Шелковый Путь

I

Ферганская долина

Чагатайский улус татар

Год Овцы

ОНА ВСЕГДА мечтала, что умеет летать.

Она представляла, как земля расстилается под ней, видимая глазу орла; чувствовала, как потоки воздуха из долины подхватывают крыло; и на миг верила, что никакие серебряные путы не привязывают ее к земле…

Хутулун натянула поводья, подставила лицо северному ветру, обжигавшему щеки. Снежные вершины на Крыше Мира в лучах предзакатного солнца отливали ледяной синевой. Внизу, в долине, на бурой равнине, черные юрты ее племени жались друг к другу, словно воры. Ничто не шевелилось. Здесь, наверху, она была одна — наедине с великим безмолвием степей.

Вот мое право по рождению: сидеть в седле доброго коня, подставив лицо ветру. Но если отец добьется своего, меня отдадут какому-нибудь мальчишке-выскочке, я буду рожать ему детей, следить за его юртой да доить его коз и никогда больше не поскачу во главе отцовского тумена. Я родилась не того пола: с сердцем жеребца, но под хвостом кобылы.

Родись я мужчиной, стала бы следующим ханом высокой степи. Вместо этого мне остается утешаться тем, что однажды один из моих сыновей будет править высокогорными пастбищами. Но даже ради этого мне придется однажды лечь с мужчиной.

От одной мысли, что придется покориться, ее мутило.

Конечно, она хотела детей. И мужская ласка влекла ее — в последнее время к похабным россказням замужних сестер она прислушивалась с неподдельным интересом. Но выйти замуж — пусть однажды это и придется сделать — значило навеки заточить себя в его юрте.

Отец нашел ей нового жениха, сына хана с северного берега Байкала. Это был его долг, да и для политики полезно. Но по праву татарской женщины она могла и отказать, что уже делала не раз. Однако на этот раз она заключила с отцом уговор: если он найдет юношу, который докажет, что достоин ее, одолев ее в конном состязании, она покорится и выйдет замуж.

Это не было прямым отказом.

Она услышала в вышине слабый крик, подняла голову и увидела сокола, подрезавшего крыльями ветер.

Взять хоть ее братьев. Гэрэл — пьяница, а у Тэкудэя мозги как у козла. Им не сравниться с ней ни умом, ни духом.

Я рождена для большего, чем быть сосудом для мужского семени.

И тогда она дала себе клятву, выкрикнула ее Духу Вечного Неба. Но слова ее унес ветер.

***

II

Отец Хутулун, Кайду, разбил на ту зиму свой лагерь в Ферганской долине, у подножия Крыши Мира. Со всех сторон в небо вонзались черные скалы, подобные кулакам богов, а склоны под ними были усеяны серебристыми тополями. К северу высокая седловина обнимала темное озеро. Над ним нависал хребет под названием Женщина уходит.

Накануне ночью он возложил на его гребень обезглавленные туши двух белых коз. Чтобы победить в состязании, Хутулун или ее жених Джебе должны были первыми бросить одну из этих туш к дверям его юрты.

Поглазеть на зрелище собрались все: мужчины в тулупах и войлочных шапках, женщины, прижимающие к себе сопливых ребятишек. Стояла жутковатая тишина. В неподвижном утреннем воздухе поднимался пар от дыхания тысячи ртов.

Свита Джебе сидела на конях чуть поодаль. Их широкоплечие монгольские лошадки нетерпеливо били копытами на утреннем холоде.

Сам Джебе был телом уже мужчина, а лицом еще мальчик, и его быстрые, суетливые движения выдавали нервозность. Его отец хмуро наблюдал за ним.

Кайду вышел из своей юрты, подошел к дочери и положил руку на гриву ее коня. Для татарки она была высока и стройна, но тонкий стан скрывали плотный тулуп и сапоги. На ней была шапка на меху, а нос и рот укутывал шарф, так что видны были лишь ее глаза.

— Проиграй, — прошептал он ей.

Темные глаза сверкнули.

— Если он меня достоин, то победит.

