Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И. Д. Путилин. В 2-х тт.

РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО ДЕВОЧКИ

Грязный вагон третьего класса поезда, подъезжающего к губернскому городу Минску, был битком набит обычной публикой.

Большинство ее состояло из евреев, так как Минск в то время был густо, почти сплошь заселен ими. Евреи — преимущественно бедняки, не принадлежавшие к золотой еврейской буржуазии, а мелкие торговцы — одеты были грязно, неряшливо, в свои тогдашние традиционные засаленные лапсердаки, в характерных суконных, а большей частью бархатных картузах, из-под которых длинными завитушками-локонами опускались пейсы. Некоторые из них дремали; другие, наоборот, вели оживленную беседу на своем быстром гортанном языке; третьи, закусывая селедками с булкой, апатично глядели в вагонные окна, за которыми мелькали поля, почти уже свободные от снега, так как стояла ранняя весна.

Но среди еврейских пассажиров в этом вагоне третьего класса находились и трое русских: женщина, мужчина и девочка лет шести-семи.

Женщина средних лет, понурого вида, одетая чисто, но бедно, сидела на одной лавке, по-видимому вся уйдя в свои тоскливые, грустные думы; мужчина — высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе с широкими полями — на другой.

Девочка, прелестный ребенок с вьющимися белокурыми волосами все время вертелась около женщины, лепеча своим тоненьким детским голоском:

— Мама! Мы скоро приедем?

— Скоро, скоро, детка! — отрываясь от дум, отвечала мать, с невыразимой нежностью поглядывая на девочку.

— А мы поедем на лошадке? — не унималась девочка.

— Да, да… — рассеянно отвечала женщина. Прошел кондуктор.

— Сейчас Минск. Ваши билеты! — громко провозгласил он.

Теперь в вагоне началось то суетливое движение, какое всегда наступает при приближении поезда к крупным центрам его остановки.

Одна лишь женщина оставалась покойно-равнодушной, не трогаясь с места и глядя тоскливым взором в окно.

Укладываться ей, очевидно, было не надо, так как с ней не было никаких вещей.

Поезд подошел к станции.

Почти в ту же секунду испуганный женский крик прорезал гул суматохи:

— Женя! Женечка, где же ты?

Некоторые из пассажиров остановились. Слишком уж много тревоги прозвенело в надтреснутом голосе женщины.

Женщина в испуге металась по вагону, не переставая кричать все одно и то же:

— Женя, дитя мое, где ты? Господи… — Лицо ее было искажено страхом, ужасом. Она, толкая всех, как безумная, бросалась в разные стороны вагона, заглядывала под лавки, выбегала на площадку, и ее крик становился все более и более отчаянно-страшным.

— Что такое? Что случилось? — слышались возгласы пассажиров. — Кого ищет эта женщина?

— А кто ее знает… — недовольно буркали некоторые, не могущие, благодаря суматохе-давке, выбраться из вагона.

А женщина выбежала уже на платформу, которая огласилась ее безумным воплем:

— Спасите! Помогите! У меня пропала дочь! — Она, точно тигрица, заступила путь выходящим, простирая к вагону руки.

К месту происшествия стали сбегаться досужая публика и пассажиры.

Вскоре огромная толпа образовала тесный круг, в середине которого стояла женщина, ломая в отчаянии руки, с побелевшим, перекошенным лицом.

Толпа шумела, глухо волновалась.

— Что? Что такое?

— Да вот у женщины что-то украли… Вещи какие-то.

— Неправда, не вещи, а дочь у нее пропала.

— С поезда упала.

Нестройный гул толпы все усиливался.

— Господа, позвольте, позвольте… дайте пройти! — раздался громкий голос жандарма.

Появилось в полном составе все железнодорожное начальство станции.

Страшное, нудное женское рыдание, переходящее в истерику, оглашало перрон вокзала:

— Ай-ай-ай! Ха-ха-ха!.. Дочка моя… Женечка!..

— Сударыня, ради Бога, успокойтесь! — говорил женщине тучный жандармский чин. — Вы объясните, что случилось? У вас, вы говорите, пропала дочь? Когда?..

— Сейчас… подъезжая… она была около меня. Я с ней сейчас говорила… вдруг хватилась — ее нет… В несколько минут… Ради всего святого, найдите мою дочь!

И женщина, давясь слезами, умоляюще протянула жандарму дрожащие руки.

— Сколько лет вашей дочери?

— Семь… семь лет моей ненаглядной Женечке.

— Она выходила куда-нибудь? Вы не заметили этого?

— Не знаю… я смотрела в окно. — К группе властей протиснулся высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе.

— Да, я видел сам, что у этой женщины был ребенок. Прелестная белокурая девочка… — послышался его резкий голос. — Бедная женщина! Я видел, как она любовно относилась к своему ребенку, как она целовала его головку. Это ужасно!

В толпе раздались сочувственные возгласы:

— Бедная мать!

— Но как так невнимательно следить за ребенком! — укоризненно шептала какая-то разодетая барынька.

С некоторыми, наиболее нервными и чувствительными, пассажирами началась истерика.

— Пригласите врача! — отдал приказ жандармский офицер. — Вы не заметили, за сколько минут до прибытия сюда поезда исчезла девочка?

— Нет, ротмистр, не заметил.

— Осмотреть весь поезд! — отдал он приказ низшим жандармам. — Сударыня, успокойтесь… Доктор, окажите помощь!

Женщина, подхваченная вовремя на руки, впала в глубокий обморок.

