Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И. Д. Путилин. В 2-х тт.

ПЫТКА ИВАНА ГРОЗНОГО (IV)

Судьба забросила Путилина в имение его дальних родственников, Х., в Н-й губернии.

Я настойчиво советовал моему талантливейшему другу несколько отдохнуть после его непрерывных трудов.

— Друг мой, не будет ли это роскошью? — улыбался Путилин.

— Ты считаешь, Иван Дмитриевич, отдых роскошью?

— Что поделаешь… Я, как тебе известно, не принадлежу самому себе.

— Но ты рискуешь не принадлежать никому, кроме Нирване, если будешь так форсить своим здоровьем. Не лучше ли немного отдохнуть, собраться с силами?

Он внял моим увещаниям и мы очутились в имении Х.

— Веди растительную жизнь. Пей молоко, собирай грибы, а главное — не думай!

Путилин усмехнулся.

— Так-таки ни о чем?

— Ни о чем. Я знаю, дорогой Иван Дмитриевич, твою непоседливость, ты и в мирно шумящих соснах готов видеть следы страшных преступлений.

— А ты, доктор, вполне убежден, что здесь, в этих окрестных поместьях, все благополучно?

— Да ни о каких разбоях не слышно. Вообще, ты можешь, мой знаменитый друг, хоть на короткое время забыть свою знаменитую «кривую».

— «Знаменитый» и «знаменитую»… Гм… гм, — усмехнулся Путилин. — Ты говоришь это так уверенно…

Кормили нас как на убой. Цыплята, молодые двухнедельные барашки, жирные «полотки», всевозможные соления, варения, настойки.

— Скучно, — сказал мне как-то великий сыщик.

— Почему? Посмотри, как дивно хорошо кругом. В огороде чудесный запах овощей: как пахнет укроп; какая завязь огурцов; как алеют и синеют головки мака. Какая красота разлита во всем, повсюду!

— А кто знает, доктор, может быть в этой благодатной природе кто-нибудь плачет, тоскует.

Мысль моя о мозговом переутомлении Путилина получила реальную окраску.

«Ну, разумеется, он — переутомился. Ему во всем чудятся ужасы преступлений, злодейств».

На пятый или шестой день нашего пребывания в имении Зеленые лужки, принадлежащем Х., Путилин обратился ко мне.

— Итак, все спокойно?

— Все.

— И в этом ты твердо уверен?

— Полагаю. Думаю. Убежден.

— Подойди ко мне!

Я с живейшим любопытством подошел к моему великому другу.

— Смотри прямо!

Голос его зазвенел знакомой мне резкостью.

— Куда?

— Все прямо. Видишь ли ты там, вдали, красивую усадьбу, расположенную в лощине?

— Вижу.

— Ты не знаешь, кому она принадлежит?

— Откуда я могу это знать? Я первый раз в этой местности…

Я пристально, сильно заинтересованный, впился взором в эту усадьбу.

Большой, белый каменный дом.

Он выдается из парка, густого, тенистого, которым, словно кольцом, охвачен.

— Это недалеко отсюда. Всего с полверсты. Прекрасно. Дом, как дом. Усадьба, как усадьба. Дальше-то что?

Гениальный сыщик чертил палкой по песку.

— Там, доктор, дьявол живет… — тихо пробормотал он.

— Как дьявол?

— Очень просто. Там живет лютый помещик…

— Почему «лютый», отчего ты называешь его дьяволом?

Я во все глаза глядел на знаменитого сыщика. А утро было на редкость хорошее: в воздухе немолчно звучала песнь птиц, к которой робко, несмело примешивался стук травяных кузнечиков.

— Тюи-тюи… Ку-у-ку! Ку-у-ку!.. Тюи-тюи..

— Ток-ток-ток… Чик-чик-чик. Природа справляла свой великолепный пир. Гимн ее несся к тому бездонному небу, где жаворонки купаются в синеве воздуха и где они так сладостно поют.

Путилин выпрямился.

— Слушай. Сегодня поутру ко мне пришел крестьянин этой проклятой усадьбы. Она принадлежит…

— Кому?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Она принадлежит богатейшему дельцу из «потомственных русских дворян», награбившему деньги и решившемуся отдохнуть на «новой земле». Это Ехменьев — барин хоть куда. Он женат… Одна дочь от прежней жены в пруду утопилась.

— Но при чем же здесь ты, Иван Дмитриевич?

— Слухом земля полнится, доктор. Крестьянин — он арендует у барина хуторок один. Как его угораздило узнать, кто я, — не знаю, знаю только, что он мне поведал историю. В лицах, в подлинных диалогах я ее изображу тебе.

— Батюшка, ваше превосходительство, спасите!

— Кого? Что? Почему?

— Лютый помещик живет у нас. Нас всех в кабалу взял. Ты ему и так, и этак работай.

— Кто же он?

— Ехменьев. И-и, зверь, одно слово! Шкуру дерет с человека.

— А чем же?

— А чем попало. Бьет мужика, который ему задолжался, а сам таково гневно кричит: «Будете с… с-ны… понимать теперь, как на волю стремиться?! Мы, божьей милости, отцов ваших на конюшне драли, а вы — о свободе возмечтали?! Бить вас! Всю дурь выбить из ваших хамьих костей».

— Да это еще что… Мы, значит, привыкли, чтобы нас били. А вот как он супружницу свою мучает.

— Ты, доктор, понимаешь, что я насторожился.

— Как же мучает он супругу свою? — спрашиваю его.

Ухмыляется он.