— Он славный юноша. Тебе не обязательно скакать в полную силу.

Ее конь нетерпеливо переступил с ноги на ногу, готовый сорваться с места.

— Если он и вправду так хорош, как ты говоришь, то и полной моей силы не хватит.

Кайду нахмурился, услышав дерзкий ответ. И все же в душе он жалел, что ни Тэкудэю, ни Гэрэлу не досталось и толики ее духа. Он оглядел молчаливые, бронзовые от загара лица. Большинство женщин улыбались его дочери. Они хотели ее победы.

— Чья будет добыча — того и воля! — выкрикнул он и отступил назад.

Джебе тронул коня и поравнялся с Хутулун. Он улыбнулся и кивнул Кайду. «Думает, что победит, — подумал старик. — Он не знает мою дочь».

Кайду поднял правый кулак. Когда он резко опустил его, гонка началась.

С места — в карьер, сквозь толпу, мимо юрт, к бурым холмам, припорошенным снегом. Джебе, привстав на стременах, гнал коня во весь опор, подставив лицо ветру. Копыта его скакуна барабанили по промерзшей равнине. Он оглянулся и увидел, что лошадь Хутулун круто свернула в сторону; через мгновение она была уже в двухстах шагах от него и неслась к самому крутому склону горы.

Он засомневался, не последовать ли за ней. Над ним нависало широкое плечо седловины. Еще вчера, осматривая путь, он наметил самый прямой подъем на хребет. Менять решение было поздно. Что задумала эта девчонка? Может, она выбрала путь подлиннее? Должно быть, это ее уловка, чтобы он точно победил. Он поскакал прямо к седловине.

Она ведь хотела, чтобы он победил. Разве нет?

Хутулун усмехнулась, представив себе растерянность Джебе. Выбора у него, по правде, не было. Если бы он сейчас погнался за ней, то оказался бы позади, и сократить разрыв он бы не смог, разве что ее конь упадет. Что еще ему оставалось, кроме как держаться очевидного пути?

Она огибала отрог, направляясь к ущелью в скале, которое за крутизну склона прозвали Место, где сдох осел. Копыта ее коня заскользили по сыпучему сланцу. Она понукала его. Она знала, что его бьющемуся сердцу и жилистым мышцам это по силам. Сколько раз она уже скакала по этой тропе — в других гонках, ради забавы?

Бедняга Джебе.

***

III

Хутулун спускалась с горы; в правой руке она держала обвисшую тушу козла, обагрявшую кровью бок ее коня. Джебе поджидал ее, сидя верхом на своей вороной кобыле с ухмылкой на лице. Значит, он все-таки поехал за ней. Она сразу поняла, что он задумал. Он счел ее слабой и решил, что сможет отнять козла силой — здесь, в ущелье, где их никто не увидит.

Она осадила коня.

Они молча смотрели друг на друга.

— Ты не так глуп, как кажешься, — сказала она.

— Разве так уж плохо быть женой хана?

— Я дочь хана. Пока что меня это устраивает.

Он протянул руку.

— Ты, может, и быстрее в седле, но не так сильна. Думаешь, проедешь мимо меня со своей ношей?

Ее плечи поникли. Она не думала, что у него хватит ума заманить ее в такую ловушку. Она шагом повела коня вперед и протянула ему тушу козленка.

— Постой, — сказал он. — Прежде чем забрать свой приз, я должен знать, что выиграл. Я ведь никогда не видел твоего лица. А вдруг мне твоя коза и не нужна.

Степные женщины не закрывали лиц, ибо прежде всего они были татарками, а уж потом магометанками, но Хутулун всегда носила пурпурный шелковый шарф, скрывавший лицо, — отчасти чтобы позлить его, отчасти чтобы заинтриговать. Он ждал, пока она свободной рукой дотронулась до шелка и откинула его в сторону.

Он уставился на нее.

— Но ты… ты прекрасна, — вымолвил он.

«Прекрасна», — подумала она. — Что ж, мужчины мне это говорят. Бесполезный дар для татарской царевны. Красота — это дар покорности».

