Сергей Жаров

Иван Ассур родился 4 июля 1929 года в Германии, в Верхней Силезии в семье русских эмигрантов, бежавших от советской власти. Отец его, Владимир Владимирович Ассур, — потомственный дворянин, потомок обрусевших шведов, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, ученик знаменитого русского историка В. О. Ключевского. Дядя, Леонид Владимирович Ассур (1878–1920), — выдающийся русский механик и машиновед, профессор Санкт-Петербургского политехнического института. Мать, Нина Михайловна, урождённая Делекторская, дворянка, уроженка Нижнего Новгорода, выпускница Смольного института благородных девиц, где она получила награду для лучших воспитанниц — золотой шифр в виде вензеля императрицы. Затем училась на Бестужевских курсах — первом в России высшем учебном заведении для женщин.

Отец Ивана Ассура преподавал в Германии в школе, но из-за возникших проблем на службе семья сначала перебралась в Польшу, а затем, в 1933 году, в Латвию, где Владимир Владимирович получил место учителя в русской гимназии в маленьком городке Яунлатгале. После того как обучение в гимназии перевели на латышский язык, Ассуры переселились в «сердце Латгалии» — город Резекне. Здесь жило много русских, а значит, были православные храмы и русские гимназии. В одну из них и поступил на службу отец Ивана Ассура. А Иван, когда ему исполнилось 10 лет, начал петь в церковном хоре на клиросе в одном из православных храмов Резекне. 17 июня 1940 года советские войска вошли в Латвию, а 6 июля отец Ивана Ассура, как белый эмигрант и враг советской власти, был арестован по обвинению в шпионаже. 11 ноября следующего года он умер в астраханской тюремной больнице.

Однако семью не репрессировали. А в июле 1941 года нацистская Германия оккупировала Латвию. В 1945 году шестнадцатилетний Иван Ассур с матерью, братом и сестрой оказался в лагере для перемещённых лиц на территории Германии, в американской зоне оккупации. Без малого пять лет семья провела в лагере для беженцев под Штутгартом. Иван начал работать в нотном издательстве — принимал и рассылал заказы, а в свободное время учился пению у Массимилиано Серра, замечательного баса, одно время певшего в Ла Скала. Затем брал уроки у Энрико Розатти — знаменитого учителя Беньямино Джильи, Марио Ланца и Джеймса Мелтона. И хотя тому было уже около девяноста лет, Розатти многому научил молодого Ассура.

В 1950 году семья Ассуров получила въездные визы в США. Так Нина Михайловна и трое её детей оказались в Нью-Йорке. Иван устроился на ткацкую фабрику, а его мать пошла работать горничной. Через два года, когда Иван стал лучше говорить по-английски, его приняли на завод Форда в сборочный цех. Но этого ему казалось мало. Он продолжал учиться и получил диплом строителя. Впоследствии на участке земли рядом с собственным домом, в маленьком посёлке Мулино, в штате Орегон, он построил по своему проекту и своими собственными руками первый в Америке храм в память новомучеников и исповедников Российских. Прежде всего церковь была посвящена памяти его отца, замученного в ГУЛАГе.

Уже став знаменитым солистом оперы и казачьих хоров, он не чурался физического труда: многое из домашней мебели и других необходимых предметов делал сам. Когда в начале 50-х годов Ассур работал на заводе Форда, он часто пел в сборочном цехе во время обеденного перерыва арии из опер, за что постоянно получал благодарности от начальства, одобрявшего такие культурно-просветительские мероприятия.

В свободное от работы и учебы время Иван Владимирович любил выступать на благотворительных концертах, например, в пользу сирот или инвалидов Белой армии. Организаторы были ему весьма признательны. Даже когда Иван Ассур стал профессиональным музыкантом и пел в опере, а также давал сольные концерты, он никогда не отказывался от благотворительных выступлений. За это его очень любила и покровительствовала ему Ксения Васильевна Деникина, вдова командующего Добровольческой армией.

Как-то раз в 1956 году она пригласила его выступить на вечере бывших институток ведомства императрицы Марии Федоровны в Нью-Йорке. Среди приглашённых почётных гостей был и Сергей Алексеевич Жаров. Услышав густой, крепкий и свежий голос Ассура, Жаров сразу пригласил его в свой хор. Однако молодой человек, которому в том году должно было исполниться 27 лет, оказался не готов к такому повороту судьбы.

Ещё в шестилетнем возрасте, в Польше, Ассур от своих родителей в первый раз услышал о казачьем хоре Жарова. В семье было даже несколько пластинок с его записями. Стать членом легендарного ансамбля казалось Ассуру большой честью, но он засомневался в своих способностях. Однако на прослушивание к Жарову всё-таки пришёл. Сергей Алексеевич заявил, что скоро они уезжают на гастроли в Японию, Австралию и Новую Зеландию. Один из хористов по семейным обстоятельствам отказывается с ними ехать, поэтому его заменит Ассур. Но в последний момент отказавшийся певец всё-таки поехал, поэтому приём Ивана Владимировича в хор Жарова отложили на год.

Весь сезон 1956/57 года Ассур пел в хоре имени атамана Платова, пока летом 1957 года окончательно не перешёл к Жарову, где прослужил без малого (с небольшими перерывами) 20 лет. Уже в первый год он исполнил для записи на пластинку написанную К. Н. Шведовым специально для хора кантату «Воспоминания о Чайковском» (автором слов был также Шведов). До встречи с Жаровым Иван Ассур успел поработать под руководством таких выдающихся хоровых дирижёров, как Николай Афонский и Борис Ледковский. Но Жаров… это было что-то особенное!

Он не только дирижировал руками и глазами, но и дышал с хором в унисон, таким образом контролируя силу голоса певцов и солистов. Глубина его проникновения в музыкальную ткань поражала и завораживала Ассура. На каждой репетиции Иван попадал под гипноз регента. К этому нужно добавить, что Жаров был первым хормейстером, сумевшим так обработать православную церковную музыку, что её стало возможно перенести из храма в концертный зал. Сергей Алексеевич постоянно говорил перед началом выступления: «Никакой отсебятины, я вам всё покажу, смотреть на меня — и всё!» И Ассур старался беспрекословно ему подчиняться.

Именно Жаров научил Ассура, никогда не бывавшего в России, так исполнять казачьи песни, чтобы их смысл и музыка проникали в глубину души каждого слушателя, сидящего в зале. И если зритель не знал русского языка, исполнитель всё равно передавал всю силу непрестанной, щемящей сердце тоски казака, оторванного в молодые годы от родной земли, от тепла родного дома, от самых близких для него людей. Жаров любил повторять фразу Шекспира: «Музыка — хлеб души».

И в то же время Жаров научил Ассура обманывать публику. Когда исполнялась какая-нибудь до боли знакомая мелодия и все знали, что сейчас здесь должно звучать forte, Ассур вдруг начинал петь piano. И знакомая песня неожиданно для всех превращалась в новую, свежую музыкальную композицию. «Да, с гением работать очень и очень нелегко, — говорил Ассур, — но лично мне было очень интересно. Я ему, правда, много нервов испортил, но на сцене он мог творить только в состоянии взвинченном — это ему было необходимо, этого требовала его гениальность, и я старался ему в этом помогать». А потом, усмехнувшись, грустно добавлял: «Конечно, иногда и от гениев нужен отдых. Вот тогда я и уходил к Кострюкову — немного передохнуть и набраться сил для гения Жарова».

Кумиром Сергея Алексеевича был Наполеон. О нём он мог говорить часами. Как-то раз в Париже Иван Ассур дал интервью ежедневной газете «Ла Фигаро», где рассказал, что Жаров обожает французского императора Наполеона I. Сходство их заключается в том, что они одного, маленького роста, а различие — в том, что Наполеон завоевал пол мира, а Жаров — целый. На следующий день газета продавалась во всех журнальных киосках французской столицы. Хористы ждали, что Жаров оторвёт Ассуру голову, но хормейстер, как только ему закончили переводить интервью, молча подошёл к Ассуру и крепко пожал ему руку. После этого Ассур уже больше никогда в Платовский хор не переходил.

