Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И. Д. Путилин. В 2-х тт.

МЕЛЬНИЦА В ГУСЕВОМ ПЕРЕУЛКЕ

Покончив с визитацией больных, приехав домой и отобедав, я только что собирался прикурнуть, как лакей мой доложил мне о прибытии любимого курьера моего гениального друга Путилина. Я поспешно вышел в переднюю.

— В чем дело, дружище?

— Письмо к вам от его превосходительства Ивана Дмитриевича.

Он протянул мне знакомый конверт.

— Что-нибудь случилось важное? — спросил я, поспешно распечатывая конверт.

— Случай, можно сказать, господин доктор, необыкновенный…

Но я не слушал его, весь погрузившись в чтение записки.

— Что такое? — начал было я, но, махнув рукой и зная любимый загадочный стиль моего друга, наскоро одел пальто и помчался в сыскное к моему другу.

Курьер на своей неизменной тележке-тарантасе следовал за мной.

В сыскном, когда я туда приехал, я заметил на лицах служащих испуг, растерянность.

«Что такое случилось?» — мозжила меня мысль. Я быстро прошел знакомой дорогой в служебный кабинет Путилина, порывисто распахнул дверь.

— Ради Бога, Иван Дмитриевич, что такое?

Путилин, отдававший приказания своему помощнику, обернулся ко мне.

— А, это ты, доктор?..

— Как видишь.

— Так вот, не можешь ли ты оказать помощь этому несчастному господину?

И он сделал знак по направлению дивана. На нем, свесившись мешком, полулежал, полусидел молодой щеголь в бобровой бекеши, с лицом сине-бледным, с таким лицом, на котором мы, врачи, безошибочно различаем печать смерти.

— Дайте знать, Виноградов, прокурору, судебному следователю и нашему врачу.

— Сию минуту, Иван Дмитриевич.

Пока они говорили, я приступил к господину. Но лишь только я раскрыл его бекеш, как волна крови вырвалась и залила диван. Брызги крови ударили в мое склонившееся лицо. Голова господина зашаталась и свесилась еще ниже.

— Ну? — спросил Путилин.

— Да, ведь он мертв. Это труп! — воскликнул я, неприятно пораженный тяжелым зрелищем.

— Ты исследовал?

Я открыл его глаза… Веки были свинцовые, зрачок — мертво остекленевший.

— Когда, приблизительно, наступила смерть, доктор?

— Сейчас, до подробного осмотра, это трудно определить, но судя по сокращению глазных нервов, можно думать, что не так давно. Часа два, полтора.

Помощник вышел отдавать распоряжения.

— Откуда у тебя появился этот несчастный?

— А-а, это крайне загадочная история. Видишь ли, минут сорок тому назад ко мне вбежал испуганный агент-дежурный и заявил, что на лестнице лежит тело какого-то господина… Я бросился туда и увидел этого господина. Думая, что он еще жив, я велел перенести его ко мне в кабинет. Но, увы, это был, как ты видишь, труп.

— Но как он попал на лестницу вашего сыскного отделения?

— Этого никто не знает, доктор. Один из недавно прибывших агентов, правда, видел, что какая-то карета, запряженная отличными лошадьми, остановилась у подъезда сыскного. Но, занятый другим делом, он не обратил ни малейшего внимания на это обстоятельство. Мало ли, кто останавливается у нас в каретах?

— Ужасная рана! — вырвалось у меня. — Пуля попала, очевидно, в сердечную сумку. Смотри, какая масса крови!

— Ну и годок! — печально произнес Путилин. — Преступление за преступлением… Я начинаю думать, что криминальный Петербург скоро заткнет за пояс Лондон и Париж.

Не скажу, чтобы присутствие страшного посетителя-гостя было особенно приятно. Его открытые глаза, в которых застыл ужас предсмертных мук, были прямо устремлены на нас.

— Теперь ты понял, доктор, почему я тебя торопил?

— Да.

— Откровенно говоря, мне не особенно улыбается мысль затягивать визит неожиданного гостя.

Путилин посмотрел на часы.

— Они сейчас прибудут. Ну, а пока скажи, каково твое мнение: убийство это или самоубийство.

Я еще раз сделал поверхностный осмотр трупа и ответил:

— Мне кажется, что самоубийство. В это место, то есть в сердце, очень редко целятся убийцы. Висок и сердце — это прицел тех, кто добровольно кончает жизнь.

— Браво, доктор, кажется, ты на этот раз не ошибся!

В кабинет входили спешной походкой представители власти.

— Что случилось, Иван Дмитриевич? У вас в кабинете? — здороваясь, спросил прокурор.

— Перенесен с лестницы. Ну, господа, приступайте.

Началась тяжелая, длительная процедура. Мой коллега совместно со мной осматривал труп. Путилин стоял рядом с судебным следователем, не сводя взора с трупа.

Вдруг он быстро наклонился над трупом.

— Что это вы так пристально разглядываете, ваше превосходительство? — спросил судебный следователь.

— Мел на жилете и на сюртуке самоубийцы, — ответил Путилин.

— Самоубийцы?.. А разве вы уверены, что это — самоубийство?

— А вот, — не угодно ли, — усмехнулся Путилин, подавая тому листок бумаги, вынутый им из бобровой шапки мертвого человека.

Он протянул его следователю.

Тот громко прочел:

— Ну, вот и разгадка всей таинственности! — нервно рассмеялся Путилин.

Следователь и прокурор были озадачены.

— Значит, игра? Неудачная?

— Как видите, господа. Очевидно, ставка, последняя ставка этого господина была бита.