— Вот до чего ревнивый черт — не приведи Господи! Одно слово — зверь лютый! Не только к господам ревнует, к парню каждому. А барыня Евдокия Николаевна — хо-ро-о-шая барыня, не только лицом, а прямо, можно сказать, обхождением всем. Уж она, голубка, никого не обидит, никого без внимания не оставит. А он, постылый, мучениям ее придает.

— Каким же таким мучениям?

— А вот на глазах ее бить, драть, сечь велит Ирод великий тех, значит, кого барыня любит. Держит ее, а сам кричит своим палачам: «Растяни, всыпь до последней кожи! Пусть полюбуется!» Сомлеет, это, барыня, дух в ей от жалости сопрется.

— Подлец ты, самый настоящий подлец! И что ты это делаешь? Ведь кровь их, мужиков, на тебе, проклятом, отольется!

Хохочет только лютый помещик.

— Жалко?

— За тебя стыдно…

Путилин в волнении прошелся по саду.

— Ты понимаешь теперь, что рассказал мне крестьянин?

— Понимаю, Иван Дмитриевич.

— И ты… ты полагаешь, что я могу оставить это дело без расследования? Я, стало быть, должен быть немым свидетелем того, как лютый помещик будет предавать мучениям, издевательствам всех, вплоть до своей горемычной жены?

Что я мог ответить благороднейшему человеку? Борьба во мне происходила: с одной стороны, мне дорого было его здоровье, с другой, — я чувствовал, что он глубоко прав. Разве не было необходимо расследовать и, главное, пресечь, зверства лютого помещика? Это был зверь, по-видимому.

Когда мы заканчивали наш разговор, к нам подошел высокий, рослый господин с толстым лицом, обрамленным густой каштановой бородой.

— Позвольте представиться, соседний помещик Евграф Игнатьевич Ехменьев.

И он протянул мне руку.

Как-то невольно, я отшатнулся. Противно было пожимать руку подлецу.

Путилин выразительно поглядел на меня. Это был особенный, путилинский взгляд.

— Вы-с, господин Ехменьев? — чрезвычайно ласково и любезно спросил гениальный сыщик, находившийся «на отдыхе».

— Я-с.

— Я очень, очень рад познакомиться с вами. Это доктор мой, ипохондрик, нелюдим.

Подходили члены семьи Х.

— Нашли нашего великого, непобедимого? — смеясь, спрашивал сам Х., обращаясь к Ехменьеву.

— Орла видно по полету! — расхохотался лютый помещик деланным смехом.

— А ястреба — по когтям?

И когда Путилин это произнес, Ехменьев вздрогнул.

— Почему вы называете меня ястребом, ваше превосходительство?

— Это я в ответ на ваше птичье сравнение, вы меня — орлом, я вас — ястребом.

— Тюи-тюи-тюи!..

— Чок-чок-чок!..

Прозрачной дымкой окутывается старинный, барский сад. Пахнет левкоями, резедой, настурциями.

Ночь, благодатная летняя ночь, полная особой, нежной прелести, уже спускает свой полог над полуспящем имением.

Из окна барского дома, где все полно стародворянскими традициями, доносятся аккорды рояля.

И эту прелестную песнь весне поет милый, нежный, серебристый голос.

Путилин подошел вплотную к Ехменьеву.

— Я влюблен в вашу усадьбу. Как мне хотелось бы осмотреть ее поближе.

Ехменьев — это была еле уловимая секунда — пристально поглядел в глаза знаменитому отдыхающему сыщику и насмешливо ответил:

— Мой дом к вашим услугам, Иван Дмитриевич.

— Спасибо! Ваша роща мне так нравится… И эти огни… И эта чудесная дорога…

«Врешь!.. Не того добиваешься…» — донеслось за меня бормотания соседа-помещика Х.

Я поспешил сообщить это моему благородному другу.

— Смотри, Иван Дмитриевич, ты раскрыл карты.

Путилин, прислушиваясь к пению какой-то ночной птицы, как бы рассеянно ответил мне:

— Мы узнали друг друга.

— Как так? Ведь ты друг и родственник Х., он сам — помещик.

В друге и родственнике Х. он разгадал другого Путилина. Того Путилина, который до сих пор старался по мере сил и возможностей приносить пользу униженным, оскорбленным, истерзанным. Итак — борьба объявлена. Посмотрим, кто кого победит.

Окутанный дымкой лесного тумана, стоит заповедный лес. Спит он своим заколдованным сном. Лишь изредка его сон нарушают резкие звуки… О, не шутите с ними: это особенные звуки, звуки ночи!.. Прокричит птица, раздастся шелест чьих-то огромных крыльев, кто-то как-будто заплачет, кто-то засмеется…

Темнее тучи мчится Ехменьев к усадьбе:

«Кто выдал? Кто — проклятый? Этому — я бы кол осиновый в глотку забил! Учуял… разнюхал… Ведь он — не человек, а черт. Кто еще его борол?..» Хлещут ветки всадника Ехменьева, словно Авессолома, по лицу.

«Убью! Шкуру спущу. Только бы добиться, только бы вызнать!»

Гневен, лютен прискакал он к усадьбе.

А его, конечно уже ждут. Уже стоят, выстроившись, те рабы — «худые людишки», которые под ударами плетей готовы целовать его загаженные стремена. И он прошел в свой барский дом (ибо барство свое он почитал только по записи в шестую бархатную дворянскую книгу).

И когда он вошел, то крикнул:

— Эй, ловчего Сергуньку сюда!

Несколько минут прошло.

И вырос перед барином «холоп верный».

— Где жена? — заскрипел зубами Ехменьев.

— В опочивальне своей.

У Ехменьева было принято выражаться по-старинному с соблюдением стиля и колорита чуть ли не Домостроя.

