Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И. Д. Путилин. В 2-х тт.

ПРОПАВШЕЕ ЗАВЕЩАНИЕ (Кромовские миллионы)

Широко-широко раскинулись под С-м монастырем знаменитые лесные биржи петербургского «лесного короля» Ивана Федотовича Кромова.

О, его недаром величали так; он, действительно, был могущественным повелителем целого лесного царства!

И когда, бывало, на этих биржах с гигантскими горами леса появлялась характерная, кряжистая фигура старика с окладистой седой бородой, одетого всегда степенно, скромно, по-купечески, все говорили с искренним почтением и уважением:

— Смотрите, смотрите, вот идет Кромов!

И расступались перед ним, давая ему дорогу.

А он, этот суровый, скромный старик, глядел приветливо, но и горделиво.

И эта горделивость была не той простой чванливостью, которой обладают случайные выскочки-миллионеры, а особенной: тут чувствовались гордость и довольство человека, сумевшего кипучим, энергичным трудом всей долгой жизни создать все это богатейшее царство.

Да, Иван Федотович Кромов имел право гордиться.

Обширнейшая торговля, дававшая миллионные барыши, не только, так сказать, внутренняя, но и внешняя, ибо Кромов имел крупные дела с английскими лесопромышленниками, экспортируя товар на собственных пароходах, была создана им, только им одним.

Тут не было ни дедушкиных, ни тятенькиных капиталов, ибо Иван Федотович наследовал только… «крест да медную пуговицу».

Но зато он получил в наследство тот могучий черноземный талант, ту мудрую сметку, то упорство, которыми богаты иные замечательные русские характеры, выходцы от сохи.

На своих лесных угодьях, где шла, бывало, работа «сырьем», «на корню», он, миллионер, к кому за высокую честь считали приезжать архиереи и генералы, работал плечо о плечо с простыми рабочими.

— Эх, паря, разве так надобно? Ты вот этак… И показывал рабочему, как надо сделать «этак». И вместе с ними, облитый здоровым, прекрасным потом труда, ужинал у разложенной «грудки», хлебая деревянной ложкой незамысловатую похлебку.

Да, Иван Федотович Кромов, державшийся по старой вере, являлся блестящим русским самородком, человеком, над которым не оправдалась мудрость поговорки: от трудов праведных не нажить палат каменных.

Нет, он нажил их, и сколько, и каких!

В его домах сверкала золотом истинная, не показная роскошь, чувствовалось присутствие страшной денежной силы.

Но и в этих раззолоченных палатах Кромов оставался таким же простым человеком и вел степенный, скромный образ жизни.

Другой крупной фигурой в Кромовских предприятиях являлся Василий Алексеевич Ловков-Рогатин, крестник старика Кромова.

В тот момент, с которого начинается наш рассказ о пропавшем духовном завещании, Ловков-Рогатин из скромных должностей, какие занимал при своем крестном благодетеле, успел уже перешагнуть в нечто очень крупное и солидное: он состоял главным управляющим всеми делами Ивана Федотовича.

Шутка сказать: быть главным управляющим многомиллионными делами Кромова!

Нужно отдать полную справедливость Василию Алексеевичу Ловкову-Рогатину, он не даром, а по заслугам получил этот пост.

Он был поразительно способен, умен, ловок, находчив и трудолюбив.

— Орел парень! Далеко пойдет! — говорили о нем.

И он, действительно, далеко пошел и ушел…

Пополняя свое довольно скудное образование, работая над собой, он ни на шаг не отставал от своего знаменитого крестного отца Ивана Федотовича.

— Надо бы, Вася, — начинал, бывало, Кромов. А Вася, крестник, читавший мысли своего могущественного благодетеля, поспешно доканчивал за старика.

— На Лодейное поле проехать? Я сам об этом думал, хотел вам доложить.

— А ты как же так мысли мои угадал?

— Да научился, благодетель Иван Федотович. Кроме того, все остальное — все в порядке. Я, как вы знаете, зорко слежу и кроме лесных угодий в Лодейном поле все обстоит благополучно.

Старик Кромов с восхищением и гордостью поглядывал на своего умника-крестника.

— Молодец, Вася! Мой ученик, весь в меня, — шептал он, тихо смеясь довольным смехом, со светлым видом.

Он не чаял души в своем Васеньке. Ловков-Рогатин пользовался самым широким, неограниченным доверием старика-миллионера, всегда оправдывая его.

Ни одна крупная сделка не обходилась без совместного обсуждения.

— Как думаешь, Вася?

— Да что же, Иван Федотович, дело это совершенно верное. Я справлялся уже.

— Уже успел? — ласково улыбался крестный.

— Да как же иначе: заказ очень крупный, надо поразведать о кредитоспособности фирмы, делающей заказ…

«Ловко втерся старику в душу! Недаром Ловковым прозывается, — шушукались завистники. — Ох, обведет он старика!»

Да, бывший мальчуган-крестник, потом чуть ли не молодец, а ныне главный управляющий Василий Алексеевич Ловков-Рогатин был полновластным диктатором в знаменитом кромовском лесном царстве.

Красивый закат жизни Иван Федотович проводил вместе со своей молодой женой Антониной Александровной, третьей по счету супругой.

Он взял ее красивую, милую, образованную девушку из очень небогатой семьи, влюбившись в нее со всем жаром последней, старческой любви.

Сначала червь сомнения сосал душу Кромова:

— Да полно, любит ли меня она? Между нами такая большая разница в летах. Быть может, она только вышла или по принуждению, или по доброй воле подобраться к моим миллионам…

Но шли дни, месяцы, годы и подозрения умницы-старика отпадали, рушились сами по себе.

Полное, тихое семейное счастье царило в доме Кромова. Судьба и тут оказалась щедрой к Ивану Фодотовичу: он нашел в жене золотое, любящее сердце, прекрасную, чуткую, глубоко честную душу.

