Сергей Жаров

— Двенадцатого мая 1957 года, в 10 часов утра, в Нью-Йорке, в Свято-Покровском русском православном кафедральном соборе, прошла Божественная литургия, которую совершил архиепископ Токийский и Японский Ириней. В конце богослужения владыка торжественно вручил благословенную грамоту Большого собора епископов регенту Донского казачьего хора Сергею Жарову за его многолетние миссионерские труды по ознакомлению мира с красотами православного богослужения.

Вечером того же дня в Карнеги-холле состоялось грандиозное музыкальное представление с участием хора донских казаков. Концерт собрал весь цвет русской эмиграции в Америке, хотя среди слушателей было и много американцев, изучающих русский язык. Снова оглушительные аплодисменты сорвали танцоры Николай Бочко и Виктор Зацепин, а романс «Однозвучно гремит колокольчик…» бисировали дважды.

По окончании концерта состоялся большой банкет, где играл духовой оркестр. Вокруг изысканно сервированных столов собрались более двухсот человек. Звучали тосты в честь белого казачества и его славных представителей — певцов Донского хора, прославивших неповторимый, самобытный этнос.

После концерта в Карнеги-холле профессор К. Томилин прислал письмо в редакцию газеты «Россия» с вложенным в него стихотворением: «Если Божественным Промыслом нам суждено снова увидеть Россию в ореоле её былого религиозного и государственного величия, то в деле освобождения всего человечества от коммунизма сыграет роль и жаровский хор. Достоевский предсказывал, что “мир спасет красота”. Разве жаровцы не разносят весть об этом спасении всему миру?! Боже, сохрани на многие годы жизнь С. А. Жарова, укрепи его силы, дай здравия и благоденствия всем его славным и верным оруженосцам. Все они вместе высоко подняли знамя поруганного, но великого русского народа».

ЖАР-ПТИЦА

(Посвящается С. А. Жарову)

По голубому поднебесью

Жар-птица дивная летит;

Она своей чудесной песнью

Острей меча врагов разит.

Там атаман казачий правит,

Крылатый хор там песнь поет;

Той песни сам Господь внимает,

Та песня Родину спасет.

Навеки, Жаров, ты прославлен,

Крылатый хор прославлен твой;

Пророкам вещим будешь равен

В народной памяти родной!

Конечно, стихи далеки от совершенства, но включены они в нашу книгу не случайно. Автор стихотворения точно подметил, что белоэмигрант Сергей Жаров «острей меча врагов разит». Его песни как религиозного, так и светского содержания были строго-настрого запрещены в Советском Союзе. Таможня зорко следила, чтобы пластинки с записями хора не попали к советским гражданам и они ничего не знали о музыкальном ансамбле. Имя Жарова было запрещено упоминать в советской литературе и журналистике не только в положительном, но и в негативном контексте. О нём вообще ничего нельзя было говорить.

В начале перестройки, в 1987 году, вышел роман писателя Даниила Гранина «Зубр». Книга посвящена судьбе знаменитого советского биолога и генетика Н. В. Тимофеева-Ресовского, в 30-е годы жившего в Германии и близко знавшего Сергея Жарова. Информация о Жарове в книге чудовищно искажена, но автора ни в чём винить нельзя: он сам ничего о Жарове не знал. Тем не менее он первый пробил советскую цензурную броню, запрещавшую упоминать даже имя белого эмигранта. Вот что писал Даниил Гранин о взаимоотношениях Тимофеева-Ресовского со знаменитым регентом:

«Дружба была с Сергеем Жаровым. Жаров, дружок его, как раз к революции окончил Синодальное училище. С какими-то казачьими частями мальчишкой эвакуировался за границу. Ткнулся туда-сюда, назад ходу не было. Мыкался он на разных работах, потом в Вене в 1922 году организовал мужской хор. Был он исключительно одаренным музыкантом и оказался к тому же великолепным организатором. В хоре он держал тридцать шесть человек. Из них тридцать певцов, четыре плясуна, завхоз и он, Жаров. Никаких солистов. И он и остальные хористы получали одинаково. Этим самым исключалась зависть — беда всякого художественного коллектива. Обосновал он это так: если у тебя хороший голос и ты можешь солировать, так кому я буду платить за это, господу богу? Он же, голос, у тебя от бога, бесплатно, божий дар. Дисциплину держал железную. Если кто на спевку придет выпивши, иди прочь.

О Жарове Зубр очень любил рассказывать. И мы любили слушать, потому что ничего не знали о таком явлении, между прочим, примечательном в истории русского искусства. К тому же у Зубра имелось несколько пластинок с записями жаровского хора, и он демонстрировал их, подпевая.

— Они год репетировали программу, а с девятьсот двадцать третьего стали концертировать и сорок пять лет концертируют. К концу двадцатых годов стали зарабатывать сколько хотели. Больше немецкого профессора получали. И сверх того получали много, и это “сверх того” шло на стипендии русской молодежи. Помогали детям русских получать образование, становиться на ноги. Сережка Жаров и лады знал, и гласы и сам аранжировал. Программа у него из трех частей была: первая — казацкие песни, вторая — военные, третья — хоровые переложения. Рахманинова прелюды перекладывал, да так, что сам Рахманинов благодарил его. Я вообще против переложений, но тут они меня покорили. Когда они жили в Берлине, там у них была штаб-квартира, каждую субботу устраивали коллоквиум. Музыковеды делали доклады, все крупные музыканты, дирижеры, бывая в Берлине, бывали у них. Писатели их посещали, ученые. Русские, конечно, в первую очередь. Метальников при мне рассказывал им про бессмертие простейших… Ох ты господи, да Метальников, к вашему сведению, еще до революции во Францию уехал и заведовал в Институте Пастера отделом. До него заведовали Мечников, потом Безредка, потом Гамалея и уже потом Метальников. Это же наши корифеи, гордость, полагалось бы знать их… Габричевский у жаровцев на коллоквиумах выступал, Евреинов, Мозжухин, кроме Рахманинова еще такой композитор, как Глазунов. Гречанинова я там слушал… Эти хористы высококультурные люди были. Стравинский к ним наезжал, Роберт Энгель сделал доклад о русском колокольном звоне и о производстве колоколов. Борис Зайцев читал свои рассказы, Ремизов читал, очень занятный писатель Осоргин бывал у них. Ну, натурально, певцы — Дзержинская, Петров. Был у них Ершов…

Его перебивает один доктор наук, филолог, которому давно уже невтерпеж:

— А Осоргин, это что же за писатель? Фельетонист?

— Осоргин, к вашему сведению, романист, отличный писатель, роман “Сивцев Вражек” не читали?

Доктору кажется, что он знает литературу, искусство, уж это по его части, и всякий раз убеждается, что о многом понятия не имеет. Он злится. Впервые он слышит о Жарове, впервые о Гречанинове, то есть слыхал что-то, вроде как о “Могучей кучке”, но вот перед ним сидит человек, который прогуливался с Александром Тихоновичем Гречаниновым по Унтер-ден-Линден. Всякий раз доктор попадает впросак. Никак он не может примириться с превосходством Зубра в разных искусствах, не понимает, что это несоответствие не знаний, а жизни, аналогичное тому, как если бы он пришел на спектакль со второго действия и поэтому не понимает, путается.