По словам Жарова, Иван Ассур был лучшим исполнителем песни «Стенька Разин» за всю историю казачьего хора, хотя певцы в ансамбле всегда были отменными. Попасть в коллектив было почти невозможно: Жаров отбирал только лучших из лучших. И работать было очень сложно. Иногда во время репетиции у кого-нибудь из хористов могла горлом пойти кровь. Особенно у исполнителей, певших в высокой тесситуре. Не раз они срывали голос, и, казалось, Жаров был беспощаден к ним. Он требовал от певцов невозможного. Например, в своей аранжировке песни «Вечерний звон» добивался от тенора Василия Болотина, чтобы исполнение было не только тонко лирическим и сугубо интимным, но и имело социально-политическое звучание. По мнению Жарова, в голосе, кроме лирики, должны чувствоваться боль, борьба, трагический конфликт в душе человека, потерявшего родину.

А в песне «Двенадцать разбойников» регент добивался от Ивана Ассура, чтобы тот не только описал жизнь и деяния Кудеяра-атамана, но и раскрыл через него душу всего русского народа, отразил трагедию своей далекой родины, куда Иван Владимирович Ассур в первый раз смог попасть по приглашению своего двоюродного брата только в 1985 году. После этого он не раз выступал с концертами как в России, так и в Латвии. Свою музыкальную карьеру Иван Ассур начал в Нью-Йорке, потом переехал в Калифорнию, оттуда в штат Орегон, а под конец жизни вернулся в Латвию, в город Резекне, где прошли его детство и юность.

Генерал Фёдор Абрамов

Восьмого марта 1963 года в городе Лейквуд (штат Нью-Джерси), недалеко от дома, где жила семья Сергея Жарова, под спортивный автомобиль молодого лихача, выскочивший на пешеходный переход, попал казачий генерал Фёдор Фёдорович Абрамов. Пострадавшего немедленно отправили в местную больницу. Генерал оказался на операционном столе в очень тяжелом состоянии, но в сознании. Два дня он находился под постоянным наблюдением врачей и опекой местной эмигрантской казачьей диаспоры, мужественно борясь за жизнь, но все оказалось тщетно…

Герой Белого движения ушёл из жизни через два дня — 10 марта. Печальное известие сильно огорчило Сергея Жарова — ведь именно Абрамов был крестным отцом его хора. Как мы уже писали, генерал приказал ко Дню святого Николая отобрать в 30-тысячной армии лучшие голоса, объединить в хор и назначить регентом Жарова. Днём основания хора по праву считается 19 декабря 1920 года. Благодаря Абрамову судьба свела Жарова с его будущими знаменитыми солистами — Бажановым, Давыдовым, Шляхтиным… Генерал отлично помнил слова А. В. Суворова: «Музыка удваивает, утраивает армию… С распущенными знаменами и громогласной музыкой взял я Измаил».

Музыке в армии Фёдор Абрамов уделял особое внимание, почти каждый день интересуясь жизнью хора. Его штаб находился в селении Хадем-Киой, в десяти километрах от лагеря Чилингир, и певцы во главе с регентом нередко выступали там. Однажды на обратном пути они попали в такую страшную бурю, что промокли до нитки и едва добрались до своих землянок. У некоторых на несколько дней пропал голос. Но, несмотря на это, по первому зову они вновь отправлялись в штаб, к своему благодетелю, делавшему всё возможное, чтобы поддержать боевой дух армии.

Фёдор Фёдорович Абрамов родился в семье генерал-лейтенанта, в области Войска Донского, закончил Петровский Полтавский кадетский корпус, затем Николаевское инженерное училище, выпускник Николаевской академии Генерального штаба по 1-му разряду. Участник Русско-японской и Первой мировой войн. В январе 1914 года он был произведён в чин генерал-майора с формулировкой «за отличие» и назначен начальником Тверского кавалерийского училища. В 1917 году командовал 2-й Туркестанской казачьей дивизией.

С января 1918 года Абрамов командовал партизанскими отрядами на Дону под началом войскового атамана А. М. Каледина. Сражаясь в рядах Донской армии в августе 1918 года, получил звание генерал-лейтенанта. В феврале 1919 года успешно отразил на Северском Донце наступление Красной армии на Новочеркасск, командуя группой войск, в состав которой входила 1-я Донская конная дивизия. С ноября 1919 года по март 1920-го инспектор кавалерии Донской армии. В апреле 1920 года в Крыму донские части были сведены в Донской корпус, во главе которого главнокомандующий Русской армией в Крыму барон П. Н. Врангель поставил генерала Абрамова. Вот какую характеристику он дал ему в своих мемуарах: «За несколько дней до поездки в Феодосию я смотрел в Евпатории полки Донского корпуса. Во главе корпуса теперь стоял генерал Абрамов, высокой доблести, неподкупной честности, большой твердости и исключительного такта начальник. Донец по рождению, офицер Генерального штаба по образованию, командовавший до революции регулярной дивизией, долгое время исполнявший должность генерал-квартирмейстера в одной из армий, командовавший на юге России гвардейской казачьей бригадой, генерал Абрамов пользовался заслуженным уважением всей армии. Став во главе корпуса, он твердой рукой наводил порядки. Сменил целый ряд начальников, подтянул офицеров и казаков. Я не сомневался, что ему удастся в самое короткое время привести корпус в порядок и вернуть ему прежнюю боеспособность».

После Турции и греческого острова Лемнос была София, откуда генерал Абрамов был выслан за неподчинение болгарским властям в Югославию, где сразу получил по совместительству должность помощника главнокомандующего Русской армией. В 1924 году он вернулся в Болгарию в качестве начальника всех частей и управлений Русской армии в этой стране. При создании Русского общевоинского союза (РОВС) в сентябре 1924-го стал председателем 3-го отдела в Болгарии.

В январе 1930 года секретные агенты ОГПУ в Париже средь бела дня похитили главу РОВС генерала от инфантерии А. П. Кутепова. Его запихнули прямо на улице в машину и попытались вывезти в Советский Союз, но при сопротивлении генерал скончался от сердечного приступа и был тайно похоронен в предместье французской столицы, в саду одного из похитителей.

После неожиданного и загадочного исчезновения главы РОВС эту должность занял генерал-лейтенант Е. К. Миллер. Но 22 сентября 1937 года он также был похищен советскими агентами и благополучно доставлен в Москву. Целью похищения было продвижение на пост председателя РОВС агента НКВД, генерал-майора Николая Владимировича Скоблина — одного из видных деятелей Русского общевоинского союза. Однако контрразведка РОВС быстро установила, кто является заказчиком похищения генерала Миллера, и Скоблину пришлось бежать… После исчезновения Кутепова и Миллера на должность главы РОВС был избран Ф. Ф. Абрамов, но продержался на этом посту недолго — всего несколько месяцев.

В 1938 году в Париже разразился громкий скандал. После ухода в 1920 году с частями Белой армии из Крыма у генерала Абрамова в Советской России остался одиннадцатилетний сын Николай. Отец страстно желал забрать к себе ребёнка, жившего в то время у бабушки в Ржеве, но тёща наотрез отказалась отправить внука на чужбину. Таким образом, генерал оказался в Европе, а сын после семилетней школы устроился на завод чернорабочим.

В 1929 году, в возрасте 20 лет, его призвали на военную службу и отправили на Черноморский флот, где после окончания водолазной школы он получил назначение в Экспедицию подводных работ особого назначения при ОГПУ и стал непосредственным участником поиска и подъема потопленных в годы Гражданской войны судов. Во время одной из операций, при расчленении корпуса затонувшего крейсера, Николай Абрамов был серьёзно контужен взрывной волной. Несчастный случай не позволил ему больше работать водолазом.

