Сердце-озеро

В дальней дали от столицы,

За три тысячи дорог,

При какой-то там царице

Жил уральский гончарок.

Глина белая, бывало,

Из его веселых рук

Лебедицей выплывала,

Очертя гончарный круг.

И добротна, и красива,

Колокольчата на звон:

Что ни чашка — то спасибо,

Что ни блюдо — то поклон.

А в затейливых узорах —

Горы, цветики, леса,

Зори плещут на озерах,

Птицы ладят голоса.

Побрели по свету чашки

И молву на хитрый лад

Донесли об Олексашке

До царицыных палат.

В Петербург пригнали парня,

Дали дом со всем добром

И поставили гончарню

В трех саженях от хором.

— Сотвори, — велели, — чашу,

Не к застолью — напоказ,

Позатейливей, покраше

Дорогих заморских ваз.

А для росписи богатой

Все, что надобно, проси,

Ибо честь дороже злата

Для престола и Руси!

Он одет и сыт по горло,

Пьет и нюхает табак:

Дома шла работа споро —

Тут не спорится никак.

Вся окрестная натура,

Коей парень окружен,

Канделябры да амуры

Так и лезут на рожон.

Где не надо, нагородит

Завитушек без числа,

Самого с души воротит

От того рукомесла.

Прибежали фавориты

Поглядеть на лепоту,

Увидали фавориты

Вместо чаши срамоту.

Разглядели — застонали:

— Ох, разбойник! Ох, упырь!

С чашей царскою, каналья,

Всех подвел под монастырь!

Опосля изрядной порки

Прочь от царского двора

На торговые задворки

Поселили гончара:

Пусть купеческая дочка,

Как царевна в терему,

Понарошку из окошка

Улыбается ему.

Пусть гончар посуду лепит,

На девицу мечет глаз:

Мол, проймет сердечный трепет

Выйдет чаша в самый раз!

А когда пришли вельможи

Да взглянули на верстак,

Таково скрутили рожи,

Что не выкрутят никак:

По глазури пышет злато,

А посудина точь-в-точь

Крутобока да пузата,

Как купеческая дочь.

Тут уж парня тряханули,

Что ни сесть ему, ни лечь,

В баньку тесную впихнули:

Вот те глина, вот те печь!

Разогнав лучиной темень,

В черной копоти, в дыму

Олексашка чешет темя,

Примеряет чо к чему.

Был талан — и нету боле!

Не заделье — маета.

Дух не тот у глины, что ли,

Аль вода в реке не та?..

А уже по царским залам

Заблистал парижский шик,

Гостем званым и незваным

Весь дворец кишмя кишит.

Все вальяжны, шибко важны,

Смотрят сослепу в лорнет,

Поглядеть желают чашу,

А хваленой чаши нет.

И покудова разводят

Меж собой хухры-мухры,

Фавориты хороводят

Олексашку за вихры.

Олексашка локти гложет:

— Неповинен, вот те крест!

Эта глина петь не может,

Дайте глину с-наших мест

И водицы родниковой,

Что с-под камушка чурит, —

Наверчу любых диковин! —

Олексашка говорит.

Подъезжают к бане сани,

В прах сугробы распыля.

Сам светлейший влазит в баню,

Разодетый в соболя.

Не шумит беспутным ором —

На устах гречишный мед.

Не битьем, а уговором

Парня, думает, проймет:

— Разве ж Питер — не Расея?

Не твоя ль, мужик, земля

От застругов Енисея

До стоглавого Кремля?

— Так-то так. Земля едина,

И князьям, и нам родна,

Да, по мне, с родного дыму

Зачинается она.

— По тебе?!

Ты это что же

Вольнодумствуешь, холоп? —

Так и вскинулся вельможа,

Зенки выкатя на лоб:

— Ишь, смутьян! Родного дыму

Захотел, чалдонья вошь!

А под шелепы, на дыбу

За продерзости не хошь?!

Но гончар твердит упрямо,

От угрозы не дрожа:

— На заимке за горами

Глина больно хороша,

А еще за нашим кряжем

Есть такой земной завет,

Что по чашкам и по чашам

Сам идет и звон, и свет!

С вашей глиной нету сладу!..

И тогда, угомонясь,

Все доставить супостату

Приказал светлейший князь.

Сорок раз коней сменяли,

Волю царскую творя.