Толпа все прибывала, росла.

— Если ребенка не окажется в поезде, — обратился он к начальнику станции, — придется прийти к заключению, что он, выйдя на площадку вагона, упал с перехода между вагонами на путь. Сделайте распоряжение о немедленном осмотре пути, дорогой У.!

— У вас мелькает только одна такая догадка? — обратился к офицеру пассажир в фетровой шляпе. — А вы не думаете, что несчастную девочку могли похитить?

— Похитить? С какой стати? — строго поглядел на непрошеного собеседника жандармский чин.

— С какой именно, я, конечно, не знаю и не смею утверждать, но… разве у нас мало пропадает детей чрезвычайно таинственным и бесследным образом? Вы простите, что я позволяю себе вмешиваться в это дело, но горе матери меня слишком глубоко захватило. Не находите ли вы, ротмистр, странным, что исчезновение христианских детей всегда наблюдается перед наступлением еврейской пасхи?

Высокий мужчина проговорил это громким голосом, резко, ясно, спокойно.

При этих словах толпа замерла.

Воцарилась удивительная тишина. В толпе находилось много евреев, и лица их вдруг побледнели…

— Позвольте, милостивый государь… — смешался от неожиданности этого странного заявления жандармский ротмистр. — Я попрошу вас взвешивать ваши слова. Вы, не имея данных, бросаете чересчур резкое и тяжкое обвинение. По какому праву? На каком основании?

— По праву наблюдений, которые я производил над исчезновением христианских младенцев, и на основании изысканий многих авторитетов, доказывающих, что у евреев существуют страшные ритуальные убийства… Странное дело, вернее, совпадение… Вы посмотрите: до еврейской пасхи осталось несколько дней, и… вот сейчас в поезде, в котором ехала такая масса евреев, чудесным образом пропадает у матери-христианки ее дитя..

Теперь толпа заколыхалась, словно море, над которым пронеслось первое дуновение шквала.

— Это подлость… Он врет… Как он смеет! — послышались голоса одних.

— Правда, правда! Это подозрительно… Что за постоянное совпадение!.. — раздались голоса других.

— Господа, прошу немедленно разойтись! — резко приказал начальник станции. — Следственная власть все расследует.

— А вас я попрошу на минутку в жандармскую комнату, — тихо обратился к гражданину в фетровой шляпе жандармский офицер.

— Что ты скажешь на это, доктор? — спросил меня мой гениальный друг Путилин, показывая мне телеграмму о таинственном исчезновении близ Минска из вагона поезда семилетней девочки Сенюшкиной.

— Что я могу ответить тебе на это, Иван Дмитриевич? — пожал я плечами. — Я, как и ты, мы держимся одинакового взгляда на ритуальные убийства: их нет, их не может быть, ибо это идет в корне вразрез с известным отвращением иудеев к христианам. Величайший нонсенс — допускать мысль об употреблении евреями христианской крови в качестве пасхального причастия. На мой взгляд, это — одно из самых страшных наследий-пережитков средних веков, когда ликующее христианство в бешеном гонении «избранного народа» возвело на него такой безумно-ужасный извет. Это разгул изуверского фанатизма. Слова «кровь моя на вас и на детях ваших» извращены в смысле: кровь моя, великого пророка Нового учения, будет в вас и в детях ваших. Отсюда страшная легенда об употреблении христианской крови.

— Я очень заинтересован этим делом, — задумчиво произнес великий сыщик. — Как тебе известно, мне ни разу не приходилось принимать участия в разрешении и проверке этой проклятой загадки человеческой жизни. Я сделал запрос минским властям. С минуты на минуту я ожидаю ответа.

Прошло несколько минут и Путилину подали депешу.

Я следил за выражением его лица и заметил, как он вдруг побледнел.

— На, прочти! — подал он мне телеграмму.

Когда я прочел это, ледяной холод пробежал у меня по спине.

Я молча поглядел на великого сыщика, но сказать ему ничего не успел, так как в эту секунду дежурный агент доложил:

— По экстренному делу, ваше превосходительство, вас домогаются видеть трое.

— Евреев? — быстро спросил Путилин.

— Да-с… — удивленно ответил тот.

— Впустите их, — отдал он приказ.

В кабинет вошли три господина, несомненно, евреи, что сразу можно было определить поих типичной, характерной наружности.

Особенно обращал на себя внимание один из них — высокий симпатичный старик с длинной седой бородой, обрамляющей открытое, умное лицо. Это был настоящий тип библейского пророка. Он низко поклонился Путилину, равно как и два его спутника, и проговорил дрожащим голосом:

— Простите, ваше превосходительство господин Путилин, что мы дерзаем…

— Прошу покорно садиться, господа! — любезно пригласил великий сыщик. — Что привело вас ко мне?

— Страшное, необыкновенное дело… — взволнованно начал старик. — Мы явились к вам по поручению, которое получили телеграфом от барона Г., господина П. и господина В-го.

Старик еврей назвал три громких фамилии еврейских крезов-воротил.

— Изволили ли вы читать о таинственном исчезновении христианской девочки из поезда?

— Читал.