Сам Колюша рассказывал жаровцам о боровской методологии естествознания, о популяционной генетике, о том, как помогал Грабарю реставрировать фрески. В 1919 году он расчищал целых три недели каких-то ангелов, трубящих в Дмитриевском соборе во Владимире. Потом у Жарова произошла катастрофа. Переезжал хор на двух автобусах из города в город по горной дороге Америки, первый автобус сорвался в пропасть. Все погибли. Там была жена Жарова и половина хора. После этого они год не выступали… Потом пополнили состав. Конкурс к ним был огромный, со всего мира. Попасть в хор к Жарову было не менее трудно, чем в “Ла Скала”. Вакансия у них открывалась только за смертью или выбытием, как в Английском королевском обществе.

Зубр, рассказывая о жаровцах, и восхищался ими, и завидовал возможности попеть в хоре во всю силищу своего голоса, который уставал умерять. Широченная грудь его расправлялась, плечи раздвигались, и непривычное мечтательно-счастливое выражение смягчало его черты…»

В приведённом отрывке из романа «Зубр» нет почти ни одного слова правды. О чём это говорит? Только о том, что даже такой мэтр советской литературы, как Даниил Гранин, ничего не знал о Сергее Жарове. Но мы благодарны Даниилу Александровичу за то, что он первым в современной России написал о Жарове, и миллионы читателей впервые услышали об этом человеке и его знаменитом хоре.

Правда, отдельные читатели узнали о Жарове из знаменитой книги «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, опубликованной на Западе в 1973–1975 годах, а в Советском Союзе лишь в 1989—1990-м, где автор, в частности, писал: «До войны 1941 года ни по каким признакам из наших газет, из высокой беллетристики, из художественной критики нельзя было представить (и наши сытые мастера не помогали нам узнать), что русское Зарубежье — это большой духовный мир, что там развивается русская философия, там Булгаков, Бердяев, Лосский, что русское искусство полонит мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий хор Жарова…»

Из великой книги читатели «тамиздата» и «самиздата» еще в 70-е годы впервые услышали об известном всему миру хоре. Но тех, кто прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» в советское время, были единицы: они рисковали лишиться не только благополучия, но порой и свободы.

Настоящих патриотов России всегда манила жажда истины и исторической справедливости, и они шаг за шагом открывали для себя подлинные страницы Гражданской войны, суровых сталинских репрессий, тяжёлых будней белой эмиграции за границей…

«…откуда Дон течёт»

Есть ли другой народ, у которого было бы столько чудных песен? Песня сопровождает каждый шаг в жизни русского человека. «С песней пеленают, венчают, хоронят», — писал Н. В. Гоголь. А великий русский композитор М. И. Глинка считал: «Не мы, а народ — творец музыки. Мы, композиторы, только спускаемся в недра народнорусского сокровища и жадно, но с благоговением черпаем оттуда эту красоту, из потаенных кладезей русско-народной души».

Карикатура из американских газет. 1959 г.

Песни донских казаков призывали рассеянных по всему миру соотечественников к единству, к сохранению чувства национальной гордости, к возрождению утраченной, казалось бы, навсегда русской духовности. Хор Жарова, словно следуя некоему высшему предначертанию, должен был сберечь, как в ковчеге Завета, до лучших времён всё то, что создала за многие века Святая Русь, а потом передать бесценное наследие потомству. Благодаря Жарову церковная хоровая традиция в национальной культуре не только сохранилась, но и обогатилась.

В 1958 году о концерте в Симфони-холле, в Бостоне, русскоязычные американские газеты писали: «Трехтысячный зал пришел в восторг от одного только появления Жарова на сцене. Во время концерта иногда казалось, что сама распятая Мать-Россия сошла с креста и незримо витает в воздухе. Своей прелестнейшей, ослепительной белизны, рукой с каплями запекшейся алой, точно рубины, славянской крови на язвах ея гвоздиных благословляет она певцов, а в первом ряду сидят растроганные станичники. Старший из них, урядник, в диком восторге кричит на всю залу: “Слава Богу, что мы казаки! Только вы, братцы, можете завсегда на себе казачий лампас носить, да и людям показывать, — поглядите, какие мы есть! Давай, станичники, давай! Покажите им, откуда Дон течёт!”».

Но «откуда Дон течёт», Сергею Жарову в ноябре 1958 года показали американские менеджеры, расторгнув с ним контракт на выступления в двух городах — Эль-Пасо (штат Техас) и Чаттануга (штат Теннесси). Чем было вызвано расторжение договора? Обострением советско-американских отношений в связи с ситуацией в Северной и Южной Корее. Но при чём тут донские казаки Жарова? Местные менеджеры посчитали, что хор не соберёт зал, а значит, не сделает полный сбор, так как все певцы — русские. Никого не волновало, что без малого двадцать лет участники хора являются гражданами США. Более того, почти все артисты ансамбля во главе с регентом — ярые антисоветчики.

За десятилетия американская пропаганда прочно вбила своим гражданам мысль, что русские и коммунизм — синонимы. До 1917 года Россия в США ассоциировалась с имперским самодержавием и изображалась в виде свирепого медведя, а после Октябрьского переворота превратилась в «мирового коммунистического агрессора». Жарову и хористам было обидно и оскорбительно, что их отождествляют с «диктатурой пролетариата». При этом они ничуть не обижались, когда американцы 4 октября 1957 года поздравляли их с запуском первого искусственного спутника Земли. Поздравления в тот день сыпались со всех сторон, как будто это жаровцы — главные виновники торжества и лично запустили космический аппарат.

Хор в Бостоне исполнил «Блажен муж» (киевского распева), где басы на низких нотах передавали не только земную скорбь, покаяние, смирение, но и надежду на милосердие и спасение. А «Херувимская» (Старосимоновская) уносила всех ввысь. «Отче наш» (в обработке Н. Н. Кедрова-отца), наоборот, опускал с небес на землю.

Как всегда, хор поражал необычайной дисциплиной. Он был послушным инструментом в руках регента: одно едва уловимое движение ладони, поворот головы, выражение лица — и все беспрекословно понимают его и следуют за ним. Дирижер и хор сливаются в одно неразделимое целое, становятся единым телом: голоса в ансамбле были подобраны замечательно. Со стороны могло показаться, что в такой слаженности нет никакого принуждения, насилия, а только светлая радость добровольного подчинения ради высокой цели — стремления к художественной правде и красоте. Однако те, кто бывал на репетициях Жарова, знали, что высочайшее мастерство и организованность достигались жесточайшим диктатом регента по отношению к коллективу.

