Сердце-озеро

Сопки забайкальские на страже,

И под кровом кованого льда

Не вздохнет, не ворохнется даже

В день апрельский речка Ингода.

Сопки забайкальские суровы,

Слушают вострее часовых,

Как бряцают ржавые оковы

В их груди, в мерзлотах вековых.

За четыре дня до ранней пасхи,

В белый день, в забытый черный год,

Там, во мгле глубокой рудной пасти,

Сатана толкнул крепленый свод.

К ночи на раскопанном завале,

Разгоняя звон во все концы,

Кандалы с покойников сбивали

Для живых живые мертвецы.

Вдруг кузнец под обручем железным

Ощутил биенье теплых жил:

— Этот не отмаялся, болезный, —

Он вздохнул — и страже доложил.

Жив, чтобы бессрочно, безысходно —

В цепи и под землю — навсегда,

Чтобы день за днем и год за годом

Снова голод, окрики, руда…

А сегодня — лазаретный ужин,

Оклемайся да берись за гуж —

Ты, брат, не убит, а оглоушен,

А в земле зарыто сорок душ.

Ты один целехонек остался,

А оглох — беда невелика:

Что тут слушать?

А язык отнялся,

Так ведь можно выть без языка.

Глянул лекарь: знать, мозги отшибло

Покрутил перстом — ума лишен.

Понял узник, и за ту ошибку

Мертвой хваткой уцепился он.

Днем блажным прикидывался, воя,

А ночами долгими тайком

Все ходы выискивал на волю

Между стен, решеток и замков.

Спохватились — будто канул в воду,

Приписали к мертвым — пронесло.

И беглец прорвался на свободу

Всем цепям и каторгам назло.

Звонницы ко всенощной гудели,

И, туманя каторжный рассвет,

Жалостные вешние метели

По тайге забеливали след.

Смутно помнил светопреставленье,

Крики, гром, товарищей тела…

Принимал он смерть, как избавленье,

Да она его не приняла.

Что же раньше? Что же раньше было?

Как зовут? Откуда? Кто таков?..

Все, что было, словно отрубило.

Есть клеймо да язвы от оков,

Да еще никак не скажет память

(Все-то в ней заулочки глухи),

Где, когда печать поставил Каин,

За какие смертные грехи?

Майский день багульником румянит,

Горицветом сопки золотит.

Человек в ручей весенний глянет

И слезою воду замутит:

Эту ссыльно-каторжную мету

Не отмыть, не выжечь, не сорвать,

На лице таскать по белу свету,

Башлыком да теменью скрывать.

Он, своей преследуемый тенью,

На закат бежал, как на пожар,

Гнезда шарил да копал коренья,

Спал в берлогах и опять бежал.

Днем июньским, ночью воробьиной

И тепло, и сытый зверь не лют,

Поспевает ягода-малина,

Поселенки хлебца подают.

Вот и небо, как худое сито,

Но земля осенняя щедра,

И накормит к вечеру досыта,

И соломку стелет до утра.

Не считал он долгих дней побега,

Зверем жил, таился и молчал,

Все молчал — от снега и до снега,

А к зазимку вовсе одичал.

И едва распутались дороги

По степи, обструганной, как стол,

Вновь отрогов грозные остроги

Возвели еловый частокол.

Нет конца и края белотропу,

Огоньком не светит отчий дом,

Заслонила Азия Европу

Неприступным каменным щитом.

А на рыжем глинистом отвесе,

Кров надежный путнику суля,

Упирая темя в поднебесье,

Круглый зев разинула земля.

В ту пещеру, что далекий пращур

Обживал впервые по-людски,

Человек вскарабкался, как ящер,

Обдирая кожу на куски.

Тот светлел умом от первой речи,

Ладил стрелы, разводил очаг,

Этот все утратил человечье —

Слово и свет разума в очах.

И в ночи, не доверяя звездам

И кося глаза на лунный лик,

Он лицо, заросшее коростой,

Торопливо прятал под башлык.

