Сергей Жаров

В двадцатилетием возрасте Жаров окончил Московское синодальное училище и получил звание регента. В это время в Петрограде произошла Февральская революция. К власти пришло Временное правительство, выпустившее на свободу всех преступников, и политических, и уголовных. В стране воцарился хаос. И Жаров на следующий день после выпуска подал документы в Александровское военное училище, готовившее младших офицеров пехоты. Обычно сюда принимали только детей дворян, но, в связи с огромными людскими потерями во время войны, от этого правила отступили. Однако окончить Александровское училище вовремя, вместе со своими товарищами, Жарову не довелось. Позднее он сам объяснил почему: «В это время Корнилов собирал добровольцев в свой ударный батальон. Уязвленный своим портупей-юнкером, поляком, я записался добровольцем на фронт. “Только инородцы идут спасать Россию, записываясь в ударные полки, — сказал он мне как-то. — Русские почему-то не идут. Вот такой музыкант, как вы, подавно”. Моё самолюбие было задето: “Я запишусь на фронт, а вот вы останетесь в училище”. Я тотчас исполнил свое обещание и вскоре в составе ударной роты Александровского военного училища уехал на фронт. Училище мне суждено было окончить позже на месяц».

Так он стал младшим офицером пехоты — прапорщиком в 25-м пехотном запасном полку. Но к ноябрю 1917 года фронт развалился. Сотни тысяч солдат бросили винтовки и вернулись домой. Офицерам стало некем командовать. В Москве Жарова тоже никто не ждал, поэтому он отправился в родной Макарьев, где остались его братья и сестры, которым он постоянно помогал деньгами во время учёбы в Московском синодальном училище.

В Макарьеве он служил регентом в Тихвинском соборе. (Местные жители чаще называли его не Тихвинским, а Александро-Невским — по приделу во имя святого благоверного князя Александра Невского.) Солист хора донских казаков Иван Ассур через много лет вспоминал: «Сергей Алексеевич в Макарьеве работал регентом в Тихвинском соборе, а параллельно преподавал пение в женской гимназии. Именно в Макарьеве в феврале 1919 года Жарова и его братьев призвали в Красную армию. Но воевал он за красных недолго. Отряд красноармейцев порубили казаки. Жаров чудом остался жив. Спас его от смерти очень маленький рост и хрупкое телосложение. Белые решили, что перед ними мальчишка, и взяли к себе пулеметчиком. Жаров позднее хвастался, что он из своего пулемета “даже аэроплан сбил”».

Иван Ассур объясняет переход Жарова на сторону белых случайностью. В действительности все было не совсем так. Жаров был очень религиозным человеком, истинно верующим. Он видел, что творили большевики с православными святынями. В такой вакханалии он участвовать не мог и для себя решил, что должен противостоять злу. Поэтому к концу 1918 года сделал сознательный и окончательный выбор — оказался в стане белых. В Белой армии он стал не просто пулемётчиком, а пулемётчиком-инструктором.

Родные же братья его, Павел (1900–1967) и Василий (1903–1970?), продолжали воевать на стороне красных. Павел Алексеевич сражался в Гражданскую войну в рядах 10-го пехотного полка, расквартированного в Костроме. Впоследствии стал профессиональным военным, закончил Высшую военную электротехническую школу комсостава РККА в Ленинграде. Как кадровый офицер, геройски проявил себя во время Великой Отечественной войны, награжден многими орденами и медалями, стал полковником. Братья Василий и Михаил, а также сестра Мария стали учителями, жили и работали в Новосибирске.

Регент-пулемётчик

В годы Гражданской войны Жаров служил в Донском пулеметном полку. Вот как вспоминал о нем в своих «Записках» бывший полковой священник протоиерей Михаил Васильев:

«Много уплыло из памяти с того времени, как Сергей Алексеевич Жаров впервые появился среди офицеров Донской армии.

Пытаюсь записать уже уходящее из памяти и то немногое, что мне, как священнику того полка, в котором служил Жаров, известно о нём. Был он искусным пулемётчиком и в то же время аккуратно и талантливо исполнял обязанности полкового регента и, таким образом, был и моим ближайшим сотрудником.

Великая война захватила Жарова, и он вступил в ряды действующей армии. Окончил затем курсы по специальности “пулемётчик”. Впоследствии, когда прибыл на “непокорный” Дон, был зачислен в пулеметный полк инструктором. В этот полк был зачислен и я.

Впервые познакомились мы с Жаровым далеко от родного города, на Кубани. Из приказов по полку я узнал, что он был назначен моим ближайшим сотрудником — регентом. Не теряя времени, прямо из штаба, по пути к своей квартире, зашёл я к нему. Инструктор Жаров вел урок со своим взводом. На столе были разложены части пулемета. Говорить тогда со мной он долго не мог.

Через несколько дней после этого я отправился к нему на спевку. Готовились к Великому посту. Жаров собрал певцов, но спевки закончить не смог: прибежали из штаба с приказом выступать в поход. Военные действия начались…

Полковник наш был человек религиозный. При нём служба совершалась даже в походе. И если полк располагался на стоянках в селах, где имелись храмы, я служил в них литургии, и неизменно при богослужениях пел полковой хор под управлением хорунжего Жарова.

Часто, когда сотня, где находился Жаров, несла дежурство на позициях, я слышал особое распоряжение полковника: “Жаров на дежурстве? Вызвать к церковной службе”. И скоро мы с регентом держали совет, где и что петь. К началу богослужения регент мой уже был на месте. Аккуратности Жарова учить было не нужно. Он был всегда исполнителен и правил свою обязанность при богослужениях не в силу приказаний, а в силу своего сердечного влечения.