И он указал рукой на труп молодого человека.

— Да, но остается вопрос, кто этот господин… где он ставил свою финальную карту? — глубокомысленно изрек следователь, злясь на то, что Путилин по обыкновению первый пролил свет на загадочное происшествие.

— А это уж наш дорогой Иван Дмитриевич узнает. Ему и книги в руки, — облегченно вздохнул прокурор, радуясь упрощению дела.

— Но как вы предполагаете, ваше превосходительство: каким образом труп самоубийцы мог очутиться на лестнице сыскного отделения? — задал вопрос судебный следователь.

Путилин, низко склонившийся над трупом и исследовавший пальцы самоубийцы, выпрямился.

— Я оставляю за собой право ответить на этот вопрос позже, — сухо отрезал он. — Если бы сложные дела объяснялись и решались в полчаса, тогда… тогда, наверное, мы с вами, господин следователь, не были бы нужны русскому правосудию. Тогда вахтеры и курьеры могли бы исполнять обязанности следователей и начальников сыскной полиции…

Предварительное следствие было окончено. Труп увезли в анатомическое отделение Военной медико-хирургической академии.

— Вся надежда на вас, ваше превосходительство, — прощаясь, произнес прокурор.

— А отчего же не на господина судебного следователя? — иронически спросил Путилин.

Когда мы остались одни, я осторожно задал вопрос моему великому другу.

— Отчего ты, Иван Дмитриевич, так демонстративно-сурово и насмешливо отнесся к судебному следователю?

Путилин сделал досадливый жест рукой.

— Ах, оставь, доктор… Этот господин, едва соскочивший со скамьи привилегированного учебного заведения, ни бельмеса не понимает в настоящем, живом деле сыска, несколько раз язвительно пробовал «утирать мне нос». Моя слава стала ему колом поперек горла. По-смотрим, что он-то сделает.

Прошло несколько секунд, минут.

Путилин, погрузившийся в раздумье, вдруг стремительно вскочил.

— Что с тобой? — испуганно вырвалось у меня.

— Я… я вывожу мою «кривую», любезный доктор. Поезжай домой. А впрочем… скажи: ты играешь в карты? Ты помнишь штоссе, банчек?

— Ну да… Помню… Знаю, — удивился я страшно.

— Так давай с тобой сыграем…

Он подошел к шкафчику и вынул оттуда колоду карт.

— Только вдвоем играть-то скучно… Не раздобыть ли нам третьего партнера?

Путилин позвал помощника и что-то тихо начал ему шептать.

— Хорошо, Иван Дмитриевич.

Приблизительно через полчаса в кабинет вошел, почтительно сгибаясь, худощавый господин, уже очень немолодой, с наружностью, говоря откровенно, преотвратительной. Он был, очевидно, крашеный, так как только концы волос были черные, корни же — седые.

Узкие, противные, масляные глазки. Усы, распушенные, как у кота.

— А вот и вы, любезнейший господин Статковский!

— Имею честь кланяться вашему превосходительству. Ясновельможный пан Путилин имеет до меня дело?

Он говорил с сильным польским акцентом.

— Да, да. Это мой бывший клиент, доктор, но теперь пошедший по другой дороге, по дороге честного труда. А это, пан Статковский, мой знаменитый доктор.

Мы поздоровались.

— Изволите ли видеть, голубчик, какая история. Мне необходимо освежить в памяти всевозможные приемы шулерства высшей школы.

«Что такое?» — подумал я.

Статковского передернуло.

— Ваше превосходительство изволит шутить?

— Нимало.

— Но для чего же?

— Для того, чтобы обыграть наверняка некоторых негодяев, а главное для того, чтобы поймать их.

— А-а, — улыбнулся, как я потом узнал от Путилина, знаменитый экс-шулер, артист своего дела. — Новое дело, ваше превосходительство?

— Да. Ну-с, так вы можете преподать мне несколько уроков? Вы многое знаете?

— О! — только и произнес великий «мастер».

В этом невольно вырвавшемся восклицании было столько гордости и самодовольства, что я невольно улыбнулся.

«Вот оно, профессиональное самолюбие!» — мелькнула мысль.

— Приступим, Статковский.

Бывший шулер преобразился. Глаза засверкали восторгом, чуть не вдохновением.

— Прошу садиться, пане. Пан доктор играет?

— Как сапог! — ответил за меня Путилин.

— Ха-ха-ха! — почтительно рассмеялся шулер-виртуоз.

— Вот колода в моих руках. Прошу внимания.

Он, точно хирург, собирающейся приступить к операции, засучил рукава.

— Это для чего же? — спросил я.

— Для того чтобы показать вам, как можно чисто работать даже голыми руками!

Путилин внимательно следил за всеми манипуляциями «мастера».

— Какую угодно игру вашему превосходительству? — спросил Статковский.

— Да начнем с польского банчка. Игра эта теперь очень распространена в игорных домах.

— О, то есть, то есть! — согласился с этим исправившийся шулер.

Он попросил меня «срезать» колоду и обратился к Путилину.

— Сейчас я буду метать. Кого угодно, чтобы я бил — вас, ваше превосходительство, или пана доктора?

— Ну, хоть меня, что ли… А то доктор испугается, — рассмеялся Путилин.

— А может бить вас вместе?

— И это можете?

— Сколько угодно. Я начинаю. Вы, ваше превосходительство, не возьмете ни одного удара.

Карты были даны.

— Бита! — произнес Путилин.

Новая сдача.

— Бита!

— А теперь хотите взять?

— Хочу. Раз, два, три.