День за днем в окрестные поселки,

Кручами прижатые к реке,

Поползли поземкой разнотолки

О пещерном странном старике.

То плелись с дотошностью былинной,

То с мужицкой мудрой простотой:

То ли это каторжник безвинный,

Грешник ли, юродивый, святой,

То ль наследник царского престола,

Что исчез, отрекшись от венца…

Пересудам было так просторно,

Что догадкам не было конца,

Но однако, кроясь от напасти,

До властей молву не донесли, —

Не хватились каторжника власти,

А от смерти люди упасли.

Посылали сыновей старухи

(Где уж бабам кручу одолеть!)

Отнести то горькую краюху,

То обноски в каменную клеть.

Самого ж не видели воочью —

Пусть таится, коли дал зарок.

И отшельник только темной ночью

Черный перешагивал порог.

Нет весны дружней, чем на Урале!

Ждешь-пождешь, а грянет — такова,

Что вечор бураны шуровали,

Поутру полезла мурава,

А денек, промытый ручейками,

Золото купавам раздает,

И птичье чуфыркает, чеканит,

Грает, свищет, цвенькает, поет.

Дух весенний колобродит всюду,

Опахнул пещеру заодно

И скитальца ожиданьем чуда

Растревожил.

И пришло оно,

Это чудо — в платье домотканом,

Ситцевым покрытое платком,

Ящеркой вскарабкалось по скалам,

Мельтеша холщовым узелком,

И сказало:

— Дедо! Выдь на волю,

Мамка шлет калачик да квасок!

Ты меня не чуешь, дедо, что ли?

Опростай скорее туесок!

И несмело, а потом ловчее

Пробиралась девочка во мглу,

Набрела на спящего в пещере

И присела рядом на полу.

И ладошкой теплой, без опаски

Тронула всклокоченную прядь.

Эта неиспытанная ласка

Будто жизнь поворотила вспять!

Капли вдруг затенькали спросонку,

Каркнул ворон, ухнула сова…

Он услышал мир, живой и звонкий,

Звоном наливалась голова!

— Дедо! — снова девочка сказала. —

Слышишь, дедо? Мне домой пора…

Тишина с висков его сползала,

Будто отдиралась кожура.

— С-слы-шу! — глухо выдохнуло горло.

— Слы-ш-шу! — слово вымолвил с трудом.

— Ой, дедуня! Да никак ты хворый,

На-ко выпей да поешь ладом.

А под хмурым каменным навесом

Чем-то давним потянул, повлек —

Сенокосом, деревенькой, лесом

Детский голос, тонкий ручеек.

Потрясенный, веря и не веря,

Странник двери в душу отворил

И увидел: нет немого зверя —

Человек живой заговорил!

И не мог уже один остаться,

Говорить хотел он, говорить,

Одарить с лихвой за это счастье,

Да ведь нечем было одарить!

Он слова в зубах, как пни, ворочал,

Добывая с болью из груди:

— Приходи!.. Ты… может… сказку хочешь?

Я с-сложу. Ты слышишь? Приходи…

Сказку! Да она за сказкой рада

Не на кручу — на небо залезть!

— Только шибко страшную не надо!

Он вздохнул:

— Сложу, какая есть…

Отобедал и помог в потемках

В узелок посуду увязать.

— Ангел ты? — спросил ее тихонько.

— Нюркой кличут! А тебя как звать?

На какое ж имя отзовется

Он своим, крещеным, заклеймен?

Память, память!

Есть в твоем колодце

Самое родное из имен.

А уже под сумрачной громадой

Девочка обутками стучит.

— Я Игнатий! …гнатий …натий …атий…

Отозвался трижды горный щит.

И хоть странно в памяти заныло:

«Не Игнатий ты, Игнатьев Нил…»

Да в Сибири каторжника Нила

Неповинно царь похоронил,

Оттого и вырвалось для зова

Имечко учителя, отца.