— Так вот, с быстротой молнии по городу Минску разнеслась весть, неизвестно кем пущенный слух, что это исчезновение — дело рук евреев, будто бы укравших ребенка. Весь город в панике. Озлобление христиан против нас ужасное. Того и гляди может разразиться погром. А ведь вам должно быть известно, какой это ужас — погром. Ни для кого из нас не тайна, какой вы великий человек, господин Путилин. Мы получили предписание обратиться к вам с горячей мольбой взяться за расследование этого дела. Только вы один, с вашей проницательностью, с вашей гениальной прозорливостью можете раскрыть эту тайну, можете снять с нас мрачное и гнусное обвинение, которое нас преследует столько лет, столько веков. О, господин Путилин, мрачная туча собирается над головой несчастного племени, и когда? В то время, когда мы собираемся встречать великий праздник! Сжальтесь над нами, возьмитесь за это дело — и наша благодарность будет безгранична. Оценитеее сами…

— Я вас прошу, — резко отчеканил гениальный сыщик, — не говорить мне ни о какой цене. Я не беру никаких вещественных знаков благодарности.

Он погрузился в продолжительное раздумье.

— Я должен вам заявить, господа, — громко начал Путилин, не спуская глаз с лиц евреев-депутатов, — что, к сожалению, моя помощь уже бесполезна. Вы явились слишком поздно.

— Как поздно? Почему поздно? — заволновался, вскакивая, старик еврей. — О, господин Путилин, для вас не может быть ничто и никогда поздно!

— Поздно потому, что похититель и убийца…

— Убийца? Разве девочку уже убили?

— И убийца уже найден.

Старик еврей высоко простер руки.

— Благодарю тебя, Боже! — вдохновенно вырвалось у него. — Не за то, что погиб бедный ребенок, а за то, что Твоя десница указала гнусного похитителя и убийцу малютки! О, скажите нам, кто этот злодей?

— Гу-бер-ман! — невозмутимо покойно, по слогам, произнес гениальный сыщик.

Если бы здесь, вот в эту секунду разорвалась бомба, она бы не могла произвести более потрясающего эффекта, чем одно это слово.

Старик еврей в ужасе попятился от Путилина, два других, вскочив со своих мест, замерли-окаменели.

— К… как? Губерман?! Вы говорите: ребенка похитил и убил Губерман, уважаемый минский житель Иосиф Соломонович Губерман?

— Да.

Старик заметался.

— Это жестокая шутка, ваше превосходительство… — с трудом слетело с его трясущихся губ. — О, это ужасная выдумка!

— Вот то донесение, которое я, сильно заинтересованный этим делом, только что получил. Потрудитесь послушать.

И Путилин громко, внятно прочел содержание депеши.

— Этого быть не может… Это подвох со стороны какого-нибудь нашего заклятого врага! — исступленно заревел библейский старец и вдруг грохнулся перед Путилинымна колени. — Ваше превосходительство! Господин Путилин! Теперь более, чем когда-нибудь, мы умоляем вас взяться за расследование этого страшного дела! Клянемся вам именем Бога и святой Торы, клянемся нашими детьми и потомками — у нас не существует ритуальных убийств! Спасите нас, пролейте свет на это мрачное происшествие!

Старик судорожно старался поймать и поцеловать руку великого сыщика.

Путилин, человек чрезвычайно мягкий, доброжелательный и сердечный, был растроган и поражен этим страшным взрывом отчаяния.

— Что вы… Что вы… Встаньте… Ну, хорошо, ну, хорошо… — мягко забормотал он. — Я возьмусь за ваше таинственное дело и постараюсь сделать все, что смогу. Теперь слушайте: там, у вас в Минске, знают, что вы обратитесь ко мне?

— О нет!.. Хотя, если… А, впрочем, может быть…

— Так вы вот что сделайте: немедленно дайте знать, чтобы ваши посланцы всюду раззвонили, что Путилин наотрез отказался вмешиваться в это дело. Поняли? Ну, а теперь прощайте, господа!

Когда обрадованные евреи вышли, великий сыщик написал шифрованную депешу следующего содержания:

«Сильно заинтересованный делом о предполагаемом ритуальном убийстве, выезжаю сейчас экстренным заказным. Труп девочки оставьте до моего приезда.

Путилин».

Мы приехали в Минск рано утром, мчась из Петербурга с огромно-допустимой быстротой.

На вокзале нас встретил симпатичный толстяк, который при виде выходящего из вагона моего гениального друга поспешно направился к нему.

— На гастроли к нам, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич? Ваше превосходительство не баловало нас никогда своим посещением.

Путилин улыбнулся и представил меня толстяку.

— О, я не отниму ни одного лавра от вас, дорогой коллега! — шутливо ответил великий сыщик. — Да и, собственно говоря, к чему теперь моя консультация, раз вы столь блестяще повели дело, что труп и убийца уже найдены?

По дороге с вокзала до «Европейской» гостиницы (мы ехали втроем в карете) Путилин молчал и смотрел в окно.

Несмотря на ранний час и на то что был первый день еврейской пасхи, на улицах тихого губернского города царило необычное оживление.

Особенно много бросалось в глаза евреев.

Они, не в праздничных, а в затрапезно-будничных, почти траурных одеяниях, ходили кучками по тротуарам, составляя порой группы.

Лица их были угрюмы, бледны, взволнованны. Видимо, какой-то общий страх, какая-то общая паника властно охватили еврейскую толпу и цепко держали ее в своих руках.

Евреи о чем-то оживленно говорили, качали головами, так что их длинные бороды и пейсы раздувались в свежем весеннем воздухе.

Некоторые из них отчаянно жестикулировали.

Когда мы высаживались у подъезда гостиницы из кареты, до нас совершенно ясно донеслось из близстоящей группы евреев имя великого сыщика.

— Ай-ай-ай, Путилин, — сокрушенно качалась чья-то седая голова.