— Дана!

Статковский торжествующе поглядел на нас.

— То есть игра!

— Ловко! — вырвалось у Путилина. — Сколько способов, голубчик?

— О, очень много, ваше превосходительство: «по крапу», «по срезке», «по передергиванью», «по накладке».

— Ну, теперь объясняйте и демонстрируйте каждый отдельный способ и его приемы.

Началась целая лекция.

— В то время, когда вы режете, я делаю то-то… Когда я сдаю, то получается так…

— Ага, ага… А если так? — задавал вопросы Путилин.

— Тогда я делаю вот так. То вам ясно, ваше превосходительство?

— Повторите-ка еще раз, Статковский! Впрочем, дайте-ка карты теперь мне в руки. — И Путилин уселся метать.

Я ровно ничего, говоря откровенно, не понимал в этой карточной абракадабре.

Путилин начал игру.

— Так?

— А то ей богу хорошо! Як Бога кохам, ваше превосходительство — удивительный человек! Так быстро усвоить…

— Что поделаешь, любезный пан Статковский, в нашем деле все надо знать.

— Бита?

— Бита!

— Дана?

— Дана!

— Помилуй Бог, если бы я не был начальником сыскной полиции, я мог бы, стало быть, сделаться недурным шулером?

— Без сомнения, ваше превосходительство! — с восторгом и искренним восхищением поглядел на своего ученика знаменитый маэстро.

Путилин расхохотался.

Урок длился еще часа два. С редким терпением и упорством добивался этот необыкновенный человек результата, необходимого для его планов.

— Ну, баста!.. Довольно! Спасибо, Статковский. Имейте в виду, вы можете мне понадобиться. Может быть, нам придется играть очень скоро вместе. Вас ведь забыли? Теперь не знают?

Статковский вспыхнул.

— Простите, голубчик… Я спрашиваю об этом для пользы моего дела.

— Нет, нет, меня никто не знает. Прошлое умерло. Теперешние же «мастера» знать меня не могут.

Когда мы остались одни, я спросил Путилина:

— Кто этот субъект?

— Знаменитый некогда шулер. Он попался мне в руки. Он на коленях клялся и умолял, что исправится, что больше никогда не будет заниматься своим позорным ремеслом. Я спас его. И он сдержал слово. Теперь он служит, у него уже взрослые дети.

— И не играет?

— Никогда. Даже в дурачка.

Мы распрощались.

— Я уведомлю тебя, лишь только случится что новое.

На другой день, не утерпев, я заехал к Путилину.

— Ну что, Иван Дмитриевич, нового ничего пока?

— Работаем, — неопределенно ответил он. В то время, как мы болтали, Путилину доложили, что его желает видеть дама, г-жа Грушницкая.

— Попросите.

В кабинет вошла молодая, миловидная дама, отлично одетая. Она была очень взволнована. Лицо заплакано.

— Чем могу служить, сударыня? Садитесь, пожалуйста.

— У меня… у меня исчез муж. Я не обратила бы внимания на то обстоятельство, что он не ночевал ночь, но по городу ходят слухи, что вчера, кажется, у вас был найден труп самоубийцы. Я страшно встревожена, ваше превосходительство… У меня является ужасное предчувствие… Я бросилась к вам… ради Бога, если что-нибудь вы знаете…

Путилин выразительно посмотрел на меня. Облако грусти легло на его прекрасное лицо.

— Вашего мужа звали… его имя начинается с буквы А?

Дама вздрогнула.

— А вы откуда это знаете? Да, его имя Александр. Александр Николаевич Грушницкий… Ради Бога…

Путилина нервно передернуло.

— Успокойтесь, сударыня… Не надо волноваться… Скажите, ваш муж любил играть?

— Да. Вы и это знаете? Стало быть… вы его знаете?

Дама в волнении вскочила с кресла.

— Ах, не мучьте меня, скажите скорее, он жив? Да? Этот самоубийца не он?

— Доктор, будь добр, приготовь, — быстро бросил Путилин.

Я понял, что это значит. Из аптечки, находящейся в кабинете моего друга, я вынул валерьяновые капли и поспешно накапал их в рюмку с водой. О, сколько раз мне приходилось это делать здесь, в этом помещении, видевшем столько слез, обмороков, потрясающих сцен…

— Сударыня, вы так взволнованы… выпейте капель. Это — мой друг, доктор… Он вам приготовил.

Г-жа Грушницкая начала пить, но подавилась. Очевидно, истеричный шар же подступил к горлу бедной женщины.

— Это почерк вашего мужа? — показал ей записку Путилин, закрывая последнюю строчку, где говорилось о намерении самоубийства.

— Да! — вскрикнула она.

И испуганно, жалобно-жалобно посмотрела на нас. Сколько ужаса, мук засветилось в этом взоре!

— Стало быть… стало быть… — пролепетала она и покачнулась.

— Увы, сударыня, будьте тверды, соберитесь с силами — ваш муж застрелился.

Я подхватил бедную молодую вдову.

Минутный обморок сменился жестокой, но и благодетельной истерикой. Я возился около нее, оказывая ей медицинскую помощь, а Путилин, не выносивший женских слез, нервно потирал виски.

— Эдакие сумасброды… этакое легкомыслие… Спустя немного, давясь слезами, Грушницкая поведала нам грустную историю, разразившуюся для нее такой потрясающей катастрофой, как самоубийство мужа.

— Все проклятый картежный азарт… Это он погубил мужа.

— Он сильно и давно играл?

— Как он играл, вы можете судить по тому, что в течение полутора лет он спустил три наших имения. Мы, ведь были очень богатые…

— А теперь?