Во время пения чувствовалось, что в участниках хора поет душа. Помню отдых около разбитой снарядами железнодорожной станции. Была суббота, и нужно было совершать Всенощное бдение. Солнце уже зашло, но темно не было. Светила луна. В небольшом садике около станции установили где-то добытый престол для святого Креста и Евангелия. Приступили к служению. Собралось много молящихся. Кроме нашего полка, здесь расположились ещё другие части.

Слышно было, как вдали рокотали орудия. А мы неспешно, чинно творили вечернюю молитву. Тихо, стройно пели наши певцы со своим регентом. Слышны были вздохи молящихся. А когда запели “Хвалите имя Господне”, все разом опустились на колени. Какая это была возвышенная молитва! Как пение хора хватало за душу! Как Жаров уже тогда умел овладевать сердцами молящихся! В чём было его искусство?

Хористы у регента тогда были случайные: офицеры из музыкальной команды, полковые писаря. Сегодня одни, завтра другие. Но Жаров, почти без спевок и приготовлений, умел заставить свой хор петь стройно, проникновенно.

Жарову удавалось объединить в единое целое всех этих новичков, и их голоса сливались в общую гармонию. Тогда уже в малом чувствовался большой художник, который из ничего создавал умиляющую красоту, что согревала молящихся, примиряла со всеми невзгодами, заставляла забывать близость опасности…

В один из воскресных дней среди единственной улицы какой-то немецкой колонии мы, по обычаю, установили столик и приступили к богослужению. После прочтения Евангелия неожиданно по всему расположению полка противник открыл артиллерийский огонь. Снаряды неслись над головами собравшихся на молитву.

Ни на мгновение не прекратилась служба, Жаров спокойно продолжал пение “Символа веры” и до окончания службы не ускорил темпа. Исполнил все, что нужно. А через четверть часа, назначенный приказом дежурным части полка, выступил на указанные позиции. Уже в другой роли, Жаров, выравнивая свой взвод пулеметчиков, направился к своему месту. <…>

Если квартиры офицеров были разбросаны не очень далеко, любители пения один за другим тянулись к своему регенту “Сереже”, как почти все называли тогда Жарова. Душой этих собраний всегда был он. Но не так уж много выпадало таких тихих вечеров, когда в дружной полковой семье офицеры коротали свой досуг. Кругом царили смерть и разруха.

Однажды наш полк был окружен со всех сторон дивизией противника. Как он вырвался из этого ада — совершенно не понятно. Чудом выбралась часть, охранявшая полковое знамя. В составе охраны оказалась и подвода с пулеметом, на которой сидел Жаров, случайно вынесенный из боя. Таким образом он попал в линию стрелков, отступающих со знаменем.

Несмотря на почти безвыходную ситуацию, Жаров продолжал выпускать ленту за лентой. Конница противника упорно наседала, хотя три наших орудия осыпали врага картечью с близкого расстояния. Положение отступавших было критическим. Вдруг пулемет Жарова замолчал. Но искусный дирижер оказался не менее талантливым пулемётчиком. На подводе, несшейся вскачь за отступающими остатками полка, он сумел устранить неполадку и снова направил пулемёт против преследователей.

Так Жаров, чудом спасшийся сам, спас и знамя полка, около которого оставалось не более 12 стрелков. В колонне отступающих был и я. Может быть, маленький регент, по своей скромности, не помнит этого эпизода, считая его незначительным. Но если кто-то из участников того боя остался жив, тот, я уверен, навсегда сохранил в памяти эти героические минуты».

Полуостров Крым

Осенью 1920 года в Крыму остатки Белой армии вели последние ожесточенные бои на разрозненных участках фронта. Жаров в это время служил пулемётчиком в третьей Донской дивизии Донского корпуса. Его отряд был сильно потрёпан, многие однополчане погибли. Любимый конь — высокий, поджарый донец с белой вызвездью на лбу — убит. А сам Жаров попал в плен в крохотной крымской деревушке. Выжить ему помогли маленький рост и детская внешность.

Красные приказали пленным раздеться до нижнего белья и выстроили их вдоль оврага. Бледный, исхудавший, с бритой после болезни головой, Жаров упал на землю, закрыв затылок руками, и стал ждать смерти. Он был так напуган, что даже молиться не мог. Казаков не расстреливали — рубили шашками: то ли жалели патроны, то ли так мстили за своих погибших товарищей. Когда очередь дошла до Жарова и над его головой ярко блеснула на солнце занесённая шашка, кто-то заливистым басом остановил поднятую руку: «Пожалей мальчишку! Совсем мозглявый! Пусть живёт!» Красноармеец, занесший шашку над Сергеем, остановился. Жаров был последним уцелевшим из пленных казаков…

Конник, пощадивший его, поймал ногой стремя, крепко вцепился в луку и молниеносно вскочил в седло. Конь, пеня и гоняя во рту мундштук, словно играючись, заходил вокруг Жарова, стараясь не наступать на трупы. Ещё несколько секунд конармеец раздумывал, что делать с пленным мальчишкой. А потом резко развернул коня и поскакал в степь. Остальные красноармейцы последовали за ним, пустив коней сначала переменным аллюром, а затем машистой рысью.