— Что это? — удивленно прошептал местный Лекок. — Вы слышали? Никак они уже пронюхали о вашем приезде, узнали вас?

— Нет. Этого они не знают, уверяю вас! — твердо, с чуть заметной иронической усмешкой проговорил мой талантливый друг.

В номере гостиницы он, даже не переодевшись, прямо приступил к допросу своего коллеги:

— Скажите, голубчик, как это вам посчастливилось столь быстро напасть на след этого страшного преступления?

— Видите ли, Иван Дмитриевич, сразу после пропажи девочки по городу усиленно стали циркулировать слухи о возможности похищения ребенка евреями. Теперь ведь их пасха, а, как известно вашему превосходительству, в Западном крае у нас особенно живуча легенда о ритуальных убийствах евреями. Естественно, я усилил надзор над еврейскими кварталами, над их гетто. Все агенты были поставлены на ноги. И вдруг, совершенно неожиданно девочка, вернее, ее труп был найден на второй же день.

— Кто же отыскал его? — бесстрастно задал вопрос Путилин.

Толстяк улыбнулся.

— Ни за что не догадаетесь, высокочтимый Иван Дмитриевич! Представьте, что огромную услугу правосудию оказала… собака! Дело произошло таким образом. Один из моих агентов, проходя 2-й улицей, вдруг услышал заунывный, громкий, протяжный вой собаки. Собака выла, не переставая. Он случайно посмотрел на дом, откуда доносился этот за душу хватающий вой, и увидел на дощечке дома надпись: «Дом И. С. Губермана».

— Простите, коллега, один вопрос: кто этот Губерман?

— Местный воротила, занимающийся дисконтом и не скажу, чтоб ростовщичеством, но отдачей денег в рост, под залог имений, домов и т. д.

— Благодарю вас. Продолжайте.

— Немедленно ко мне явился этот агент: «Собака воет подозрительно. А что, если…» Этого было довольно. Я ухватился за вздорное, быть может, на первый взгляд, предположение и в сопровождении двух загримированных агентов явился под предлогом какого-то дела во двор дома Губермана. Большая цепная собака из породы овчарок в глубине двора, у забора, с неистовым воем и лаем рвалась с цепи. Я попросил Губермана спустить собаку с цепи. Он побледнел, как полотно.

— Ни за что! — воскликнул он в испуге. — Она может разорвать всех нас.

— Неужели она не знает и вас? Пожалуйста, спустите! Я настаиваю на этом!

И с этими словами я подошел к животному, держа на всякий случай револьвер в руке. К моему удивлению, овчарка совершенно спокойно дала мне снять с ее шеи ошейник и, лишь только освободилась, стремглав бросилась к выгребной яме, прикрытой деревянной крышкой. Урча и воя, она принялась ожесточенно скоблить когтями по доскам крышки. Я немедленно велел открыть выгребную яму, и…

— Там лежал труп бедной девочки? Так?

— Да.

— И на основании этого вы немедленно арестовали Губермана?

— Ну, разумеется! Простите, мой знаменитый коллега, или вы находите эту страшную улику недостаточной для ареста преступника? — В голосе губернского Горона послышалась легкая насмешка.

— Кто вам это сказал? Наоборот, я удивляюсь вашей превосходной прозорливости. Вы поступили для торжества правосудия великолепно, арестовав страшного преступника. Скажите мне теперь: девочка была действительно обескровлена?

— О да! Таково заключение врачей. Вы сейчас ее можете увидеть. Ваш друг, известный доктор Z., — указал он на меня, — подтвердит вам это. Все ее тело в проколах.

— Скажите: мать ее ни на кого не заявляла подозрения?

— Ни на кого. Она — бедная вдова, у нее нет ни врагов, ни завистников.

— Губерман, конечно, упорно отрицает свое участие в этом деле?

— Ну, разумеется…

— Вы не узнавали, откуда вдруг разнесся слух о похищении девочки евреями, о ритуальном убийстве? — быстро задал он вопрос.

Великий сыщик встал и пронизал своего коллегу взглядом своих удивительных проникновенных глаз.

— Вы спрашиваете: откуда взялся слух? Конечно, со стороны русских. На вокзале разыгрался почти скандал. Многие пассажиры были страшно возмущены и возбуждены против евреев.

— Ну, вот и все, коллега. Спасибо. Вы будете так добры, не откажетесь сопутствовать нам с доктором по тем местам, куда мы сейчас поедем?

— Что за вопрос, ваше превосходительство? Я так польщен… так горжусь вашим приездом, вашей гениальной помощью… Вы ведь не нам чета, простым смертным.

Путилина передернуло.

Этот редкий человек не выносил открытой, грубой лести.

…Через час мы ехали по улицам Минска.

Теперь уже совершенно ясно в воздухе чувствовалось приближение грозы. Увы, не благодатно-весенней грозы природы, а мрачной, братоубийственной.

Что-то страшное, зловещее пологом нависло над городом.

Большие толпы народа виднелись на Соборной площади, на улицах, но в этой толпе теперь мало, поразительно мало было видно евреев. Все магазины были наглухо закрыты ставнями.

Доносился возбужденный гул голосов, слышались пьяные песни, звуки гармоник.

Путилин был мрачен, как никогда.

— А этого вы не видели? — сухо обратился он к губернскому Горону.

И он указал на закрытые ставни одного из домов, на которых мелом были начерчены кресты.

— А что это?