— Теперь не осталось ничего, буквально ничего, кроме долгов. Мы с пятилетней дочерью — нищие.

— А скажите, госпожа Грушницкая, про какие чужие деньги он упоминает в своей предсмертной записке? Вам известно это или нет?

Несчастная женщина закрыла лицо руками.

— Боюсь думать, но предполагаю, что речь идет о деньгах сиротки Юлии Вышеславцевой, нашей очень отдаленной родственницы, девочки четырнадцать лет, опекуном которой он был назначен. О какой ужас! К довершению всего — еще позор, преступление, запятнанное имя.

Путилин с искренним сочувствием смотрел на вдову.

— Вы не знаете, где играл ваш муж?

— Нет. Он никогда сам ничего не говорил мне об этом, а мне тяжело и противно было расспрашивать.

— Ну-с, последний вопрос: на пальцах вашего мужа были кольца?

— Да, он всегда носил кольца, но особенно не разлучался никогда с двумя: одно — большой кабошон-изумруд, другое — опал, осыпанный бриллиантами.

— Вот и все… Тело вашего супруга должно находиться теперь в анатомическом театре. Торопитесь туда.

Грушницкая опять зарыдала.

— Дайте мне ваш адрес. Может быть, я сумею что-нибудь сделать для вас…

— Чем вы можете теперь мне помочь, господин Путилин, — подняла бедняжка глаза, полные слез, на Путилина.

И вскоре вышла из кабинета.

Не успела еще закрыться за ней дверь, как в кабинет вошел Статковский.

— Ну? — быстро задал ему вопрос Путилин.

Экс-шулер уныло покачал головой.

— Очень мало утешительного, ваше превосходительство.

— А именно?

— Ходят слухи, что в Петербурге действительно находится «варшавский гастролер» Сигизмунд Иосифович Прженецкий. Это король шулеров. Это звезда первой величины. Но где он пребывает, где играет, узнать об этом не удалось.

— Но его сообщники?

— Очевидно, он и от них держится в секрете. Як Бога кохам, он задумал один, без дележки, заработать десятки, сотни тысяч! Прошу верить, я с отвращением вошел в переговоры с несколькими мелкими «мастерами». В одном клубе я сразу заметил «чистую» игру такого господина. Я подошел к столу и сделал условный знак ему. Он побледнел и с испугом поглядел на меня. Кончив талию метки, он вызвал меня в другую комнату и спросил: «Наш?» — «Ваш», — ответил я. «А вот скажите, пан: где вы еще играете?» — «Больше нигде. Дела ничего не стоят». — «А как же говорят, что одного богача обыграли?» — «Не знаю. Може это пан-черт Прженецкий?»

Путилин расхохотался.

— Так и сказал: пан-черт?

— А то есть истина!

Путилин на секунду задумался, прошелся, потом круто остановился перед нами и сказал:

— Ну, господа, прошу покорно в мою гардеробную!

В комнате, находившейся рядом с его служебным кабинетом, хранились знаменитые «путилинские чудеса» по части поразительных, волшебных превращений.

Несколько шкафов были сплошь набиты костюмами, одеяниями всевозможного характера.

Тут рядом с мантией антихриста висел костюм трубочиста; там бок о бок с блестящим мундиром гвардейского полковника красовались отрепья нищего. Какая живая панорама похождений гениального сыщика!

Близ больших шкафов находились небольшие, со стеклами шкапчики, в которых были расположены парики, усы, бороды, накладки.

Два туалетных столика, на них все аксессуары грима: краски, пудра, белила, румяна, карандаши, щеточки…

Это была, по истине, удивительная лаборатория.

— Господа, позвольте мне теперь заняться вами.

— То есть как это? — удивился я.

— Очень просто. Ты и господин Статковский будете свитой сибирского золотопромышленника.

— А ты, Иван Дмитриевич? — вырвалось у меня.

— А я — им самим.

Какая, по истине, началась любопытнейшая работа! Исключительный талант Путилина по части метаморфоз сказался тут во всем блеске.

— Ты, доктор, будешь у меня плешивым во всю голову… Неугодно ли этот парик. Серые бакенбарды… Так, так… И толщинку… И этот вот сюртук… И эти брюки…

Быстро, ловко, поразительно умело он преображал меня.

— Ну-ка, полюбуйся на себя!

Когда я взглянул в зеркало, я не узнал сам себя: на меня глядел толстый, лысый старик.

— На, бриллиантовую булавку… Вот перстни…

Затем он принялся за Статковского.

— Вас, голубчик, помолодить надо… Вас-то особенно. Вы ведь будете моим руководителем. Поняли? Просвещать будете миллионера.

Появился широкий воротник, с отворотами; яркий, цветной галстук бантом; вычурный жилет…

— Черт возьми, чем вы не франт первой руки! — Рассмеялся тихим, довольным смехом гениальный человек. Мы оба с изумлением смотрели друг на друга.

— Да неужто это вы, пан доктор?

— Да неужто это вы, пан Статковский? — ответил я ему в тон.

— Ну, а теперь позвольте мне заняться собой! — весело проговорил Путилин. — Господа, идите в кабинет, я сейчас туда приду.

Прошло минут двадцать.

— Скажете, пожалуйста, господа, могу я видеть его превосходительство, господина Путилина? — раздался чей-то хриплый бас.

Мы обернулись.

На пороге кабинета стоял коренастый господин с черными волосами, густыми длинными бакенбардами «котлеткой» с одутловатым лицом. Видимо, он не дурак был выпить.