— Ах, Тонечка, Тонечка! — прижимался он своей умной седой головой к плечу жены. — Спасибо тебе за любовь твою, за ласку, за ум твой.

— Что ты… что ты!.. За что же ты меня благодаришь? Я должна благодарить тебя, Иван Федотович, — вспыхивала Антонина Александровна.

— За то благодарю, что не такая ты, как многие иные. Стар ведь я… Многим старше тебя.

— Так что же из этого? — поднимала на старика-мужа свои красивые глаза Кромова.

Нет того крепкого, могучего дуба, который бы не подгнивал, не падал. Это оказалось применимым и к кряжистому дубу — Кромову.

Красавец старик никогда не любил лечиться.

— Умнее Бога, который создал меня, хотите быть? — с усмешкой говорил он докторам. И выливал лекарство за окно — Попариться на полке… Малинки испить… Кровь пустить — вот это дело. А то они (он говорил про докторов) нутро начнут пичкать всякой нечистью. — Недуг, медленно подкрадывавшийся к Ивану Федотовичу, вдруг как-то сразу обострился и свалил с ног старика. — Эх! — сокрушенно вырвалось у него, — осилила, одолела, проклятая. Хочется пожить еще…

— И поживешь еще, Иван Федотович. Бог с тобой, ты крепкий, ты поправишься, — с тревогой в голосе утешала мужа Антонина Александровна.

— Думаешь? — радостно спрашивал жену Кромов.

— Только ты не противься: я созову всех докторов, устрою консилиум… Сделай, милый, это для меня!

И старик согласился. Ради нее, своей дорогой Тонечки согласился.

Половина медицинского Петербурга во главе со светилами науки охотно устремилась в дом знаменитого миллионера.

Каждый раз, когда кончалось их совещание, она порывалась к ним:

— Ну, что? Ну, как?

Те, получая чудовищные гонорары, глубокомысленно качали головами и изрекали ответы, достойные Пифии:

— Гм… Хотя, с одной стороны, так, но, с другой — этак… Принимая во внимание болезнь — angina pectoris (грудная жаба)… угрожающий склероз сосудов… печень, почки… Лета больного… Хотя, с другой стороны, — крепкий организм вашего супруга… Мы сделаем все возможное…

Не менее горячее участие в получении сведений от докторов принимал и любимец больного — крестник Василий Алексеевич Ловков-Рогатин.

Ввиду того, что гонорар выдавал он, служители Эскулапа были с ним особенно любезны.

— Плох? — спрашивал всесильный главный управляющий.

— Надежды никакой. Вопрос в очень коротком времени.

Лицо любимца омрачалось.

— Что вам сказали, Василий Алексеевич, доктора? — допытывалась у Ловкова-Рогатина Антонина Александровна.

— Подают надежду… Никто, как Бог.

Между Кромовой и Ловковым царили какие-то странные отношения, несмотря на всю беспричинность, они как-то инстинктивно не любили друг друга, взаимно чуждались. Василий Алексеевич относился всегда глубоко почтительно к супруге своего благодетеля, к своей хозяйке; та, платя ему безукоризненной вежливостью, чувствовала не только антипатию к нему, но и страх.

В его холодных, стальных серых глазах она читала то, что было незримо для многих, почти для всех…

Тихо в большой, просторной, роскошно убранной спальне старика-миллионера, примыкающей к его рабочему кабинету. Свет лампад перед многочисленными старинными образами в киоте кротко, мирно заливает комнату.

Обложенный подушками, полусидит-полулежит Иван Федотович на широкой, старинной кровати.

Около него в кресле сидит Антонина Александровна. Сколько уже ночей проводит она без сна, не отходя ни на шаг от больного мужа-старика!

Глаза слипаются, тянет неудержимо ко сну, но она героически борется с этим.

— Тонечка! — раздается в ночной тишине слабый голос Кромова.

— Что, милый? — склоняется она над мужем.

— Устала ты, голубушка… Совсем измучил я тебя… Поди, ляг, отдохни…

С огромной любовью и тихой печалью глядит Иван Федотович на молодую жену.

— Бог с тобой, не волнуйся. Я не устала нисколько. Я днем сплю.

— Плох я, Тонечка… умирать собираюсь. Что же, пора… Довольно пожил и счастья повидал немало. Одна ты сколько мне дала его!.. Из-за тебя только одной и жаль с жизнью расставаться.

— Полно, милый, поживешь еще.

— Нет, чую смерть, Тонечка, чую ее. А ты не кручинься: останешься молодой, богатой вдовой… Ведь я все, все тебе завещал. Пойди-ка, Тонечка, в конторку мою. Знаешь, в кабинете, у стола письменного. Вот ключ… в ней сафьяновый красный портфель лежит… Принеси его.

— Да к чему, милый?..

— Принеси, принеси!

Через несколько минут Антонина Александровна принесла портфель.

— Открой его… бумага там есть.

Она отдала мужу вчетверо сложенную бумагу.

— Вот оно, Тонечка, духовное завещание… Последнее оно, слышь, последнее… Недавно составил я его… Оно хоть и домашнее, а силу такую же имеет… Завтра или послезавтра я велел Васе пригласить кого надо для нового завещания. Упустил я в этом завещании на одно общество сто тысяч отказать, так поправить надо… Читай его!

— К чему, милый, волноваться тебе?

— Читай, читай!

И Антонина Александровна начала читать:

— «Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Находясь в здравом уме и твердой памяти… и оставляю я все мое движимое и недвижимое имущество…

Тут следовал подробнейший список богатств, от которых могла голова закружиться!

… законной, любезной жене моей, Антонине Александровне Кромовой».

Далее перечисление отдельных «отказов»: «Василию Алексеевичу Ловкову-Рогатину, крестнику моему, за его верную, полезную службу двести тысяч рублей; тому-то столько, тому-то столько».