В 1930 году Николай Абрамов, как сотрудник Иностранного отдела ОГПУ, прошел специальную подготовку для будущей заброски в Болгарию, к отцу и получил оперативный псевдоним Ворон. Под видом моряка торгового флота он «бежал» в Гамбурге с советского судна и внедрился в Германии в белоэмигрантские круги. «Разыскав» отца, он отправился в Софию и до 1938 года успешно работал на советскую разведку, войдя, с помощью отца, в высшие круги РОВС и передавая в Москву ценнейшую информацию о деятельности Белого движения. Незаметно Николай Абрамов, как бывший советский гражданин, стал главным консультантом по «советским вопросам» перед заброской в СССР террористов и диверсантов. Однако после провала он вынужден срочно вернуться в Советский Союз. Это стоило его отцу потери поста главы РОВС.

В самом начале Великой Отечественной войны Николай Абрамов, в составе разведывательно-диверсионной группы, был отправлен для подпольной оперативной работы в оккупированную румынскими войсками Одессу, где поступил в распоряжение сотрудника центрального аппарата НКВД, резидента-нелегала капитана В. А. Молодцова — будущего Героя Советского Союза. Вместе с ним Николай Абрамов участвовал в диверсионных операциях. В 1943 году он погиб смертью храбрых.

В то же самое время его отец, генерал Абрамов, командир Донского корпуса в Болгарии, присягнув на верность Гитлеру, занимался организацией казачьих формирований на Балканах для борьбы с большевистской властью в СССР. В одном из воззваний, опубликованных в Софии в июле 1941 года, он призывал: «Единственным нашим верным союзником считаем национал-социалистическую Германию, возглавляемую ее вождем Адольфом Гитлером, и все силы Трехстороннего пакта».

По заданию генерала Абрамова в 1942 году в Одессе был создан филиал РОВС и организована специальная группа из 25 человек для поимки партизан и советских диверсантов. С 1941 по 1943 год Федор Абрамов руководил вербовочной работой для пополнения Русского охранного корпуса — военнослужащие его частей использовались немцами на Восточном фронте против Красной армии и Народноосвободительной армии Югославии. Кроме того, службы генерала Абрамова подготовили несколько десятков диверсантов-террористов для разведок Германии и Румынии. Казачий генерал Абрамов рассуждал так: «…Перед нами стоит вопрос: кого же поддержать в ходе мировой борьбы, хотя бы идейно, — Гитлера ли, поставившего целью раздавить мировую коммунистическую заразу в лице правящего аппарата СССР, или товарища Джугашвили? Я, как и большинство фактически сражавшихся с большевиками в течение 1918–1920 годов на полях Дона и Кубани, иду на стороне Гитлера».

После поражения во Второй мировой войне нацистской Германии и её сателлитов, в том числе и Болгарии, 75-летнему Фёдору Абрамову чудом удалось пробраться в американскую оккупационную зону, а оттуда, с помощью Жарова, в числе других казаков в 1947 году выехать в США.

Скончавшийся в возрасте 92 лет генерал Абрамов был похоронен на Свято-Владимирском православном кладбище города Джексон (штат Нью-Джерси). Как только Жаров и другие хористы вернулись после гастролей домой в Лейквуд, они отправились на его могилу и вместе с местным священником отслужили там панихиду.

Гений хорового пения Александр Цгечанинов

Произведения Александра Тихоновича Гречанинова Жаров включал в репертуар своего хора с момента его основания. Сергей Алексеевич был на 32 года моложе композитора, входившего в Москве в ближний круг его учителей — А. Д. Кастальского, П. Г. Чеснокова, Н. М. Данилина,

В. М. Орлова… Жаров ещё в годы учебы в Московском синодальном училище с восхищением слушал отрывки из его опер «Добрыня Никитич» и «Сестра Беатриса», а также многочисленные церковные песнопения.

Когда Жаров встретился в конце 20-х годов с Гречаниновым во Франции, он сразу предложил ему сотрудничать с ансамблем. Хотя тесного контакта по ряду причин не получилось, но Александр Тихонович все же аранжировал для Донского хора некоторые свои произведения: «Ектению», две арии Алёши Поповича из оперы «Добрыня Никитич», в том числе «Расцветали в поле цветики…» и, конечно же, «Верую» («Символ веры»). Об этой аранжировке великой молитвы, занимающей особое место в жизни каждого христианина, еще в дореволюционной России газеты писали: «Символ веры, оставаясь в пределах строгого церковного характера, представляет из себя гениальное изобретение по простоте и удивительной поэтичности замысла. Номер этот производит дивно прекрасное впечатление, совершенно захватывающее слушателя».

На императора Николая II «Верую» произвело такое сильное впечатление, что он распорядился исполнять «Символ веры» в дворцовой церкви каждое воскресенье. Кроме того, царь назначил Гречанинову стипендию — 2 тысячи рублей в год, которую композитор получал с 1910 года до Февральской революции. Правда, на царскую милость Гречанинов ответил черной неблагодарностью — в дни Февральской революции 1917 года написал «Гимн Свободной России» на слова поэта-символиста К. Д. Бальмонта. Как вспоминал позднее сам Александр Тихонович, «легко воспринимаемая мелодия, прекрасный текст сделали то, что гимн быстро стал популярным не только в России, но и за границей». Весь доход от проданных нот пошёл в пользу освобождённых из тюрем и ссылок политических заключенных. Музыкальные отрывки из гимна долгие годы использовались в качестве позывных на русской службе «Радио Свобода».

Родился Александр Тихонович Гречанинов 25 октября 1864 года в Москве. Ученик Н. А. Римского-Корсакова и С. И. Танеева, однокурсник по Московской консерватории С. В. Рахманинова и А. Н. Скрябина. Однако учёба в Московской консерватории не задалась, поэтому в 1893 году, в возрасте 29 лет, он окончил Санкт-Петербургскую.

В самом конце XIX века он стал весьма популярным в России музыкальным сочинителем. Им написано несколько заслуживших внимание публики произведений: четыре оркестровых — Концертная увертюра, Элегия памяти Чайковского, Первая симфония и Концерт для виолончели с оркестром; камерно-инструментальные — Струнный квартет, фортепианный цикл «Пастели», «Сожаление» для скрипки и фортепиано; кантата «Памяти Глинки», хоры а капелла и другие; романсы, в том числе очень популярные в России того времени «Острою секирою» и «Колыбельная» на слова М. Ю. Лермонтова.

В 1898 году Московский художественный театр открылся пьесой А. К. Толстого «Царь Фёдор Иоаннович». Музыку к спектаклю написал Гречанинов. После небывалого успеха у публики нашумевшей постановки МХТ заказал ему музыку к пьесе В. И. Немировича-Данченко «В мечтах» и к сказке А. Н. Островского «Снегурочка».

В это же время Александр Тихонович сблизился с группой композиторов, активно ищущих новые пути в церковном пении, прежде всего с А. Д. Кастальским и П. Г. Чесноковым. С 1898 по 1904 год Гречанинов написал семь духовных хоров, а также Первую и Вторую Литургии. «В исполнении хора Синодального училища эти два моих песнопения имели громадный успех», — вспоминал он в автобиографической книге «Моя жизнь», вышедшей в Нью-Йорке в 1954 году.