Одет был новый посетитель в коричневый фрак, белый жилет, белый галстук. Чудовищно толстая золотая цепь колыхалась на животе его.

— Мне-с по экстренному делу! — продолжал оригинальный гость.

— Войдите, господин Путилин сейчас будет здесь, — ответил я.

— А как же это ты, доктор, в моем кабинете, без моего разрешения посетителей принимаешь? — расхохотался господин в коричневом фраке.

Я только руками развел.

Это был Путилин.

К каменному особняку, находящемуся в Гусевом переулке, в то время не столь еще застроенному, как ныне, в довольно поздний ночной час подходили разные фигуры.

Если посмотреть с улицы, то дом казался или необитаемым, или спящим. Ни полоски света! Ни звука, ни шороха, ни проблеска жизни!

Высокая, массивная дубовая дверь хранила тайну странного обиталища неведомых существ.

Фигуры (были мужчины и женщины) подходили большей частью поодиночке к таинственным дверям и, после какого-то условного стука исчезали в недрах распахнувшейся двери, которая затем так же быстро захлопывалась.

Но если дом снаружи не подавал ни малейшего признака жизни, зато внутри он кипел, шумел, волновался. Более разительного контраста трудно представить себе.

Целый ряд комнат, убранных с кричащей роскошью дурного тона, были залиты светом канделябр, люстр и стенных бра.

Комнаты были переполнены гостями, одетыми элегантно и принадлежащими, очевидно, к хорошему кругу общества.

Правда, среди дам резко бросались в глаза разодетые черезчур ярко фигуры дорогих камелий — кокоток, но это трогательное слияние, по-видимому, не особенно шокировало чопорных петербургских матрон.

Да и не до того им было.

Во всех комнатах стояли карточные ломберные столы, на которых шла бешенно азартная игра.

Это было настоящее капище грозного бога Ваала.

Возгласы игроков заглушались шелестом бумажек, таинственно-мелодичным звоном золота.

«Бита!» — «Полторы тысячи?» — «Позвольте сначала получить…» — «Что же, вы мне не верите?» — «Господа, господа, не задерживайте талию…» Вокруг столов толпились зрители. Среди них были такие, которые уже успели все «спустить» и теперь с завистью и холодным отчаянием в воспаленных взорах жадно глядели на чужую игру, на чужое золото. Лица играющих были бледны, возбуждены. Переход от радости выигрыша к ужасу проигрыша, надежда, разочарование, злоба, ненависть, бешенство — все это составляло пеструю, разнообразную гамму.

Весь воздух этого тайного капища, воздух, наполненный запахом духов, табачного дыма, косметики и острого разгоряченного пота, казалось, был пропитан «золотой пылью», патологическим безумием цинично откровенного азарта. И дышать было трудно, почти нечем.

Сердце билось тревожно, руки дрожали, кровь бешенно бросалась в голову, мутя рассудок.

— Золото! Золото! — проносился таинственный, насмешливый голос незримого духа.

Кого тут только ни было!

Рядом с блестящими офицерами гвардии терлись субъекты неопределенной профессии, с великолепными манерами, но, может быть, с клеймом каторжников на спине; там, около молодых купеческих сынков, играющих на деньги, захваченные из тятенькиных касс-выручек, вертелись «золотые мухи» Петербурга, золотящие свои крылья в притонах подобного рода; чиновники, проигрывающие свое скудное и жирное жалованье; биржевые артельщики; маклеры, «зайцы», альфонсы и даже служители искусств — актеры и актрисы.

Среди всей этой разношерстной толпы особенное внимание обращал на себя горбатый старый еврей с длинной седой бородой.

Он переходил от стола к столу, внимательно ко всему приглядываясь и прислушиваясь.

Почти с каждым гостем он перекидывался фразой, другой.

— Господин барон, что-то грустен, не играет. Почему?

— Я проигрался, Гилевич.

— Так возьмите у меня немного. Завтра отдадите!

— О, непременно! Спасибо вам! Честное слово!

— Так вот, пожалуйста.

И отводя в сторону барона, незаметно совал ему в руку депозитку.

— А вы что, милая барынька? — обращался старик-еврей к даме с красными пятнами от волнения на лице.

— Увы, ничего не осталось.

— Так отчего же вы не хотите принять услуг этого вот старца? Он ведь безумно влюблен в вас.

— Господин Гилевич, вы забываетесь. Я — честная женщина, я не торгую собою…

— Пхе! Честная женщина… Но разве вы сделаетесь бесчестной от того, что у вас станет больше денег? Смотрите, как набит его бумажник, вот он его раскрывает, сколько там денег…

И взор честной женщины, помимо ее воли, приковывается к бумажнику того, кто давно уж точит свои гнилые зубы на ее молодое тело.

Этот вездесущий и всеведающий старик еврей был хозяином тайного капища Ваала.

Было около двенадцати часов ночи. Оживление во всех комнатах нарядного игорного притона было необычайное. Игра шла на всех столах. Почтенный хозяин, Гилевич, довольно потирал руки.

Он стоял у окна и вел тихий разговор с высоким, худощавым господином типично польского облика. Темные, распушенные усы, маленькие бакенбарды на щеках, широкий воротник, большой галстук бантом, светло-клетчатые брюки и масса сверкающих камней на пальцах рук.

Что-то бесконечно хищное вспыхивало, сверкало в его больших глазах.

— Итак, ваше сиятельство, вы сегодня не играете? — спросил старик еврей.

— Не стоит, ваша светлость, — усмехнулся тот.

— А почему, Прженецкий?