— Скажи ей, туда иду. К ней. Пусть приготовится. Меня жди!

А сам думушку думает.

«Неужели? Да неужели?»

Вот и она, эта красивая, большая спальня.

Навстречу Ехменьеву робко поднялась молодая красивая женщина, жена его.

С ненавистью во взоре встретила она грозного мужа-палача.

— Здороваться вам не угодно? — Говорит, а сам кривится от бешенства.

— Мы виделись уже с вами, — сухо ответила Ехменьева.

— Так-с… А вот спросить мне надо вас кое о чем.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Скажите, это вы изволили нажаловаться на меня знаменитому Путилину?

— Что такое?

— То, что слышите.

— Какому Путилину? Я даже не знаю, кто это такой.

— Будто бы? Так, стало быть, не вы? Вы никого не посылали к нему в имение Х.?

— Вы или пьяны, или с ума сошли! — негодующе гневно вырвалось у нее.

— Хорошо-с… Мы еще побеседуем с вами.

Лютый помещик вышел и прошел на свою половину.

— Сергунька! Меду стоялого, живо!

Любимый ловчий, как верный пес, зарадовался.

Он знает, что если дело начинается с меду, то быть великой потехе-попойке.

И радуется этому лукавый, кровожадный раб, прошедший всю ехменьевскую науку, ох страшна она, эта наука!

— Слушай, Сергунька! Слушай меня внимательно. Надо нам с делом одним покончить.

— С каким-с?.. — рабски склоняется ловчий.

— Не догадываешься?.. А?..

Грозен голос, да и ответ страшен. Знает он, о чем речь ведет Ехменьев… Ну, конечно, о барыни… Не в первый раз заводит об этом разговор он. А только жуть берет, робость, страх.

«Страшное, ведь, дело… И в ответе, случись что, ты первый будешь».

— Слушай же, Сергунька. Жил-был царь Иван Васильевич Грозный, — начал Ехменьев, хлебывая мед стоялый из золотого кубка. — И грозен он, правда, был, но и велик… Так вот, однажды, пришла ему на ум мысль: можно ли убить человека так, чтобы следов насильственности не было? Думал он, думал… Надоели ему обычные казни: и смола, и олово, и печь огненная… И придумал он особенную пытку… Запытаешь человека, умрет он, а следов никаких не видно.

— Какая же такая казнь, пытка эта? — спросил любимец помещика-палача.

— А удумай! Ну-ка?

Отрицательно покачал головой ловчий.

— Где же мне, глупому, задачу такую мудреную решить… Задумался на секунду Ехменьев.

— Девок или баб наших, Сергунька, многих знаешь?

Усмехнулся противной, развращенной улыбкой Сергунька.

— Есть тот грех, благодетель…

— Кто из них чего особенно боится? Не знаешь?

Невдомек ловчему-любимцу, о чем спрашивает барин.

— К-ха, — усмехнулся он. — Мало ли чего они боятся.

— Ну, а…

И склонив свое барское лицо к лицу своего верного холопа, Ехменьев начал ему что-то подробно объяснять.

— Боятся?

— Ох, как еще благодетель!..

— А кто особенно боится?

Хихикает опять ловчий, верный участник барских оргий.

— Да Варвара…

— Девка? Молодуха?

— Молодуха.

— Ну, так вот что, Сергунька: сегодня ночью мы устроим пробу. Понял?

— Как не понять…

— Доставь ее. Скажи, барин требует. Жалко тебе ее?

— Да я… Господи… для вас-то!

В доме Ехменьева есть одна заповедная комната. В этой комнате всегда происходили оргии. Это были такие попойки, от которых волосы становились дыбом. То, что проделывал тут Евграф Игнатьевич Ехменьев, превышало всякое вероятие. Но все это, под страхом смертельных мук, хранилось в глубокой тайне.

Сюда-то, в эту мрачную комнату-застенок должен был привести ловчий Сергунька Варвару.

Пошел он звать ее, а самого сомнение, тоска берут:

«Для чего это он Варвару зовет? Нешто интересна она ему? Про какую такую „пробу“ диковинную говорил он сейчас?»

Взбеленилась Варвара, голосом взвыла:

— Злодей, злодей ты! К чему же ты сам-то меня на поругание ведешь к зверю нашему? Есть ли крест на вороту у тебя?

Неловко, нехорошо ловчему.

— Да ты, слышь, дура не бойся. Он не тронет тебя… Поспрошать тебя о чем-то хочет.

И около часу ночи приволок ее насильно в знакомую ехменьевцам комнату.

Упиралась она, плакала, а «милый» ее — Сергунька — подталкивал:

— Говорю тебе, не бойся ничего! Дура!

— Зачем же тогда? Охо-хо-хо!

— А про то от барина узнаешь.

В красной шелковой косоворотке сидит на высоком сафьяновом кресле зверь-человек. Ехменьев уже пьян.

— Ну, привел?

— Привел, благодетель.

Жарко в комнате барина. Так жарко, что дух спирает. А ему, барину, ни по чем. Смеется, хохочет отвратительным смехом.

«Га! Меня перехитрить задумал, славный господин Путилин? Врешь, сыскная приказная строка! Я тебя перехитрю! Хитер ты, а я тебе нос утру!»

Бормочет, радуется.

— Помнишь план мой, указ, Сергунька?

— Помню.

Молчание.

— Скажи же мне, поклянись страшной вековечной клятвой: правда то, что ты видел, как супруга моя, Евдокия Николаевна, с братом управляющего моего целовалась?

Спрашивает, а у самого пена изо рта показывается.

— Правда.

— Видел?

— Видел.

— Клянешься?