В 1899 году церковные произведения Гречанинова включены в программу венских гастролей Синодального хора — его имя становится известным в Европе. А в России особой популярностью пользуются его романсы на стихи Шарля Бодлера из сборника «Цветы зла» и «Драматическая поэма» на стихи Генриха Гейне. Как и большая часть «образованного общества», Гречанинов приветствовал Февральскую революцию. С революционерами он заигрывал давно. Еще в 1905 году он участвовал в сборе денег для семей погибших рабочих и написал «Похоронный марш» памяти погибшего большевика Н. Э. Баумана. «В этом [политическом] отношении я с гордостью могу сказать, что я всегда шел впереди всех; первый всегда всех будоражил, первый всегда подписывал всякие резолюции и т. д.», — писал он одному из друзей.

Лишь после захвата власти большевиками пришло отрезвление, хотя и не полное. После расстрела ими Московского Кремля он оставил следующую запись: «Москва ранена, святотатственно оскорблена ее святыня. Без боли в сердце невозможно сейчас думать о Москве. Успенский собор с зияющими отверстиями в куполе, Беклемишева башня — без головы. Сильно пострадали Никольские ворота. А ужасная картина, которую представляют из себя Никитские ворота, не подлежит описанию. <…> Одно зло родит другое, и не видно конца всем ужасам. Но если меня спросить: может быть, лучше, если бы не было мартовской революции, я отвечу: нет. Все же сдвиг должен был произойти».

Но несмотря на то, что, по его словам, «пришли холод, голод и почти полное исчезновение духовной жизни», он продолжал работать: в 1919 году написал Скрипичную сонату, немного ранее несколько Божественных литургий, а в 1920-м начал работу над Третьей симфонией, в 1923-м — над Четвертой.

Жизнь в то время была не просто скудной, а голодной. Возможность разжиться одним поленом считалась за счастье, поэтому НЭП встретили как спасение. В 1922 году оказавшиеся в Европе друзья организовали Гречанинову гастрольную поездку за рубеж, из которой он благополучно вернулся в Советскую Россию. В октябре 1924 года московские власти пышно отпраздновали его юбилей — шестидесятилетие со дня рождения. На торжествах в честь юбиляра пели церковный хор И. И. Юхова и детский хор школ Гнесиных и Беркман. Советская власть ему поверила, поэтому в следующую зарубежную гастрольную поездку отпустила. «Уезжая за границу, — вспоминает он в автобиографии, — я не знал, останусь ли я там навсегда или вернусь обратно в Россию, а потому квартиру свою с роялем, нотной и книжной библиотекой, архивом и многими ценными для меня и дорогими вещами я оставлял все, как было». На этот раз в Россию он не вернулся.

Живя в Европе, а затем в США, он продолжал заботиться о своих близких, оставшихся в России, и старался сохранить лояльность по отношению к советской власти. Жизнь в Париже тоже не была безоблачной. «Начавшаяся так блестяще в материальном отношении жизнь за границей продолжалась лишь около двух лет. С 1927 года уже зачастую испытывал нужду», — писал Гречанинов.

Существенным подспорьем стало сотрудничество с хором Жарова. За исполнение и аранжировку музыкальных произведений ему выплачивали скромные гонорары. Это позволило композитору немного улучшить своё материальное положение и, несмотря на финансовые трудности, за 15 лет жизни в Париже создать около 60 опусов различных сочинений. Среди них Пятая симфония, Скрипичный концерт, квартет № 4 и знаменитая Виолончельная соната — скорбный крик души композитора, лишенного Родины.

В 1935 году во Франции на русском языке вышел журнал «Станица» с замечательной статьей Гречанинова о регенте Донского хора Сергее Жарове.

В самом начале Второй мировой войны композитор покинул Европу и перебрался в США. Об этой стране он напишет: «В то время как в России и вообще в Европе наблюдается упадок хорового дела, в Америке оно процветает. Не только в больших центрах, как Нью-Йорк, Бостон, Чикаго или Филадельфия, где имеется по несколько хоровых обществ (Scholas cantorum), школьных, церковных и др., в каждом, даже маленьком, городишке обязательно вы найдете клуб и при нём хор из членов клуба, любителей. В каждом университете есть хоровой класс, который охотно, с любовью посещается молодёжью. Руководитель хора часто — самый популярный человек в университете».

В Америке Гречанинов стал востребованным композитором. «Детройтский музыкальный мир тепло меня встретил, — вспоминал он. — Бесконечно меня чествовали в различных обществах, кружках, в Bohemian club. Талантливый дирижер симфонических концертов, милейший мистер Гиони, с которым мы подружились, исполнил мои вариации из Пятой симфонии. Толпа в 5000 слушателей устроила мне грандиозную овацию».

В августе 1940 года Гречанинов переехал в Нью-Йорк и поселился на одной из тихих улиц близ Центрального парка. Однако положение его в целом оставалось незавидным. Он не владел английским языком, что не позволяло ему брать учеников. Усиливалась глухота. Вдобавок, когда в октябре 1940-го ему исполнилось 76 лет, он почти полностью потерял зрение. Работать и сочинять музыку стало невозможно. К счастью, один американский врач, страстный почитатель хора Жарова, узнав о бедственном положении композитора, провел уникальную операцию — зрение частично восстановилось, позволив вернуться к работе.

Во время войны 9 апреля 1942 года в Нью-Йоркской филармонии под управлением британского дирижёра Джона Барбиролли оркестр исполнил его Четвёртую симфонию, а 25 февраля 1944 года в Бостоне под управлением Сергея Кусевицкого прозвучали «Вселенские мессы», где композитор удачно соединил «попевки православной церкви и григорианские с текстом католической литургии». Затем последовало исполнение отдельных духовных сочинений в некоторых американских храмах. Всё это позволило Гречанинову стать в Америке одной из центральных фигур Русского зарубежья. Среди его друзей и почитателей дирижер В. Р. Бакалейников, композиторы А. С. Лурье и Н. В. Лопатников, скульптор Г. В. Дерюжинский, певицы Н. И. Кошиц и М. М. Куренко, пианистка И. А. Венгерова и др.

Гречанинов сочинил симфоническую поэму «К Победе!» и в одном из своих писем на родину, адресованном советскому композитору Р. М. Глиэру, он заметил: «Я верю глубоко, что уже близок час нашего величайшего торжества». Неудивительно, что 25 октября 1944 года, в день 80-летия Гречанинова, в Большом зале Московской государственной консерватории оркестр под управлением дирижера А. И. Орлова исполнил его Четвертую симфонию и фрагменты из оперы «Добрыня Никитич». А на Всесоюзном радио вышло несколько передач, посвященных его творчеству.

Американцы тоже полюбили Гречанинова и его музыку. Его юбилеи превращались в настоящие музыкальные праздники. Так, в день 85-летия композитора в концертных залах и по радио звучали его произведения. Газеты и журналы помещали его фотографии и хвалебные статьи о нем. Иногда в них упоминалось и о сотрудничестве русского композитора с Донским хором.

Кроме того, Гречанинов продолжал дружить с художниками М. В. Добужинским и Б. Ф. Шаляпиным, учеником Репина М. А. Вербовым, Л. А. Михельсоном и М. Л. Кацом, писавшими его портреты. Все эти люди входили в круг близких знакомых и Сергея Жарова. Тесно общался Гречанинов и с художником-авангардистом С. Ю. Судейкиным, в 1946 году ушедшим из жизни.

Гречанинов внимательно, насколько это было возможно в Америке, следил за музыкальной жизнью в СССР. С восхищением относился к произведениям трижды лауреата Сталинской премии композитора Д. Б. Кабалевского; лауреата четырёх Сталинских премий А. И. Хачатуряна; к песням и хорам А. В. Александрова. А «первым во всем мире из современных композиторов, самым интересным, оригинальным, новым, захватывающим богатством красок» считал советского композитора С. С. Прокофьева.