Газета «Новое русское слово» писала: «Беспредельные и нежные тенора, удивительно глубокие басы и звонкие, как донские жаворонки, баритоны. Всё это переплетается в гармонии, выявляется в мелодии, то вдруг уносится быстрым ритмом, как бурным весенним потоком, то замедляется в “адажио” и “ленто” и течет, как могучая, широкая степная река. Изумляет способность хора и регента перевоплощаться в одних и тех же духовных песнопениях в концертном зале и в храме. Вне храма они звучат концертно, эстрадно, эффектно, а в храме — сосредоточенно, сдержанно, величаво. В храме нельзя аплодировать, но судить о впечатлении слушателей можно по невольному тяжелому вздоху и по необычной, напряженной тишине, наступавшей, когда кончалось песнопение. Нужно восхищаться казаками, принявшими на себя подвиг выявить и показать всему миру, что есть самое дорогое и ценное у русского народа в его религии — в православии. Из неисчерпаемой сокровищницы церковного русского пения они взяли частичку его и понесли всему человечеству. И человечество не осталось равнодушным — оно преклонилось перед русским величием и славит казаков за то, что сумели сохранить богатство и показать всем, кто судит о народе не по недостаткам его, а по его достижениям, по его высоким стремлениям, — это вселяет веру и надежду в русский народ».

У каждой медали две стороны. Кроме видимой зрителям светлой, лицевой стороны жизни хора, была и обратная, изнаночная, не столь радужная и благостная… На одной из репетиций в 1958 году раздражённый Жаров сделал замечание в грубой форме одному из хористов. Тот на грубость ответил грубостью. Регент потребовал от певца немедленно покинуть репетицию. Вместо этого солист залепил Жарову оплеуху. Что сделал Сергей Алексеевич с исполнителем? Ничего. В течение следующих 15 лет солист пел в хоре.

А газеты продолжали писать: «Народ, воплотивший в себе великие идеи христианства, не раз защищавший их в тяжкие моменты своего исторического существования, выразивший свои идеалы в песнопениях, не может погибнуть, пока живы в нём глубокие источники, наполняющие его духовную жизнь».

Взаимоотношения в хоре были непростыми, но искренними, почти семейными. Все певцы понимали, что их регент — гений, а они без него — ничто! Но при этом каждый участник ансамбля высоко ценил себя и считал, что именно он самый главный солист. Жаров умело распределял певческий репертуар между исполнителями, и, как уже говорилось, все хористы, вне зависимости от качества голоса и «выслуги лет», получали одинаковую зарплату, и только регент — ровно в два раза больше. Такой порядок оплаты не менялся никогда за всю историю хора.

В 1958 году, 23 марта, в Чикаго состоялся 8457-й концерт хора! После этого выступления, по благословению высших иерархов православной церкви (русской, греческой, болгарской, сирийской), жаровцы решили в мае и июне записать на пластинки богослужения Русской православной церкви, а именно: Божественную литургию, панихиду и важнейшие песнопения Великого поста. Запись должна была проводиться при финансовой поддержке Свято-Никольско-го фонда и Общества друзей русской культуры. Для этого фонд, возглавляемый князем А. А. Друцким, заключил с хором и его руководителем договор о выпуске пластинок с песнопениями православного церковного обихода.

— В том же году 25 апреля в одном из лучших отелей Нью-Йорка — «Шератон-Ист», под покровительством великой княгини Ксении Александровны и княжны Веры Константиновны, состоялся бал. В приглашениях было указано, что он приурочен к 95-й годовщине бала, данного в 1863 году в Академии музыки по случаю прибытия в Нью-Йорк русской эскадры под командованием адмирала С. С. Лесовского.

По своему размаху и финансовым затратам тот бал затмил все подобные торжества, когда-либо проводившиеся в США, включая официальный визит принца Уэльского. Если верить популярному журналу того времени «Харпере уикли», во время приема гости съели 12 тысяч устриц, 12 штук сёмги по 30 фунтов каждая, 1200 штук дичи, 250 индеек, 400 кур, 1000 фунтов ростбифа, 100 пирамид пирожных, 1000 хлебов и выпили 3500 бутылок вина. Почему же правительство Америки устраивало столь пышный приём в далеком 1863 году? Потому что во время Гражданской войны между Севером и Югом в США Россия открыто поддержала президента А. Линкольна, направив ему на помощь две эскадры: одна, под командованием адмирала А. А. Попова, вошла в бухту Сан-Франциско в Тихом океане, вторая, под командованием адмирала С. С. Лесовского, защитила подступы к Нью-Йорку в Атлантическом. В результате южане, имевшие военно-морской флот, значительно превосходящий флот северян, не смогли задействовать его, что и предопределило исход Гражданской войны в Америке. Южане рассчитывали на помощь англичан и французов, но те остались безучастны. Европейцы побоялись выступить против русской флотилии. И хотя Англия и Франция вместе с Турцией выиграли Крымскую войну 1853–1856 годов, раны они ещё не залечили, а русская флотилия продемонстрировала готовность к новым схваткам — в Калифорнии и на Аляске у России были свои геополитические интересы.

В рамках юбилейных торжеств прошла презентация новой книги А. Г. Тарсаидзе «Цари и президенты: история забытой дружбы», содержавшей описание многих интересных событий из истории российско-американских отношений, в частности, рассказывалось об обращении английского короля Георга III к Екатерине II с просьбой — отправить в Новый Свет казаков для подавления американской революции. Но Георгу III отказали: матушка-государыня сама до смерти была напугана восстанием казаков под предводительством Емельяна Пугачёва. Казаки всегда служили опорой царской власти, но в то же время власть их всегда побаивалась и считалась с их мнением.

Великая княгиня Ксения Александровна очень хотела, чтобы артисты Донского хора присутствовали 25 апреля 1958 года на юбилейных торжествах, и лично пригласила Сергея Алексеевича принять в них участие в качестве почетного гостя.

«Подмосковные вечера»

В 1957 году в Москве прошел VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Песня «Подмосковные вечера», написанная советским композитором В. П. Соловьевым-Седым на слова поэта М. Л. Матусовского, стала торжественным гимном этого грандиозного события. В конце 50-х годов хор под управлением Н.П. Афонского исполнил ее в Нью-Йорке. Немедленно в некоторых русскоязычных газетах появились язвительные заметки о регенте хора Николае Петровиче Афонском, осуждавшие его за пропаганду советских песен в Америке.

А через две недели, словно в поддержку коллеги, на одном из концертов «Подмосковные вечера» исполнили казаки Жарова. Успех был ошеломляющим. Советская песня органично вписалась в репертуарную политику хора. Присутствующие в зале эмигранты из России и приглашенные на концерт советские сотрудники ООН ощутили, что русская культура за границей и внутри страны — единое и неделимое целое!

Но так продолжалось недолго! Когда песня закончилась, белые остались белыми, а красные — красными, хотя и те и другие во время исполнения прониклись любовью к Родине, но для каждого из них она продолжала оставаться только одного цвета.

Главные партии в «Подмосковных вечерах» достались солистам хора Игорю Зайферту, Виталию Крыжановскому, Михаилу Бажанову, Василию Болотину и Архипу Левченко. Еще одна советская песня, завоевавшая большую популярность в Америке, — шуточная «И кто его знает», написанная композитором В. Г. Захаровым на слова лауреата двух Сталинских премий М. В. Исаковского в 1939 году. Для хора Жарова ее специально аранжировал Константин Шведов, включивший в композицию несколько казачьих мелодий. Хор исполнял ее очень проникновенно, с тонким юмором, трогательно подчеркивая наивность и невинность вопросов лирической героини. Как обычно, солировали Георгий Тимченко и Флорент Станиславский.