С ним он к людям возвратился снова,

С ним пройдет дорогу до конца.

Пусть оно прогреет и залечит

Душу, замурованную льдом,

И тогда отца увековечит

Сын своим талантом и трудом.

И пока он с бурным сердцем сладил,

Голосок внизу, на берегу,

Прозвенел:

— Я, дедушко Игнатий,

Эдак в воскресенье прибегу!

Значит, нынче тоже воскресенье?

Перечел он дней круговорот,

Небо вечер вызвездил весенний…

Май? Апрель?.. А год? Который год?

Сколько лет в безвестье пролетело?

Сколько впереди ему дано?

Он расправил сгорбленное тело —

Почему ж расправилось оно?

Он добыл огня и поднял факел

Над подземным зеркалом воды:

Первобытный пращур молча плакал,

Глядя на него из темноты.

Сивый волос, длинный и косматый,

Кожа — глины высохшей темней,

Борода проржавленной лопатой

И лохмотья грязные под ней.

Нет, не призрак смерти, не личина —

Это он, как есть, во плоти, сам —

Девяностолетний по морщинам

И умалишенный по глазам…

Прочь рванье!

В студеную водицу!

Смыть скорее смрадные пласты,

Как на светлый праздник обрядиться

В скорбные пожитки нищеты!

И уже от лезвия литовки

Отлетает сивая кудель.

Сколько было трачено без толку

Мертвых дней, задушенных недель!

А теперь легко, тревожно стало,

И душа промытая видна.

Вот лучина, пакля и кресало —

И огонь глотает глубина.

И явился, изможден и бледен,

Сквозь воды подсвеченную дрожь

Человек.

И ничего-то с дедом,

Никакого сходства не найдешь.

Красоты года не сокрушили,

Не вспахали бороздами лба,

А судьба еще и до вершины

Не дошла.

Жестокая судьба!

Из нее теперь он сказку сложит,

А дорыться до ее корней

Сон поможет. Сон всего дороже,

После сна и утро мудреней.

Сны за снами нитками тянулись,

То рвались, то путались в клубки,

То плутали по тенетам улиц,

То вели в леса, в особняки,

В храмы, в тюрьмы, в горные распадки,

Под шатры дневной голубизны…

Ох, как были горестны и сладки

Памятью разбуженные сны!

После них по слезке да по слову

Сказку он у памяти просил,

Жизнь, как поле, перешел он снова

И себя, как в сказке, воскресил.

Осмелев, пришла в пещеру гостья:

Посулил — так сядь и расскажи!

И дарил он сказку горсть за горстью,

Выбирая с донышка души.

И она под капель звон хрустальный

К нам дошла из гулкой полутьмы.

В правду сказки этой давней-давней

Тихим сердцем вслушаемся мы!

В тридевятом царстве-государстве

Мальчика крестьянка родила.

Добрая волшебница на счастье

Добрые дары ему дала.

От небес таланта попросила,

От лесов и речек красоты,

От людей терпения да силы,

От полей сердечной доброты.

Но колдун, кощеево отребье,

Налетел и, плевелы соря,

Колыбель обвил железной цепью

И сказал:

— А это — от царя.

Матушка сыночку улыбнулась:

Может, вправду вырастит орла,

Да цепей кощеевых коснулась,

Услыхала звяк — и померла.

Сироте не место в теплой хате.

Ветром чесан, дождичком помыт,

Смалу в барском доме на подхвате,

Хоть не больно сыт, да больно бит.

Не ленивый и не супротивный,

А в повадках вроде все не так:

День-деньской глазеет на картины

И людей срисовывать мастак.

А когда в семи верстах артелью

Мастера расписывали храм,

Как шальной, он целую неделю

К богомазам бегал по утрам.

Мир чудес — то благостный, то страшный,

С головой мальчонку полонил,

А к нему приглядывался старший:

— Как зовут тебя?

— Меня-то? Нил.

— Ну, а чей же ты?

— Господский, знамо.

— А сюда кто манит калачом?