В январе 1956 года Гречанинова не стало. Сергей Жаров очень тяжело переживал уход старшего товарища. На панихиде в Соборном храме Воскресения Христова в Нью-Йорке он присутствовать не смог, так как был на гастролях в Европе. В Париже панихиду по усопшему отслужили в соборе Святого Александра Невского на улице Дарю. Почти все русскоязычные газеты Франции поместили некрологи о композиторе, где называли Александра Тихоновича Гречанинова «гением хорового пения».

Композитор Константин Шведов

В одной из своих первых поездок по Америке Жаров встретился с Константином Николаевичем Шведовым (1886–1954), русским композитором, хоровым дирижером и церковным регентом, выпускником, а впоследствии и профессором Московской консерватории. До поступления в консерваторию Шведов окончил Синодальное училище церковного пения, где когда-то учился Сергей Жаров. У них были одни и те же учителя, и среди них Александр Дмитриевич Кастальский.

Большое влияние на формирование духовного облика Шведова оказал кружок скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова, с 1923 года жившего в США. В Америке Шведова и Конёнкова связывали дружеские отношения.

Сергей Тимофеевич был женат на Маргарите Ивановне Воронцовой. Она была моложе его на 24 года и являлась кадровой советской разведчицей: два десятилетия работала на нелегальном положении в Америке. Так, Сталин получал из многих источников информацию о хоре Жарова, судьбой которого время от времени интересовался. Одним из таких источников была жена скульптора Конёнкова, поддерживавшая самые тесные контакты с композитором Шведовым.

Сам Шведов из Советской России перебрался на Запад в 1925 году, хотя карьера его на родине складывалась весьма успешно. Он был дирижером и хормейстером Музыкальной студии Московского художественного театра. Ещё до революции ведущие музыкальные критики высоко оценили его талант. Один из них после премьеры Литургии Святого Иоанна Златоуста восторженно писал, что произведение Шведова ничуть не уступает по глубине и музыкальной насыщенности подобным сочинениям П. И. Чайковского или С. В. Рахманинова. Тем не менее, находясь в 1925 году в служебной творческой командировке сначала в Европе, а затем в США, Шведов решил не возвращаться на родину.

Как только композитор впервые услышал в Америке хор Жарова, он был поражён его музыкальными возможностями. Композитор не только согласился работать с коллективом, но и сам предложил свои услуги. Очень скоро он занял место главного «поставщика» нового репертуара для Донского хора. Тандем Жаров — Шведов не только на долгие годы сплотил две творческие личности, но и существенно обогатил русскую духовную хоровую музыку.

Расплачиваться за любовь Сергея Жарова к Константину Николаевичу пришлось хористам. Музыкальное творчество композитора, его аранжировки были не только оригинальными и замечательными, но и очень сложными. Чтобы довести до нужного уровня любое произведение Шведова, требовались невероятные усилия. Но Жарову нравилось преодолевать препятствия. Он и Шведов стремились из элементарных частиц человеческого духа создать нечто такое, чего раньше не существовало, образно говоря, ткали музыку из воздуха и пространства. При этом каждое произведение оттачивали до совершенства. Регент, как всегда, проявлял волю и энергию при разучивании нового музыкального сочинения, уделяя пристальное внимание его интерпретации и шлифовке. Но когда оно было готово, исполнять его самим певцам становилось в удовольствие.

В некоторых своих произведениях Константин Николаевич продемонстрировал не только большой музыкальный и композиторский, но и поэтический талант. Многим известна его музыкальная аранжировка «По малину». Но далеко не все знают, что и слова замечательной песни написал сам Шведов.

История этого произведения примечательна. Некоторые певцы хора, и в том числе солист Архип Левченко, очень внимательно следили за музыкальной жизнью в Советском Союзе: восхищались успехами Русского народного хора им. М. Е. Пятницкого, основанного в 1911 году, и Ансамбля красноармейской песни и пляски СССР. Они покупали в Америке все их пластинки. Однажды Архип Левченко уговорил Сергея Алексеевича послушать песню «Провожанье» в исполнении хора Пятницкого. И… Жаров предложил Шведову аранжировать ее, что тот и сделал, даже написав новые слова. Получилось очень удачно. Так появилась песня «По малину» на слова и в аранжировке Константина Шведова.

Невозможно перечислить все церковные песнопения и советские произведения, обработанные Шведовым для хора Жарова. Очень популярны были «Лезгинка» и «Очи чёрные». А песня «Две гитары» заслуживает особого внимания!

Трогательно в его аранжировке под названием «Воспоминания о Чайковском» зазвучала музыка Петра Ильича Чайковского, пронзительно обнажив лейтмотивную тему неумолимой судьбы. Вообще, кантата «Воспоминания о Чайковском» на слова Шведова составлена из нескольких произведений великого композитора: Пятой симфонии, Струнного квартета, Славянского марша и Анданте Кантабиле. Заканчивалось оно гимном самому Чайковскому:

…Русскому гению, чистому, светлому,

Русскому гению, чистому, светлому,

Слава, слава, слава навек…

А «Прелюд» Сергея Рахманинова всегда исполняли без слов, пока Шведов не подобрал к нему стихи Пушкина из поэмы «Полтава»:

Кто при звездах и при луне

Так поздно едет на коне?

Чей это конь неутомимый

Бежит в степи необозримой?

Казак на север держит путь,

Казак не хочет отдохнуть

Ни в чистом поле, ни в дубраве,

Ни при опасной переправе.

Эта музыка в исполнении хора Жарова прозвучала с поистине сверхчеловеческой силой. Публика, слушая её, захлёбывалась от восторга. Казалось, сердца слушателей, повинуясь некоему мистическому воздействию чарующих, гипнотизирующих звуков, готовы вырваться из груди. Для Шведова важнейшим элементом любой композиции являлась полифония, поэтому в своём творчестве он уделял ей особое внимание. Именно сходное понимание основных принципов построения музыкального произведения делало Жарова и Шведова единомышленниками.

В 1938 году русские православные общины во всем мире отмечали 950-летие Крещения Руси. К знаменательной дате Константин Шведов написал величественную «Кантату» — вокально-инструментальное произведение для солистов, хора и оркестра. Начиналось оно с момента крещения князя Владимира в Херсонесе, а затем прослеживались важнейшие события в истории государства Российского: раздробленность Руси, монгольское нашествие, объединение и укрепление русских земель, Смутное время… К сожалению, исполнялась «Кантата» только один сезон. Затем на долгие десятилетия она была забыта.

В 1939 году, во время гастрольной поездки по США, хор, кроме обычной программы, подготовил несколько номеров для пения с оркестром. Казаки виртуозно исполнили сцену коронации Бориса из оперы М. П. Мусоргского «Борис Годунов», затем «Спаси, Господи» и песнопение из торжественной увертюры Петра Чайковского «1812 год». Все эти замечательные произведения были аранжированы для хора Константином Шведовым. Американские газеты с восторгом писали о великолепном исполнении роли царя Бориса солистом хора, баритоном Архипом Левченко. А одна чикагская газета даже позволила себе смелое сравнение: «Песни Жарова — это молитва Всевышнему, не только Евангелие в звуках — это разговор с Творцом на равных».

Донской хор исполнял и многие церковные литургические песнопения в аранжировке Шведова. Особый отклик у слушателей вызывали песнопения панихиды «Со святыми упокой», «Сам един еси бессмертный» и «Вечная память». Композитор и регент убедительно доказывали, что в минуты скорби музыка — и врач, и лекарство, и спасение, и успокоение, и главная награда. В некоторых церковных песнопениях Шведов специально накладывал два различных соло баса, чтобы заставить подготовленного слушателя ещё пристальнее вслушаться и овладеть сакральным знанием сути музыки.

После того как в 1939 году хор окончательно перебрался из Германии в Америку, встречи Жарова со Шведовым стали едва ли не ежедневными. Лето в США хор обычно проводил в штате Нью-Джерси, в местечке Белмар на берегу Атлантического океана, примерно в пятидесяти километрах от Нью-Йорка. Шведов постоянно каждое лето принимал участие в репетициях хора.