— Игра мелкая, Гилевич. Не стоит рук марать.

— Еще бы! Поели такого огромного куша, который ты схватил на днях…

— Кажется, ты получил из него свою долю с лихвой?

Старик еврей прищурился.

— Но эта «лихва» пришлась мне за огромный риск доставить труп застрелившегося Грушницкого в гости. Ха-ха-ха! К самому дьяволу — Путилину. Видный малый! Он, наверное, не предполагал, что после смерти его душа попадет в пекло… сыскного ада, к Веельзевулу!..

На пороге комнаты появилась группа из трех лиц. Впереди стоял коренастый человек в коричневом фраке и белом жилете.

— Кто это? — тихо шепнул Прженецкий, гениальный шулер, Гилевичу, показывая глазами на вновь прибывших.

Гилевич удивленно ответил:

— Я сам не знаю. Эти субъекты в первый раз у нас.

И он с вкрадчивой, ласковой улыбкой на губах направился к необычным гостям.

— Изволите быть в первый раз у нас?

— Вот-те на! Конечно, в первый раз, милый человек! — трубной октавой загремел коричневый фрак. — Как же я мог быть у тебя раньше, когда я только что прибыл с моих золотых приисков, из Сибири?

И он расхохотался так, что играющие неподалеку вздрогнули.

— Золотопромышленник, владелец Атканских золотых промыслов, слыхал может? Рухлов Степан Федулыч. А ты, мил человек, кто будешь?

— Я-с? Я-с, господин Рухлов, Гилевич Абрам Моисеевич. Я владелец этого помещения.

— Этой вертушки? Ну, будем здоровы!

И «коричневый фрак» — это был, как вы уже можете догадаться, Путилин — протянул старику еврею свою руку.

— А… а скажите, пожалуйста, достоуважаемый господин Рухлов, как вам удалось попасть сюда, к нам?

Глаза содержателя игорного притона — «мельницы» пытливо впились в глаза лжезолотопромышленника — гениального сыщика.

— Это ты, стало быть, насчет пароля вашего? — А-ха-ха-ха! — опять громовым голосом расхохотался Путилин. — Скажи, пожалуйста, какая мудреная штука: да нечто мало людей знают, что на вопрос: «Кто идет?» надобно отвечать: «Крылья машут!» Э, миляга, у нас, в Иркутске, тоже немало таких мельниц понастроено. Играть-то мы любим, штуки все эти отлично понимаем. И для того, чтобы, значит, попасть к тебе на игру, вовсе не надо быть Путилиным.

Я увидел, как при этом слове вздрогнули и еврей, содержатель притона, и господин с польской наружностью, стоящий неподалеку от нас.

Признаться, вздрогнул и я. «Путилин!» — он произносит здесь, в этом страшном притоне, где всякие преступления возможны, свое имя! «Что за поразительная смелость, что за безумная бравада, что за непоколебимая вера в свой талант, в свой гений!» — молнией пронеслось у меня в голове.

— Хе-хе-хе, — принужденно рассмеялся старый еврей. — И вы про Путилина слышали? Ну, навряд ли он попадет сюда.

— Да и что ему тут делать? Здесь, чай, народ не грабят. А? — добродушно расхохотался Путилин.

— Помилуйте-с, как можно. Здесь игра благородная, обмана не бывает.

— А только я думаю, что игра-то у вас мелкая, игрочишки, поди, вы все больше, а не игроки. Вот у нас, в Иркутске, игроки настоящие, крупные. Я, признаться, мелкой-то игры не обожаю.

— Бывает и у нас игра на сотни тысяч, — усмехнулся содержатель игорного притона.

— Ого! Это вот по-нашему! — крякнул «золотопромышленник» — Путилин. — Ну-с, свиту мою дозволь тебе представить: это вот главноуправляющий мой, а это — ха-ха-ха — милый человек, пан Выбрановский. Обязательный человек, все чудеса столичные показывает мне.

Во все время этого разговора с нас не спускал глаз «великий» шулер Прженецкий. Очевидно, он жадно ловил каждое слово сибирского миллионера и лицо его принимало все более и более довольное, радостное выражение.

— Может, хорошего игрочка подберешь, господин Гилевич? — продолжал Путилин. — Любопытно поглядеть, как играют у вас в Питере.

Оригинальная внешность Путилина, «нового» посетителя, его грубый раскатистый смех, его толстенная золотая цепь и, наконец, то обстоятельство, что его сопровождает свита, — все это невольно возбудило любопытство у постоянных аборигенов сего тайного игорного притона.

На нас глядели игроки и игрицы со всех столов, на секунду-другую забыв про карты.

— Кто это такой?

— Не знаю. В первый раз вижу.

— Экое сытое животное! — с досадой и завистью прошептал один проигравшийся офицер другому.

Особенно волновались дамы. Они хищно оглядывали фигуру сибирского миллионера, очаровательно улыбались накрашенными губами.

Да, наше появление произвело известную сенсацию в тайном капище бога Ваала.

— Ну, милый человек, столик бы нам… Да нельзя ли горло холоденьким промочить? — обратился Путилин к старому еврею.

Гилевич суетился.

— Сейчас, сейчас, уважаемый господин Рухлов. Все будет устроено. А пока позвольте представить вам нашего почетного, знатного, богатого гостя-посетителя графа Конрада Тышкевича. — И тихо, вкрадчиво, льстиво добавил: — Такому знаменитому гостю, как вы, господин Рухлов, и партнеров надо подбирать под масть, хе-хе-хе, под пару.