Крупные слезы катились из глаз Кромовой.

«Добрый, добрый! Обо всех позаботился, никого не забыл», — думала она.

— Ну вот, Тонечка, видишь, главная и единственная ты у меня наследница.

Темнее тучи ходил по своей рабочей комнате всесильный диктатор Кромовского лесного царства — Василий Алексеевич Ловков-Рогатин.

— Вот оно, надвигается, — шептал он. — Еще день, два — и я из могущественного главного управляющего сделаюсь только Ловковым. «Она» может вышвырнуть меня как последнего из приказчиков. Правда, в этом проклятом последнем завещании мне отказано двести тысяч. Но, Боже мой, что такое эти несчастные двести тысяч! После того, что было… После тех надежд, которые я питал.

Он хрустел пальцами и продолжал ходить.

— Проклятая баба, проклятая баба! Перебила мне дорогу, съела то, первое, завещание.

А в этом первом завещании, нотариальном, почти главным наследником являлся он.

Волшебные Кромовские миллионы, во всем их упоительном блеске, уже вырисовывались перед ним, он их уже осязал в своих руках.

— Я ведь вместе со стариком старался. Сколько тут вложено моего ума, моей находчивости, моего труда! И вдруг все рушится… Волшебное царство разлетается, как карточный домик. В это царство входит новая повелительница, а я за бортом! Двести тысяч! Что такое двести тысяч!

Хрип бешенства вырвался из его груди.

— Отдать все, все этой женщине? Она возьмет… Конечно, выйдет замуж и чужие люди будут владеть тем, что я уже считал моей собственностью… Ни-за-что! Ни-за-что!

Ловков-Рогатин знал, что первое завещание не уничтожено стариком… Он даже знал, где оно хранится.

— Как быть? Как поступить?

И вдруг его лицо озарилось радостной улыбкой.

— Вот выход! — громко воскликнул он. — Выкрасть последнее завещание, подменив его тем, прежним.

— Да, да… так, так, — шептал Ловков-Рогатин. Но сейчас же его ожгла мысль:

«А старый камердинер Кромова, этот Прокл Онуфриевич? Ведь он присутствовал при составлении последнего духовного завещания… В случае чего он первый покажет под присягой, что существовало, действительно, второе, последнее духовное завещание, коим Кромова делалась главной наследницей».

Ловков задумался: «Подкупить его? Дать ему такую сумму, чтобы у старика дыхание от радости сперло… А ну как не согласится? Как выдаст его подговор?» «А где же тому свидетели? Разговор будет происходить только между нами, двумя. Доказательств нет… Да, да, все равно — другого выхода нет. Каждую минуту может умереть. Нагрянут власти, все опечатают, а тогда прости-прощай мои миллионы. Игра — так игра, ва-банк — так ва-банк!»

И он через несколько минут призвал старого слугу.

— Садись, Прокл Онуфриевич… Кое о чем побеседовать с тобой хотел.

Старик весьма благоволил к всесильному крестнику Ивана Федотовича Кромова, во-первых, потому, что знал любовь хозяина к нему, а во-вторых, Василий Алексеевич всегда почитал его, старого слугу, щедро, порой, одаряя.

— Что прикажете, Василий Алексевич?

— Скажи, Прокл Онуфриевич, знаешь ли ты, сколько завещал тебе мой крестный?

— Знаю-с… При мне завещание делали. Пять тысяч!

— А… а хотел бы ты получить не пять, а пятьдесят? — в упор глядя на старика, спросил Ловков-Рогатин.

Старик сомлел.

— Это… это каким же таким манером, батюшка Василий Алексеевич?

В голосе старика звучала затаенная алчность старости.

— А очень простым. Ты, старина, должен только показать, если тебя будут допрашивать хотя бы под присягой, что ровно ничего не знаешь о составлении духовного завещания. Его, дескать, недавно никто и не делал. Я, дескать, неотлучно находился все время и нахожусь и… ныне при Иване Федотовиче, мне бы, дескать, было ведомо, если бы он подписывал какую бумагу.

Старик побелел.

— Это… для чего же?

Ловков-Рогатин вынул из объемистого бумажника довольно толстую пачку кредиток.

— На, держи. Возьми это себе. Но поклянись перед этим образом, что ты никому ничего и никогда не расскажешь о том, что я тебе сейчас поведаю.

— Клянусь, батюшка, никогда… никому. Как на духу говори мне.

Долго, с жаром говорил что-то Ловков-Рогатин слуге своего благодетеля.

— Единственно из-за того, чтобы не нарушать покой последних минут дорогого крестного, не рассказываю я ему о проделках его супруги. А она уже имеет, пони-нимаешь, имеет…

— Ах, негодница!..

— Да, да… Уж точит этот хахаль зубы на миллионы благодетеля нашего… Неужто ты, Прокл Онуфриевич, меня на чужого променяешь? Нешто ты не знаешь, как любит меня Иван Федотович? Пойми, прахом ведь все пойдет. Жалко, до слез обидно. Я ее, конечно, не обижу… Дам ей крупную сумму, а дело-то самое спасу, потому в моих руках оно очутится. Что же, согласен? Даешь вековечную клятву?

— Коли так…

— А тебе я пятьдесят тысяч хоть сейчас отвалю. На, держи!

Твердой походкой прошел на половину Антонины Александровны Ловков-Рогатин.

— Что вам, Василий Алексеевич? — удивленно спросила Кромова.

— Извините, что беспокою вас. Вам бы надо сейчас проехать…

— Куда?

— Изволите видеть — по этой доверенности надо получить пять-десять тысяч. Уехать сам я не могу, ибо ожидаю крупнейшего заказчика из Англии. Вы не тревожьтесь: долго вы не пробудете, этот господин у нотариуса немедленно вручит вам эту сумму. Вы распишитесь и все.