— А еще я сильнее, чем кажусь, — сказала она и одним плавным движением бедер и правой руки со всего маху ударила его окровавленной тушей по лицу и вышибла из седла. Он остался лежать, стеная, на промерзших камнях.

Хутулун даже не взглянула на него. Она шагом переступила через него на коне и рысцой поехала обратно через ущелье.

Кайду уставился на мертвую козу, лежавшую у его ног. Он пнул ее сапогом, словно ожидая, что безжизненное мясо вскочит на ноги. Наконец он поднял глаза на дочь.

— Что ж. Победила.

— Джебе — дурак.

Кайду взглянул на отца Джебе, сидевшего на коне с каменным лицом; по счастью, он был слишком далеко, чтобы расслышать эту оценку характера своего сына.

— Он сын хана.

— Ветер одинаково холоден и к царевичам, и к козлам.

Хутулун видела, как ее братья наблюдают за ними из дверного проема отцовской юрты; их разочарование исходом состязания было написано у них на лицах.

— Эх, если бы Тэкудэй был хоть немного похож на тебя, — пробормотал Кайду ей себе под нос. Хутулун усмехнулась под пурпурным шарфом. Более высокого комплимента он сделать ей не мог.

После того как Джебе вместе с отцом и свитой покинул лагерь, чтобы вернуться в ледяные пустоши озера Байкал, род решил переименовать ущелье, где Хутулун одержала свою победу. С того дня оно больше не звалось Место, где сдох осел.

Вместо этого оно стало Местом, где осла свалили козой.

***

IV

Тамплиерская крепость в Акре

в лето от Воплощения Господа нашего 1260

Праздник Богоявления

Жоссеран Сарразини, один, на коленях. В предрассветной тьме часовни горела единственная лампада, ее пламя отражалось в черно-золотом лике Мадонны над алтарем. Этот гигант с коротко стриженными каштановыми волосами склонил голову, его губы беззвучно шевелились в молитве — он просил отпущения того единственного греха, который не мог простить себе сам.

Мыслями он был далеко от пыльных улиц и маслобоен Палестины; он слышал скрип отяжелевших от снега ветвей, чувствовал запах сырого меха и холод каменных стен.

— Я знал, что это грех, но не смог устоять, — прошептал он.

Это случилось одним утром, вскоре после праздника Рождества. Ей захотелось проехаться верхом по лесу, и он, по просьбе отца, согласился ее сопровождать. Она сидела на каурой кобыле с норовом таким же гордым и лощеным, как и ее собственный. С тех самых пор как она приехала жить к Жоссерану и его отцу в поместье, они едва ли обменялись хоть одним дружелюбным словом.

Она ничем не показывала, что его присутствие производит на нее большее впечатление, чем присутствие конюха.

Они заехали в самую глубь леса, и ее кобыла, угодив ногой в кроличью нору, споткнулась. Всадница упала и осталась неподвижно лежать на мерзлой земле. Он соскочил со своего коня, боясь, что она сломала кости. Но когда он склонился над ней, ее глаза распахнулись, огромные и черные, как грех, и он почувствовал, как у него в животе все обратилось в теплый жир.

Она улыбнулась. Этой улыбки он не забудет никогда.

Она сказала, что повредила лишь лодыжку, и велела ему помочь ей снова сесть в седло.

Было ли искушение неодолимым, или он просто не стал сопротивляться? Едва его руки обвили ее стан, он ощутил жар ее тела и, поддавшись порыву, попытался сорвать с ее губ поцелуй. Он думал, она оттолкнет его, но вместо этого она потянула его на себя. Он застонал, не в силах сдержаться. Его еще не изведавшая женщин плоть стала твердой, как дуб, а промерзшая земля могла с тем же успехом быть медвежьей шкурой и пуховой периной.

И вдруг, к своему величайшему изумлению, он оказался в ней.

Что он помнил теперь об этой встрече? Лишь стук крови в ушах, топот коней, бивших копытами о мерзлую землю, и соленый вкус ее горячего языка во рту.