А когда Жаров в одном отделении концерта исполнил сразу три советские песни: «Полюшко-поле», «Подмосковные вечера» и «И кто его знает», регента поспешили обвинить в «красной» музыкальной пропаганде. На газетные выпады белых эмигрантов Жаров ответил включением в репертуар хора песни на музыку М. И. Блантера и слова М. В. Исаковского — легендарной «Катюши» (в аранжировке К. Н. Шведова). Правда, слова: «…И бойцу на дальнем пограничье…» солист, лучший жаровский фальцетист Василий Болотин, при исполнении заменял другими: «…И певцу за дальнею границей…». После такой вольности вся песня приобретала автобиографический, ностальгический смысл.

Фаворитами в репертуаре Донского хора в 1958 году оставались «Вдоль по улице метелица метёт…» в исполнении тенора Игоря Коровина, а также «Калинка» в оригинальной обработке Жарова. Знаменитую украинскую песню «Закувала та сива зозуля…» блестяще исполнял Александр Райко, а кавказскую «Молись, кунак» дружно пели всем хором, хотя чистотой голоса всегда выделялся Константин Юркевич.

Виртуозы-танцоры Николай Бочко и Виктор Зацепин, неизменно срывавшие бурные аплодисменты, в последнее время выходили всегда два раза: в русской пляске после второго отделения и в казачьем танце после третьего. Романс «Очи чёрные» в аранжировке Константина Шведова бесподобно выразительно, бархатным басом исполнял Михаил Бажанов. В сделанной с особым вкусом аранжировке К. Н. Шведова звучала и песня «Провожанье» на музыку В. Г. Захарова и слова М. В. Исаковского. Мягкий юмор любовного сюжета с тонким изяществом передавали солисты Архип Левченко и Андриан Яровицкий. Хор, выступая в роли фона, замысловато модулировал голосами, имитируя любовные вздохи и игру гармони.

А что происходило с частушками в исполнении казачьего хора! Казалось бы, что может быть проще и бесхитростнее этого фольклорного жанра? А у Жарова частушки не только приобретали лирическое обаяние, но и покоряли зрительный зал стихийным разливом народной песенной силы, которой опытный дирижёр очень умело управлял и никогда не позволял ей выйти из берегов.

В программе каждого концерта старые жаровские вещи, как правило, чередовались с новыми — хор непрерывно обновлял репертуар. При этом каждая музыкальная композиция поражала слушателей своей новизной, оригинальной трактовкой, тщательной, действительно ювелирной отделкой… Это был хор и в то же время оркестр, где голоса исполняли партии музыкальных инструментов. Каждый концерт становился большим событием в культурной жизни любого города.

В 1958 году хор обычно заканчивал концерты композицией «Коль славен наш Господь в Сионе». Звучал этот неофициальный гимн Российской империи всегда торжественно и величаво, как гимн всей православной Руси. У Жарова был безупречный вкус — ни одной фальшивой или лишней ноты для украшения исполнения. Регент нигде не выпячивал свои таланты и не щеголял мастерством. Хотя с певцами работать было непросто, но он умел сделать послушной любую музыкальную материю. При этом иногда в ход шли оскорбления и угрозы. Но он всегда добивался своего. В конце концов любая песня становилась живой и одухотворенной. И сегодня все его произведения поражают красотой и выразительностью. А ведь это и есть первый признак большого таланта!

К 1963 году в разных странах мира было выпущено более 250 пластинок с записями хора общим тиражом 11,5 миллиона экземпляров, и только считаные единицы контрабандным путем просочились в Советский Союз. Именно пластинки с духовными песнопениями познакомили весь мир с русской церковной музыкой. Некий австрийский профессор, католик, очень тонко подметил: «Главная сила Донского казачьего хора состоит в том, что он позволяет слушателю почувствовать внутренний смысл православного песнопения. <…> Солисты хора Жарова потеряли родину, но это им позволило разнести русскую культуру по всему свету. Сегодня вся мировая интеллигенция знает, как глубока и восхитительна русская православная хоровая музыка».

Но на этом Сергей Алексеевич Жаров не остановился. В 1959 году он организовал в Нью-Йорке женский хор под собственным управлением и записал на студии компании Decca Records одну долгоиграющую пластинку с русскими народными песнями, пользовавшуюся огромной популярностью. В хоре пели около двадцати женщин; некоторые из них уже добились известности в США. Это в первую очередь такие певицы, как Людмила Азова, Тамара Беринг, Лидия Каргай, Надежда Рот, Валя Валентинова, Ксения Бронтэ, Серафима Мовчан-Блинова, Лидия Ляшевич-Скидан и, конечно же, Маруся Сава.

Маруся Сава (Мария Ивановна Савицкая) родилась в 1910 году во Владивостоке. Она обладала уникальным голосом — контральто. В 1928 году ей удалось выехать из Советской России в Шанхай, а оттуда через год перебраться в Сан-Франциско. На её выступления престижный русский ночной клуб «Казино Руссе» в Нью-Йорке специально приходили Чарли Чаплин и Марлен Дитрих. Мария Сава считалась одной из лучших исполнительниц цыганских песен в Америке. 25 октября 1957 года состоялся её сольный концерт в одном из самых фешенебельных залов Нью-Йорка — Барбизон-плаза.

Второй выдающейся певицей в женском хоре Жарова была сопрано Людмила Азова — солистка Нью-Йоркской филармонии и Национальной ассоциации оркестров. В её репертуаре значились такие оперные партии, как Фьорди-лиджи в «Так поступают все женщины» Моцарта, Мими в «Богеме» и заглавная в «Чио-Чио-сан» Пуччини. Какое-то время Людмила Азова была одной из самых известных певиц русской эмиграции в США.

Особого внимания заслуживает Тамара Беринг. Ее голос в 50-е годы часто звучал по американскому радио. Лидия Каргай, жена протоиерея Сергея Каргая, тоже принимала участие в женском хоре Жарова. А до этого она не один год пела в хоре Н. П. Афонского и Б. М. Ледковского. Хористка Лидия Ляшевич-Скидан была женой администратора хора Афонского Алексея Скидана и сделала всё возможное, чтобы Жаров пригласил её в свой ансамбль.

Неожиданно для всей русской эмиграции в США согласие на участие в женском хоре дала выдающаяся певица народных песен Серафима Мовчан-Блинова. Таким образом женский хор под управлением Жарова сформировался и записал несколько песен: «Катюшу», «Красный сарафан», «Вечерний звон», «Однозвучно гремит колокольчик…», «Ах, улица широкая», «Мы на лодочке катались», «Лезгинку», «Я помню вальса звук прелестный»… Но главным хитом пластинки стали «Подмосковные вечера».

Торжественный приём в Чикаго

В чём же заключался секрет успеха казачьего хора на протяжении 37 лет? Сам Жаров так отвечал на этот вопрос: «Я объясняю его хорошим подбором голосов, их свежестью и спетостью хора». В процитированном интервью Сергей Алексеевич явно скромничает. Важную роль играли подбор репертуара и оригинальность исполнения каждого музыкального произведения. Жаров тщательно относился к их выбору. Для Германии у него была своя программа, для американцев — своя…

Хормейстер, хорошо знакомый с немецкой публикой, умело составлял концертную программу, причём новые вещи обычно исполнялись на бис для изучения зрительских реакций. Если новинка принималась слушателями с одобрением, то он включал ее в основную программу. Что касается аранжировки многих классических произведений, к привычному звучанию которых привыкли старые эмигранты, то он проделывал с ними самые смелые, поистине революционные эксперименты, и это порой приводило в ярость значительную часть консервативно настроенной публики.