Сорок ребер обломали

Ямщикам фельдъегеря.

Сквозь проселки, тракты, зимник,

По крутогам вверх и вниз

К Олексашкиной заимке

Ураганом пронеслись.

В кадках глину — неба краше,

Родниковый лед литой

В Петербург везли под стражей,

Будто слиток золотой.

Ямщики и кони — в мыле,

Вожжи — в дым, кнуты — в ремки,

Подкатили любо-мило

К черной бане напрямки.

Олексашка рад до смерти!

Весь, как солнышко, горя,

На кругу посуду вертит,

Сверху лепит снегиря.

Вот он, алый, чернохвостый,

Так и рвется в перелет,

То обронит тихий посвист,

То рябинку поклюет.

Будет ведать град-столица,

Что гончар не лыком шит,

Как на чаше чудо-птица

Ясны перья распушит!

Огонек в глазах занялся,

Будто он в родном дому,

Сноровисто глина в пальцах

Так и ластится к нему.

Через донце светит солнце,

Как в оконце в ясный день,

Колоколят колокольцы,

Только пальчиком задень.

Все готово. С жару, с пылу

Чашу ставят на поднос.

Что веселия-то было!

Аж до визгу, аж до слез.

И царица умилиться

Соизволила сама:

— Ах-ах-ах! Сия жар-птица

Парижан сведет с ума!

Высочайше повелела

Милость мастеру принесть:

Пять целковых дать за дело

И полста кнутов — за спесь.

И гостям своим учтивым

Оказать желает честь:

Ввечеру российским дивом

В изумление привесть.

Но… Смущение на лицах…

Гнев… смятение… гроза…

Чаша здесь… А где же птица

Чародейная краса?!.

Утром был снегирь — и нету.

Тут замешан дьявол сам!

Гончара скорей к ответу

За такой державный срам!

Свежевать его, как зверя,

Коли совесть нечиста!..

В баньке высадили двери,

Ну а банька-то — пуста.

От лабазов до подвалов

Все обрыскали дворы,

Натравили волкодавов

На окрестные боры.

А гончар под вьюгой дикой,

Всем ловцам наперекор,

Как под шапкой-невидимкой,

Угодил в дремучий бор.

В лед обут на босу ногу,

Снегом наглухо одет,

Олексашка без дороги

К белой смерти тянет след.

То падет у темных елей,

Не осиля бурелом,

То пурге осатанелой

На коленях бьет челом:

— Хоть бы намертво укрыла,

Не мытарила зазря!..

Ширк! Лицо задели крылья.

Глянул — крылья снегиря.

Эх! Поблазнилась пичуга

Перед смертушкой, поди…

А снегирь — посвищет в ухо,

Поскребется на груди.

И признал родную пташку

Гончарок:

— Да ты же свой!

Сам лепил тебя на чашку,

Сам поверил, что живой!

Сам хотел с тобой на волю,

Просто до смерти хотел!

От того хотенья, что ли,

Ожил ты и прилетел?

Прилетел, в меня поверя,

Из царицыных хором,

Отыскал меня! Теперя

Живы будем, не помрем!

И повел снегирь! По весям

Против солнца, на восток,

Чистым полем, темным лесом —

За три тысячи дорог.

Беглецу в убогой хате —

Жмых сытнее калача,

А заплата на заплате —

Шубой с царского плеча.

С добрых слов душой оттаял,

С баньки силушкой окреп,

Людям памятку оставил

Ремеслом за кров, за хлеб.

От деревни до деревни,

Через долы да холмы

За свои лесные гребни

Он пришел к концу зимы.

И припал к землице талой

С первой вешней муравой

Неприкаянной, усталой

Горемычной головой.

Снегирек под синим небом

Проторил огнистый след,

Просвистал — и словно не был,

Как на чаше: был — и нет.

Говорят, весь свет дивился,

Как влетел он во дворец

Да на чаше объявился.

Тут бы сказу и конец,

Но уже и сто, и двести,

И, поди-ко, триста лет

Снегирек, как дело чести,

Гончара хранит завет:

Работящими руками

Мять, строгать, чеканить, вить

Так, чтоб дерево и камень,

Медь и глину оживить.

И велит честному люду,

Значит, каждому из нас,

И свое живое чудо

Смастерить.

Про то и сказ.