Зная, что Жаров всегда уделяет повышенное внимание подготовке новой программы для следующего сезона и сжигает себя и хор у всех на глазах во время очередной спевки, он не позволял этого делать и часто вносил новые поправки в то или иное свое произведение, облегчая жизнь исполнителям, но иногда и усложняя её. Шведов постоянно говорил, что яркая эмоциональность в передаче музыки — верная примета исполнительской талантливости. Но чтобы добиться этого, Шведову и Жарову на протяжении двух летних месяцев ежедневно по несколько часов приходилось работать с хором, находя свежий подход к одному и тому же музыкальному произведению. Жаров, как творческий человек, отлично понимал, что за всё нужно платить: поверхностность разрушает художественное мастерство и личность. Поэтому каждый день, каждый час он отдавал себя искусству целиком и полностью, боясь сфальшивить хоть на полтакта, на четверть тона.

Одновременно с разучиванием литургических песнопений Жаров вместе со Шведовым с удовольствием репетировали новые светские песни, такие как «Лезгинка», «Две гитары», «По малину», «Вот полк пошел по бережку крутому» или «Вдоль деревни» и «Провожанье».

На протяжении десяти лет Константин Шведов плодотворно сотрудничал с хором, пока в конце 40-х годов серьезно не заболел. Силы его стали заметно угасать. К этому времени качественно и количественно поменялся и состав хора. Пришли молодые люди с крепкими, современными, звучащими уже по-иному голосами. Если в 1927 году ансамбль состоял из 36 певцов, то к концу 1950-х годов всего из 23. Поэтому Жарову пришлось самому все сложные произведения, аранжированные Шведовым для 32 голосов, переложить на 23. Это, в свою очередь, привело к упрощению некоторых музыкальных композиций, но композитор и регент посчитали, что произведения пострадали незначительно, хотя и тот и другой перемену, конечно же, чувствовали.

В 1954 году Константина Николаевича Шведова не стало. Сергей Алексеевич очень глубоко переживал потерю. Благодарную память о замечательном русском композиторе он сохранил на всю оставшуюся жизнь.

Сол Юрок

Начиная с 1930-х годов на протяжении нескольких лет с Донским хором работал знаменитый американский музыкальный и театральный импресарио Сол Юрок. Русская оперная певица Галина Вишневская как-то заметила: «Если ты появлялась где-нибудь с Юроком, все оказывали тебе самое большое внимание. И не потому, что это ты, а просто потому, что, если ты с Юроком, значит, ты очень значительная персона». Действительно, Юрок всегда предлагал только лучший товар! Этого правила он придерживался всю жизнь.

Правда, когда-то он был никому не известным молодым еврейским эмигрантом, прибывшим в Америку в 1906 году с западной окраины Российской империи. Звали его Соломон Израилевич Гурков. И он совсем не говорил по-английски. Выдающийся американский скрипач Айзек Стерн как-то заметил: «Юрок знает шесть языков, и все они — идиш». Юрок был по-библейски мудр и не делал разницы между социализмом и капитализмом, а сотрудничал со всеми политическими системами.

Он родился 9 апреля 1888 года в городе Погар (то есть «погорелый»), который возник на месте полностью сожжённого в 1534 году киевским воеводой Андреем Немировичем древнего русского города Радогощ. В Погаре была большая и сильная еврейская община, но из-за притеснения евреев многие её члены стали покидать город и перебираться в другие страны. Среди них был и Соломон Гурков, получивший при въезде в США, благодаря какому-то пограничному чиновнику, новое имя — Сол Юрок.

Так началась его новая жизнь. Работал курьером, продавцом в скобяной лавке, мойщиком бутылок, кондуктором трамвая. Затем, как настоящий пролетарий, увлёкся левыми идеями. Стал посещать собрания рабочих. Однажды руководство попросило его пригласить артистов, чтобы они заманивали публику на подобные сборища. Так на рабочих митингах появились оперные певцы и скрипачи, поющие и играющие в перерывах между выступлениями ораторов. Юрок быстро понял, что чем выше уровень музыкального исполнения, тем больше людей можно собрать на то или иное мероприятие.

Вскоре он оставил социалистическое рабочее движение и занялся музыкальным шоу-бизнесом. Через несколько лет, накопив денег и набравшись опыта, основал компанию S. Hurok Attractions, Inc. Именно эта компания и пригласила казачий хор Жарова в первую гастрольную поездку по Америке. К тому времени у Юрока уже был большой опыт работы с русскими исполнителями: он блестяще устраивал концерты как эмигрантов, так и советских артистов не только в США, но и в Англии и континентальной Европе. Его несомненной удачей стали договоры, подписанные с советским пианистом Львом Обориным и 22-летним скрипачом Давидом Ойстрахом.

В 20-е годы он организовал грандиозное турне по Америке прима-балерины Большого театра Анастасии Абрамовой и всемирно известной балерины Анны Павловой. Благодаря Юроку в Америку из Франции приезжала труппа Сергея Дягилева.

В сентябре 1922 года по инициативе Юрока состоялось знаменитое турне по США танцовщицы Айседоры Дункан в сопровождении мужа — русского поэта Сергея Есенина. После Второй мировой войны по приглашению Юрока Америку посетили Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Святослав Рихтер, ансамбль Игоря Моисеева, Театр кукол Сергея Образцова и, наконец, балет Большого театра с великой балериной Галиной Улановой. А дружба с Рудольфом Нуреевым и Майей Плисецкой продолжалась до самой смерти знаменитого импресарио.

Юрок ещё в 20-е годы наладил отличные отношения с советским правительством. Только с 1926 по 1937 год он посетил Москву восемь раз. Свои вояжи в Советский Союз он не скрывал, но и не афишировал, хотя своему покровителю Джону Рокфеллеру о каждой такой поездке докладывал подробно, в мельчайших деталях. Юрок со знанием дела использовал противоречия между капиталистической и социалистической системами и зарабатывал на этом очень большие деньги. Кроме того, именно его продюсерский центр ещё за три года до установления дипломатических отношений между США и СССР в 1933 году получил исключительное право привозить советских артистов в США и Великобританию, а американских и британских — в Советский Союз. Немаловажную роль сыграло и личное знакомство с первым наркомом просвещения Советской России Анатолием Васильевичем Луначарским.

В 1935 году состоялась встреча Юрока с И. В. Сталиным. Произошло это в Московском художественном академическом театре СССР им. М. Горького, у кабинета К. С. Станиславского, в присутствии В. И. Немировича-Данченко. Юрока потрясло, что эти театральные режиссеры, основатели театра, разговаривали со Сталиным безо всего заискивания, а как бы на равных. Владимир Иванович представил Юрока Сталину, отметив, что это самый знаменитый американский продюсер, помимо прочего, являющийся импресарио Фёдора Шаляпина.

— Что делает Шаляпин? — спросил Сталин Юрока. — Почему он не приезжает в Москву?

На вопрос вместо американца ответил Немирович-Данченко.

— Полагаю, — сказал знаменитый режиссер и театральный критик, — ему нужно очень много денег, чтобы жить на широкую ногу — как он привык. Такие деньги можно заработать только за границей.

— Мы дадим ему деньги, если вопрос только в этом! — сказал, не задумываясь, Сталин.

— Но ещё есть вопрос жилья, — продолжил свои объяснения Владимир Иванович. — У него ведь большая семья, вы об этом знаете, Иосиф Виссарионович.

— Мы дадим ему хороший дом в Москве. Дачу где захочет, — Сталин повернулся к Юроку. — Просто скажите ему, чтобы он приезжал домой.

Передал ли Юрок Шаляпину просьбу Сталина, мы не знаем. В 1937 году у Фёдора Ивановича врачи обнаружили лейкоз, а 12 апреля 1938 года он скончался в Париже на 66-м году жизни.