Жаров остался один среди порубленных казаков-товарищей, пока его не подобрала старушка из местных жительниц. Она отвела его в хату и долго причитала, как такого маленького взяли на войну. Ей было невдомёк, что она гладила по головке казачьего офицера, положившего своими меткими пулеметными очередями не один десяток красных.

На следующее утро, в лохмотьях, в грязном нижнем белье, Жаров отправился на поиски своей части, но её не оказалось на прежнем месте. В степи его остановил казачий разъезд. Казаки долго не хотели верить, что перед ними не простой казак, а казачий офицер. Однако отвели в часть, где вскоре выяснилось, что Сергей Алексеевич Жаров — хорунжий и знаменитый регент Гундоровского Георгиевского полка 3-й Донской дивизии генерала Адриана Гусельщикова. Так он снова оказался в строю и продолжил борьбу с советской властью. К этому времени Жаров владел почти всеми пулеметными системами: Шоша, Бертье, Мадсена, Максима, Гочкиса, Бергмана, Виккерса, Льюиса, Шварцлозе… Он никогда не любил учиться, но обожал учить других. И уж если сам что-то освоил, то мастерски мог передать свои навыки и умения другим.

Между тем дела у командующего Русской армией генерал-лейтенанта барона П. Н. Врангеля шли все хуже и хуже. Непрерывного фронта не существовало. Донские казаки рассредоточились между двумя выходами из Крыма — Перекопским перешейком на западе и вдающимся в Сиваш Чонгарским полуостровом на востоке. Донской казачий корпус медленно, но непрерывно отступал к Черноморскому побережью, личный состав был сильно деморализован. Поэтому на Жарова возложили ещё одну, особую миссию — казачьими песнями поддерживать боевой дух донцов. Но сделать это было почти невозможно: красные превосходили белых в численности не менее чем в 5–6 раз. Ввиду явного превосходства план красного командования сводился к следующему: окружить основные части противника в Северной Таврии и не дать им уйти в Крым.

Красные начали массированное наступление 28 октября 1920 года, их цель была полностью окружить и уничтожить противника. В результате многодневных ожесточённых боёв белые начали отходить к портам, где уже были приготовлены и распределены между частями пароходы для погрузки и отправки в Константинополь.

Донцы отступали в полном порядке: с оружием в руках, не теряя связи между частями и штабами. Частям Донского корпуса генерала Ф. Ф. Абрамова была назначена для погрузки Керчь. По казачьим полкам был разослан приказ, где точно указывалось, когда, в каком порядке и на какие пароходы грузиться. 3-я Донская казачья дивизия должна была занять транспорт «Екатеринодар» и разместить на нем более 7 тысяч человек, в том числе большое количество раненых.

С рассветом 15 ноября началась погрузка. Ещё за городом квартирьеры и офицеры керченского гарнизона, собранные в батальон, специально предназначенный для поддержания порядка при посадке, встречали подходившие части и указывали им дорогу к пристани; тут же сообщали правила погрузки. В порту играл военный духовой оркестр, но, кроме Жарова, на бравурные марши никто не обращал внимания — люди были сосредоточенны и молчаливы. В ночь на 17 ноября все части были погружены на суда и караван тронулся в путь.

Покинувший крымский берег вместе с Сергеем Жаровым подъесаул Николай Туроверов посвятил этому событию стихи:

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

На пути в Константинополь

Во время посадки на пароходы многие казаки считали, что началась войсковая операция — десант. Выходили в море под прикрытием военных кораблей. И только на борту, когда прочитали последний приказ правителя Юга России и главнокомандующего Русской армией генерала барона П. Н. Врангеля, опубликованный ещё 13 ноября, поняли, что покидают Родину навсегда. Приказ гласил: «Русские люди! Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, Русская Армия ведёт неравный бой, защищая последний клочок русской земли, где существует право и правда.

В сознании лежащей на мне ответственности, я обязан заблаговременно предвидеть все случайности.

По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией её крестный путь: семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага.

Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для её эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах, согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано всё, что в пределах сил человеческих.

Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлёт Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье».

Одновременно с приказом было опубликовано и уведомление правительства о возможных будущих лишениях: «Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров и их семейств, других служащих, Правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведёт к большой скученности на пароходах, причём неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственная опасность от насилия врага, — остаться в Крыму».

Однако желающих оказалось немного. Все хорошо понимали, что ждет в рабоче-крестьянской России участников Белого движения. Правда, некоторые казаки шёпотом на борту обсуждали разрешение остаться в Крыму на милость победителей. Но те, кому были известны ужасы большевистской неволи, не колебались. «Лучше в море броситься, чем опять к красным попасть», — говорили многочисленные свидетели унижений и жестокости. Почти все предпочли уйти в изгнание, чем остаться в красном отечестве, за исключением небольшого числа бывших пленных красноармейцев, жителей Крыма, санитаров и врачей. Впрочем, никто из отъезжающих не думал, что покидает родину навсегда, — царила уверенность, что весной начнётся новый поход против большевиков.

После выхода в открытое море казаки поняли, что такое настоящая качка. Некоторым приходила в голову мысль, что лучше уж было сдаться на милость большевикам, чем оказаться на дне Чёрного моря. Шторм был действительно ужасающий. Пароход бросало из стороны в сторону. А многие из казаков вообще первый раз в жизни плыли на пароходе. Кроме того, «Екатеринодар» тащил за собой на тросах еще восемь барж, которые то и дело угрожали столкнуться друг с другом. Во избежание аварии на носу каждой из барж непрерывно и неистово звонили в колокола. И от этой адской музыки некуда было спрятаться.