— Это грозный предвестник погрома. Держу пари, этот дом с крестами — еврейский. Вы простите меня, но… по-моему, вы поступили очень неосторожно.

— А именно? — обидчиво повернулся к великому сыщику толстяк.

— Вы чересчур уж открыто, явно обнаружили убийство… с ритуальной целью. Тут, принимая во внимание страшность обвинения… пардон! Я хотел сказать — преступления, следовало соблюдать особую осторожность. В горючий материал надо осмотрительнее всовывать легковоспламеняющиеся вещества. Стой! — Путилин резко осадил кучера.

Перед большой толпой простолюдинов стоял высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе. Он, сильно размахивая руками, что-то возбужденно объяснял толпе.

Путилин быстро выскочил из кареты и подошел к человеку в черном.

— Да, ужасное преступление! — вслух произнес он.

— Не правда ли? — живо повернулась к нему черная шинель.

Секунда… И Путилин, слегка поклонившись, быстро сел в карету. Вся сцена прошла мимолетно.

Путилин заехал к влиятельнейшему лицу в городе и пробыл у него недолго. Когда он садился в карету, я увидел, как довольная улыбка трогала концы его губ.

— На вокзал! — отдал он приказ кучеру. — Скажите, коллега, ведь там, на вокзале, был составлен первый протокол?

— Да, да, уважаемый Иван Дмитриевич, — ответил глава минского сыска.

— Состав жандармского наряда там одинаков?

— Да. Сменяются на часы, но состав тот же.

Я никогда еще не видел моего знаменитого друга в таком резко приподнятом состоянии духа. Глаза его сверкали, он весь был — один порыв.

В жандармской комнате нас встретил тучный, упитанный штабс-ротмистр.

Услышав фамилию Путилина, он рассыпался в комплиментах.

— Скажите, ротмистр, это дело вам памятно все до мелочей?

— Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло…

— На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса…

Мы с местным Лекоком остались в середине комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера.

— Да?

— Да.

— Вы хорошо помните?

— Как нельзя лучше.

— Ну, вот и все. Спасибо!

И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам.

— В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй Бог, какой горячий свидетель!

Эти последние слова он произнес сам про себя, как бы мурлыкая.

— О каком горячем свидетеле говорите вы, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.

— Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету.

Через минут пять мы были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния.

Путилин отдернул кисейку, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:

— Твое мнение, доктор?

Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу. Головка херувима с длинными белокурыми локонами… Лицо ужасно: выражения такого страшного физического страдания мне еще никогда не приходилось наблюдать.

Я взял труп на руки и поднес его к яркому свету окна. Проклятые проколы были видны до удивительности, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.

— Мне приходится только присоединиться к мнению моих коллег, — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство!

— Эти страшные проколы наносились живой или мертвой девочке?

— Судя по отпечатку на ее лице невыносимых физических мук, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.

— Чем сделаны эти раны-проколы?

— Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…

С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы прямо отправились, перед моими глазами стояло страшное лицо девочки.

Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему:

— Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии.

С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры.

— Вы стойте в коридоре, у дверей… — обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам.

При нашем входе человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал.

Это был Губерман, тот страшный изверг естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление.

Невысокого роста, коренастый, уже пожилых лет, он обладал лицом далеко не симпатичным. Что-то алчное сверкало в его узких глазах, в которых застыл теперь и большой испуг.

— Здравствуйте, Губерман! — произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда.

Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина.

— Я — Путилин.

Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло.

— Вы — Путилин?! Знаменитый Путилин? — пролепетал он.

Я заметил, как краска бросилась ему в лицо, но вместе с тем какая-то радость сверкнула в его глазах.

Путилин усмехнулся.

— Оставляя в стороне эпитет «знаменитый», покончим просто на Путилине. Ну-с, а теперь давайте поговорим с вами. Вы догадываетесь или, быть может, знаете о цели моего приезда сюда?

Обвиняемый ростовщик отрицательно покачал головой.

— Нет? Тем лучше. Изволите видеть, ваши сородичи упросили меня взяться за частное расследование вашего дела.

— О, господин Путилин! — рванулся к нему Губерман. — Спасите меня! Клянусь вам, я не повинен в этом страшном убийстве!

— Я постараюсь сделать для вас все, что могу, но при условии, что будете со мной вполне откровенны.

— Спрашивайте все, что угодно, я ничего не утаю от вас!

— Вы клянетесь, что вы не совершали этого преступления. Допустим, я хочу вам верить Но… можете ли вы убежденно вашей святой Торой поклясться, что никто другой из ваших сородичей не мог совершить этого?

— Могу! Могу поклясться, чем хотите. У нас нет, не существует ритуальных убийств. Это страшная клевета на еврейство.

— Скажите, у вас много врагов?

— Больше, чем друзей, господин Путилин.

— Эти враги — на почве вашей профессии ростовщика?

Губермана передернуло.

— Я, видит Бог, никого не грабил…

— Позвольте: вы уже забыли и нарушаете ваше обещание говорить мне одну лишь правду. Предупреждаю вас: еще одна ложь — и я бросаю ваше дело. Итак, отвечайте: ваши враги на почве ваших деляческих операций?

— Да… — не поднимая головы, прошептал ростовщик.

— Вы многих разорили?..

— Я их не разорял. Они, должники, сами себя разоряли… Они брали деньги… Векселя… Неустойки… Опись… продажа с молотка…

— И много, я спрашиваю, таких, которые «сами себя разорили», благодаря знакомству с вами?

— Много.

— Не из евреев?

— Нет.