Люди за несколько десятилетий усваивали определенные шаблоны, и возможность их обновления им просто не приходила в голову. Да и зачем? Но Жаров был революционером в музыке. Он первым научил своих хористов петь с закрытым ртом. Заставил их весьма убедительно имитировать не только звучание музыкальных инструментов, но и звон колоколов, цокот лошадиных подков, скрип седла или звук заплетающихся стремян. Всё это придавало исполняемой мелодии неповторимый колорит, помогая при этом слушателю, особенно иностранному, лучше понять содержание песни.

Обратимся к образу индийского гостя из оперы Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Достаточно послушать его арию в исполнении Донского хора, чтобы поразиться, до какой степени Жаров развил имитирование. Кто бы мог подумать, что хормейстер способен с таким неподражаемым мастерством превратить человеческие голоса в инструменты симфонического оркестра!

Наконец, подбирая певцов, он понимал, что каждый из них — солист. Но без его, жаровского, чутья все они — ничто! Только он мог создать из них непревзойденный музыкальный инструмент — хор. Только он мог расставить их в одному ему ведомом, правильном порядке, в соответствии с тембром, диапазоном, силой голоса, с частотой колебания голосовых связок.

Услышав «Славим Платова-героя» и «Старинный вальс» в исполнении Ивана Березова, зрители с трудом верили, что эти два произведения может исполнять один и тот же человек. Только что стихийный бас Березова прославлял атамана Платова и его воинские подвиги, и вот он, уже в жанре сентиментально-мечтательной медитации, звучит в «Старинном вальсе».

А что делал Михаил Бажанов со своим густым басом? В каждой его песне звучала нестерпимая тоска по ушедшей в небытие России!

Жаров прекрасно знал все сильные и слабые стороны своих хористов, поэтому очень точно определял их голосовые возможности, делая всё, чтобы как можно полнее раскрыть талант каждого. Тонкое сочетание голосов Александра Струве, Архипа Левченко и князя Юрия Кейкуатова проявилось при исполнении песни «На Дону казачья станица» композитора из Белоруссии, после Второй мировой войны жившего в Чикаго, Николая Щеглова-Куликовича. Или «Вечернего звона» — в исполнении Константина Юр-кевича и Андрея Белецкого.

Еще одной особенностью неповторимого жаровского стиля была постоянная импровизация, например, изменение темпа исполнения произведения или добавление других музыкальных нюансов. Поэтому одна и та же песня на разных концертах звучала совершенно по-иному, порой неузнаваемо. Всё это обеспечило хору долголетнее процветание и востребованность зрительской аудиторией.

Год 1960-й начался с гастролей по Южной Америке и Дальнему Востоку. В это время отношение к русским в США резко ухудшилось. Связано это было с тем, что Никита Сергеевич Хрущёв прозрачно намекнул на реальную возможность войны в случае вооруженной агрессии США против Кубы.

А уже в сентябре того же года советский лидер, прибыв в Нью-Йорк на океанском лайнере «Балтика» (бывший «Вячеслав Молотов»), выступил на заседании Генеральной Ассамблеи ООН со знаменитой речью. При этом Хрущёв был так недоволен политикой западных стран, особенно США, что 12 октября, во время выступления премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, принялся стучать туфлей по столу. И хотя Сергей Алексеевич Жаров был антикоммунистом и с оружием в руках сражался против советской власти за другую Россию, ему стало стыдно. Об этом он не раз писал своим друзьям.

В 1960 году казачий хор дал много концертов, но Жарову особенно запомнился один — в Чикаго. Выступление проходило в шикарном Оркестра-холле. Как обычно, театр был переполнен, и многие желающие так и не смогли приобрести билеты. Заметную часть публики составляли русские эмигранты. В зале царила приподнятая и торжественная атмосфера. Все понимали, что, хотя лихое время у казаков, стоявших на сцене, отняло пику, коня и золотое стремя, они не растерялись и пошли по миру — воспевать славу былых времён и былых деяний.

Сила жаровской песни всколыхнула всю русскую диаспору штата Иллинойс. Люди почувствовали, что они не жалкие изгнанники и примитивные потребители, а представители великой страны с многовековой культурой и историей. Русскоязычная чикагская газета писала: «Чудо-богатыри Жарова вырвали нашего дремлющего обывателя из атмосферы суеты и мещанского благодушия и перенесли его на тысячу лет назад, в сумерки давно прошедших времен былого величия православной Руси. Разлились мощные звуки “Блажен муж” лаврского распева, и слушатели сразу почувствовали журчание Днепра, а многие увидели образы изначальной веры и благочестия на Руси. Сразу почувствовался дух лаврского жития, дух живой веры первых организаторов храмины национального и культурного бытия нашей Родины. А мощные звуки “Тебе, Бога, хвалим” просто перенесли всю аудиторию в атмосферу русской православной стихии».

И как бы себя ни вёл на Генеральной Ассамблее ООН 1-й секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущёв, хор Жарова разрушал все мифы и небылицы о России и её народе. Русская песня в исполнении донских казаков показывала всему миру, что русская культура жива и не утратила своего богатства. Многострадальная народная песня раскрывала иностранцам тайники русской души, её глубину и самобытность, и становилось понятно, что Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский родились не на пустом месте, что многие века на Святой Руси народ жил по правде Божьей и искал путь к светлому граду Китежу. «Только путь этот вывел русский народ не на Китеж-град, а к советской власти», — с горечью заметил один русский философ-эмигрант из Чикаго, добавив: «Не надо никогда отклоняться от Евангелия и православия, там уже все пути обозначены».

Донской хор до глубины души пронзил многонациональный зал Оркестра-холла в Чикаго сладостью русской песни. Представитель каждой национальности находил в ней свое, родное, свои чаяния и надежды, и потаённые миры другой культуры, так не похожей на его собственную, вдруг оказывались созвучны ей. В казачьих песнях не только раскрывалась душа русского народа — они заставляли людей вглядываться в себя и обнажать свои души, очистившиеся и устремившиеся навстречу друг другу. Время концерта превращало зал в единое целое — единомышленников, любящих весь мир и все человечество. Неудивительно, что после концерта аплодисменты переросли в бурное, неистовое ликование. Что уж говорить о торжественном приёме в честь Жарова?! Он был поистине царским!

Жарик

Все хористы за глаза Жарова звали Жариком. Так и говорили: «Жарик сказал, Жарик велел, Жарик сделал, Жарик заставил». В июле 1963 года исполнилось 40 лет со дня первого выступления хора в Вене. За это время он дал без малого 10 тысяч концертов.