Через два дня всех стали мучить нестерпимый голод и жажда. Но ни хлеба, ни воды никто никому не давал. Казаки ютились в тесных, грязных трюмах или сидели на открытых скользких палубах, продуваемых ветром с холодным дождем. Иногда их обдавали солёные брызги. А огромная махина под названием «Екатеринодар» стонала от усталости и непосильной ноши. И хотя в борьбе с ветром и морем пароход выстоял, но никто не сомневался, что это его последний рейс.

На третий день пути в какой-то воинской части нашли муку, и Жаров со своими однополчанами стали печь «пышки»: муку смешивали с морской водой, а затем подогревали на пароходных трубах. Голод был такой, что никто не доводил смесь до готовности. Как только она слегка затвердевала, её тут же съедали. Потом мучились животами. Всё время подташнивало. У многих начался понос…

На четвертый день узнали, что судно идёт в Константинополь. Восемь дней казаки ничего не видели, кроме волн да бегущих серых облаков, сквозь которые лишь изредка проступало то мутное солнце, то бледная луна. Дождь лил не переставая, то усиливаясь, то ненадолго ослабевая. Когда русский караван подходил к Босфору, французы приказали командующему флотилией адмиралу М. А. Кедрову спустить русские военно-морские флаги и поднять на фор-стеньгах флаг Франции как знак того, что беженцы находятся под ее покровительством. Адмирал наотрез отказался подчиниться и спустить Андреевский флаг, объяснив, что крест Святого Андрея Первозванного признаётся всеми странами, кроме большевистской России.

Однако в конце концов ему пришлось пойти на компромисс. Суда и военные корабли русской флотилии входили в Босфор под двумя флагами: рядом с русским развевался французский. Все поняли, что французы взяли под свою защиту покинувших родину союзников. 126 российских судов военного и торгового флота со 150 тысячами человек на борту шли по Босфору. Жаров стоял на палубе в толпе соотечественников и, затаив дыхание, с жадностью вглядывался в берега пролива: по обе стороны проступали очертания Константинополя — священного для каждого русского города. С замершим сердцем смотрел он на Святую Софию, превращенную турками в мечеть.

«Екатеринодар», как и остальные суда, долго стоял на рейде. Все пароходы разгружали очень медленно. Однако возле каждого из них уже сновали лодки с турецкими продавцами, которые бойко продавали изголодавшимся казакам и русским морякам хлеб, воду, булочки… Измученные люди расплачивались за немудреную снедь золотом и драгоценностями. 3-я Донская дивизия сходила на сушу на набережной района Сиркеджи. Некоторые казаки, не выдержав давки, прыгали с высокого борта прямо в ледяную воду и со своим нехитрым скарбом добирались до берега вплавь. Там всех строили в колонны и отправляли на железнодорожную станцию.

Русские на турецкой территории поступали под патронаж Французской республики. За это французы взяли в качестве залога товары, вывезенные русской флотилией из Крыма, стоимостью 110 миллионов франков. Шестидесяти тысячам русских офицеров и казаков оставили оружие и отправили их в особые военные лагеря: более 25 тысяч, под командованием генерала от инфантерии А. П. Кутепова, — в Галлиполи; 15 тысяч кубанских казаков, под началом генерал-лейтенанта М. А. Фостикова, — на остров Лемнос; наконец, донские казаки, под руководством генерал-лейтенанта Ф. Ф. Абрамова, отбыли из Константинополя на станцию Хадем-Киой, в 50 километрах от Стамбула, откуда им было приказано двигаться походным порядком по горным тропам в лагерь для интернированных лиц под названием Чилингир.

А пока они добираются до пункта назначения, обратимся к истории донских казаков. Когда они появились на Руси? Какую роль сыграли в становлении Российского государства? И какая миссия была возложена на них?

Донские казаки

Китайский дипломат XIX века Фен Ты Мин писал: «Граница России лежит на арчаке казачьего седла». И это действительно так. В то время все южные границы, от Австро-Венгерской империи до Маньчжурии, охранялись казаками.

Казачество зародилось на окраинных землях Русского и Польского государств в XV–XVII веках. Первоначально казаки проживали в степях и лесостепях восточной Европы, впоследствии расселились на территории Среднего и Нижнего Поволжья, Предуралья, Южного Урала, Сибири и Дальнего Востока. Их история изобилует драматическими событиями и великими боевыми свершениями. Благодаря службе Российскому государству казачество сформировалось как мощное военное сообщество, принимавшее участие во всех войнах, которые вела Россия. Основу философии казаков составляли принципы: «свобода и порядок», «воля, а не своеволие». Это было кредо людей, знавших, что такое добровольный долг и служение Отечеству. Первоначально казаки служили России по договору с русским государем, затем — по присяге, еще позже — в составе русской армии. При этом за несколько столетий они создали самобытную культуру, которая соответствовала их образу жизни. Не случайно в русском языке фразеологизм «вольный казак» имеет значение: «свободный, ни от кого не зависящий человек». Это ли не идеал жизни?

