Шалунья

14

БЛЕЙК

Два часа, которые я провожу на диване у Рамзеса, просматривая его книги, — это буквально воплощение мечты. Реальность оказалась даже лучше, чем я себе представляла, что бывает редко. Я глубоко погружаюсь в свои фантазии.

Рамзес идет еще глубже. Он учит меня, как работает его разум, как он принимает решения. Его истории — это уроки, в которых достаточно намеков, чтобы я сама докопалась до сути.

Он был прав — он знает то, чего не знаю я, и я бы дорого заплатила за то, что он свободно предлагает.

В ответ я рассказываю ему все, что узнала о компаниях, за которыми мы оба следим. Волнение, которое я испытываю, когда он записывает кое-что из этого и даже меняет некоторые из своих пьес, не сравнится ни с чем, что я знала.

Нет, не так. Лучший момент за весь вечер — это когда Рамзес смотрит мне в глаза и говорит, что восхищается мной.

Черт возьми. Если он когда-нибудь захочет заставить меня кончить, то это будет именно так. Слышать такие слова от такого мужчины, как он, — мне хочется теребить свою киску от одной мысли об этом.

Это все сон, пока я не встаю с дивана, и он превращается в кошмар. Пока мы разговаривали, я истекала кровью на его подушках. Заплатка, которую я оставила, выглядит как место убийства.

— Мне так чертовски стыдно.

Я закрываю рот руками. Я, должно быть, такая же красная, как эта кровь.

Мне четырнадцать? Я уже сто лет не совершала таких ошибок. Должно быть, ванна рано дала о себе знать…

Если Рамзес посмотрит с отвращением, я умру.

Он едва взглянул на кровь, прежде чем подхватить меня на руки и сказать: — Снова в ванну.

Я корчусь от боли и говорю: — Дай мне помыть ее! Черт, прости, у тебя на руках…

Он крепко держит меня, заставляя не двигаться. Прижимаясь лбом к моему лбу, он говорит: — Мне все равно. Посмотри на меня. Я выгляжу обеспокоенным? Оно уйдет. Или не уйдет. Мне даже не очень нравится этот диван, ты сделала мне одолжение.

Как ему удается рассмешить меня, когда я чувствую себя так стыдно?

Еще мгновение назад я была вся в смущении.

Его руки наполняют меня глубоким, ровным спокойствием. Его голос вибрирует от его груди к моей. — Думаешь, кровь меня отталкивает? Подумай еще раз. Мне нравится все, что выходит из тебя.

Он несет меня в свою спальню, но вместо ванны бросает на кровать.

— Простыни…

Он закрывает мне рот рукой.

— Единственное, что я хочу услышать от тебя, — приятно ли тебе это.

Он вводит в меня палец. — Больно? Тебе больно?

Я чувствительная, но это только усиливает ощущения. Его палец нежен, а язык ласкает мой клитор.

— А как насчет этого? Тебе приятно?

— Более чем хорошо, — задыхаюсь я.

— Дай мне знать, если что-то будет болеть или ты захочешь, чтобы я сбавил темп.

Я откидываюсь назад и позволяю ему нежно лизать меня, пока его теплая рука лежит на моем животе, как грелка. Это так успокаивает, что я могу расплакаться, если вообще позволю себе снова плакать при Рамзесе.

Может быть, из уголков моих глаз вытекает немного влаги, но это просто происходит, когда ты иногда лежишь. Это ничего не значит.

Я думаю о том, как Рамзес смотрел на меня, когда учил меня на диване. Я думаю о том, как его глаза морщились, когда я давала правильный ответ или говорила что-то умное.

Я восхищаюсь тобой…

Я начинаю кончать, мягко и медленно.

Рамзес не останавливается, он осторожно трахает меня пальцами, пока его рука не становится красной.

Я закрываю глаза и вижу только красное. Все, что я чувствую, — это удовольствие.

— Ты — животное, — говорю я, когда снова могу говорить.

Рамзес только ухмыляется.

Мы все животные. Нам нравится думать, что раз у нас есть большие пальцы и мы можем говорить, то мы выше их, но это не так. У нас есть импульсы и желания. И в отличие от животных, мы можем притворяться, что контролируем их. Иногда.

Но эти импульсы сильны. Когда мы их подавляем, мы меньше всего их контролируем. Потому что они вырываются на свободу.