Взяли на смех:

— Лезь, работай с нами!

— Я смогу! Я только не учен!

Старику мальчонка полюбился:

Одержим, с такого будет прок.

Пригляделся, с барином срядился

Обучить, а там и на оброк.

Да как взял его в хомут да в шоры,

Засупонил, подтянул узду

И погнал — все в гору, в гору, в гору

От страды на новую страду.

Наставлял, кидая в жар и трепет,

Словно гвозди, всаживал слова:

— Мастерство бесстрастия не терпит,

Всяко дело выстрадай сперва.

Да беги от праздного веселья,

Милосердьем душу береди,

Не касайся до хмельного зелья,

Не блажи, на девок не гляди.

И еще внушал:

— За все ответствуй,

От мирских соблазнов отрекись,

Свой талант великой правдой пестуй,

Сердцем грей податливую кисть!

Не тянулся Нил к житью иному,

А терпел, работал и терпел.

К богомазу, как к отцу родному,

Всем сиротским сердцем прикипел.

Называл его заглазно батей.

Не сказал ни слова поперек.

Был суров, но справедлив Игнатий

И от скверны Нила уберег.

Грамотеем сделал, книгочеем,

Сам до книг охочий богомаз,

А в избе убогой, как в пещере,

И в застолье — хлебушко да квас.

Взять бы да порадовать парнишку,

Хоть чуток заробленного дать, —

Так ведь все до грошика в кубышку

Клал старик, от скупости, видать.

А чтобы с дружками на гулянку —

Где уж: без поддевки, без сапог!

Сдал урок — и снова в ту же лямку,

И уже не тянет за порог.

Да и дело спорилось, манило,

А работа всласть не тяжела:

Тронул охру, киноварь, белила —

И под кистью сказка ожила.

Шибче время закрутило спицы,

И уже заказам нет числа.

Рос оброк — и слава живописца

Родилась, окрепла, возросла.

А писал он молодых и старых,

И купцов дородных, и господ,

Важных барынь, продувных гусаров,

Духовенство и чиновный сброд.

Раз вдова, помещица, прислала

Лошадей. Сынок ее, корнет,

За отчизну пал. Но что ей слава!

Ни могилки, ни портрета нет.

— Нарисуешь, бог тебе поможет.

Что скажу — на холст переноси…

Он — пригож…

Да мало ли пригожих

Сыновей у матушки Руси!

И художник то штрихом, то цветом

Подбирал глаза, улыбку, бровь.

А меж делом, под весенним цветом

Молодая заиграла кровь.

Барыня сиротку воспитала

Для услуг. Да так, чтобы она

И романы на ночь ей читала,

И была учтива и скромна.

И таскала барыня, скучая,

День и ночь служанку за собой:

— Неонилка! Завари-ка чаю!

— Неонилка, выдь да песню спой!

— Почитай на сон. А утром рано

Ехать в город ты со мной должна…

Лучше б не читать ей тех романов,

Если крепостною рождена!

Как же юным под сиротской стужей

Не услышать сердца перебой

И не протянуть друг другу души,

Рабской породненные судьбой!

А весна охапкой, не по горсти

Им тянула в окна, не стучась,

Белые жасминовые грозди

И листвы затейливую вязь.

И писала этой тайной вязью

Вечно молодые письмена

О любви и о неверном счастье,

Что короче, чем сама весна.

А работа шла. Портрет гусара

Живописец выполнил, как мог,

И, когда закончил, мать сказала:

— Ты вернул мне сына, видит бог!

Прослезилась, отблагодарила,

Расплатилась. Подали коня,

И шепнул тихонько Неониле

Он два слова:

— Ожидай меня.

И домой как вихрь.

А дома — горе.

Слег старик, на лбу холодный пот.

Хворый, он зачем-то ездил в город,

А теперь лежит, кончины ждет.

Непривычно ласково приветил:

— Сядь, сынок, поведай, не таи —

Что на сердце… Я давно приметил

Все печали скрытые твои.