— Это ты правильно! — самодовольно хлопнул себя по животу сибирский миллионер-Путилин.

Перед ним несколько высокомерно, но вместе с тем и предупредительно любезно стоял, слегка склонив голову, «граф Тышкевич».

— Граф Конрад Тышкевич.

— А я-с, ваше сиятельство, Рухлов. Рухлов Степан Федулыч, сибирский золотопромышленник.

Оба обменялись рукопожатиями.

— Считаю за удовольствие сделать знакомство с вами, — учтиво произнес «граф» польским оборотом речи.

Концы губ Путилина дрогнули от еле заметной усмешки.

— Весьмас польщен и я! — ответил гениальный сыщик.

Путилин представил и меня.

Польский магнат осчастливил меня благосклонным взором.

— Приятно-с.

— Господа, все готово. Если угодно, можете приступить к игре, — низко склонился старый еврей.

— Что же, побалуемся! — крякнул Путилин. — А, граф? Идет?

— С величайшим удовольствием. А кто же еще играть будет?

— Вы, я, мой управляющий. А его, кстати, ха-ха-ха! надо бы пощипать! Скуп ты больно, Иван Николаевич! Порастряси, порастряси десяточек тысченок, не убудет! А то неравно еще мой прииск у меня же купишь!

«Граф Тышкевич» уже гораздо приветливее и нежнее поглядел на меня.

— А еще кто? — спросил великий шулер.

— Да вот милый сей пан Выбрановский. Он поменьше, мы побольше подсыпим! А заодно, пан, ты уж помоги мне играть и насчет, значит, денежных расчетов имей за меня наблюдение. Не люблю я, признаться, этой путолки! У меня в Иркутске, при моей особе всегда состоит адъютант, когда я играю, ха-ха-ха!

Громовой хохот сибирского миллионера опять заставил вздрогнуть многих игроков.

«Эк, как его пробирает!» — раздался откуда-то недовольный возглас.

— Во что?

— Это играть-то будем?

— Да-с, monsien Рухлов, — ответил польский магнат.

— А по мне все едино, лишь бы весело было. Что ж, из уважения к Польше и к вам, ваше сиятельство, может, перекинемся в банк.

— Отлично, отлично, — потер руки граф.

Путилин сел напротив него, я — против Статковского.

— Ну, что, трусишь, Иван Николаевич? — обратился ко мне Путилин. У меня чуть не сорвалось с уст: «Иван Дмитриевич!» Великий Боже, что наделал бы я! А трусить я, действительно, трусил: парик мой, положительно, не давал мне покоя.

— Ну, кто-то кого! — стукнул Путилин ладонью по столу и вынул чудовищно толстый бумажник.

Граф взял в руки нераспечатанную колоду карт.

— Какие у вас, ваше сиятельство, прекрасные кольца! — воскликнул сибирский миллионер — Путилин. Граф нервно улыбнулся.

— Да недурные, господин Рухлов. А какие же вам особенно нравятся из них?

— Вот эти: изумруд-кабашон и опал с бриллиантами. Эх, сибиряк я, знаю толк в камнях! Чудесные камни, отменная игра!

Графа передернуло.

— Так… так кто же заложит банк? — обратился он к Путилину.

— У нас в Иркутске на этот счет существует такое правило: у кого из играющих туз бубен — тому и метать.

— Отлично.

Поддельный граф, великий шулер с треском распечатал колоду.

— Проверим, правильная ли колода, все ли карты?

— Так, ведь, она запечатанная, новая! — притворно наивно воскликнул Путилин.

— Мало ли что бывает… Случается, что и в запечатанной не все обстоит благополучно. Лишняя попадется или недохватка, — любезно пояснил граф Тышкевич. Он, держа карты рубашкой книзу, быстро, ловко стал их пересчитывать.

Я заметил, что Путилин и Статковский, в особенности последний, не спускают взгляда с его рук.

— Так, все правильно. Ну, теперь кому придется туз бубен?

Граф начал сдавать карты. Туз бубен пришелся ему.

— Ловко! Везет вам напередки, ваше сиятельство, — усмехнулся Путилин.

— Ну, знаете, заложить банк — еще не значит выиграть.

— Это вы верно! А как, примерно, сколько в банке будет?

Граф Тышкевич на секунду задумался. Затем, вынув из бокового кармана пачку крупных депозиток, он с горделивым апломбом бросил:

— Тридцать тысяч!

— Только то? — пробурлил с легкой насмешкой Путилин. — У нас в Иркутске крупнее закладывают.

Граф вспыхнул.

— Если угодно, я могу добавить еще, — и бросил на стол вторую пачку. — Ровно пятьдесят.

Игра началась.

— Карту, тысяча! — объявил Путилин.

— Ого, что так мало? — усмехнулся в свою очередь граф.

— А у меня видите ли, ваше сиятельство, правило такое: пять раз подряд я ставлю по тысяче, а потом — по банку. Меня так уж и знают в Иркутске.

— Дана! — любезно улыбнулся великий шуллер.

Пан Выбрановский, сиречь Статковский, не сводил пристального взора с рук графа.

— Еще угодно получить тысячу? — спросил тот.

Путилин посмотрел на Статковского.

— Как думаешь, пан Выбрановский? — Статковский, я это заметил, схватился за галстук и поправил его.

— Поставить нечто побольше? А? На твое счастье?

— Как угодно ясновельможному пану Рухлову. Вместо тысячи отчего не взять две, если улыбнется счастье…

Граф выжидательно глядел на сибирского миллионера.

— Ну, так вот что: по банку! — вдруг грянул Путилин.