Рамзес трахает меня, как животное, на этой кровати, и я ни разу не подумала ни о простынях, ни о своих чертовых судорогах.

Я теряюсь в удовольствии и неистовстве.

Когда мы закончили, я лежала на огромных плитах его груди, а Рамзес нежно гладил мои волосы, он сказал со странной нерешительностью в голосе: — Ты не могла бы пойти со мной на одно дело, которое я должен сделать?

— Конечно. Что это?

— Я построил среднюю школу взамен той, в которой учился сам. Это хорошая школа, отличные учителя, но все, что у них есть, — дерьмо. Я выступаю перед довольно большой аудиторией и подумал, что было бы неплохо, если бы ты сидела в первом ряду.

Я приподнимаюсь на локте, изучая его лицо. — Ты ведь не нервничаешь, правда?

Я не могу представить Рамзеса нервным.

— Не очень, — смеется он. — Но будет чертовски веселее, если ты будешь там.

Я хмуро смотрю на него. — Ты втайне хороший чувак? Строишь больницы, школы…

— О, не волнуйся, — ухмыляется он. — Я заставлю их назвать их в мою честь.

Я смеюсь, прижимаясь к его груди. — Слава богу. Если тебе ничего не светит, я начинаю нервничать.

— Школа Рамзеса Хауэлла, — говорит Рамзес так, будто уже видит, что это написано на камне.

— Горячо.

Он обхватывает меня руками, прижимая к себе. — Я хочу показать этим детям, что именно отсюда я родом. Здесь я узнал, кем могу быть. Там, где я начал работать с Бриггсом, где у меня появилась уверенность в себе, что я могу быть успешным.

Мне тепло на протяжении всего разговора, страсть Рамзеса излучается во мне.

— Думаешь, там есть кто-то, кто мог бы стать таким, как ты?

— Скорее всего, нет. — Он смеется, потому что он действительно такой высокомерный. — Но я хочу, чтобы они были лучше. Я хочу, чтобы они были направлены вверх, а не вниз. Я хочу показать им, что это возможно.

Я целую его, и поцелуи переходят в секс.

После этого я снова оказываюсь в его объятиях, за окнами — звездное небо, вокруг — кокон тепла. Рука Рамзеса обнимает мой живот, прогоняя спазмы.

Я засыпаю в его объятиях и остаюсь там всю ночь.

Когда я в следующий раз прихожу к Табите, она смотрит на меня и сразу понимает, что происходит.

— Ты чертова идиотка.

Табита выглядит ужасно. Она сгорбилась, бархатный халат зажат вокруг нее одной когтистой рукой.

Я вижу себя в зеркале позади нее. Я расцветаю. Все во мне выглядит живым и богатым — волосы, кожа, глаза… Вот как Табита ловит меня. Так она понимает, что я снова падаю.

Потому что падение похоже на жизнь. Есть и пить, дышать, бегать и летать. Почему я так долго морила себя голодом?

— Он не такой, как Десмонд, — говорю я.

Табита смотрит на меня мутными и потускневшими, как старый мрамор, радужными глазами. — Они все такие, как Десмонд.

Гнев поднимается у меня в горле. — Мужчины или Джоны?

— Какая разница. — Это не вопрос. — Они берут то, что хотят, или покупают это. Нам повезло, когда они потрудились это купить.

Я встаю с ее старого, заплесневелого кресла, серьезно раздраженный.

— Когда ты стала такой ненавистной?

Я уже знаю ответ. Она стала ненавистной, когда стала старой и одинокой.

Вот почему я не ухожу из ее квартиры.

Я остаюсь и готовлю для нее обед из продуктов, которые принесла. Мы едим вместе и играем в криббидж. Я тасую и сдаю карты, когда приходит ее очередь — ее руки стали хуже.

Даже если ее слова для меня больше не Евангелие, даже если она больше не мой учитель, она все еще мой друг.

И я люблю ее. Я понимаю это, видя ее самой старой, самой больной, самой слабой, самой сварливой. Я все еще чувствую это тепло, когда смотрю на нее.

Я провожу рукой по ее морщинистому старому когтю. Ее кожа мягкая и тонкая, на ней проступают голубые вены.

— Эй, — говорю я. — Я люблю тебя.

— О Боже! — Табита качает головой. — Что он с тобой делает?