Однако в начале XX столетия начался путь казачества на свою Голгофу, и Сергей Жаров, по рождению не имевший никакого отношения к военно-служилому сословию, оказался среди несущих крест. Развернутый в 1918 году геноцид против казачества был ужасен. Большевики считали казаков опасной социально-экономической группой, особым субэтносом русского народа, обладающим мощной пассионарностью, угрожающей советской власти. Поэтому ещё в 1919 году, являясь главой Советского государства и партийного аппарата, Яков Свердлов подписал Циркулярное письмо ЦК РКП(б) об отношении к казакам. Уцелевшим казакам и их детям надлежало забыть о своих традициях и культуре, приобщение к которым начиналось с колыбельных песен.

Волею судеб во время Гражданской войны Сергей Жаров оказался в пулеметном полку Донской армии, сформированном весной 1918 года, в разгар восстания донского казачества против большевиков. Так он навсегда связал свою жизнь с казачеством, а именно с донскими казаками, с их обычаями и культурой.

Откуда же появились казаки на Дону? Издревле в донских степях обитали персоязычные племена, которые и дали название реке Дон (в переводе с персидского — «вода»). В греческих источниках река называлась Танаис, а Геродот обозначил её как «восьмая скифская река». В VII веке до н. э. скифы — персоязычный кочевой народ — расселились по правому берегу Дона, на левом жили родственные скифам по языку савроматы. Кочевавшие в степях между Днепром и Доном «царские скифы» были самыми воинственными среди скифских племен, однако в III веке до н. э. савромато-сарматские племена оттеснили скифов на запад. Сарматское господство продолжалось на берегах Дона более шестисот лет, пока сарматы не распались на несколько племенных союзов. В 211–217 годах к этим местам подошли готы — древнегерманский союз племен — и вытеснили потомков сарматов. Своего могущества готы достигли при короле Эрманарихе из рода Амалов. Их владения простирались от Балтийского до Азовского моря, от Дона на востоке до реки Тисы на западе.

Однако во второй половине IV века полчища гуннов — союз тюркоязычных племен во главе с Атиллой — разбили армию Эрманариха и устремились в Европу, где, захватив огромную территорию от Волги до Рейна, создали мощное государство. Со смертью Атиллы в его стане начались междоусобные войны. Часть гуннов вернулась на правобережье Дона, где и была разбита впоследствии предками нынешних болгар, утвердившими своё господство над причерноморскими степями.

В VI веке Дон становится пограничной рекой между Аварским каганатом, в состав которого входили современные территории Венгрии, Австрии, Швейцарии (частично), Словакии, Хорватии, Сербии, Румынии, Польши, Украины, Литвы (частично), Македонии, Белоруссии, и Великим Тюркским каганатом (территория от Дона до северных границ Китая). В 603 году Великий Тюркский каганат распался на Западно-Тюркский каганат и Восточно-Тюркский каганат. Интересующая нас территория остается под властью Западно-Тюркского каганата. В середине VII века Западно-Тюркский каганат также начинает распадаться, и из него выделяется Хазарский каганат. (Слово «каганат», производное от «каган», происходит от названия высшего титула суверена в средневековой кочевой иерархии: каган — «хан ханов» или «великий хан».)

В 965 году сын князя Игоря и княгини Ольги Святослав предпринял поход против Хазарского каганата. В «Повести временных лет» сказано: «В лето 6473 (965) пошёл Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу ему со своим князем каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар, и град их и Белую Вежу взял». Таким образом, течение Дона от Большой излучины до Азовского моря стало подконтрольно русским. Под защитой крепости Белая Вежа (хазарское название Саркел), расположенной на левом берегу Дона, в Восточном Крыму и на Таманском полуострове было создано Тьмутараканское княжество, политическая элита которого была русской, а основную часть населения, кроме касогов, аланов, хазар, греков, армян, абазинцев, евреев и тавров, составлял черкесский народ — касаки. Выдающийся российский учёный Лев Николаевич Гумилев полагал, что казаками нужно считать обрусевший восточный народ (касогов, черкесов, хазар). Так начала формироваться уникальная этническая общность, объединившая пассионарных людей разных национальностей и различного происхождения, но сплотившихся во имя братства и взаимовыручки.

Существует и другая версия происхождения слова «казак». По-турецки и по-татарски «гозак» или «гузак» означает «легковооруженный воин без доспехов и кольчуги». В трудах украинского историка, общественного и политического деятеля Михаила Грушевского отмечено, что у турок название «казак» «издавна обозначало воина-наездника, легковооруженного и малоценного, так сказать, низшего сорта».

Итак, в Средние века казачество формировалось за пределами русских княжеств как сообщество свободолюбивых и воинственных людей, которые принимали в свои ряды выходцев из различных этнических и социальных групп. Главным фактором была не национальность или сословная принадлежность, а общее служение одной цели. Писатель Борис Алмазов отмечает, что, «находясь между тремя империями — польско-литовской, русской и турецкой, казаки умело лавировали в водоворотах политики, сохраняя свою независимость. С ними считались и поляки, и турки, а московские власти были вынуждены вступать с Доном в дипломатические отношения, хотя постоянно во всей внешней дипломатии подчеркивали, что Дон — украина (окраина) Московского царства… Казакам приходилось платить страшную цену за свою независимость. Практически они жили либо на фронте, либо в прифронтовой полосе, говоря языком современным. Но именно это положение позволяло им уцелеть и достаточно долго сохранить свои порядки».