Великий шулер, застигнутый врасплох, вздрогнул и побледнел.

— А ваше… правило пять раз по тысяче? — пролепетал он.

— Передумал. Прошу метать.

Последний раз задрожала колода в руках мошенника.

Путилин положил руку с толстым, раскрытым бумажником на две пачки банка. Я затаил дыхание.

— Дана! — крикнул Статковский.

Путилин моментально придвинул к себе деньги.

Лицо графа Тышкевича стало белее мела.

Недоумение, бешенство, испуг отразились на нем. Он силился улыбнуться, чтобы замаскировать свое страшное волнение, но из этого ничего не выходило.

— Простите, ваше сиятельство, сорвал! Сам не думал. Ожидал отдать, — насмешливо проговорил Путилин.

— Что делать… ваше счастье, — хрипло вырвалось у шулера. Он встал. — Виноват, на одну секунду я вас покину.

— Пожалуйста, пожалуйста, — усмехнулся Путилин.

— Граф Тышкевич-Прженецкий поймал Гилевича в передней.

— Кто эти люди, с которыми ты, старый пес, меня усадил? — бешенным, свистящим шепотом начал он, хватая еврея рукой за грудь.

— Что с тобой? Ты с ума сошел?

— Нет, я — не сошел, а ты — сошел с ума, негодяй. Знаешь ли ты, что я проиграл пятьдесят тысяч?

— Ты?!

— Да, я!

— Но как же это могло случиться?! — пролепетал пораженный содержатель игорного притона.

— А черт его знает! Я подготовил колоду на четыре удара, раз — дано, раз — бито, дабы на первых порах не смущать этого золотопромышленника. А между тем на втором ударе я отдал весь банк.

— Кто срезал?

— Этот каналья, пан Выбрановский. Я теряю голову… Уж не на своих ли мы напали?

Графа всего колотило.

— Но, честное слово, если это так, им солоно придется! — прохрипел он, вынимая и быстро осматривая револьвер.

— Что ты задумал?! Сохрани тебя Бог! Это, ведь, будет скандал… Мы погибнем. Черт с ними, с деньгами. Мы больше заработаем от нашей мельницы.

— В таком случае давай деньги. Я должен отыграть пятьдесят тысяч…

— Сколько?

— Тысяч тридцать. Хватит.

Еврей схватился за голову.

— Ой, не могу столько, не могу!

— В таком случае…

И блестящее дуло револьвера вновь блестнуло перед глазами негодяя-сообщника.

— Ну, ну, не надо… спрячь… На вот, бери…

Граф вернулся к столу.

— Теперь кому метать? — спросил он.

— Опять по бубновому тузу, — ответил Путилин.

Колода карт была в руках Выбрановского.

— Давайте!

Туз бубен пришелся Выбрановскому.

— Сколько же вы заложите? — вызывающе спросил шулер.

— Двадцать пять тысяч, — ответил за Статковского Путилин.

— Ого! У этого господина столько денег?

— Он получил от меня половину выигрыша: я, ведь, играл ва-банк на его счастье.

И началось!

С замиранием сердца следил я за борьбой двух «мастеров», двух гениальных артистов.

Граф не спускал глаз, в которых светилось нескрываемое бешенство, с Путилина и Статковского.

Статковский бил польского магната каждый раз. Лицо того становилось все страшнее и, наконец, яростный вопль прокатился по игорным залам мельницы:

— А-а, шуллера?! Так вот же тебе, мерзавец!

Прежде чем я успел опомниться, граф Прженецкий выхватил револьвер и выстрелил в Путилина.

Путилин предвидел возможность этого и отшатнулся. Пуля пролетала мимо виска и ударилась в картину.

Быстрее молнии он бросился с револьвером на знаменитого шулера и сильным ударом свалил его на пол.

— Берите его, берите Прженецкого! — громовым голосом загремел он.

Началась невообразимая паника. Все игроки, испуганные, с перекошенными лицами, бежали к нашему столу. С дамами сделались обмороки, истерики.

— Что такое? Что случилось?

— Защитите меня! — кричал великий шулер. — Этот человек и его приятели — шулера! Они обыграли меня!

Публика стала наступать на нас.

«А-а так вот оно что… Бить их!»

— Назад! — крикнул Путилин. — Позвольте представиться: я не шулер, а начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции — Путилин.

Все замерли, застыли. Старый еврей и Прженецкий стояли с перекошенными от ужаса лицами.

— Путилин?!

— К вашим услугам, господа. Не делайте попытки бежать, дом оцеплен. Да вот — неугодно ли.

В залу входил отряд сыскной и наружной полиции.

— Ну-с, Прженецкий и Гилевич, вы остроумно сделали, что доставили мне в сыскное ваш страшный подарок — труп застрелившегося в вашем вертепе Грушницкого. Я вам, по крайней мере, отплатил визитом. А хорошо я играл, Прженецкий?

— Дьявол! — прохрипел тот в бессильной ярости.

Начался повальный осмотр всей мельницы и опрос всех присутствующих.

— Колечки снимете, граф Конрад Тышкевич, их надо отдать вдове того несчастного, которого вы гнусно довели до самоубийства, — сказал Путилин.

Так погибла знаменитая мельница в Гусевом переулке. Выигранные деньги благородный Путилин вручил вдове, г-же Грушницкой. Он спас ее с дочерью не только от нищеты, но и от позора: из шестидесяти девяти тысяч она внесла тридцать, растраченные ее мужем, как опекуном Юлии Вышеславцевой.

Как благодарила Грушницкая этого удивительного человека!