Знаменательный юбилей казаки отметили в Париже. Концертный зал Плейель был переполнен. Нескончаемые аплодисменты и вызовы долго не отпускали казаков со сцены. Изумляя зрителей военной выправкой, выходили они стройными шеренгами и бисировали без конца. Одна из корреспонденток газеты «Русская мысль» писала: «Не буду передавать программу. Всем известны русские церковные песнопения первого отделения и русские песни второго. Голоса великолепны, плясуны творили чудеса, особенно “вприсядку”. После пляски и лихих песен хор спел напоследок “Коль славен наш Господь в Сионе” Бортнянского. И в этом сказалась наша прежняя, чудная родина. Умели веселиться от души, но и молиться умели от всего сердца».

К 1963 году в коллективе уже почти не осталось никого из тех, с кем Жаров начинал в Чилингире, на греческом острове Лемнос или в Болгарии. Из хористов первоначального состава еще пели только Бажанов, Левченко, Магнушевский, Алексеев. Правда, покинувшие ансамбль по разным причинам «ветераны» иногда тоже появлялись на концертах в разных странах. В хор пришло совершенно другое поколение солистов — для них Жаров был не другом по оружию и сцене, а богом.

За 40 лет хор не только количественно, но и качественно изменился. Но, как и прежде, оставались в нем все те же непревзойденные «октависты» — органные басовые низы и заливающиеся фальцетом тенора, нежное пианиссимо и громовое фортиссимо, приводящие публику в полный восторг в концертных залах всего мира. Последним казаком крымской эпохи, покинувшим хор, стал Виктор Львов. Его проводили на покой в самом конце 50-х, но он ещё долго не мог расстаться с хором, приезжая на концерты как слушатель во многие города США.

Жаров с каждым годом совершенствовал хор. Он развил его диапазон до пределов возможного — до четырех октав, от «соль» контроктавы до «ми» второй октавы, что придавало каждому исполняемому произведению исключительную звучность. Таким и предстал он в западногерманском фильме «Песни хора донских казаков», снятом в 1956 году с участием выдающегося австрийского актера 30—40-х годов Пауля Хёрбигера и будущей звезды немецкого кино Сабины Бетман. В дальнейшем он с большим успехом прошел почти во всех штатах Америки.

Премьерный показ состоялся в Нью-Йорке 8 апреля 1960 года в театре «Казино». Немецкая критика отнеслась к фильму весьма скептически, американская — более благосклонно, так как он делал хорошие кассовые сборы. Вообще, после Второй мировой войны немцы сняли три фильма о хоре Жарова и столько же американцы. Самым популярным в Америке стал вышедший в прокат в 1962 году фильм «Не каждый день воскресенье».

К том же году общий тираж пластинок хора, выпущенных только в Германии, достиг 2,5 миллиона экземпляров. Успех был заслуженным! В хоре пели известные солисты с уникальными голосами. Например Михаил Бажанов. Услышав его, Фёдор Шаляпин удивленно и в то же время восхищенно воскликнул: «Вот этот поёт лучше, чем я, духовные вещи». Действительно, в церковном православном песнопении басу Михаила Бажанова не было равных.

Хотя Жаров был богом-демиургом на сцене и репетициях, но в обычной жизни мучительно страдал от множества Комплексов. Он не говорил ни на одном иностранном языке. Даже в ресторане не всегда мог разобраться в меню, поэтому обычно на обед или ужин приглашал кого-нибудь из сопровождающих. Но самым его больным местом был маленький рост. Примеры Людовика XIV, Наполеона и Франко для него не являлись убедительными. Он со стойким предубеждением и явной неприязнью относился к высоким хористам. Однажды на концерте он выказал недовольство самым высоким певцом и тихо сказал ему: «Я так больше не могу. Или вы уйдете со сцены или я». На что получил ответ: «Давайте уйдем вместе».

Но в то же время Жаров очень любил людей, выделявшихся яркими голосовыми возможностями, хотя никогда никого не хвалил. А вот ругал всех постоянно! Часто от него можно было услышать: «Вы думаете, что, раз такой у вас красивый голос, из-за этого я вас взял? Мне таких голосов не надо». И не дай бог, если кто-то осмеливался ему возражать! Этого он терпеть не мог! Однажды на репетиции в Париже он бросил хористам: «Вы знаете, что вы мне абсолютно не нужны. Вы навоз, на котором я расту. Лучше уходите. Я пойду и под мостами наберу себе лучший хор».

Где бы ни находился хор, Жарову обязательно нужно было быть главным. Он никогда и никому не уступал лидерства. На кадрах старых фильмов можно без труда заметить, что после концерта или исполнения какой-нибудь отдельной песни кланялся один Жаров. Певцы не имели права это делать. Все аплодисменты тоже должны были доставаться только ему. Если же публика была очарована какой-нибудь одной вещью и настойчиво требовала, чтобы солист поклонился ей, то такая песня уже на следующий день исчезала из репертуара, или переделывалась до неузнаваемости, или производилась замена исполнителя.

Из-за своего маленького роста Жаров всегда стоял на подиуме. Это условие постоянно оговаривалось в зарубежных контрактах, а на гастроли по Америке сразу несколько подиумов импресарио возил с собой в одном из трейлеров. На одном из концертов рабочие забыли установить подиум — Жаров так разнервничался, что от волнения, дирижируя, стал бегать по сцене, пока не свалился в оркестровую яму. Публика, смеясь, аплодировала, когда он вылезал оттуда. После этого случая перед каждым концертом регент лично проверял, поставлен ли подиум.

Надо сказать, что Жарик любил выпить, но никогда особенно не злоупотреблял. Однако очень хорошо понимал людей пьющих и всегда пытался им помочь. А таких в хоре было немало! Встречались и настоящие алкоголики. Больше других страдал «несчастной слабостью» солист Леонид Луговской, бывший певец Одесской оперы, обладавший уникальным голосом — бас-баритон. Нередко он находился в таком состоянии, что соседние певцы во время концерта поддерживали его, чтобы он не упал. Луговской мог залпом выпить целую бутылку виски.

Однажды на концерте в Германии врач из зрительного зала крикнул регенту, что Луговского срочно нужно отправить в больницу: по всей видимости, у него гипертонический криз, так как он не может стоять на ногах. Но доктору объяснили, что это нормальное состояние солиста и за судьбу «донского казака» беспокоиться не нужно. Как стало потом известно, сердобольный немецкий врач, страстный поклонник Жарова, через несколько месяцев скончался, а Луговской после этого концерта прожил ещё не один десяток лет.

Когда казачий хор гастролировал в Германии, в городе Вюрцбурге, 22 ноября 1963 года в Далласе был убит президент США Джон Кеннеди. Танцоры за кулисами, ожидая своего выхода, первыми услышали новость по радио и тут же передали Жарову, находившемуся на сцене. Сергей Алексеевич повернулся к зрительному залу и трагическим голосом поделился печальным известием со слушателями. Воцарилась гробовая тишина. Немцы любили американского президента, особенно после его ставшей культовой фразы: «Я берлинец» (Ich bin ein Berliner). Некоторые женщины заплакали, другие теснее прижались к мужьям. Повсюду слышались всхлипы и тяжелые вздохи. Наконец весь зал встал и застыл в минуте молчания. Концерт был отменен.