— Но я не могу оставить Ивана Федотовича.

— Не беспокойтесь, Антонина Александровна, я побуду в это время около вашего супруга.

— Но разве нельзя отложить или поручить это другому лицу?

— Нельзя-с. Вы, простите, мало осведомлены в торговых делах. А верного человека у меня сейчас нет под рукой. Сами понимаете: сумма значительная.

Скрипя сердце Антонина Александровна уехала.

— Ты, Вася? — слабо проговорил Кромов, часы которого были сочтены.

— Я, дорогой крестный-благодетель, — с чувством произнес Ловков-Рогатин, подходя к кровати умирающего старика.

— А… а жена где?..

— А я, признаться, ее услал, чтобы прокатилась Антонина Александровна. Измучилась она без сна, без воздуху.

Старик Кромов благодарно взглянул на своего любимца-крестника.

— Молодец ты… хорошо ты сделал… Пусть освежится… Ах, слаб я, Васенька, ко сну клонит. Плохо мое дело.

— Так вы усните, дорогой благодетель. Позвольте, я вам подушки поправлю.

И Ловков-Рогатин, нагнувшись над стариком-миллионером и поправляя подушки, ловко просунул руку под последнюю и незаметно вытащил ключи.

— Хлопотун ты, хлопотун! Ах, Вася, Вася…

— Вы позволите, благодетель, в кабинете вашем один заказ записать?

— Иди, иди. Пиши. Я сосну малость.

Вот и он, этот заповедный кабинет знаменитого «лесного короля». Решительно, быстро подошел к письменному столу Ловков-Рогатин и знакомым ключем отпер правый ящик.

«Тут ли еще?» — можжит его мысль.

— Слава Богу, вот оно, вот оно! — шепчет он с радостно облегченным вздохом.

Шорох раздался у дверей.

Испуганно обернулся Ловков-Рогатин.

В дверях стоит и смотрит старый предатель-сообщник, камердинер Прокл Онуфриевич.

Так же быстро и решительно подошел он к конторке, отпер ее, вынул красный сафьяновый портфель, а из него — последнее завещание, и туда положил то, которое держал в руках.

На минуту руки его дрогнули, но он сейчас же овладел собой.

«Мое, мое все будет!» — словно молотом бьет ему в голову.

— Написал? — с трудом шевеля языком, спросил Кромов.

— Написал, дорогой крестный. Погодите, я опять поправлю вам подушки. Удобнее вам будет.

И снова, поправляя подушки, положил ключи на то же место, где они лежали.

Под утро с Иваном Федотовичем сделался сильнейший и, увы! последний припадок грудной жабы.

— Воздуху… воздуху! — хрипел он. — Умираю… Жена… Тонечка. Ни кислород, ничто уже не могло предотвратить печального исхода.

На руках плачущей Антонины Александровны благородный старик испустил дух.

Пока доктора возились над молодой вдовой, с которой от всего пережитого сделался глубокий обморок, Василий Алексеевич с бледным, взволнованным лицом отдавал распоряжения.

И вскоре в богатейших палатах умершего миллионера происходило то, что происходит всегда в таких случаях.

Явились власти для исполнения печальной церемонии наложения печатей на имущество почившего.

Оправившая от обморока, Антонина Александровна еле держалась на ногах.

— Вы бы не тревожились, Антонина Александровна, отдохнули бы. Я всем распоряжусь, — вкрадчиво, с чрезвычайной сердечностью в голосе говорил Ловков-Рогатин.

Молодая вдова с благодарностью поглядела на него.

— Спасибо вам… Ничего, я осилю себя.

Все, в том числе и власти, приносили вдове миллионера свои соболезнования. «Такая потеря… Такой замечательный человек»… Некоторые, не удерживались от любопытства, бестактно задавали ей тут же, у еще не остывшего тела вопросы: «Конечно, наследуете все вы?»

Антонина Александровна нервно передергивала плечами.

— Да, да… Но, ради Бога, оставьте об этом разговор.

Пышно, чисто по-королевски похоронили Ивана Федотовича Кромова.

Потянулись недели… Одна, другая, третья… И настал, конец, на шестой неделе, день, когда должны были вскрыть духовное завещание покойного миллионера.

Опять, как и в день смерти Кромова, собрались в доме его разные должностные лица.

С печальным, бледным лицом, вся в глубоком трауре, присутствовала при новой церемонии Антонина Александровна.

Едва ли не таким же бледным был и Ловков-Рогатин.

Старик-камердинер все вытирал глаза красным фуляровым платком, изредка всхлипывая.

Когда все были в сборе, обратились к вдове:

— Скажите, пожалуйста, госпожа Кромова, вам известно, где находится духовное завещание вашего покойного супруга?

— Да.

— Я совершал его, — вмешался толстый, плешивый нотариус.

«Когда же?» — пронеслось в голове Антонины Александровны. — Ведь Иван Федотович только собирался написать новое…

— Так где же оно? — повторился вопрос.

— В этой, вот, конторке, — указала рукой вдова. — В красном портфеле.

Конторку из палисандрового дерева торжественно вскрыли.

Вот и он, этот сафьяновый портфель.

— Приступим к чтению!

Водворилась удивительная тишина.

Лица у всех, даже не заинтересованных в содержании завещания, как-то вытянулись, стали важно сосредоточенными.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — началось чтение завещания.

Антонина Александровна, которой содержание завещания было отлично известно, как-то невнимательно, совсем безразлично прислушивалась к чтению.

«Ах, эти мучительные, душу выматывающие процедуры! — с тоской думала она. — И к чему вся эта глупая формалистика?»

Вдруг она вздрогнула, выпрямилась, насторожилась.

Что это? Что они читают?..