— Вы помните ваших русских клиентов всех хорошо?

— Нет… Где же упомнить, господин Путилин?..

— Но особенно лютых врагов знаете? С кем за последнее время вы имели столкновение из-за сведения денежных расчетов?

Губерман начал, медленно обдумывая, перечислять фамилии.

— Кто-нибудь из них грозил вам местью?

— Ах, господин Путилин, это были обычные фразы о том, что я захлебнусь проклятым золотом, что мне отольютсяих слезы…

Ростовщик схватился за голову и вдруг как-то завыл-зарыдал.

— Ай-ай-ай… — вырывалось у него с рыданием. — И правда это! Сбылось их проклятье… Золото, кажется, действительно и сгубило меня. Все бы теперь отдал за свободу, за то, чтобы снять с себя такое страшное обвинение.

Путилин с сожалением поглядел на еврея.

— А такого вы не знаете? — тихо спросил он у него.

— Нет, что-то не помню…

— Я вам опишу приметы его.

И когда он описал эти приметы, получил тот же отрицательный ответ.

— В ночь накануне обнаружения трупа в вашей выгребной яме вы не слышали подозрительного шума, лая собаки во дворе?

— Может быть, и лаяла собака, не знаю. Мало ли когда она лает. Я нарочно ее приобрел, чтобы она охраняла двор.

Путилин погрузился в раздумье.

— Неутешительно, — пробормотал он, вставая. — Ну, прощайте, Губерман, а лучше — до свидания.

Когда мы подъехали к дому Губермана и вошли во двор, лицо Путилина было мрачно и темно, как и наступающая ранняя ночь.

— Темное дело… темное дело… — бормотал он. Дом был опечатан. Собаки уже не было на цепи. Великий сыщик принялся за детальный осмотр двора.

Он тщательно осмотрел выгребную яму, собачью будку.

— Смотри, доктор, — обратился он ко мне. — Кто бы мог подумать, что евреи кормят собак костями от свиного окорока!

Он держал, улыбаясь, большую обглоданную кость. Потом, подняв глаза вверх, посмотрел на забор.

— Однако, здоровый забор! Чуть не полторы сажени вышины. И с гвоздями наверху. Да, через такой не перескочишь!..

Медленно, шаг за шагом он стал обходить его, пробуя каждую тесину.

— Крепко… крепко… — шептал он.

Вдруг его рука, которой он с силой надавливал забор, провалилась, и он слегка покачнулся, подавшись вперед.

— Что с тобой? — бросился я к нему.

— Ничего особенного. Одна доска в заборе оказалась оторванной. Смотри.

Путилин нажал доску рукой, и она совершенно свободно выдвинулась вперед, держась на верхних гвоздях.

— А ну-ка, не пролезу ли я в сие отверстие? — усмехнулся Путилин. — Попробуй и ты.

Хотя и с трудом, но мы оба протиснулись и вскоре очутились по ту сторону забора.

Перед нами было пустое место — не то поле, не то огород.

Липкая, густая грязь — почва была, очевидно, глинистая — покрывала все это унылое, мрачное место.

Мой гениальный друг низко склонился над землей, словно стараясь что-то заметить, отыскать.

— Так… так…

— Ты что-нибудь нашел, Иван Дмитриевич? — тихо спросил я его.

— Кое-что… Иди за мной.

Мы прошли несколько десятков саженей. Вдруг он остановился и показал мне рукой на небольшой домик в два окна.

— Скажи, пожалуйста, — домик! Я думал, на этом пустыре нет никакого жилья… Темные окна. Интересно знать, обитаем он или нет…

Великий сыщик еще ниже склонился над землей, внимательно во что-то вглядываясь.

— Стой там, где стоишь! — бросил он мне и потонул во мраке темной ночи.

Два раза мне мелькнул свет его фонаря. Прошло минут пять-десять. Тревожно-тоскливое чувство овладело мною. Незнакомый город. Это мрачное место… Это загадочно-отвратительное убийство несчастного ребенка.

— Ну, вот и я! — раздался голос Путилина. — Таинственный домик сейчас пуст, но обитаем. Мне приходит странная фантазия, доктор, проникнуть во внутренность этого жилища. Что ты на это скажешь?

— Как? В чужой дом?

— Именно.

— Но для чего?

— А это другой вопрос, на который я тебе не сумею определенно ответить, ибо… ибо еще только зондирую почву.

— Но подумай, ведь тебя могут счесть за разбойника?

— Очень может быть. Но я ведь ничего не украду у них. Однако довольно шутить. Дело в следующем. Мы должны составить маленькую диспозицию. Слушай: сейчас же поезжай с моей карточкой к моему почтенному коллеге и скажи, что я прошу его отрядить с тобой двух его агентов для того, чтобы они продежурили часть ночи во дворе губермановского дома.

На его вопрос, где я, ты ответь полным незнанием.

Вы втроем будете стоять близ забора. О проходе — ни звука им.

Лишь только ты услышишь мой сигнальный свисток, немедленно веди их через отверстие и бросайтесь к этому домику. До свидания, доктор!

— А если свистка не будет?

— Тогда терпеливо ожидайте моего появления.

— Ах, Иван Дмитриевич, не сносить тебе твоей буйной головушки! — в тревоге за моего великого друга вырвалось у меня.

— Ну уж, во всяком случае, не в Минске мне ее сложить! — тихо рассмеялся он.

Прежде чем рассказать вам о том, как я принимал с двумя агентами участие в этой памятной мне страшной ночи, я приведу вам рассказ моего гениального друга с его слов.