И прервал признанье:

— Знаю, знаю…

Не мечи словами, как казной.

Неонила — девка крепостная,

Да и ты покамест крепостной.

Боже правый! Нил да Неонила —

Два раба — невеста и жених!..

И рука, слабея, осенила

На прощанье…

Сын к руке приник.

Глубоко глаза ушли в глазницы,

Отчий взор был темен и колюч,

— Дай шкатулку мне из-за божницы…

Отстегни с цепочки медный ключ…

Завещаю! Вот твое наследство.

Береги шкатулку. А пока…

Смерть за дверью… Надо оглядеться…

Позови…

— Кого, отец?

— Попа.

Отошел. Земле предали тело,

Разошлись, толкуя кто о чем,

И тогда отцовский дар несмело

Нил достал и отворил ключом.

Пустота! Один бумажный свиток,

Медяки да горстка серебра.

И трудились вроде не в убыток,

А поди ж, ни денег, ни добра.

Развернул бумагу при лампаде.

«Хоть скупился старый богомаз, —

Думал он, листок рукой разгладив, —

А меня от скупости упас».

Вдруг на свитке задрожали буквы

И сургуч запрыгал на шнуре:

— Вольная!

Так вот зачем так скупо

Жил старик в глухой своей норе!

Записал: «Игнатьев Нил, художник».

Он — свободен, эка благодать!

Он теперь потрудится, как должно,

Чтоб и ей, любимой, волю дать.

Он спешит к невесте, как на свадьбу,

Напрямик, по рощам, по логам…

Вот усадьба. Он скорей — в усадьбу,

К ней. И вместе — барыне к ногам.

Барыня, не гневаясь, толково,

Тихо так:

— Сильна у вас любовь.

Неонилку отпустить готова

От нужды за тысячу рублев.

Не чернавка девка, мастерица,

Обхожденье знает и умна,

Статью и обличьем — царь-девица,

Ей две тыщи — верная цена.

Усадила, чай подать велела:

— В память сына рада вам помочь.

Слушай, Нил Игнатьев, слушай дело.

Графу нужен мастер…

…В ту же ночь

Мчался, как за собственною тенью,

С красками в мешке да с посошком,

Пересек до графского именья

Чуть не полгубернии пешком.

А чего наслушался дорогой!

Граф распутен, зверем зверь на вид,

Дюже норовистый, дюже строгий,

А коль угодишь — озолотит!

Доложили. Граф сказал:

— Наслышан,

Может, мне с тобой и повезло.

Если в спальне потолок распишешь,

Дашь искусство, а не ремесло, —

Тысячи рублей не пожалею.

А за недостойную мазню,

Как твоих предшественников, — в шею,

А не то в три шеи прогоню.

Нил помост готовит: «Все исполню!»

Прихотлив изысканный заказ,

Но душа поет: люблю и помню,

Будь рука верна и точен глаз!

На плафоне, на жемчужной пене

Афродита, вся озарена,

Среди волн, ласкающих колени,

Быть живой, пленительной должна.

Чтоб рассвет касался нежной кожи

И едва полуоткрытых уст,

Чтобы старый граф на мягком ложе

Молодел в истоме нежных чувств.

Цепи дней наковывали звенья,

Нил молил богиню: оживи!

Призывал от бога вдохновенье,

А оно явилось от любви.

И черты любимой проступили

Красотой небесной и земной.

Из покоев вынесли стропила,

Граф сказал:

— Прелестно! Долг — за мной.

И богиня, и амуры с лютней,

Как живые. Тысячу — плачу.

Значит, в понедельник пополудни

Будь в конторе. Я оповещу.

Да не гни, не гни поклоны сдуру,

Заслужил награду. Но скажи:

Где ты взял столь дивную натуру?

И ответил мастер: — Из души…

Рассчитал конторщик в понедельник

Уж под вечер. Поздняя пора,

Мало ли охотников до денег,

Надо ждать в каморке до утра.