«…И завещаю я ему, крестнику моему Василию Алексеевичу Ловкову-Рогатину, лесные мои угодья, лесные биржи, пароходство…»

— Что это? — вслух уже вырвалось у Антонины Александровны. Но голос ее, перехваченный спазмой волнения, был так тих, что его не расслышали.

«…И наличными деньгами пять миллионов…»

Невообразимый ужас охватил молодую красавицу-вдову.

«Я с ума схожу? Мне это слышится? Ведь ничего подобного не было… Господи! Да что же это такое?! Что они читают?!»

Столик, на который она опиралась, зашатался и упал на пол.

— Погодите… постойте! — крикнула она, вставая.

«…Жене же моей завещаю дом и сто тысяч…»

— Да погодите же! — уже исступленно прокричала Антонина Александровна. Этот крик, полный отчаяния, резко прокатился по кабинету умершего Кромова.

Чтение завещания прекратилось.

Теперь взоры всех были устремлены на «обойденную» вдову. В одних взорах читалось сострадание, в других — насмешки, сарказм, в-третьих — просто холодное любопытство.

— В чем дело?

— Что с вами, госпожа Кромова?

— Успокойтесь. Дайте воды. — Такие восклицания посыпались со всех сторон. Ей подали воды.

Резким движением отстранила стакан Антонина Александровна.

— Дело в том, что я не понимаю, какое духовное завещание вы читаете, — твердо произнесла она.

— Как какое? — недоумевающе спросили ее «лица».

— Так. Такого завещания не было.

— Позвольте, где находилось духовное завещание?

— В этом ящике конторки. В красном сафьяновом портфеле.

— Так вот же оно. Мы взяли его именно оттуда. Посмотрите, вот портфель.

Антонина Александровна провела рукой по лбу, словно стараясь очнуться от страшного сна-кошмара.

— Я… я не понимаю, что это такое, но я утверждаю, что это не то духовное завещание, которое я по просьбе моего покойного мужа вынимала отсюда, читала вслух и опять положила в портфель. В том завещании главной наследницей являлась я, а не господин Ловков-Рогатин. Мне муж сказал, что это его последнее завещание.

Взоры обратились на нотариуса.

— Я знаю, господа, только то, что это завещание подлинное, неподдельное. Составлял его я, оно оформлено.

— Но вот госпожа Кромова заявляет, что существовало иное, позднейшее завещание покойного?

— Не знаю. Я никакого иного завещания не составлял, не скреплял.

Ловков-Рогатин стоял хотя и бледный, но невозмутимо спокойный.

— Василий Алексеевич! — рванулась к нему несчастная вдова. — Объясните же, наконец, что тут происходит?!

— А именно?

Голос крестника звучал почтительно-бесстрастно.

— Да разве вы не слышите? Разве вы не видите?

— Чего именно?

— Да того, что тут произошло какое-то поразительное недоразумение?!

Антонина Александровна подошла вплотную к главному управляющему ее покойного мужа.

Глядя в его холодные, серые глаза, она взволнованно крикнула:

— Скажите же, разъясните этим господам, что существует иное завещание, последнее, составленное Иваном Федотовичем незадолго до его смерти. Вы же должны знать об этом, ибо вы присутствовали при совершении его.

Они стояли друг против друга.

Один — невозмутимо спокойный, другая — в страшно возбужденном состоянии.

Взгляды их скрещивались, как клинки остро отточенных шпаг.

— Я?! Я — присутствовал?

— Ну, да, вы. Мне об этом говорил покойный муж.

Ловков-Рогатин усмехнулся.

— Извините, Антонина Александровна, вы, очевидно, взволнованы… расстроены… Вы говорите, Бог знает, что. Смею вас уверить, я ровно ничего не знаю о том завещании, о котором вы говорите. Кромова затряслась.

— Вы лжете! Вы должны это знать! Мне муж говорил, что он просил вас изменить это последнее завещание… он забыл пожертвовать сто тысяч какому-то обществу.

— Позвольте, Антонина Александровна! — повысил голос бывший управляющей, а ныне хозяин лесного кромовского царства. — Позвольте, если бы такое завещание существовало, оно было бы налицо. Еще раз уверяю вас, что никакого завещания в последнее время не составлял Иван Федотович.

— Оно… оно было домашнее, — слетело с побледневших уст вдовы.

— Это все равно. Но где же оно?

Взор Кромовой упал на старого камердинера.

— Прокл! Голубчик! Ты, ведь, знаешь!..

Старик отвел глаза в сторону.

— Я-с… ничего не знаю, — ответил он.

Удар был жесток.

Антонина Александровна пошатнулась даже, а затем подошла к Ловкову-Рогатину и, глядя прямо ему в глаза, резко отчеканила:

— Это дело твоих рук, негодяй!

Из бледного Ловков сделался багровым.

— Вы с ума сошли? Как вы смеете так оскорблять меня?

— Смею, потому что ты — вор. Никто, кроме тебя, не мог украсть того, последнего духовного завещания моего мужа, ибо оно могло интересовать только тебя. А что завещание украдено, в этом нет сомнения. Я сама, своими руками положила его в этот портфель и заперла конторку…

Антонина Александровна хотела еще что-то добавить, что не смогла уже.

Она зашаталась снова и на этот раз упала навзничь на ковер.

На лицах всех застыло выражение изумления и страха.

С глубоким вниманием и живейшим интересом выслушал Путилин взволнованный рассказ Кромовой.

— Скажите, Антонина Александровна, кто надоумил вас обратиться ко мне?

— Старик доктор, лечивший покойного мужа в последнее время. Узнав о происшедшем, он направил меня к вам. Он наговорил мне столько чудес о вас, что, право, луч надежды закрался в мое сердце.

Путилин нервно провел рукой по лбу.

— Боюсь, Антонина Александровна, что на этот раз и моя опытность принесет мало пользы.

— Почему?