Она истязала его сладким напряжением своей сокровенной плоти. Ее губы скривились, обнажив зубы в гримасе, в которой было больше боли, чем наслаждения. Словно у зверя.

Он пытался сдержать себя на пике, но его унесло волной, и он проклинал свою молодость и неопытность. Он быстро излился, и маслянистое тепло опустошило его чрево, оставив после себя лишь слабость и пустоту.

Она грубо оттолкнула его, и он остался лежать на спине, тяжело дыша и глядя в вымытое досиня небо, чувствуя, как холодный иней тает на его батистовой рубашке. Она одернула юбки, прихрамывая подошла к своей лошади и без его помощи взобралась в седло. А затем уехала, оставив его лежать там, с соками их тел, размазанными по бедру.

Будь это одна из служанок, беды бы не было. Но это была не служанка. Когда он наконец заставил себя подняться, в ушах у него звенел дьявольский хохот, а в животе уже осел груз вины, тяжелый, как свинцовый слиток.

На обратном пути через лес он плакал о содеянном. И все же не прошло и часа после его возвращения в замок, как он уже строил планы, как снова сотворить дело Дьявола.

***

V

Уильям из Аугсбурга пробыл в Святой земле всего два дня и уже был возмущен до глубины души.

Акра была частью Иерусалимского королевства крестоносцев, и он прибыл сюда, ожидая найти оплот благочестия, а вместо этого рыцари и сеньоры, коим было вверено защищать это священное место, вели себя ничуть не лучше сарацин.

Несколько дней назад он прибыл на венецианской торговой галере. Когда он стоял на юте рядом с капитаном, глядя, как из моря вырастает громадная крепость, его охватило благоговение. Вот она, Палестина, Утремер — «Заморье», как звали ее франки, — священная земля, где родился наш Господь. Наконец-то он ступит на землю, по которой ходили пророки. Он вцепился в деревянные перила так, что побелели костяшки.

Господь мой, Боже мой, позволь мне служить Тебе. Позволь умереть за Тебя, если на то будет воля Твоя.

Паруса хлопали на ветру, пока рулевой налег на длинный румпель. Матросы карабкались по снастям, занимая свои места на фок-мачте и грот-мачте. Когда они вошли в гавань, он увидел, как волны вздымают брызги пены высоко по стенам великого форта.

За башнями и барбаканами крестоносцев Уильям видел купола магометанских мечетей и минареты. Их присутствие служило напоминанием, что даже здесь Господь в осаде. Залы сарацин давно были освящены как христианские церкви, но лишь толстые крепостные стены отделяли паломников от безбожных орд. После утери Иерусалима Акра стала для всего христианского мира символом надежды, оплотом Господним среди язычников.

И он должен был стать ее спасителем.

Но пьянящие надежды, с которыми он прибыл, не оправдались. Вместо оплота святости город оказался всего лишь очередным зловонным и душным сарацинским городищем. Узкие улочки кишмя кишели язычниками, повсюду мелькали тюрбаны и чадры иудеев и магометан, а переулки задыхались от их нечистот и испражнений; зловоние, поднимавшееся от мощеных булыжником улочек, было почти осязаемым. С рассвета до заката на базарах стоял немолчный гвалт — гомонили зазывалы.

Смуглые горбоносые магометане смотрели на него в ответ из-под своих куфий, и их ястребиные глаза сверкали ядом. Он чувствовал, как их взгляды оскверняют его, хотя и не угрожают — на всех городских воротах несли стражу тамплиеры в своих белых сюрко, выделявшихся красным тамплиерским крестом.

Число и наглость язычников поражали его. Но в еще большее замешательство, как и любого доброго христианина, его повергли сами сеньоры Акры. Дворцы, в которых они жили, были отделаны мрамором, стены увешаны шелковыми коврами, потолки — высоки. Они жили в роскоши и упадке, что было оскорблением для любого богобоязненного христианина.

В вечер его прибытия они даже оскорбили его, предложив ему омовение.