Отмокают кисти в керосине,

Бурой кровью оплывает крон.

Нил — богатый, вольный сын России —

На чурбак садится, как на трон.

Над его душой, свободной, гордой,

Первый раз не занесен топор,

И в людской, за тонкой переборкой,

Ловит он ленивый разговор:

— Слышь, за девкой подали карету…

— За две тыщи кралю приволок…

— Так девица, сказывают, эта,

Что маляр навел на потолок.

— Где сыскали?

— В деревеньке дальней.

— Граф велит — найдут из-под земли…

— Скоро поведут в опочивальню…

— Слышь ты? Воет.

— Значит, повели.

Нил рванулся. Да ведь слуги всюду —

Изуверству графскому заслон.

С керосином он схватил посуду,

Ужасом смертельно опален,

И плескал он, и свечу — к гардине,

И сквозь пламя — в спальню. В тот же миг

Огненные кисти — по картине,

По алькову… Дым, смятенье, крик…

Вот — она! Схватил, нащупал створки —

И в окно, в кусты колючих роз.

Дальше — в парк, ярами, по задворкам…

В барский дом бесчувственную внес

И склонился к барынину креслу,

Девушку на коврик положа.

Подал деньги:

— Вот вам за невесту,

А жених зарезан без ножа.

Охала старуха поначалу,

Покаянно колотила в грудь,

Перед образами обещала

Графу деньги грешные вернуть.

Но, увидя девушку живою,

Рассудила делом да ладом:

— Неонила будет жить со мною,

А тебе закрою двери в дом.

Поджигатель ты или убийца,

И пытать про то не стану я,

Не обижу девку-голубицу,

Ты ж ступай — и бог тебе судья!

Но не бог судьбу под корень срезал —

Догнала кощеева рука.

Скорый суд, кнуты, клеймо, железа,

Тракт, Сибирь, могила рудника.

А потом гремел завал в забое,

Выносили мертвых как дрова.

Он один заплакал — не от боли,

От того, что позабыл слова.

Он бежал от вечной ночи к свету,

Да попал сюда, в подземный зал…

Девочке отшельник сказку эту

Страшную, как правда, рассказал.

— А конец-то где? Где свадьба, дедо?

В сказке надоть мед и пиво пить.

— Есть конец, да мне пока неведом.

— Он хороший?

— Всякий может быть.

А у Нюрки самоцветным градом

Слезы так и высветили тьму.

— Что, сестренка, пожалела брата?

Счастья хочешь брату своему?

Затянула косыньки тугие

Косоплеткой, свитой из тряпья:

— Не-е, не брат он. У меня другие,

Не из богомазов братовья.

Клим, старшой, в солдатчине загинул,

Степшу придавило, он горбат,

Трошеньку-младенчика — в могилу

Закопали…

— Значит, Нил — твой брат!

И его не надобно чураться,

И за вас клеймо горит на нем.

Просто мы с тобой про наше братство

Поздно, очень поздно узнаем.

Дуб единый, огружая ветви,

По земле рассеял семена.

Дети и детей потомков дети —

Братья, если Родина одна.

В первородном черноземном слое

Корни у тебя и у меня.

Мы — в родстве,

Немыслимо иное,

Мы — родня, великая родня.

Память наша — в будущее вера.

Сквозь нее в бессмертие взгляни

И следы Игнатьевской пещеры

Сохрани для будущей родни.

Человек в познанье ненасытен,

Ищет, ищет, время торопя.

Был бы предок наш не любопытен —

В люди бы не вытянул себя.

Да и мы бы камушком дробили

До сих пор звериные мослы

И не только до автомобиля —

До телеги вряд ли доросли.

Вот и Нил по каменному ходу

Свой идет оглядывать мирок:

Надо жить, искать рукам работу,

Мыслям — волю, а ногам — дорог.

Свет лучины вклинивает в темень,

Еле пересиливает страх.

Коридоры. Каменные стены.

Щель ведет куда-то на чердак.