— Да потому, что дело обработано, кажется, поразительно ловко. Очевидно, все концы спрятаны в воду.

— Но, Боже мой, ведь было же это завещание!

— Я верю вам и нисколько в этом не сомневаюсь. Но дело не в том, что оно было, а в том, что его нет. И самое ужасное то, что найти его нельзя, так как оно, конечно, уничтожено. Мы, таким образом, настоящей улики, настоящего вещественного доказательства не имеем.

— Значит, никакой надежды? — упавшим голосом спросила вдова миллионера.

— Попытаемся… посмотрим, — уклончиво ответил Путилин, замечая сильное волнение настрадавшейся женщины.

— Будьте добреньки, Антонина Александровна, ответить мне на следующие вопросы.

И благородный, гениальный сыщик начал задавать ей их целый ряд.

— Вы, конечно, не знаете тех лиц, которые посещали вашего покойного мужа?

— Нет. Мало ли у него их бывало по торговым делам!

— Как относился к вам старик камердинер?

— В высокой степени почтительно.

— Но любви особой не питал? Знаете, у старых слуг является или любовь, или ненависть к новым господам. Он ведь служил у Ивана Федотовича при его прежних женах?

— Да. Насчет любви я же, право, не знаю. Я мало обращала внимания. Знаю только, что мужу он был предан, как собака.

— Где имел обыкновение хранить ключи от письменного стола и от конторки ваш муж? Не днем, а ночью?

— Под подушкой.

— Он оттуда и вынул ключи, когда просил вас взять из конторки портфель?

— Да.

Путилин задумался.

— Мне хотелось бы побеседовать с Ловковым-Рогатиным и с камердинером. Поэтому поедемте вместе, Антонина Александровна.

Через полчаса Путилин находился в одной из гостинных кромовского дома.

В дверях стоял приглашенный Антониной Александровной Прокл Онуфриевич.

— Как же это ты, старина, не доглядел, как вор завещание твоего барина украл? — подошел к нему Путилин, впиваясь в его подслеповатые глаза.

— Я-с ничего не знаю, — угрюмо ответил старик.

— Даже и совести? — огорошил старика Путилин.

Старик вздрогнул.

— Совесть моя при мне-с. Невдомек мне, за что поносить меня изволите.

— Будто бы? — усмехнулся Путилин. — Ты, который неотлучно находился все время при Иване Федотовиче, как ты мог не видеть, не знать, что составляется духовное завещание? Знал же ведь ты, что тебе отказано пять тысяч?

— Зн… — вырвалось было у старика.

Радость молнией пронеслась по лицу Путилина.

— Ну?! — засверкали его глаза.

Но старик-камердинер опомнился, спохватился.

— Зн… знать не знал, ведать не ведал.

— Слушай, Прокл Онуфриевич, ты — старик. Жить осталось тебе не много. Куда ты денешь те деньги, которые получил от…

— От кого? — задрожал мелкой дрожью старый слуга.

— Сам знаешь, от кого, — усмехнулся Путилин.

— Напраслину взводите…

— И из-за денег ты принимаешь на душу такой тяжкий грех! Ты посмотри на госпожу свою, ты сообрази, что с ней сделали: обобрали ее, обокрали, чуть из дому не гонят! Ты, ведь, знаешь, как любил ее твой хозяин. На ее руках и умер он, дух испустил. Как же так могло статься, что ей, своей любимой жене, он оставил гроши, а крестнику, чужому для него человеку, — все свое состояние?

На секунду на лице старика ясно промелькнули следы тяжелой душевной борьбы.

Но прошла секунда, другая, и лицо старика вновь приняло тупое безразличное выражение.

— Ничего-с не знаю, — повторил он, как автомат обычную фразу.

— Могу я войти, Антонина Александровна? — раздался звучный, холодный голос.

Путилин обернулся.

На пороге стоял Ловков-Рогатин.

«А! Прилетел, соколик? Учуял?» — прошептал про себя Путилин.

— Пожалуйста, — бросила Кромова.

— Я хотел спросить вас, Антонина Александровна, угодно ли вам, — начал Ловков, но остановился, с притворным удивлением поглядывая на Путилина и желая показать, что, дескать, при постороннем лице он не считает себя в праве говорить то, что он намеревался.

— Господин Ловков-Рогатин? — слегка наклонив голову, спросил Путилин.

— Да-с. С кем имею честь говорить?

— Путилин, начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции.

Ни один мускул не дрогнул на красивом, выхоленном лице экс-главного управляющего. Он спокойно, но вопросительно глядел на знаменитого Путилина.

— Антонина Александровна Кромова обратилась ко мне с просьбой расследовать дело о пропаже последнего духовного завещания ее покойного мужа, — начал Путилин твердым голосом.

— Так-с…

— Ввиду того, что вы имели постоянное и близкое общение с покойным Кромовым, я желал бы допросить вас. Но должен предупредить вас, что вы можете и имеете право не отвечать мне, потому что я в данном случае действую неофициально.

— Нет, отчего же? Сделайте одолжение, спрашивайте все, что вам угодно. Я охотно поделюсь тем, что знаю.

«Ого! Да это, действительно, сокол! Помилуй Бог, какая умная игра!»

— Итак, господин Ловков, вы утверждаете, что вам ровно ничего не известно о составлении Кромовым последнего духовного завещания?

Ловков-Рогатин стоял в спокойно-горделивой позе, заложив руки назад.

— Виноват, о каком последнем завещании изволите вы говорить, ваше превосходительство?

— О том, в котором вам завещано было двести тысяч, а все остальное состояние — госпоже Кромовой.

— Нет. О таком завещании мне ровно ничего неизвестно.

— Скажите, вас не удивило то обстоятельство, что, минуя свою прямую наследницу, жену, Кромов чуть не все свои миллионы завещал вам?