И, встав с кресла, подошел к ловчему. Сгреб его рукой за шиворот, грудь ходуном ходит.

— Клянусь, батюшка-благодетель, Евграф Игнатьевич.

— Проклятая! Ну, так слушай, Сергунька: душу из нее измотаю, жилу по жиле вытяну… Нашел я «место» ее больное, хуже ножа острого будет. Эй, веди сюда Варвару, устрой ты мне над ней пробу. Озолочу!

— Неужто до смерти? А тогда…

— Ответа боишься? Разве меня не знаешь? Разве мало мы с тобой концов в воду схоронили?

И послышался глухой-глухой голос ловчего:

— За что бы… жалко… В чем провинилась…

— Ну, хорошо. Тебя любя, дозволяю не до смерти. Пойми ты, важно мне проверку сделать.

Ловчий на минуту скрылся.

И вдруг, очень скоро, в загульной комнате появилась совершенно раздетая Варвара.

Ужас, страх кривит лицо красивой молодухи.

— А ну-ка ее пыткой Ивана Грозного! — исступленно заревел Ехменьев. И даже в ладоши забил.

Бросился к Варваре ловчий Сергунька.

— Ай-ай! Что ты делаешь?! Ох, не могу, ох оставь!

Безумно страшный крик прокатился по жаркой комнате.

А что же делал ловчий Сергунька?

Да ничего страшного: просто щекотал бедную женщину.

— Так-так! Возьми ее под бока! Еще, еще! И послушный велению своего барина, раб продолжал свою «заплечную» работу.

Сначала ему было неприятно, тяжело: ведь он любил эту молодую женщину. За что он ее мучает? Но, мало помалу зверь, проклятый, постыдный зверь, живущий в душе каждого палача, хотя бы и подневольного, стал просыпаться в этом детище тьмы, вековечной российской власти тьмы.

Теперь он уже с остервенением истязал «особой» пыткой свою милую…

— Стой! Стой! Не вывернешься!

— Хорошенько ее, хорошенько!

Лицо Ехменьева выражало непередаваемое наслаждение.

— Ай! Ай! Господи! — дико вскрикивала несчастная пытаемая, стараясь вырваться из рук палача. — Сергей… ой, пусти!

Но Сергей ее не отпускал.

Он щекотал ее подмышки, бока. Один сплошной, непрекращающийся крик повис в комнате. Лицо молодой женщины посинело. Глаза почти вылезли из орбит, на губах проступила пена.

Теперь уже весь огромный ехменьевский дом наполнен криками:

— Спасите! Спасите!

Дрожит челядь. Бледнеет. Как ни привычна она к таким крикам, все же жуткость ее берет.

Кончилась «проба».

Полумертвым пластом, с еле заметными признаками жизни лежит Варвара.

— Молодец, Сергунька, хорошо сработал! — доволен зверь Ехменьев.

Пьяной, покачивающейся походкой отправился он к жене.

Дверь спальни заперта.

— Открой! — гневно крикнул он.

— Ни за что! — послышался ответ Евдокии Николаевны.

— Открой, говорю! Хуже будет! Эй, не дразни меня!

— Хуже того, что есть, не может быть изверг, палач.

Ехменьев начал ломиться в дверь, стараясь сорвать ее с петель. Но крепка дубовая дверь, не поддается.

— Ты, может быть, с любовником своим там милуешься? А? Которого целовала.

— Может быть…

— Убью!..

И опять бешеные удары в дверь.

— Знаю я тебя, тихоню. Богу молишься? За всех — великая заступница? А, чтоб тебя!

Выпитое в огромном количестве вино дало о себе знать: Ехменьев пошатнулся и грянулся тут же у дверей. Верный ловчий потащил его за ноги, как тушу.

А Евдокия Николаевна, действительно, молилась. Стоя на коленях перед образами, озаряемыми кротким сиянием лампад, вся в слезах, она шептала жаркие слова молитвы:

— Господи! Ты видишь мучения людей, поругаемых этим зверем… Ты всемогущ. Яви же свою великую милость, укроти его, спаси неповинных от лютости его… Страшно мне руки накладывать на себя, ибо грех это большой. Но если ты, Господи, не желаешь этого, прибери лучше меня!

И долго-долго молится горемычная жена лютого помещика. Скоро ли явится благодарный сон? Скоро ли он успокоит страдалицу?

В то время, как происходило все это в барском доме, в крохотном «хуторке» крестьянина-доносчика робко мигал огонек.

За столом рядом с «доносчиком» Бесчастным сидел высокий старик-крестьянин. Большая седая борода, загорелое лицо.

— Да неужто это вы взаправду, ваше превосходительство? — в глубоком удивлении восклицал Бесчастный.

— Как видишь, любезный Егор Тимофеич.

— Как же это так? Ведь, личина-то другая?

Для темного хуторянина чудесное превращение Путилина казалось необъяснимой загадкой.

— В своем виде, как сам ты понимаешь, опасно было сюда прийти. Увидеть могут, ему донесут и все дело пропало. Вот и одел личину, вырядился.

— Ловко! — тоном искреннего восхищения вырвалось у Бесчастнова.

— Отчего же вы не жалуетесь на дикости и безобразия Ехменьева?

— Кому, ваше прев…

— Зови меня, Егор Тимофеич, просто Иваном Дмитриевичем, — хлопнул Путилин симпатичного хуторянина по плечу. — Длинно больно «превосходительство» выговаривать.

— Помилуйте-с, как можно-с…

— Прошу тебя. Слышишь? Так почему, говорю, не жаловались? Ты вот спрашиваешь: кому? Да начальству ближайшему.

— Эх, барин хороший.