Москва часто дистанцировалась от разбойных набегов казаков на турок или ногайские улусы, опасаясь ответственности за вооруженные нападения. Например, Иван Грозный писал недовольным соседям о казаках: «…Те наши холопи в нашей земле много лиха учинили. И мы их велели добивати, а они бежали на поле…» По донесениям дипломатов того времени, казаки суть «беглые люди» и живут они «в дальних местах воровским обычаем…». Однако, по мнению писателя Александра Беззубцева-Кондакова, «по дипломатическим соображениям московское правительство не поддерживало предпринимаемые казаками набеги, но было очевидно, что в большинстве случаев внешнеполитические интересы Москвы и Дона полностью совпадают».

Официальной датой основания донского казачества считается 3 января 1570 года. Именно в этом году Иван Грозный пожаловал донских казаков «за верную службу землями по реке Дон с его притоками». Однако и без царского указа казаки считали эти земли своими. В том же году царь прислал донским казакам грамоту с просьбой сопроводить через Азов русского посла из боярского рода Новосильцевых к турецкому султану. Казаки просьбу царя выполнили — так началась их официальная служба при русском дворе. В 1571 году князь Михаил Воротынский составил «Устав сторожевой станичной службы», где разделил казаков на городовых (или полковых), пожизненно служивших в городах, и на сторожевых (или станичных), обязанных нести пограничную службу. Таким образом стал формироваться особый класс воинов-земледельцев — казаков-однодворцев, живших на окраинах Московского государства и охранявших границы.

На Дону возникла своего рода военно-демократическая республика — Войско Донское во главе с выборным атаманом и со столицей (с 1644 года) в городе Черкасске. Высшим органом власти был войсковой круг, принимавший пришлых людей в казаки и решавший вопросы войны и мира. Круг избирал атамана и есаулов. Историк Войска Донского Василий Дмитриевич Сухоруков писал о казаке XVII века: «На казаке видали смесь оружия и уборов разных народов: ногайское и черкесское седло, крымская или турецкая попона, черкесская епанча, русская пищаль, оправленная по-турецки, и при ней рог и вязни, персидская сабля, на поясе булатный нож с черенком рыбьего зуба, турецкий сайдак (лук), ружье, рогатина составляли богатство и украшения тогдашних казаков».

Сильны были донские казаки и на воде. Они досконально знали географию Черного и Азовского морей, безошибочно прокладывали курс, учитывая направление ветра и скорость течения, и постоянно нападали на турок. Один польский историк того времени писал: «По словам самих турок, никого они не боятся больше казаков». А ведь в то время самым страшным врагом Турции была Венецианская республика. В арсенале казаков были западноевропейские морские инструменты: компас, песочные часы, подзорная труба… Всеми приборами казаки очень лихо умели пользоваться. В морском бою они пускали в ход копья, сабли, сагайдаки, дротики, топоры и, конечно же, кремневые ружья и пистолеты. На некоторых казачьих судах были даже мушкеты. Высшего мастерства казаки достигли в искусстве абордажного боя, причем ночного. Здесь им не было равных.

Собравшись в морской поход, казак обязательно просил родительского благословения, ведь казачья мудрость гласила: «Родительское благословение со дна моря достанет, оно в огне не горит и в воде не тонет». Охранял же казаков Николай Чудотворец — у него перед морским походом они просили заступничества.

Успехом многих морских военных операций казаки были обязаны своим стругам — плоскодонным парусногребным судам, служившим для перевозки людей и грузов. В то время это были одни из самых совершенных военных кораблей. Струг имел одинаково острые нос и корму, длину от 20 до 45 метров, ширину от 4 до 10 метров и вёсла от 6 до 20 штук. По современной классификации их можно отнести к судам типа «река-море». Они легко обходили мелководье и были быстрее турецких галер. Казаки умело пользовались таким преимуществом в бою.

При Петре I казачья вольница закончилась. Служба царю стала обязательной. Дети казаков, достигнув семнадцатилетнего возраста, должны были отбывать станичные и земские повинности. Когда им исполнялось девятнадцать, семья за свои деньги приобретала им коня, сёдла и оружие. При этом государство не вмешивалось во внутреннюю жизнь казачьей станицы и не контролировало порядок военной подготовки. Свою вольницу казаки не отдавали без боя: при Петре I по Дону прокатилось несколько казачьих восстаний. Самое знаменитое — под предводительством войскового атамана Кондратия Булавина.

При Екатерине 11 было завершено обмежевание донских земель и составлена «Карта всей земли Войска Донского». 10 октября 1786 года царица начертала на карте: «Быть по сему». Законодательно закрепили, что казак является не собственником земли, а её держателем, пользователем и за землю обязан нести службу. И, где бы ни проходила служба, не только честно выполнять все возложенные на него государством обязанности, но и проявлять стойкость, отвагу и доблесть. Неудивительно, что 2 октября 1827 года Николай I провозгласил атаманом всех казачьих войск России своего старшего сына — цесаревича Александра, будущего императора Александра 11. Так наследник престола был принят в казачье войско, а члены Царской семьи стали носить казачью форму. К тому времени казаки были уже хорошо известны всему миру.

«Дайте мне одних казаков, и я пройду с ними всю Европу», — кричал Наполеон в порыве гнева своим генералам. А уж затем, более спокойно, добавлял: «Не знаешь, как против них действовать, развернёшь линию — они мгновенно соберутся в колонну и прорвут линию, хочешь атаковать их колонной — они быстро развертываются и охватывают ее со всех сторон». Наполеону было невдомёк, что за казаками стояла многовековая евразийская военная выучка — уникальная тактика, передаваемая из поколения в поколение.