Этот быстрый и прямой вопрос как будто смутил Ловкова-Рогатина. Но почти сейчас же он твердо ответил:

— Откровенно говоря, я рассчитывал на несколько меньшее, но в том, что я получу крупную долю в наследстве, я не сомневался.

— Почему?

— Да потому, что мое участие в делах кромовских предприятий было слишком значительно. Об этом знают все и говорят открыто. Покойный Иван Федотович сам заявлял, что за последние годы я являлся душой дела.

— Великолепно. Но, однако, вы не были компаньоном Кромова, а только главным управляющим его делами. Пусть вы были гениальны на этом посту, но, однако, вы за это и получали очень крупное жалованье. Компаньонам жалованья не платят, они участвуют в делах барышей.

Ловков-Рогатин усмехнулся.

— Я получал и прибыль.

— По отдельным сделкам, но не по общему обороту? Неужели та огромная сумма, которую вы изволите получить по духовному завещанию, равняется степени вашего участия в делах покойного Кромова? Ведь для того, чтобы все кромовские миллионы получить в свои руки, надо было быть не крестным, а настоящим, родным сыном почившего миллионера, или же компаньоном, фактическим, участвующим в трех четвертях прибылей фирмы.

А между тем… в том, последнем, украденном завещании, которое читала госпожа Кромова, ясно сказано: «В награду моему крестному сыну за его ревностно полезную службу оставляю я двести тысяч рублей».

— Вы… вы что же, ваше превосходительство: сомневаться изволите в действительности того духовного завещания, коим я сделался главным наследником Ивана Федотовича Кромова? Может быть, вы считаете его, это завещание, поддельным?

— Отнюдь, нет. Ваше завещание — правильное, было бы по крайней мере таковым, если бы не существовало иного завещания.

— Предъявите его — и первое будет уничтожено.

— Суди вас Бог, Василий Алексеевич, — плача произнесла Антонина Александровна. — Вы… вы отлично знаете, что второе, последнее духовное завещание было сделано Иваном Федотовичем.

— Иными словами, вы, как уже сделали это один раз, обвиняете меня в краже таинственного завещания?

Антонина Александровна вскочила с кресла.

— Вы, вы говорите о таинственности завещании, при составлении которого вы присутствовали?! И вам не стыдно, не грешно?

Путилин попросил вдову Кромову не мешать его объяснению с Ловковым-Рогатиным.

— Скажите, пожалуйста, для чего, для каких целей вы, господин Ловков, изволили удалить госпожу Кромову из дома в тот день, который предшествовал ночи смерти ее мужа?

Этот вопрос Путилин задал так быстро, что Ловков-Рогатин даже попятился.

— То есть как это «удалить»? — спросил он, видимо, желая выиграть время.

— Так-с, — отчеканил Путилин, не сводя сверкающего взора с лица гениального дельца. — Почему, спрашиваю я вас, вам пришла фантазия поручить госпоже Кромовой, никогда не принимавшей участия в денежных операциях, получение пятидесяти тысяч рублей из конторы нотариуса? Почему вы сами не поехали туда?

— Я… я пояснил причину этого Антонине Александровне. Я не мог уехать, ибо ожидал приезда английских лесопромышленников.

— Которые не приехали? Или, может быть, вы будете утверждать, что они были у вас в час отъезда из дома госпожи Кромовой?

— Нет, этого я не буду утверждать, потому что они, действительно, не приехали. Очевидно, задержало их что-нибудь.

— А знаете ли вы, что заявили в конторе нотариуса госпоже Кромовой, когда вручали ей деньги?..

— А именно?

— А именно то, что они были глубоко удивлены видеть ее. Дело, оказывается, шло вовсе не о получении пятидесяти тысяч рублей, а главным образом, о беседе с вами. «Он, господин Ловков, нам необходим… Деньги он вовсе не собирался получать сегодня, а дал слово лично переговорить о крупной дальнейшей сделке».

— Что же из этого следует? — невозмутимо спокойно спросил Ловков-Рогатин.

— Только одно: вы умышленно удалили госпожу Кромову, выдумав предлог.

— Для чего?

— Для того чтобы на некоторое время остаться одному в доме умирающего миллионера.

— Как «одному»? А верный слуга-камердинер покойного, Прокл Онуфриев?

Путилин саркастически расхохотался.

— О, да ведь он с некоторого времени ослеп и оглох.

— То есть как это? Он и видит, и слышит.

— Бросьте играть со мной комедию, господин Ловков! — гневно вырвалось у Путилина. — Я вам говорю, что вы ослепили и оглушили продажного негодяя-старика. Он слепой потому, что заявил мне, что не видел, когда составляли последнее домашнее духовное завещание; он глухой потому, что не слышал, как звенел ключ в конторке, отпираемый вором-негодяем.

Жуткая, томительная пауза наступила в «гостинной допроса».

— Тотчас, по отъезде госпожи Кромовой, вы отправились к Кромову?

— Да.

— Стало быть, вы, господин Ловков, в течение некоторого времени были полновластным хозяином спальни и кабинета умирающего?

Ловков-Рогатин выпрямился.

— Я не понимаю вашего вопроса, ваше превосходительство. Что вам угодно понимать под словами «полновластным хозяином?»

Путилин задумался на минуту, а затем обратился к Антонине Александровне.

— Прошу вас, оставьте нас на несколько минут одних.

Кромова вышла.

— Теперь мы без свидетелей, господин Ловков. Скажите, ваша совесть не возмущается?

— Чем?

— Чем, спрашиваете вы? Извольте. Тем, что вы обобрали вдову вашего покойного благодетеля.

— Господин Путилин!

— Господин Ловков-Рогатин! Вы очень ловко обстроили это дельце, но, по крайней мере, не стройте из себя угнетенную невинность. Это вам не к лицу.

Ловков с бешенством глядел на Путилина.