Махнул рукой Бесчастный, досадливо, насмешливо.

— Начальству… Да что толку из этого выйдет, коли само начальство наше дружит с ним? Вместе в карты режутся, вместе попойки устраивают. Коли жалиться, одно только выйдет: и барин шкуру спустит, да и господа в кокардах в морду залезут.

— Не знаешь ты, Егор Тимофеич, за что он на жену свою так взъелся?

— Слышал… Бают, будто приревновал ее к брату управляющего. А только грех это. Не такая Евдокия Николаевна. Ангел, одно слово, святая барыня.

Путилин посмотрел на часы и встал.

— Что же, пойдем, Егор Тимофеич.

— Куда, барин хороший?

— Да туда, к барскому дому. Ты дорогу лучше знаешь. Проведи меня.

— А для чего-то?

— Хочу, голубчик, поближе все рассмотреть.

Они вышли.

Ночь была на редкость темная. Словно черным саваном окутала она ехменьевское имение. Идти пришлось недолго.

Скоро в ночной тьме засверкали огоньки помещичьего дома. И вдруг, один за другим, пронеслись в тишине ночи страшные, отчаянные крики.

Как вкопанные, остановились хуторянин и Путилин.

— Свят, свят, свят! Господи Иисусе! Слышите, барин?

Бесчастный в испуге даже схватил Путилина за руку.

— Слышу, голубчик. Это его, верно, работа?

— Его, проклятого… На ночной потехе забавляется.

— Изверг! Чудовище! О, с каким удовольствием я поймаю тебя! Идем!

— Ой, страшно, барин! — трясся Бесчастный.

Крики то затихали, до возобновлялись с прежней силой.

— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Казалось, кричит человек, у которого вырывают все внутренности.

— Голос женский… Где происходят его «забавы», Егор Тимофеич?

— На половине его. Бают, в зале большом, со столовой рядом.

— Куда выходят окна этих комнат?

— В сад прямо, барин.

Они стояли около дома.

Послышалось грозное рычание собак.

— Вот это скверно! Собаки нам не на руку. Во-первых, разорвать могут, а во-вторых, переполох вызовут.

— Не беспокойтесь, барин хороший. Они, почитай, все меня знают, потому частенько приходится у Ирода бывать. И Бесчастный тихо свистнул:

— Жучка! Барбос! Ралька!

С добродушным ворчанием подбежали огромные овчарки к своему знакомому, но недружелюбно посматривая на Путилина.

— Со мной не тронут…

— Сад караулят?

— Нет. Кто сюда придет? Всякий подальше сторонится от лютого помещика.

Тихо крадучись шел садом Путилин, направляясь к окнам, из-за которых продолжали нестись дикие возгласы, хохот, крики.

Окно было невысоко от земли.

Путилин приподнялся, заглянул в него. Оно было занавешено шторой, но оставалась узкая полоска. Долго глядел в нее гениальный сыщик.

— Ужасно! — вырвалось у него. — Первый раз в моей жизни я вижу подобное скотское озверение.

Также тихо они пошли вон из сада.

У калитки Путилин остановился. Он был страшно взволнован.

— Скажи, Егор Тимофеич, как относится челядь к этому зверю?

— Как сказать, одни, конечно, ненавидят его, другие обожают, потому он в пьяном виде любимчикам деньги так и швыряет. Верховодит всем ловчий его любимый, Сергунька. Души не чает в нем, Ирод проклятый.

— Но среди челяди есть же хоть кто-нибудь, кто любит, обожает барыню Евдокию Николаевну?

— Есть, барин. Девушка одна, сиротка, Наталья. Прислуживает она барыне, почитай, что молится на нее.

Путилин задумался на минуту.

— Ну, так слушай меня внимательно, Егор Тимофеич. — И он начал что-то подробно ему объяснять.

Тихо в роскошно убранных комнатах лютого помещика. Он сам после безумно пьяной, дикой потехи, спит мертвецким сном.

По коридору, уже освещенному светом утренней зари, тихо движутся две фигуры.

Одна из них — Путилин, другая — миловидная скромная девушка с бледным измученным лицом.

— Идите, ваше превосходительство, смелее, — звучит тихий, приятный голос.

— Половицы скрипят, голубушка.

— Не извольте тревожиться: никому этот шум не помешает. Зверь наш так крепко спит, что хоть в барабаны бей, до утра позднего не разбудишь.

Девушка подошла к массивной дубовой двери.

— Обождите здесь, барин, я к барыне пройду, упрежду ее.

— Хорошо, хорошо…

Прошло добрых минут десять.

— Пожалуйте-с! — прозвучал тихий шепот девушки.

Путилин вошел в спальню несчастной барыни Евдокии Николаевны.

Навстречу ему сделала несколько шагов жена лютого помещика. Испуг, страх, недоумение лежали на ее красивом лице, истомленном непрерывными нравственными муками. Одета она была наскоро в капот.

— Простите, — смущенно пролепетала она.

— Госпожа Ехменьева?

— Да.

— А я Путилин. Вы бедная барынька, о таком не слыхали человеке?

— Нет… простите… Муж сегодня упоминал мне ваше имя.

— Что же он говорил?

— Он спрашивал, не я ли дала знать о том, что он творит здесь.

— Ага!.. Ну, так слушайте, я начальник Петербургской сыскной полиции, случайно очутившийся по соседству с вашим имением. Судьбе было угодно дать мне много случаев раскрытия темных, мрачных дел. Я узнал о вашем муже-тиране от Егора Тимофеича. Знаете такого?

Светлая, хорошая улыбка озарила лицо мученицы.