— Я, — рассказывал Путилин, — внимательно обошел крохотный домик, стараясь изыскать способ, как бы лучше, незаметнее в него проникнуть. Непреодолимая сила влекла меня туда. Какой-то таинственный голос властно мне шептал: «Иди туда, иди туда!»

Дверь была закрыта на засов, на нем болтался большой висячий замок.

Со мной не было инструментов, которыми я мог бы открыть дверь. Мне не оставалось ничего более, как влезть в таинственный домик через окно. Я так и поступил. Я тихо разбил окно и через секунду очутился в темной комнате. При свете моего фонаря я огляделся. Большая, грязная комната, в которой, кроме стола, трех стульев и постели, не было ровно ничего. Рядом с этой комнатой находилась другая, поменьше, совершенно пустая.

Быстрым взглядом окинув все это, я поспешно спустил над разбитым окном жалкое подобие занавески — кусок выцветшего ситца. Я вновь с удвоенной энергией принялся осматривать две жалкие конуры. Ничего, абсолютно ничего подозрительного. А между тем… между тем ведь мужские следы совершенно ясно были замечены мною от выпертой нарочным путем доски губермановского дома вплоть до дверей этого домика. Кому было надо совершать путешествие этим пустырем? И почему обитатель таинственного жилища проник столь необычайным образом во двор еврея-ростовщика?

Размышляя, выводя мою кривую, я вдруг запнулся ногой о какой-то неровный, скользкий предмет.

Мне мой фонарь осветил его. Это было железное кольцо подпольного люка. Сердце радостно, забилось у меня в груди. Победа, победа! Авось там — хоть йота улик.

Я рванул за кольцо и приподнял люк. Лесенка маленькая, узенькая. Не раздумывая ни секунды, я стал спускаться в подполье. Одна, две, три, четыре ступени… Я — на земляном полу!

Но лишь только я осветил фонарем пространство подполья, как крик ужаса вырвался у меня. Моя нога стояла в большом жестяном тазу-чаше, полном крови. Я выхватил ногу.

С нее сбегала капля за каплей кровь… Дрожь пронизала меня всего. Я низко склонился над страшной чашей, и тут мне бросились в глаза маленькие желтые туфельки, белое платьице, синяя жакетка, шляпка. У меня, старого, опытного волка, видевшего всяческие виды и ужасы, горло перехватил спазм. Я не мог отвести взгляда от этих вещей. Передо мной с какой-то поразительной наглядностью встал образ бедной белокурой девочки с ее страшными проколами. Еще минута, и я разрыдался бы. Я — Путилин, не знавший, что такое нервы, слабость воли!

Страшным усилием я взял себя в руки и стал искать еще чего-нибудь «интересного» для храма богини Фемиды. Рядом с чашей на дощечке лежал блестящий предмет. Я взял его, и он задрожал в моих руках. Это было длинное, круглое, прямое шило, все темное от запекшейся крови.

И тут меня пронизала мысль: «Так какое же это убийство? Ритуальное, действительно ритуальное или же подделка под него?»

Но сейчас же я осудил нелепость этой мысли. Легенда о ритуальных убийствах гласит, что выпускаемая кровь употребляется евреями. А тут… тут целая чаша ее. Стало быть, я был прав, прав!..

Огромная радость охватила меня. Я спасу бедного еврея, над которым тяготеет это страшное обвинение!

— Дзинь… тр-р… тр-р… — донеслось до меня. Я услыхал, что дверь проклятого домика уже раскрывается. Быстрее молнии я бросился по лестнице и закрыл над собой дверцу люка.

Она была от ветхости вся в дырах. Потушив фонарь, я приложился ухом к ней.

— А-а, дьяволы, хорошую я вам заварил кашу! — донесся до меня резкий мужской голос. — Будете помнить меня вовеки. Не сегодня, так завтра я вам устрою горячую, кровавую баню! Ха-ха-ха! Белый пух будет летать над городом, а мы будем вас крошить, резать… Резать, дьяволы, будем вас!..

Никто ему не отвечал. Он, значит, был один — обитатель страшного домика.

— Ха-ха-ха!.. — вдруг опять послышался исступленно-безумный хохот. — Сидишь в остроге, проклятый жид? Что? Небось весь твой кагал не спас тебя? О-го-го-го! Ловко я тебе отомстил! Будешь помнить, как разорять людей… Всего меня разорил… По миру пустил меня, благородного…

Я услышал приближающиеся шаги негодяя-изверга к подполью. Только тут я понял, какой я сделал промах, оставшись так долго в страшном подполье. Что мне с ним сделать, если он спустится сюда? Убить его? О, для меня это было крайне нежелательно… Мертвое тело не расскажет ничего о содеянном им преступлении, и тайна убийства девочки останется тайной. Кто сможет доказать, что Губерман сам не совершил здесь, в этом подполье, ритуального убийства христианской девочки? Один я, но этого мало.

То, чего я так страшился, сбылось. Изверг подошел к подполью и поднял люк. Я прижался в угол, затаив дыхание.

— Страшно… страшно… кровь… целый таз. — В голосе его я уловил нотки неподдельного ужаса. Кровь убиенной замученной девочки вопила об отмщении. Эта кровь, очевидно, душила его, заливала ему глаза багряным светом.

— Надо… надо покончить… сжечь… засыпать… закопать… Страшно мне, страшно.

Вычиркивая дрожащей рукой спичку, он стал медленно, осторожно спускаться в подполье.