Жаров с хористами сразу отправились в отель. А ночью в комнате регента раздались истошные крики, звон разбитой вдребезги посуды и шум от опрокинутых стеклянных столов. Когда ворвались в апартаменты дирижёра, он лежал в луже крови и хрипел: «Меня хотели убить, как Кеннеди!» Охрана гостиницы стала разбираться, как это могло произойти. Жарик жил на пятом этаже. Дверь в комнату была заперта, и её никто не открывал. Через окно в номер тоже никто не мог проникнуть, так как лестницу никто не подставлял и по верёвке с крыши никто не спускался. Очень скоро служба безопасности выяснила, что русский дирижер в тот вечер сильно напился и, когда пошёл в ванную, поскользнулся на мокром кафеле и, упав, разбил голову. Но он не хотел в этом признаться и выглядеть смешным, поэтому разыграл трагедию. На самом деле подобные истории уже случались с ним не раз, когда он выпивал. Но надо признаться, так сильно выпивал он нечасто, особенно когда ему перевалило за шестьдесят. Хотя курить продолжал, как и раньше, — две пачки сигарет в день.

После трагикомического случая в Вюрцбурге Жаров не мог дирижировать. Пропустил восемь концертов. Врачи наложили на разбитый нос повязку, с ней он проходил несколько дней. Обычно перед началом каждого концерта он строил хор в две шеренги и внимательно осматривал певцов, строго придираясь к незастегнутым пуговицам или неначищенным сапогам. На той неделе он не третировал никого. Ждал, когда нос заживёт, а потом снова принялся за старое. Такого отношения к себе многие, конечно, не выдерживали.

А ведь среди них были замечательные солисты, в прошлом выступавшие в Парижской опере или певшие с самим Шаляпиным, как, например, Дубровский и Юренев. Их самолюбие страдало от колкостей Жарова — они не смогли больше мириться с унижением и перешли в Платовский казачий хор под управлением Николая Кострюкова, где над ними не издевались, а оценили по достоинству. Жаров очень скоро осознал свою ошибку, упрашивал певцов вернуться, но те не изменили своего решения.

Николай Федорович Кострюков, дирижер от Бога, был настоящим донским казаком из станицы Цимлянской. Он часто на репетиции или концерте мог крепко выругаться, но «провинившиеся» не чувствовали себя униженными. Его ругань не наносила обиды. Жаров же, наоборот, мог унизить человека, растоптать его, специально показать его ничтожность и никчемность. Но при этом подавляющая часть хористов любила Жарика, потому что в душе, по большому счету, он был добрым, отзывчивым и очень ранимым.

Как-то раз после концерта один газетный репортёр спросил Сергея Жарова: «Как вы себя чувствуете, будучи таким знаменитым?» Сергей Алексеевич ответил: «Очень плохо… характер испортился». И это была чистейшая правда! Характер у Жарика всегда был сложный, но с годами превратился в отвратительный.

Прежде всего это сказывалось на семейной жизни. Он совсем не занимался своим сыном, и, когда тому исполнилось 25 лет, Жаров осознал, что у них почти нет точек соприкосновения, хотя деньгами отпрыска он обеспечивал до самой своей кончины. Сын так и не получил достойного образования и с большим трудом закончил школу. Бесконечная работа и гастроли не позволяли Жарову уделять достаточно времени семье. Из-за этого возникали бесконечные разногласия с женой, которая не могла сопровождать его постоянно. Неудивительно, что Жаров часто срывал злобу на хористах.

Приведем один случай, рассказанный авторам книги солистом Донского хора Иваном Ассуром:

— У Жарика в хоре всегда было несколько козлов отпущения. Как правило, певцы с хорошими голосами, влившиеся в коллектив недавно и певшие в нём не более двух-трех лет. Одно время к ним относился и я, но недолго. Вообще, Жарик потом всегда был со мной вежлив и обходителен. Но вот однажды произошёл такой случай. В хоре пел замечательный и очень талантливый солист-баритон — князь Григорий Кейкуатов. И Жарик вдруг ни с того ни сего на него ополчился. Стал издеваться над ним. В это время хор гастролировал в Германии. Сын князя Кейкуатова, служивший капитаном в Силах специального назначения Армии США («зелёные береты»), приехал в отпуск в Европу и решил навестить папу. Услышав, каким тоном регент разговаривает с его отцом, капитан предупредил Жарова, что если тот позволит себе впредь так унижать Кейкуатова-старшего, то он не отвечает за последствия. Однако Жаров не внял предупреждениям сына и продолжил издеваться над князем. Тогда сын, в полной военной форме, пришёл в ресторан, где Жаров с гостями и солистами хора ужинал после концерта, и одной рукой, как пушинку, поднял регента, махающего руками и ногами, за грудки высоко в воздух. Освободившись из стальных объятий Кейкуатова-младшего, Жарик выхватил из кармана свой американский паспорт и разорвал его на глазах изумленной публики, выкрикивая: «Я не вернусь в Америку»…

Конечно, после такого инцидента князю пришлось расстаться с хором, но он не остался без работы. Его с большим удовольствием взял к себе Николай Кострюков.

Николай Кострюков и его хор

Николай Кострюков в истории русской музыкальной эмиграции XX столетия занимает особое место. Это был человек без профессионального музыкального образования, но создавший самобытный Донской казачий хор имени атамана Платова, гремевший в своё время по всему миру.

Николай Федорович Кострюков родился 3 декабря 1898 года в области Войска Донского, в станице Цимлянской. Сначала учился в реальном училище, а затем в Новочеркасске, в Донском атаманском военном училище, где был старшим портупей-юнкером первой сотни, самой молодецкой и певучей. Во время Первой мировой войны служил добровольцем в казачьем полку. В Гражданскую воевал под командованием атамана Каледина. Одним из последних покинул осажденный Севастополь и видел с палубы корабля, как красная кавалерия занимает порт, где лишь несколько минут назад в спешке, но без паники закончилась погрузка его полка и гражданского населения.

После эвакуации остатков белой армии в Турцию он оказался сначала на острове Лемнос, а потом в Болгарии. Именно там, в лагере для интернированных, впервые встретился с Жаровым. С 1923 года Кострюков жил в Чехословакии и учился в Пшибрамской горной академии, где в 1926 году создал хор из 37 казаков Пражского хутора Общеказачьей станицы в Чехословакии.

Кострюков в 1927 году получил диплом горного инженера — маркшейдера, но работать по специальности не стал. Судьба приготовила для него совсем другой путь! Горное дело пришлось оставить и систематически заняться хоровым музыкальным искусством. В том же 1927 году хор Кострюкова дебютировал на профессиональной сцене, но выступление закончилось провалом. На концерт почти никто не пришёл. Однако через несколько месяцев, неожиданно для всех, сам президент Чехословацкой Республики Томаш Масарик стал покровителем хора.

Как и Жаров, Кострюков включал в репертуар церковные песнопения, русские народные, казачьи и военные песни. В дальнейшем хор с большим успехом выступал на всех пяти континентах и даже в Океании, 12 раз пересекал экватор и дал в общей сложности более 8 тысяч концертов, собиравших до 18 тысяч зрителей на одном представлении. В 1939 году во Франции он установил рекорд, собрав на концерте в соборе Парижской Богоматери около 20 тысяч слушателей! В том же году хор перебрался из Европы в США, где стал одним из любимых русских музыкальных коллективов американского президента Гарри Трумэна.