— Ах, Егор Тимофеич?! Знаю, знаю его! Славный, добрый мужик.

— И узнав обо всем, я решил, счел своей нравственной обязанностью помочь вам, сударыня. То, что рассказывали мне о безумных выходках вашего мужа, то, наконец, что я видел собственными глазами…

— Вы? Видели собственными глазами? Как же так? Каким образом вы могли видеть это?

— Я здесь уже, около двух часов. Я видел в окне, что проделывал ваш муж.

Ехменьева закрыла лицо руками.

Она плакала, нудно, тяжело.

— Господи, Господи! Будет ли предел его жестокости? — И вдруг она, эта красивая, милая женщина-барыня грохнулась на колени перед Путилиным.

— Спасите меня от этого зверя! Спасите и многих других!

Растроганный, взволнованный Путилин бросился ее подымать.

— Все усилия употребляю. Успокойтесь, голубушка… Бедная вы моя! Давайте говорить теперь о деле.

Преданная служанка Наталья утирала глаза передником.

— Вы предполагаете возможность покушения с его стороны на вашу жизнь?

— О, да! Он чуть не ежедневно твердит мне, что я ему опостылела святостью своей, что он убьет меня.

— Я слышал, что одной из причин является ревность? — Румянец залил щеки молодой женщины.

— Это гнусная клевета, клянусь вам, господин Путилин! — Сколько скорби, негодования, оскорбленного самолюбия зазвенело в голосе барыни Евдокии Николаевны!

— О, я вам верю, мое бедное дитя! Вы простите, что я вас так называю, я в отцы вам гожусь.

Путилин нервно потер руки.

— Изволите видеть: то, что я видел сейчас в окне, не дает мне еще права арестовать вашего мужа. Хотя все это глубоко возмутительно, но… но это могут отнести к категории «невинных дворянско-помещичьих шалостей». Поэтому мне нужны более веские улики. Таковой могло бы служить его реальное, фактическое покушение на вашу жизнь.

Евдокия Николаевна побледнела.

— О! Что вы говорите? Ведь он тогда убьет меня. Вы не знаете его.

Путилин ласково взял ее за руку.

— Дитя мое, барынька моя хорошая, неужели вы думаете, что я, Путилин, поведу вас на убой? Доверьтесь мне. Повторяю, нам надо нанести ему решительный удар, а для этого необходимо вызвать с его стороны решительные меры, иначе он выскользнет из наших рук. Слушайте же внимательно, что вы должны делать. Прежде всего спрятать меня. Вы должны дать мне какой-нибудь укромный уголок, хотя бы в роде чуланчика, куда бы никто не мог проникнуть. Найдется?

— Милая барыня, да вот рядом со спальней маленькая гардеробная ваша, — вмешалась Наташа.

— Вот, вот, отлично! — улыбнулся Путилин.

— А потом? — посмелела Евдокия Николаевна.

— А потом… у вас есть коленкор, красный кумач? — Удивление все больше и больше овладевало двумя женщинами.

— Есть.

— Видите ли, я приехал налегке, не захватив ровно ничего из своего «багажа сыскного отдела». Так вы мне соорудите мантию, длинную, с капюшоном, а посредине, на груди — крест из кумача изобразите. Понимаете?

— Понимаю.

Говорит бедная барыня Евдокия Николаевна, а саму трясти начинает со страху.

— Сегодня к вечерку я наведаюсь к вам.

— Как же вы попадете, добрый, дорогой господин Путилин?

С тревогой смотрят на гениального сыщика глаза бедной Евдокии Николаевны.

— Не беспокойтесь, попаду. А вы вот что, главное, помните: вы должны всячески раздражать, приводить в ярость вашего супруга.

— Зачем?

И опять смертельный страх в голосе молодой красавицы.

— Это уже мое дело. Старайтесь вызвать его на припадок того бешенства, которым он страдает. Лучше, если это случится при мне, чем без меня. Тогда, ведь, вас ничто не спасет. Знаете ли вы, что я предвижу, от какой смерти вы можете умереть?

— Где ты был, Иван Дмитриевич? — спросил я моего великого друга, когда, вдруг, неожиданно, около девяти часов утра он появился предо мной в барской усадьбе Х.

Путилин молчал.

Лицо его хмурое, утомленное.

— Я всю ночь беспокоился за тебя. Куда, думаю, девался ты?

— А я сейчас тоже спать хочу, доктор. Оставь меня в покое.

Путилин, действительно, скоро заснул глубоким, свинцовым сном.

Он проспал почти до обеда. Но к обеду вышел бодрый, с какой-то бесстрастно загадочной улыбкой на лице.

Обед был роскошный, один из тех былых дворянских обедов, которые прожрали все разноцветные «выкупные». Дворянство тогда, впрочем, еще не терялось: впереди, ведь, вырисовывался во всем сверкающем блеск ослепительный золотой дворянский банк, этот могущественный оплот одряхлевших в разврате и пьянстве российских патрициев.

К обеду к Х. приехал и Евграф Игнатьевич Ехменьев.

При виде Путилина его опять передернуло.

— Вы плохо выглядите, господин Ехменьев, — за шампанским обратился Путилин к лютому помещику.

— Чем-с, ваше превосходительство?

— У вас глаза что-то полны кровью.

— А-а… Я плохо провел эту ночь… Бессонницей страдаю.

— Я тоже сегодня плохо спал, — начал Путилин, не сводя сверкающего взора с лица Ехменьева. Всю ночь гулял. А скажите, пожалуйста, кто это у вас в усадьбе так дико кричит? Сегодняшней ночью я слышал ужасные крики.

Путилин задал вопрос быстро, по-своему. Лицо Ехменьева искривилось насмешливой улыбкой.