— Скажите, неужели у вас хватит совести добровольно не поделиться с госпожей Кромовой?

— Позвольте мне это знать самому. Я не оставлю госпожу Кромову, — глухо пробормотал Ловков.

Тихо в Кромовском доме.

Так тихо, что слышно, как где-то скребется мышь.

Кого она, по народной примете, выселяет? Очевидно ту, которая для владельца дома была самым дорогим существом.

Уже почти ночь. Но не о сне думает Антонина Александровна Кромова.

В тупом, холодном отчаянии сидит она, обхватив голову руками.

Вдруг около нее раздался голос:

— Ради Бога не пугайтесь, это я, Путилин.

Антонина Александровна порывисто обернулась и крик ужаса замер на ее устах.

Перед ней стоит… ее покойный муж, Иван Федотович Кромов.

— Что это? Господи…

— Успокойтесь, успокойтесь, голубушка, это я, я… Переодетый, загримированный под вашего мужа.

— Но зачем? Для чего это?

— Хочу пустить в ход последнее средство. Вы побудьте тут, я скоро к вам вернусь.

Со страхом глядела несчастная вдова на живой портрет своего покойного мужа.

Тихо ступая, прошел Путилин целым рядом роскошно убранных комнат, в том числе и кабинет покойного миллионера.

Вот коридор… Тут, рядом с кабинетом — небольшая комнатка.

Дверь в нее не была закрыта. Путилин осторожно заглянул туда.

На коленях перед образами, озаряемыми кротким сиянием лампад, стоит маленький дряхлый старичок.

Руки его простерты к лику святых, уста шепчут слова жаркой молитвы.

«Господи… прости согрешения… Спаси… отпусти…»

Не то стон, не то подавленное рыдание вырываются еле слышно из впалой, высохшей груди молящегося.

«И молится еще! Еще бестрепетно глядит на образа!» — прошептал про себя Путилин.

И тихо, но внятно произнес вслух:

— Проша!

Вздрогнул старый слуга, рука с крестом так и застыла в воздухе.

— Что это? Почудилось ему? Будто кто позвал, окликнул его?

— Так… послышалось… о, Господи!

И старик вновь погрузился в молитву.

Чу! Снова этот таинственный голос, уже явственнее:

— Проша! Проша!

Затряслись ноги у старика и пот холодный проступил на лбу. С трудом поднялся он с колен.

— Владычица! Не попусти духа зла…

— Проша! Что же ты сделал с женой моей?

Дух захватило у старика и в эту секунду перед ним медленно выплыла фигура покойного хозяина — благодетеля Кромова.

Страшный старческий крик вырвался и прокатился по пустынным комнатам.

Лицо старика перекосилось ужасом.

Хочет он сотворить крестное знамение — не может руки поднять; хочет броситься бежать — не в силах, ноги, словно чугунные, тяжелые-тяжелые стали.

А страшный выходец с того света, Иван Федотович, все ближе и ближе подступает. И все печальнее и грознее звучит его замогильный голос:

— Так-то ты отплатил мне, раб неверный и лукавый, за мои благодеяния? Богом данную, любезную супругу мою дозволил вору проклятому обобрать? На что пошел ты из-за корысти? Клятвы ложные давать согласился из-за иудиных сребреников! Горе тебе, горе тебе!

— А-а-а, — хрипло вылетает из груди обезумевшего от страха Прокла Онуфриевича.

— Не дам покою тебе, ни днем, ни ночью, ни на сем свете, ни на том, коли ты грех свой великий не исправишь.

— За… за… замолю, — шепчет старик.

— Слушай же меня, грешная душа. Завтра же поди к властям и покайся перед ними. Укажи, что видел ты, кто выкрал духовное завещание мое. Все расскажи, ничего не утаивай, этим душу свою спасешь от гиены огненной!

Гремит голос выходца с того света!

— Пойдешь?..

— П… и… пойду…

— Выдашь вора Ловкова?

— В… в… выдам…

— Смотри, а то страшные адовы муки примешь!

И призрак исчез.

Темно еще. Еле рассвет брезжит.

— Матушка… матушка барыня… Антонина Александровна…

Спит Кромова чутким, тревожным сном.

— Проснитесь… Христа-ради, проснитесь… умираю я.

Вскочила Антонина Александровна испуганная, смятенная.

Глядит, а на полу, ползком тащится к ее кровати старый камердинер Прокл Онуфриевич.

— Что ты? Что тебе? Что с тобой? — крикнула она.

— Уми… умира-а-а-ю… Скликайте народ скорее: покаяться хочу… про все покаяться… Знаю я про заве… завещание. Василий Алексеевич его украл… Ох, тяжко мне… Все покажу… Скорее народ созывайте… а то помру, не успею… Христом Богом молю, бегите… звоните…

Антонина Александровна вскочила, как была, в одной сорочке.

— Господи… что же… кого же звать…

Она совершенно растерялась и стала зря бестолково метаться по спальне…

А минуты старого слуги-предателя были, действительно, уже сочтены.

Он тяжко дышал, хрипел, не имея сил подняться с полу.

— Скорее!.. Выкрал он, проклятый… пятьдесят тысяч мне за это дал. Простите меня, матушка-барышня… сзывайте скорее народ… А то ничего не выйдет… потому вы меня без свидетелей слышите… Ох! Ох!

И увы! Действительно, ничего не вышло; когда, наконец, сбежались служащие, старик был уже мертв.

С ним умерла для выигрыша дела тайна исчезновения последнего духовного завещания. Сколько ни судилась несчастная Кромова, она ничего не добилась.

Путилин мастерски сыграл свою роль в этом деле. Одного только не мог предвидеть гениальный сыщик: смерти камердинера в ту же ночь, когда он принудил его на сознание.

Но с Господом Путилин не беседовал и, поэтому знать не мог.