Почти ни один казак не помнил, когда его первый раз посадили в седло, так как это случалось задолго до того, как у ребенка начинает формироваться память. Или, например, хорошо известно: если казак останавливался, то его конь никогда не стоял на месте. Он обязательно гарцевал — тогда казака было намного сложнее взять на мушку и открыть по нему прицельную стрельбу. Такие маленькие военные хитрости складывались в целую систему воспитания защитника отечества, которому поручена охрана государственных рубежей.

В 1812 году на реке Неман казаки первыми встретили наступающие войска французского императора, и… они же первые через два года, в 1814-м, познакомили Европу со своим бивуаком на Елисейских полях в центре Парижа. (Оттуда, кстати, берёт своё начало и слово Bistro — небольшой ресторан-кафе, где подают простые блюда без кулинарных изысков. Казаки, подъезжая к таким кафе, кричали: «Быстро! Быстро!» Смекалистые французы поняли, как лучше наладить бизнес, и тут же переименовали свои маленькие кафе в бистро.)

В 1917 году донские казаки в массе своей не поддержали революцию. Войсковая администрация Дона приняла на себя всю полноту государственной власти и ввела на своей территории военное положение, хотя большинство казаков настаивали на нейтралитете. Однако к январю 1918 года в условиях Гражданской войны оставаться в таком положении стало невозможно. К этому времени Большим войсковым кругом Донского казачьего войска был избран первый выборный атаман Алексей Максимович Каледин. (В 1709 году Петр I упразднил выборность атаманов.) Каледин оказался ярым противником большевиков. Но донские казаки зимой 1918 года не поддержали Каледина в борьбе против советской власти. Алексей Максимович сложил с себя полномочия войскового атамана и покончил с собой выстрелом в сердце. В предсмертном письме он объяснил уход из жизни «отказом казачества следовать за своим атаманом». Отказ этот впоследствии дорого обошёлся донским казакам!

Когда казаки поняли, что произошло, и взялись за оружие, было поздно. В 1919 году была принята директива о «расказачивании». В ней, в частности, говорилось: «Учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления». По сути, речь шла об истреблении казачества как сословия, то есть о геноциде.

Однако в Турции донским казакам во главе с Федором Федоровичем Абрамовым жилось не лучше, чем оставшимся на Родине их товарищам.

Чилингир — лагерь смерти

В своих воспоминаниях Сергей Жаров не раз отмечал, что самым тяжелым периодом в его жизни было пребывание в турецком лагере для интернированных лиц в районе Чаталджа. Когда-то на этом месте было греческое поселение под названием Эргиске. После образования Османской империи население стало смешанным — греко-турецким. В середине XIX века, после Крымской войны, часть крымских татар переселилась в эти края. Во время Первой Балканской войны 1912–1913 годов здесь проходила Чаталджинская укрепленная линия, где 17–19 ноября 1912 года произошло знаменитое сражение между турками и болгарами. Последние сосредоточили в одном месте свои главные силы, готовясь взять Константинополь и преподнести его в качестве подарка России за помощь, оказанную им Александром II в XIX веке. Но наступление захлебнулось. Страшная эпидемия холеры унесла жизни более 30 тысяч болгар…

В эти гиблые места и привезли донских казаков генерала Федора Абрамова. Их поселили в десяти длинных, загаженных, полуразвалившихся овчарнях, куда ещё совсем недавно в дождливую или холодную погоду загоняли овец. Повсюду низкие, бесконечные, пустынные камыши. Рядом несколько глинобитных домиков местных жителей с плоскими крышами и воронкообразными трубами. Пасмурно. Сыро. Самый конец ноября.

В России никто из них и представить не мог, что когда-нибудь придется жить в таких условиях — в сараях для скота! В первый же день один из казаков застрелился. У всех отобрали огнестрельное оружие. А через три дня у некоторых и холодное. Правда, холодное пообещали вернуть. Но больше его никто так и не увидел. У многих казаков, особенно у офицеров, шашки и кинжалы были в серебре. И французы, отобравшие оружие, не пожелали с ними расстаться.

Однако казаки не пали духом, не сломались ни морально, ни физически. Они стали обживаться. В землю вгрызлись лопаты и кирки. Застучали молотки. Топоров не было. Скоро появились первые землянки. Из овчарен выгребли навоз. Печей, конечно, не было никаких. Костер разводили прямо на земляном полу в бараке. Дым щипал глаза, дышать было трудно, но это всё же было лучше, чем погибнуть от холода. На крышах овчарен расширили вентиляционные отверстия, ранее рассчитанные на содержание скота. За дровами ходили группами, и обязательно в сопровождении французских караульных. Сухие деревья рубили оставшимися шашками. Заготавливали дрова каждый день и в любую погоду. Тащили их порядочное расстояние на своих спинах — никаких подвод с лошадьми не было.

Первые дни спали прямо на грязном полу, чуть присыпанном соломой. Согревались друг от друга. Шинелей и башлыков на всех не хватало. Одеял никто не выдавал. Когда нужно было ночью выйти во двор по нужде, пробирались в темноте по телам, наступая то на живот, то на голову спящего соседа. Лежали, прижавшись так тесно, что на другой бок не перевернешься.

Скоро в бараках появились самодельные печи: их мастерили из кирпичей и консервных банок. Грели они плохо, но всё же это было лучше, чем ничего. 10 казаков облюбовали дупло огромного дерева и поселились в нём. В землянках было теплее, чем в бараках, и многие мечтали перебраться туда. Но мест всем там не хватало. Вспыхивали ссоры. Но в целом казаки жили дружно, до драк дело не доходило.