— Ах, вы и это изволили слышать, ваше превосходительство?

— Как видите.

— Так вас интересует, кто кричал? А это, изволите видеть, один из моих слуг частенько учит уму-разуму свою жену. Она — почти гулящая баба, имеет нескольких обожателей. Как ни бьется с ней, бедняга, никак не может выбить из нее эту дурь. Своего рода Мессалина моей усадьбы.

— Как поживает супруга ваша, Евграф Игнатьевич? — обратились Х. к своему соседу. Лицо Ехменьева стало грустным-грустным.

— Очень плохо. За последнее время с ней стали делаться ужасные припадки сердца. Завтра я хочу пригласить докторов, созвать консилиум. У ней и прежде были задатки грудной жабы, теперь, по-видимому, болезнь стала прогрессировать. Я боюсь рокового исхода.

— Так вот, господин Ехменьев, мой приятель ведь доктор, — иронически проговорил Путилин. — Отчего бы вам не воспользоваться его советом?

Я молча поклонился в сторону лютого помещика.

— Ах, в самом деле, вот счастливый случай! — воскликнул Ехменьев. — Вы не откажетесь?

— О, с удовольствием! Это моя обязанность!

— Так завтра. Можете?

— А отчего не сегодня? — спросил Путилин. — Раз вы так беспокоитесь…

— Видите ли, ваше превосходительство, супруга моя просила сегодня ее не тревожить. Я предлагал послать нарочного за доктором, но она ответила, что это ее расстроит, что она хочет отдохнуть после припадка, который с ней случился третьего дня.

Путилин выразительно посмотрел на меня и ответил:

— Вы правы, нервно больных не следует насиловать. Это их больше раздражает.

Обед окончился.

Опять, как и вчера, темнее тучи черной приехал в свою усадьбу поздно вечером Евграф Игнатьевич, лютый помещик.

— Ох, этот дьявол, этот Путилин! Чую я в глазах его недоброе. Точит он когти на меня, ох, точит.

Тоска, злоба грызут его.

И опять перед ним появился любимый ловчий Сергунька.

— Пей!

И сам протянул, своей собственной дворянской ручкой, холопу верному огромную чару вина.

Болит у того с тяжелого похмелья голова. Обрадовался холоп, духом выпил чару и к ручке барской припал.

— Ну, слушай, Сергунька, сегодняшней ночью опять пробу будем делать.

— С Варварой?

— Нет, не с Варварой, а с той, кто побольше ее этого боится.

— Кто же это, господин милостивый?

— Жена моя, Евдокия Николаевна. Хочется мне ее пощекотать, да такой щекоткой, чтобы она… — Ехменьев, с налитыми кровью глазами, понизив голос, добавил: — Чтобы она больше не мешала мне. Понял, Сергунька?

Грузно подошел Ехменьев к денежному шкафу, вынул из него кипу бумажек и протянул своему развратному наперснику.

— На, держи. Вперед за дело плачу.

Шумит в голове Сергуньки, выпитое вино на старые дрожжи попало. Еще пуще вчерашнего охмелел он, а хмель его всегда несла с собой ярость, хорошо вспоенную его великолепным барином.

— Когда же?

— Да вот, когда все уляжется, успокоится. Часов около двух ночи. Ступай пока!

— А… коли кричать начнет? Вроде, как Варвара…

— Не будет. Все, все, Сергунька, удумал я. А только обязательно сегодня дело надо окончить, потому что дьявол стережет меня. Сегодня не сделаем — никогда не сделаем.

Ушел Сергунька.

Ехменьев пришел к жене.

— Что тебе надо, пьяное чудовище? — вызывающе спросила его Евдокия Николаевна.

Стоит, сама белее полотна, а глаза горят злобой, ненавистью.

— Ого! Со мной, со мной так разговаривать изволите?

— Да с тобой! Ты думаешь, я тебя боюсь? Ни капельки!

— И… и с любовником своим целоваться опять будете?

Побагровел весь в лице лютый помещик.

— Буду. При тебе буду! Я ненавижу тебя, ты гадок, мне, а он, Васенька, мил, любезен сердцу моему.

Рев дикого зверя пронесся по комнате Евдокии Николаевны.

Ехменьев бросился на жену со сжатыми кулаками.

— Постылая! Проклятая! Убью! — Хоть и бледнеет все пуще и пуще Евдокия Николаевна, а сама злобно, вызывающе хохочет.

— Не боюсь! Не боюсь! Изверг пьяный, изверг!

Ехменьев вдруг преодолел свой безумный гнев.

— Хорошо… хорошо-с. Мы… мы сведем наши счеты! — прохрипел он и вышел из комнаты жены.

Было около полуночи. Тяжело ему. Спать хочется. Голова, наполненная винными парами, клонится к мягкой пуховой подушке.

И заснул зверь-человек.

Это был хотя и свинцовый сон, но полный кошмарных видений.

Снится, грезится ему, что он идет по озеру. А озеро-то все из крови. Пенится, хлещет и жалобно стонет кровавое озеро. Страшно ему. Почему вместо воды кровь? Откуда она взялась? Все выше и выше подымаются кровавые волны, грозя его захлестнуть…

И вдруг на пурпурно-красной поверхности озера начинают появляться фигуры. Одна, другая, третья… Изможженные лица, все в крови. Перебитые руки, рассеченные спины плетьми дворянскими, записанными в шестую дворянскую бархатную книгу. И протягивают руки эти мученики к нему и скорбно-скорбно говорят:

— За что ты нас мучил? Что мы сделали тебе худого, изверг?