Николай Кострюков обладал феноменальной музыкальной памятью и слухом. Ещё в России всё свободное время он посвящал изучению музыки и записям казачьих песен. В Праге, благодаря своему знанию истории казачьей песни, он сумел заинтересовать герцога Николая Николаевича Лейхтенбергского и привлечь его к созданию хора. Герцог поддержал молодой коллектив финансово и пригласил нескольких певцов из созданного в 1923 году в Праге знаменитого хора А. А. Архангельского, насчитывавшего около 120 человек. Дело в том, что в ноябре 1924 года Архангельский умер, и его хор распался. Несколько хороших голосов из бывшего хора Архангельского поступили к Кострюкову.

Увы, в марте 1928 года не стало и герцога Лейхтенберг-ского. Он скончался в Париже. Но у самого Кострюкова обнаружились блестящие организаторские способности — он быстро нашёл новых импресарио и несколько русских торгово-промышленных фирм, организовавших ему гастрольную поездку по Чехии и Австрии. Уже в первом австрийском городе — Францбаде Донской казачий хор имени атамана Платова имел оглушительный успех. Затем последовали роскошные курорты — Карлсбад, Мариенбад, Теплице… На концерте в августе 1927 года в Карлсбаде присутствовала изысканная публика, среди прочих министры чехословацкого правительства и патриарх Румынской православной церкви Мирон (Кристя).

Вернувшись из летнего турне, хор выступил с небывалым успехом в Большом концертном зале Праги. Пять тысяч билетов были проданы за несколько дней. Никто не ожидал аншлага от хора никому не известного 29-летнего Николая Кострюкова. Но, самое главное, хор имел невероятный успех у женской части публики. Николай Федорович был не только талантливым хоровым дирижёром, но и обаятельным мужчиной с элегантными манерами. Вот какую запись в своём дневнике о нем оставил участник хора, самобытный писатель, кубанский казак и один из лучших исполнителей лезгинки за рубежом Гавриил Солодухин: «Он довольно высокого роста, крупный, с большой головой и круглым лицом. Брюнет, с небольшой примесью, видимо, монгольской крови. Говорит довольно грубым голосом, но это уже чисто казачья гордость натуры». Женщины во всех странах мира от таких мужчин просто млели. Кострюков любил женщин, и они отвечали ему взаимностью.

Был ли хор донских казаков имени атамана Платова конкурентом хора Сергея Жарова? Конечно, да. При этом Николай Федорович очень любил жаровский хор и уважал его регента, чего нельзя сказать о Жарове, считавшем Кострюкова, настоящего донского казака, выскочкой. Хотя публично Сергей Алексеевич нигде и никогда не высказывался негативно о хоре имени Платова.

Нужно учитывать, что ансамбль Кострюкова давно стал мировой знаменитостью и билеты на его концерты часто стоили дороже, чем на выступления жаровцев. Это страшно возмущало Сергея Алексеевича, и за глаза он говорил, что Кострюков украл у него всё, начиная от репертуара и заканчивая аранжировкой некоторых песнопений. Отчасти так оно и было! Жаров являлся уникальным музыкантом — регентом, создающим новые, революционные направления как в светской, так и в духовной русской хоровой музыке. Кострюков же не был ни «демиургом», ни первопроходцем, но очень быстро улавливал и подхватывал заданные Жаровым тенденции, умело перерабатывал их и выдавал за свои собственные.

Конечно, до уровня Жарова Кострюков подняться не мог, особенно в исполнении духовной музыки, так как хор Жарова отличала детальная фиксация каждой ноты. Каждой аранжировке была присуща внутренняя завершённость и мотивированность целого. У Жарова всегда ярко выражались индивидуализированное содержание и форма, за которой стояла личность автора. Его хор оставался тонким и духовно изысканным, Платовский — грубо казачьим. Там, как правило, пели открытыми голосами. Но всё же их репертуар, особенно во втором и третьем отделении, во многом пересекался. Кострюков обильно заимствовал у Жарова, но очень тщательно это маскировал, поэтому его нельзя было уличить в плагиате, хотя жаровские реминисценции проступали то тут, то там.

Кострюков был очень креативен и мобилен: быстро менял формы и направления, чутко реагировал на зрительскую конъюнктуру. Знал, чего хочет слушатель сегодня и что ему будет нравиться завтра. Поэтому Кострюков успешнее, чем Жаров, продвигал свои произведения на радио и телевидение. Если Жаров, как правило, ждал, когда его пригласят на ту или иную передачу, то Кострюков очень умело работал с радио- и телевизионными продюсерами. Хор имени атамана Платова не только побывал во всех странах, где довелось гастролировать жаровским певцам, но и с большим триумфом был принят на уровне правительства в Китайской Народной Республике.

Как было сказано, Кострюков не получил систематического музыкального образования, поэтому подавляющее большинство репетиций проводил не он, а нанятые им профессиональные музыканты. А вот на концертах уже он сам размахивал руками, часто сжимая пальцы в кулак. Такой была его любимая манера дирижирования. Во время концерта он часто употреблял крепкие выражения, но всегда беззлобно, для поднятия тонуса и русского певческого духа. Если же он на концерте не ругался матом, хористов это настораживало. Они понимали, что регент недоволен ими. А как только казаки слышали знакомые слова, тут же успокаивались и с радостью доводили программу до конца.

Каждый из певцов понимал, что его зарплата полностью зависит от личного отношения к нему регента. У Кострюкова, в отличие от хора Жарова, все получали по-разному: солисты значительно больше, чем рядовые исполнители.

Сергей Жаров всегда работал с импресарио или менеджерами, безбожно его обкрадывающими. Сделать это было несложно, так как русский регент ничего не понимал в экономике. И подбирал для работы с финансами из своего хора таких же помощников. Для Жарова самым главным был творческий процесс — репетиции и концерты, для Кострюкова — деньги, которые можно было заработать только при одном условии: создании качественного музыкального продукта. Поэтому не зря Николая Федоровича хористы за глаза называли «Владыко». Если обиженные певцы покидали хор Жарова, то они обычно переходили к Кострюкову, и наоборот. Хотя были и другие казачьи хоры: Черноморский казачий хор под управлением Ледковского, Кубанский казачий хор, хор уральских казаков, хор волжских казаков, Терский казачий хор…

Однажды на гастролях по Соединённым Штатам Америки хор Жарова остановился в отеле, куда уже заселились певцы Кострюкова. Между регентами состоялась неожиданная встреча. Вечером два дирижера в ресторане гостиницы выпили, закусили и решили объединить оба ансамбля, при условии, что Николай Федорович будет заниматься менеджментом и экономическими вопросами, а Сергей Алексеевич — только творческими, музыкальными. К концу ужина они почти обо всём договорились, пока Кострюков не произнёс фразу: «Сергей Алексеевич, а вы дадите мне хоть раз в неделю управлять хором?» Жаров закричал: «Ни в коем случае! Это я буду управлять хором, и больше никто! Всё кончено, я ухожу!»

На этом история объединения двух всемирно известных хоров донских казаков закончилась. А вот отдельные певцы всё время переходили из одного коллектива в другой. В 1957 году покинул Платовский хор и перешёл к Сергею Алексеевичу легендарный певец хора Жарова — Иван Ассур.