Лев Николаевич Толстой в знаменитой повести «Казаки» писал о терских казаках: «Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех своё, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество». В Чилингире Жаров убедился, что донские казаки, в отличие от терских, отличные работники, умеющие всё делать своими руками, и они абсолютно не нуждались в спиртном. О вине и водке даже речи не заходило.

Первые две недели в Чилингире казаки жили, не понимая, что происходит: отходили от эвакуации и Гражданской войны. Что будет с ними дальше — никто не знал. В это время Сергей Жаров ещё теснее сблизился со своим полковым священником отцом Михаилом Васильевым. Оба понимали, что Бог послал им испытания не зря, и они должны выйти из них с честью. Они вместе ходили за дровами, разводили костры между бараками, садились в круг с другими казаками и вели задушевные беседы на разные темы. Но, как правило, все разговоры сворачивали на еду: каждый вспоминал, что он ел на родине.

Продовольственный паек в лагере был ничтожный. Все жили впроголодь. Горячей воды не было. Нельзя было постирать белье. Стирали его в ручье, из которого строго-настрого было запрещено пить. Но пресной воды тоже катастрофически не хватало, и запрет нарушали — сначала у некоторых казаков начался понос, а потом и другие болезни. Многие завшивели. Совершенно не было мыла. Точнее, выдавали один килограмм на 25 человек в месяц. Если интернированный промок под дождём, то сушить одежду ему было негде. Приходилось ходить в мокром и ждать, пока она сама просохнет на теле.

Жаров вспоминал: «Бездеятельность, голод и бесцельность такой жизни меня толкнули на крайнее. Как-то французы, бывшие хозяевами лагеря, открыли для желающих казаков запись в Иностранный легион. Одним из немногих желающих оказался я. Мое решение вызвало большое смущение среди офицеров-однополчан. Меня всячески отговаривали от этого шага. Больше всего против моего решения был наш полковой священник.

“Зачем, — говорил он, — идти в Иностранный легион, подвергать себя опасности… умереть, за что? Только за то, что тебя приоденут и, может быть, лучше накормят? Снабдят какой-нибудь ничтожной суммой денег? Нет!”

Но мне надоело валяться в грязи, надоело голодать. Этому жалкому, недостойному существованию я предпочёл легион. Я был глух ко всем просьбам друзей не покидать их. И я остался верен своему решению.

Наутро я добрался до железнодорожной станции, откуда нашу партию добровольцев должны были отправить в Константинополь, а оттуда дальше, к конечной цели — Марокко. Я ждал состава поезда, назначенного на этот день.

Но судьбе было угодно решить иначе: по неизвестным причинам состав подан не был… Предостережение? Я задумался. Значит, не судьба! На следующий день я уже не пошёл больше на станцию.

Опять потекла беспросветная лагерная жизнь, без всякой личной инициативы».

Ко всем бедам добавилась холера, и французы оцепили лагерь карантинными постами.

В это время русский главнокомандующий барон П. Н. Врангель и французское правительство продолжали вести ожесточенные переговоры. Французы угрожали русским, что снимут их даже с ничтожного довольствия. Кормить 150 тысяч человек они не могли и предложили русским три выхода: возвращение в Совдепию; эмиграцию в Бразилию или Перу; жизнь на собственные средства. Барон Врангель понимал затруднительное положение Франции, но хотел, чтобы французы помогли ему с размещением русского воинского контингента в Сербии, Черногории, Румынии, Болгарии и Венгрии.

Пока шли переговоры, Жаров вставал каждый день в шесть часов утра и вместе с раздатчиками отправлялся за продуктами. В восемь часов начинался дележ еды по сотням — поровну, по справедливости.

Из воспоминаний Жарова:

«К разложенным в ряд порциям кто-нибудь из казаков становился спиной. Тогда другой казак по очереди дотрагивался до кучек.

“Кому?” — звучал вопрос.

“Давыдову, Шляхтину, Бажанову”, — отвечал повернутый спиной казак.

“Кому? Кому?” — неслось по всем баракам».

Появились первые трупы — жертвы холеры. Тут уж не обходилось без полкового священника и регента. Отпевание, как правило, было долгим и насколько возможно торжественным. И всегда заканчивалось казачьим гимном «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон…».

Эпидемия с каждым днем расширялась. Вот что писал в полковом рапорте врач Донского войска в конце декабря 1920 года: «Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было восемнадцать случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них семь смертных. Для заразных больных отведен отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные.

Ввиду скученности населения лагеря, не было возможности правильно вести надзор над заболевающими и вовремя их выделять. Нет дезинфекционных средств. Кухонь в лагере недостаточно, и совершенно нет кипятильников. Нет дров и угля, почему запретить пользование сырой водой невозможно. Нет печей, почему люди при настоящей сырой погоде не высыхают, что предрасполагает к заболеваниям. Недостаточно материалов, чтобы заделать дыры в окнах и крышах. Если это останется в прежнем виде, эпидемия примет массовый характер».

Но дух казаков не ослабевал. Казалось бы, страх перед неизвестностью, голод, лишения, страдания и эпидемия холеры — всё это должно было отнять надежду на лучшее. Но чем казаки хуже жили, тем они становились ближе к Богу. Только любовь к Всевышнему могла их спасти, и они выстрадали эту любовь. В полках ощущался небывалый религиозный подъём. Приближался День святителя Николая Чудотворца.