Юрок мечтал, чтобы Шаляпин выступил перед президентом Франклином Рузвельтом с казачьим хором Жарова, но этому не суждено было сбыться. Во время Второй мировой войны Юрок организовал огромное количество концертов хора в воинских частях американской армии, а сразу после окончания боевых действий в Европе несколько раз встречался с жаровцами в Лондоне и Париже. Нельзя сказать, что Юроку была близка русская хоровая музыка, особенно духовное православное песнопение, но он понимал, что донские казаки производят качественный продукт, востребованный на музыкальном рынке, поэтому поручил заниматься ансамблем одному из своих линейных импресарио.

В мрачные годы маккартизма и «охоты на ведьм» Юрок попал в черный список подозреваемых в симпатиях к коммунистам. И было за что: иммигрант, еврей, личные связи с руководством СССР вплоть до Сталина, дружеские отношения с советскими дипломатами, в том числе с послом Советского Союза в США в 1941–1943 годах М. М. Литвиновым, частые поездки в Москву. Юроку пришлось пережить несколько нелегких, унизительных месяцев оправданий перед чиновниками из ФБР.

При этом то, что на протяжении многих лет он поддерживал Донской хор и являлся его многолетним импресарио, сыграло положительную роль в процессе оправдания перед политическими ястребами сената. Следователям из ФБР Юрок показал карикатуру, где были изображены казачий хор Жарова и Сталин, зажимающий уши, чтобы не слышать его пения. В ФБР хорошо знали, что в натурализации донских казаков и получении ими американского гражданства главную роль сыграл именно Сол Юрок.

Скончался Соломон Юрок в возрасте 85 лет 5 марта 1974 года в Нью-Йорке, по иронии судьбы ровно через 21 год после Сталина. Церемония прощания состоялась на сцене Карнеги-холла. Зал был полон знаменитостями. Люди приехали проститься с выдающимся продюсером с разных концов света, чтобы сказать последнее «прощай» тому, кто их любил и опекал. Были здесь и певцы Донского хора. В одном из последних интервью Сол Юрок сказал: «Я посвятил мою жизнь служению той простой идее, что Искусство — важнейшая часть жизни каждого человека. Никто не может обойтись без него, как бы богат человек ни был, он все равно беден без искусства».

Скорбь без нытья

Для эмигрантов первой волны, в большинстве своём влачивших жалкое, безрадостное существование в буднях безвременья, хор Жарова был глотком свежего воздуха, связующей нитью с далекой, недосягаемой родиной. Сергей Жаров покинул родную страну не как эмигрант, а как беженец, унеся Россию с собой. Песни казаков пробуждали такой патриотический порыв, такую гордость за отчизну, что это давало, пусть ненадолго, русским изгнанникам ощущение счастья от сознания, что и они — частичка России и её могучей истории. Песнопения донских казаков трогали их до слез, они плакали от гордости, что они русские. А существование обретало некий потаённый смысл: нелёгкая доля на чужбине озарялась робкой надеждой, что скоро всё изменится к лучшему.

Однако чего стоило ждать и на что надеяться? Если сравнивать русскую музыку с западной, то музыка Дж. Верди чувствительна, И. С. Баха — не лишена рационализма, В. А. Моцарт сочетает в себе элементы чувствительного и рационального. Жаров умел самую простую мелодию наполнить трагическим пафосом. Но, несмотря на это, в манере исполнения хора всегда прослеживались два лейтмотива: один — что Россия исчезла в пространстве, другой, что именно эта страна — «мессия грядущего дня» (Андрей Белый).

В 60-70-е годы XX столетия в Западной Европе и Америке осталось совсем немного эмигрантов первой волны, чтобы собирать полные концертные залы. Это потребовало от Жарова обновления репертуара. Необходимо было переместить акцент с церковной музыки на светскую, народную.

Ещё в 1954 году хор перешел от импресарио Клары Эбнер к продюсеру Курту Коллину из Гамбурга, а с 1963 года — к Отто Хофнеру из Кёльна. К этому времени Хофнер уже сделал с хором Жарова три художественных и шесть телевизионных фильмов и очень хорошо знал регента и весь коллектив. Отто Хофнер довольно бережно относился к жаровскому наследию, но, как продюсер, стремился постоянно зарабатывать как можно больше денег. Тактически сделать это было нетрудно, но тогда хор проиграл бы в стратегии и через несколько сезонов был бы никому не интересен.

Поэтому Жаров не шёл на поводу у импресарио и никогда не одевал русскую народную песню в чуждый ей гармонический наряд, зачастую искажающий и уродующий её. Однако такие попытки в угоду европейской или американской публике со стороны продюсера то и дело предпринимались. Например, предложение выступить в совместной программе с известным певцом Иваном Ребровым (настоящее имя Ганс Рольф Рипперт), высказанное Хофнером, было отвергнуто Жаровым. (Такой концерт, несомненно, стал бы сенсацией и принёс много денег и организаторам, и исполнителям. Иван Ребров, как всегда, вышел бы на сцену в облике «русского медведя» — в неизменной меховой шапке, собольей шубе и расшитой косоворотке. Многие на Западе такими и хотели видеть всех русских артистов.)

Жаров понимал, что за все надо платить и подобное поверхностное отношение к творчеству разрушает художественное мастерство, а затем и личность. От таких предложений он всегда отказывался. И все-таки некоторые немецкие телевизионные режиссеры монтировали так свои программы, что казалось, Уральский казачий хор, Иван Ребров и хор Жарова — одно целое.

С 1960 по 1980 год Донской хор с продюсером Хофнером дал около 3500 концертов в Западной Европе. Хорошие гонорары позволяли Жарову заниматься благотворительностью. Так, в январе 1963 года он пожертвовал значительную сумму на восстановление собора Святого Александра Невского в Париже. В куполе знаменитого храма появились большие трещины, угрожая обрушением. Для проведения реставрационных работ требовалось не менее полумиллиона франков, или 95 тысяч долларов. Помочь возродить храм могла только русская эмиграция, но её центр еще до Второй мировой войны переместился из Европы в Америку.

Получив письмо о помощи, подписанное председателем Комитета по спасению собора князем Н. С. Трубецким и благословленное управляющим Архиепископией православных русских церквей в Западной Европе архиепископом Сиракузским Георгием (Тарасовым), Жаров отозвался немедленно. Сначала он перевёл некоторую сумму на счет собора, а затем, во время европейского турне, организовал в храме благотворительный концерт, собравший почти всю русскую эмиграцию Парижа. Пожертвования превзошли самые смелые ожидания членов Комитета, куда, кроме князя Трубецкого, входили князь Андроников, писатель Борис Зайцев и балетмейстер Серж Лифарь.

В 1964 году состоялось новое турне по Японии, где Жарову несколько ночей подряд снилась большая собака, которая не кусалась и не бежала за ним, а только ласково лизала ему руки. Три дня он пытался разгадать сон, пока ему не объяснили, что он к финансовой беде. И действительно, сон, увы, оказался вещим: японский продюсер гастролей хора разорился. Узнав об этом, его жена-писательница бросила неудачника-мужа, прихватила все оставшиеся деньги и скрылась в неизвестном направлении. О коварстве супруги жаровского импресарио японские газеты писали больше, чем о выступлениях самого хора.

Грандиозный концерт хора, который транслировали по телевидению, состоялся в Нью-Йорке 3 апреля 1965 года. Программа была составлена так, чтобы в мелодии каждого произведения одновременно сочетались и победоносный марш, и народная песня с широким эпическим напевом. Жаров стремился раскрыть потаенные чувства человека, утратившего отчизну. Всех присутствующих глубоко тронула песня «Молись, кунак». А исполнение большой кантаты Константина Шведова, посвященной православной России, стало своеобразным культурным посланием и еще раз напомнило живущим в изгнании соотечественникам о добровольно возложенной на себя жаровцами миссии — бережно хранить священные для них традиции далекой родины.