Ужас охватывает то, что называется у Ехменьева душой. Волосы становятся дыбом.

— Пустите! Дьяволы! Пустите!

И, весь облитый холодным потом, вскочил Ехменьев.

Вскочил — и затрясся: перед ним стояло белое привидение. Белая мантия, длинная-длинная. Большой красный крест на груди.

Сомлел лютый помещик. Хочет перекреститься — пьяная рука не подымается.

А голос, таинственно чудный, гремит ему:

— Покайся, нечестивец! Покайся, пока не поздно! Дашь ли ты мне клятву в том, что не будешь больше мучить, пытать горемычных бедняков?

— Кто… кто ты? — в смертельном ужасе лепечет Ехменьев.

— Я — кровь замученных тобой. Я — совесть твоя. Во мне все муки, все страдания бедных рабов тьмы.

Широко раскрыты глаза Ехменьева. А страшный призрак все удаляется, удаляется…

И исчез.

С полчаса сидел лютый помещик, как оглушенный. Потом вдруг вскочил, словно зверь разъяренный:

— Сергунька!! Эй! Сюда!

И когда тот предстал перед ним, хрипло бросил ему:

— Дьявольское искушение. Пора теперь. Идем.

Мертвенно тихо было в старопомещичьем доме. Слышно было, как скребутся мыши, как тикают часы.

Страшно Евдокии Николаевне.

Хоть и хочется ей, мучительно хочется верить в то, что этот неведомый, загадочный Путилин спасет ее, а все же страх холодной змеей заползает ей в душу.

— Защити, спаси, помилуй! — молится она.

Шаги… что это? Как-будто не один он идет. Кто же с ним может быть?

С ужасом уставилась она на дверь.

В дверях стоял Ехменьев, а за ним — ловчий Сергунька.

— Что это значит? Как вы смеете приводить ко мне в спальню ваших слуг?

Гневом загорелись глаза бедной женщины. О страхе даже забыла.

А муж-зверь все ближе и ближе подходит к ней.

— Зачем ловчего к тебе привел? Сейчас узнаешь. Молись! Настал твой последний час. И умрешь ты такой смертью, что тайна ее никем не будет разведана.

— Ты с ума сошел, зверь?! Ты — пьян. Поди, проспись.

Ехменьев мигнул пьяному ловчему.

Миг — и тот бросился на свою госпожу. Только теперь, когда она очутилась в сильных, потных лапах челядинца, Евдокия Николаевна поняла, что ей, действительно, готовится что-то страшное, роковое.

Она громко жалобно закричала:

— Спасите! Боже мой, за что? За что?

— За измену, проклятая!

— Богом клянусь, не изменяла тебе я!

— Вали ее на кровать! Да держи рот, дьявол, чтоб она не кричала!

Грязная рука зверя-ловчего зажала рот барыне. О, этого еще не приходилось испытывать холую! И он совсем осатанел.

Он бросил ее на кровать грубо, с наслаждением.

— На полотенца! Вяжи ее, руки и ноги привязывай к кровати!

Лицо Ехменьева было страшно.

В смертельном ужасе билась Евдокия Николаевна. Но что она могла сделать с двумя негодяями?

— Начинай!

И ловчий начал ее щекотать.

Безумно страшный крик пронесся по спальне. Так кричала и та горемычная Варвара, над которой Ехменьев сделал пробу пытки Ивана Грозного.

— На смерть ее! Слышишь, на смерть! — исступленно выкликал он.

— Стойте, подлецы! Ни с места! — раздался громовой голос.

Испуганный крик Ехменьева и ловчего был ответом на него.

В страхе и ужасе обернулись они и… остолбенели: в дверях с револьвером в руке стоял Путилин.

— Ого! За пытку Иоанна Грозного принялись? Стало быть, никаких следов? Правильно! Кто от щекотки умрет, знаков насилия иметь не будет. Ловко придумали! Но только Путилину иногда удается и такие дьявольские махинации разрушать.

Первым опомнился Ехменьев.

С перекошенным от бешенства лицом рванулся он к своему врагу.

— Выглядел?

— Выглядел.

— Дьявол! Не человек, а черт!

— Спасибо на добром слове, господин Ехменьев, а только ручки позвольте: в кандалы вот ручки заковать следует.

Быстрым движением Путилин разрезал путы несчастной Евдокии Николаевны, находившейся в глубоком обмороке.

Ехменьев был багровый.

— Как вы смеете касаться моей жены?

— Если ваш ловчий позволяет себе это, то я полагаю, что мне сам Бог простит.

Ловчий Сергунька стоял окаменелый.

— Бери его! Ну? — крикнул Ехменьев указывая на Путилина. — Кончай его.

— Браво! Вот это еще больший козырь в моих руках! Я полагал, что вы господин Ехменьев, окажетесь остроумнее.

Путилин быстро подскочил к портьере и отдернул ее.

— Прошу, вас, господа. Теперь вы поверите, быть может, что у вас под носом живет настоящий преступник. Вы, надеюсь, слышали все? Вы видели все?

В спальню несчастной Ехменьевой входили власти города Н-ска.

— Именем закона я прошу вас арестовать помещика Евграфа Игнатьевича Ехменьева по обвинению в предумышленном покушении на ее убийство.

— Это… это клевета!.. — заревел от бешенства лютый помещик.

— Извините, господин Ехменьев, ни о какой клевете не может быть и речи. Мы сами, помимо господин Путилина, все слышали, все видели.

Арест богатейшего лютого помещика произвел необычайную сенсацию во всей Н-ской губернии.

Было назначено секретное расследование, результатом которого явились «раскрепощение» жены тирана и отдача последнего под опеку и надзор полиции.