Залы, своды, пропасти, разломы

В темноте нашаривает глаз.

На стене в укрытые хоромы

Примечает узкий перелаз.

Язычки мигающего света

За литьем причудливых колонн

Обнажили темные скелеты —

Скорбный прах неведомых времен.

Каплют капли в каменные чашки,

Под ногой рассыпался костяк.

По спине забегали мурашки:

«Может, мне, заблудшему, вот так…»

От пучка лучей отпрянул сумрак.

Это что?

Подземного рекой

Нанесен таинственный рисунок?

Или человеческой рукой?

На останце, в полукруглой нише,

Охрой прорисована змея.

Справа — бык рогатый, а повыше

Плотных линий сомкнуты края.

Палки, палки… Так впервые дети

Робко в доску вдавливают мел.

Человек былых тысячелетий,

Сам дитя, иначе не умел.

Разберись, кого нарисовал он?

Что за плоть в веках сохранена?

Голова пятном и грудь овалом…

Да ведь это женщина! Она!

Как любил он, коль в пещере мокрой

Голодал, от холода дрожал,

Но на черном своде красной охрой

Божеством ее изображал!

Не срубил еще избенки предок,

Ни двора не сладил, ни кола,

А уже иную радость ведал —

Выше насыщенья и тепла.

И другая, в облике богини,

Превратив натеки в облака,

Как на той, сожженной им картине,

Пристально взглянула с потолка.

Нет, не наважденье, а заклятье,

Властное веленье изнутри,

Из сознанья:

— Ученик Игнатья!

Кисть возьми и диво повтори!

Нил стоял, как в спальне на стропиле,

А меж красных пятен и полос

Вновь черты любимой проступили,

Дорогие, милые до слез.

Их теперь на древнем пепелище

Оживит и сердце, и рука,

Краски негасимые отыщет

Верный глаз на долгие века.

В бездну горя канул город Китеж,

Но опять гремит в колокола —

Он, художник, Женщину напишет,

Чтоб вовек она не умерла.

Да взойдет на сером стылом камне

Ясная заря ее души…

Он отцово слышит приказанье:

«В знак любви сей подвиг соверши!

Не губи сердечности бесстрастьем,

Не погасни искрой на ветру

И запомни:

Человек всевластен,

Если служит людям и добру».

Счастье не по щучьему веленью!

Жизнь — страда, великая страда,

Полнота ее от вдохновенья,

От безмерной радости труда.

Он в страде своих злосчастных буден,

Пусть людьми отвержен и клеймен,

Красоту души подарит людям

Разных поколений и времен.

Он теперь во сне и въяве грезит,

Грезы жалят, жалят, как шмели.

На слезах горючих он замесит

Краски неба и родной земли.

— Напишу ее под сенью сада, —

Шепчет он, — живую сотворю.

Что ж мне надо?

Мне увидеть надо,

Вспомнить надо радугу, зарю…

Вот он, полдень солнечный, распахнут

Всем привольем, всей голубизной…

Ах, как травы нестерпимо пахнут

Медом, ветром, росами, весной!..

Он открыто входит в мир прекрасный,

Поднимает очи к небесам:

— Здравствуй, солнце!

Слышишь, солнце? Здравствуй!

Что ж ты… черной плетью по глазам?!.

И в единый миг тысячелетья

Над челом сомкнули черный склеп.

И не по глазам — по сердцу плетью

Хлещет слово страшное:

— Ослеп!

Он ослеп, когда работать надо,

С жаждой жизни в сердце и уме.

Пытка мраком — вечная расплата

За существование во тьме,

За талант, что малодушно предал,

Подло струсил сам перед собой…

Думал вслух он, думал, а не бредил.

И рванулся, как в смертельный бой,

К той мечте.

А мир, лишенный красок,

Дышит, греет, в песнях не заглох.

Рядом пропасть… Сделать шаг и — насмерть?

Превозмочь себя?

А что он мог?