Незабываемое впечатление оставили русская народная песня «Красный сарафан» и украинская баллада «Бандура». Затаив дыхание люди слушали музыку, и каждый звук рождал отклик в сердце. Конечно же, напоследок хор спел бодрые военные походные песни, а завершился концерт, как всегда, удалыми казачьими плясками в исполнении двух танцоров-виртуозов.

Зимой 1966 года хор совершил гастрольную поездку по ФРГ и Франции, включая Эльзас и Лотарингию. Певцы посетили более 20 городов: Кёльн, Бинген, Кайзерслаутерн, Гейдельберг, Франкфурт… В некоторых они давали по два концерта в день.

В 1970 году состоялось юбилейное турне, приуроченное к 50-летию хора. Вся мировая пресса писала о феноменальном творческом и профессиональном долголетии Сергея Жарова: многим с трудом верилось, как в течение полувека можно оставаться на вершине мирового музыкального Олимпа. Но годы брали своё, и Жаров постепенно начал ощущать груз прожитых лет. Сразу после турне 1976/77 года по Германии он, измученный и вымотанный, отправился лечиться и отдыхать в свой маленький домик во Флориде, приобретенный несколькими годами ранее как дача. Однако, едва почувствовав себя лучше, он подписал новое предварительное соглашение на большое турне по Европе на сезон 1978/79 года.

Зиму 1977/78 года Жаров с супругой провели во Флориде и вернулись в Лейквуд только 5 мая. Но ещё в конце 1977 года он получил печальное известие. Его администратор Владимир Тисовский, молодой человек (ему не исполнилось и сорока), попал в автомобильную катастрофу и пролежал в больнице несколько дней без сознания. О возвращении к работе в ближайшие месяцы не могло быть и речи — и 82-летний Жаров часть его обязанностей возложил на себя.

Подготовив новую программу и решив все хозяйственные вопросы, связанные с гастрольной поездкой, Сергей Алексеевич с хором 16 сентября 1978 года вылетел из США в Европу. Сразу по прибытии в Кёльн начались репетиции. Особое внимание на этот раз Жаров уделял «атаке» звука — он стремился создать точный мысленный образ для его восприятия. Регент тщательно следил за правильным дыханием певцов — оно непосредственно влияло на естественность звучания голоса, на его выразительность и эмоциональную палитру исполнения. Добившись желаемого, хор отправился на свои последние европейские гастроли (Германия, Австрия, Голландия, Швейцария, Франция, Бельгия и другие страны). 30 сентября состоялся концерт в Мюнхене, на котором присутствовал Иван Алексеевич Гарднер.

Иван Гарднер

Иван Алексеевич Гарднер — доктор философских наук, исследователь русского церковного пения, регент. В 1920 году с армией Врангеля он отплыл из Крыма в Константинополь, затем одновременно с Жаровым оказался на острове Лемнос, однако тогда они ещё не знали друг друга. В 1936 году он поступил в монастырь преподобного Иона Почаевского в словацком селе Ладомировка и принял постриг с именем Филипп. В 1942–1944 годах он работал в управлении Русской православной церкви за рубежом в сане епископа Потсдамского и викария Берлинской епархии. В 1950 году с него были сняты сан и монашество (поскольку в 1945 году вступил в брак).

На протяжении 30 лет Гарднер читал лекции по русскому литургическому музыковедению в Мюнхенском университете им. Людвига и Максимилиана. Состоял членом международной комиссии по исследованию древнеславянских музыкальных памятников при Баварской академии наук. Автор многочисленных научных и популярных статей по церковному пению и двух обширных трудов по древнерусским безлинейным нотациям.

Гарднеру принадлежат также статьи по литургическим вопросам. Много лет Иван Алексеевич состоял в переписке с Жаровым, присылал ему свои статьи, в том числе воспоминания об «анафеме» Успенского собора в Московском Кремле. Он, в частности, писал Сергею Алексеевичу: «Бог вручил Вам песнопение и русскую песню, в которой я, откровенно говоря, профан. Несмотря на то что музыковеды всячески стараются доказать, что наше церковное пение (уставное, разумеется) развивалось под большим влиянием народной песни, я прихожу к совершенно противоположным выводам: изредка, эпизодически мирская песня попадала иногда под влияние богослужебных распевных форм. Это понятно: наши предки, лет 300 тому назад, постоянно посещая богослужение, невольно усвоили если не во всех подробностях певческие обороты, то по крайней мере манеру исполнения и строй ладов гласов, совершенно ускользающий от нас <…> Все музыковеды говорят, что русская хоровая культура достигла своего высшего развития как раз к революции и теперь стоит высоко — но только светская. По моему убеждению, своим культурным развитием русская хоровая культура была во многом обязана именно хоровой церковно-певческой культуре. Ведь, помните, в России: “хор” — ну, значит, церковный хор, а то какой же? Светская хоровая культура стояла как-никак на втором месте».

Жаров отвечал Гарднеру: «О Ваших трудах по церковному пению я давным-давно хотел сказать, что Вы теперь являетесь единственным знатоком его и в Ваших руках пути слова, чтобы новое поколение правдиво оценило и поняло истинное песнетворчество, тесно соприкоснувшееся с народной песней, а может быть, благодаря этому, сохранились у нас многие обычаи и обряды, переработанные, не без участия истинных священнослужителей, в духе церкви ещё в стародавние времена».

Сергей Жаров очень высоко оценивал вклад Ивана Гарднера в изучение истории русского церковного песнопения. С неослабевающим интересом он прочитал фундаментальный двухтомный научный труд «Богослужебное пение Русской Православной Церкви: Сущность, система и история», опубликованный в 1977 году в Джорданвилле. По словам Жарова, книга была «пропитана превосходством бессмертной души над бренным человеческим телом».

Особое внимание Сергея Алексеевича привлекла хроника становления Московского синодального училища, и он пообещал автору прислать свои воспоминания о таких знаменитых выпускниках, как Чесноков, Данилин, Голованов, Климов, Свешников, Шведов. А в одном из писем Жаров рассказал Гарднеру, как в 1915 году ему посчастливилось вместе с другими студентами Синодалки проникнуть на хоры и услышать первую репетицию «Всенощного бдения» Сергея Рахманинова, исполненного под управлением хорового дирижёра Николая Данилина: «Нас небольшая группа из учеников 8–9 класса притаилась за стульями… Зал был не освещён, и только эстрада с хорами неярко выделялась в полутемноте. Рахманинов и Данилин появились внезапно. Сергей Васильевич с Натальей Александровной сели несколько вдали от эстрады. Началась репетиция. Когда пропел хор Малое славословие, Сергей Васильевич взошёл на эстраду и что-то сказал Данилину, а потом и хору и, стоя, начал играть на рояле рр (pianissimo) Славословие. Очень певуче-слитно звучало это песнопение, постепенно ширилась звучность, обозначился колокольный рахманиновский звон и постепенное замедление на “Слова…” и — fff (forte fortissimo)!!! И — “Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою”… Все!!! Но как это прозвучало на инструменте, рассказать не хватит у меня слов. То же, если не сильнее, пережили и мои коллеги-товарищи… У некоторых видел слёзы… А он, Сергей Васильевич, чуть выпрямившись, сказал просто и почти буднично: “Вот так бы я хотел пропеть”».

Иван Алексеевич Гарднер — один из главных знатоков русского церковного песнопения в XX столетии — высоко ценил творчество Жарова и считал его хор лучшим исполнителем духовной хоровой музыки в прошлом веке. Получить столь лестный отзыв выдающегося ученого было большой честью для Сергея Алексеевича, и он этим очень гордился.