— Я помогу вам, здесь темно! — загремел я, чувствуя, что больше мне ничего не остается сделать, ибо скрыться здесь некуда.

Крик, полный безумного ужаса, вырвался из груди страшного злодея.

Я направил на его лицо фонарь, хотел выхватить револьвер… но его не оказалось. Первый раз в моей жизни я очутился без моего верного друга, столько раз спасавшего мою жизнь!

— Сдавайтесь, любезный, вы пойманы! — не теряя хладнокровия, продолжал греметь я.

— А будь ты хоть сам Сатана, я не отдамся тебе добровольно! — исступленно заревел он, бросаясь на меня.

Между нами началась отчаянная борьба. Спичка, брошенная им, упала на белое платьице… Рядом лежала груда сухого сена и соломы.

Послышался сухой треск, забегали языки пламени. «Все погибло!» — мелькнула у меня мысль. Я напрягал все усилия, чтобы не поддаться злодею, но, увы, чувствовал, что он неизмеримо сильнее меня. Он сдавливал мою грудь железными тисками, но, на мое счастье, моя правая рука была свободна.

Я нажал кнопку фонаря и ударил им по лицу его. Удар пришелся по глазам. Он завыл от боли и на секунду выпустил меня из своих ужасных объятий. Я бросился к лесенке, пробиваясь сквозь пламя. Я чувствовал, что горю. Дыхание спирало от дыма, языки пламени охватили мое верхнее платье. Лишь только я выскочил из страшного подземелья, как он, тоже успевший оправиться от удара, набросился на меня сзади. Я потащил его к выходной двери, но… но в эту минуту пришла помощь.

Боясь за участь моего дорогого друга, я немедленно полетел к минскому Лекоку.

— Скорее! Скорее! Двух агентов!

— Что такое? Что такое? — привскочил он. — Где наш гений Путилин?

В двух словах я передал ему приказ моего талантливого друга.

— Во дворе Губермана будем его ожидать… Он так приказал.

— Черт возьми, я еду в таком случае сам! — засуетился толстяк.

И вот через полчаса мы уже находились на дворе дома ростовщика.

Время тянулось до темноты медленно. Я все с замиранием сердца ожидал условного сигнала-свистка, но его не было.

Губернский лев сыска относился не без иронии к «сему ночному похождению».

— Гм… не понимаю… ровно ничего не понимаю, — насмешливо бросал он своему помощнику. — Но, конечно, раз сам Иван Дмитриевич Путилин этого требует…

— Что это, дым? — вдруг воскликнул помощник.

Я поднял глаза.

Клубы черного дыма неслись с пустыря. Одним ударом ноги я вышиб замеченную доску в заборе и крикнул:

— За мной, господа! Там — несчастье! — Я пролез первым, за мной — помощник Лекока, а сам он… застрял в узком пространстве забора.

— Черт возьми, я застрял! Протисните меня! Ой-ой-ой! Я задыхаюсь!.. Что за чертова западня…

Но нам, мне и помощнику — славному малому, некогда было высвобождать злополучного победителя ритуального дела.

То, что мы увидели, заставило заледенеть кровь в наших жилах.

На фоне темной ночи мы увидели два ярко горящих живых факела. Над домиком клубился дым. Несколько секунд — и мы были около них.

— Держите этого! — гремел Путилин, указывая на обезумевшего от боли и страха человека. — Доктор! Скорее! Помоги мне! Я горю… Направляйте на него револьвер!

Я сорвал с него пальто.

— Туда… туда! Будем тушить!

Минский Лекок, очевидно, благополучно высвободился.

Под револьверным дулом его помощника убийца замер, затих.

— Сюда, коллега, сюда! Скорее! — пригласил великий сыщик толстяка.

В домишке, куда они вбежали, из подполья несся дым.

— Несмотря на это, я вам достану кое-что! — резко бросил он раннему триумфатору.

— Вы… вы с ума… Ваше превосходительство, остановитесь: там вы задохнетесь… Там горит!.. — в испуге закричал «победитель».

Путилин быстро спустился в подполье.

В ту секунду, когда он в дыму и в искрах быстро выскочил оттуда, мы вошли в страшный дом. Посередине нас, под дулами двух револьверов, шел преступник.

В руках гениального сыщика находились таз-чаша с кровью и желтые туфельки.

— Вот вам результаты моих гастролей, вот вам — ритуальное убийство! Арестуйте этого человека — убийцу Евгении Синюшкиной.

— Проклятый! Как ты узнал меня?

— Я? Тебя? Так ведь я — Путилин, а ты — черная шинель с фетровой шляпой.

Минский Лекок хлопал глазами.

Наутро Губерман был освобожден.

Радость его и всех евреев не только Минска, но и всего юго-западного края была безгранична.

Имя Путилина, этого гения русского сыска, сумевшего снять покров с тайны якобы ритуальных убийств, прогремело и покрылось неувядающей славой.

Путилина засыпали цветами, когда он выезжал из Минска.

Евреи хотели выпрячь из коляски лошадей и везти его на себе, но этому воспротивился этот редчайший по таланту и скромности человек.

Убийцей оказался Яков Ридин, мещанин, запутавшийся в тройной бухгалтерии Губермана. Желая ему отомстить, он придумал дьявольски зверский способ: украл у бедной вдовы девочку и, убив ее по легенде ритуальных убийств, то есть варварским способом выпустив из нее всю кровь, труп ее ночью подбросил в выгребную яму своего заклятого врага — Губермана.