Что он мог? Молчание нарушив,

Жалкие слова произнести?

Горсть подземных каменных жемчужин

Девочке в подарок принести?

Что он мог, прозябший и усталый,

Что он мог, голодный, испитой,

Вывернувший сыростью суставы,

Ослепленный вечной темнотой?..

Что он мог!

А мог он очень много.

Мог в берлоге человеком быть.

Мыслить мог, а значит, помнить мог он,

Помнить мог, а значит, и любить.

И неправду жгуче ненавидя,

И любовью правый суд верша,

Возвращался он в свою обитель,

И живой была его душа.

Шел он к нерожденному портрету,

Шел к завету, замыслу, мечте.

Света нет, так он его без света

Вырубит на ощупь, в темноте.

Кременцы у древнего ночлега

Видел он, зарытые в золу, —

Тесаки из каменного века

В век железный врежет он в скалу.

Вглядывался зрячими перстами

Он в прожилки скального пласта —

Тут, века медлительно листая,

Все хранит навечно высота.

Не порушат сводов зверь и птица,

Горный щит пещеру стережет,

Писанную мужеством страницу

Мать-природа людям сбережет.

Одержимо, до седьмого пота,

С головой в работу он ушел,

Погрузился, как в живую воду,

Опаленной жаждою душой.

В камне — словно песня зазвучала,

Пели в ней зорянки и клесты

И рождались добрые начала

Солнца, жизни, света, красоты.

— Что ты робишь? — тонкий детский голос

Прозвенел внизу, как бубенец.

— Я свою досказываю повесть,

Сочиняю радостный конец…

И долбил, долбил он камень вечный,

Зачищал, оглаживал, гранил.

— Дай-ка мне кремневый наконечник,

Где-то тут его я обронил.

— Этот, что ли?

Пальцы, будто грабли,

Пустоту скребли перед собой.

— Ой, родимый! — девочка по-бабьи

Вскрикнула. — Да ты никак слепо-ой!

— Что ты, Нюрка! Зря ты, Нюрка, плачешь,

Хватит слезы попусту трясти!

Я могу теперь, как самый зрячий,

Людям дар прекрасный принести.

Сбереги, дитя, для слабых жалость,

А моя душа — в живом огне…

Время шло, и сказка продолжалась

В каменной пещере на стене.

Беспросветной, бесконечной ночью,

Может, год, а может, много лет

По зернинке маковой, на ощупь

Нил ваял девический портрет.

Оживлял творение природы

Красотой любимого лица —

Пусть встречает путников у входа

Строгого подземного дворца!

Он творил, себя надеждой грея,

Что сюда счастливые придут,

И поможет людям стать добрее

Дар его, помноженный на труд.

Сколько вод и меженных, и полых

Быстрый Сим под кручами пронес!

Сколько сказов, грустных и веселых

Расплескал его широкий плес!

Век промчался конницей стоглавой,

Новый век летит во весь опор,

И звучат не стонами, а славой

Откликные гребни синих гор.

Замела беспамятная вьюга

Повесть про судьбину беглеца.

Бабка Анна сказывала внукам,

Да, видать, не всю, не до конца.

Ей хотелось свадебного пира,

Золотого меду допьяна,

Только смерть старуху торопила —

Свадьбы не припомнила она.

Нарекли Игнатьевской пещеру,

И дошло преданье сквозь года,

Что названье каменному чреву

Старец дал, неведомо когда…

Кто-то выйдет бережно на берег,

Не надломит ветки у куста,

Сердце лесу горному доверит,

Тихо скажет: здравствуй, красота!

Да не кто-то — это мы с тобою

Суету в сторонку отмели

И пришли с заботой и любовью

Погостить у матушки-земли.

Будто в чистой горнице ступаем

По ее цветным половикам,

На поклон идем к пернатым стаям,

К заповедным чистым родникам.

И в пещере, в этом древнем храме,

Строгому величию дивясь,

И свою найдем живую связь

С миром,

человечеством,

веками.