Они носили просторные шелковые одеяния, а порой даже тюрбаны, подражая сарацинам. Их жены одевались на мусульманский манер: вуали, расшитые драгоценностями туники и летящие платья; они подводили глаза сурьмой и душились благовониями, словно какие-нибудь гурии из Дамаска.

Едва ли он ожидал увидеть подобное, покидая Рим.

Последние два десятилетия священное дело в Утремере терпело одну катастрофу за другой. Иерусалим, два века назад вырванный у неверных по призыву Папы, вновь был утерян и в 1244 году разграблен ордой турок, нанятых султаном Айюбом. Всего десять лет назад Людовик IX Французский сам принял крест, чтобы спасти Святой город от язычников, но его поход обернулся бедствием в дельте Нила, а сам Людовик попал в плен и был отпущен лишь за выкуп.

Уильям полагал, что осажденные гарнизоны, все еще находящиеся в руках христиан — Акра, Антиохия, Яффа, Сидон, — тратят все свои силы и энергию на отвоевание Святого города. Вместо этого они, казалось, были больше поглощены торговлей, открыто заключая сделки с сарацинами и поддерживая с ними дружеские отношения. Купцы Генуи, Пизы и Венеции даже воевали друг с другом за торговые пути.

Великую мечеть Акры, как и подобало, обратили в христианскую церковь, но, к своему ужасу, Уильям обнаружил, что один из приделов был отведен для молений магометан. Еще больше он возмутился, узнав, что мечеть у Бычьего колодца и вовсе не была освящена, и магометане по-прежнему открыто там молились; христианский алтарь стоял рядом с алтарем язычников.

Этот город не бросал вызов сарацинам, как он того ожидал. На его улицах можно было встретить даже блудниц и торговцев гашишем.

Но он был особым посланником Папы и не мог позволить, чтобы упадок, укоренившийся здесь, отвлек его от поручения. И судя по новостям, которые он только что получил, терять нельзя было ни мгновения.

Иерусалимским королевством правил монарх с помощью совета, состоявшего из ведущих баронов и церковников королевства. Но совет не собирался уже два года, так как государства крестоносцев — Акра и Тир — воевали из-за престолонаследия.

Вот уже три года татарские армии продвигались на запад. Они сокрушили горную цитадель грозных хашишинов в Аламуте, а затем разграбили Багдад, где вырезали бесчисленные десятки тысяч людей, отравив воздух таким смрадом от трупов, что даже их собственным воинам пришлось покинуть город. Теперь под предводительством своего царевича, Хулагу, они подошли к воротам Алеппо в Сирии.

За Алеппо перед ними лежала открытая Святая земля.

Быть может, хоть это заставит иерусалимских баронов вылезти из своих ванн.

***

VI

Мраморный зал со сводчатыми потолками, стены увешаны шелковыми коврами. Он выходил в тенистый внутренний двор, в центре которого журчал фонтан. С другой стороны открывался прекрасный вид на зимнее море. Ветер с берега вздымал белые гребни волн под вымытым досиня небом. В Риме в это время на елях лежал бы снег, а в колодцах стоял лед.

Бароны, развалившись на диванах в своих сарацинских одеяниях, пили шербет, который им подавали из серебряных кувшинов оливковокожие женщины в шелковых камисах, с запястьями и лодыжками, украшенными золотыми браслетами. Для пущего услаждения на столиках стояли медные подносы с дынями и инжиром. В углу зала другие сарацины играли на барабанах и лютнях.

Все они наблюдали, как Уильям решительным шагом пересекает зал — вылитый доминиканец в своем черно-белом облачении, с тонзурой на светлой голове.

— Брат Уильям, — сказал один из них, после того как было зачитано его поручение от Папы, — простите, что мы не подготовились к вашему приему как следует. У нас не припасено ложа из гвоздей, боюсь, только эти мягкие подушки.

По залу пронесся смешок.

Уильям пропустил колкость мимо ушей. За последние несколько дней он научился не ждать от этой черни ничего иного, несмотря на их благородное происхождение. Он оглядел собравшихся: графы и коннетабли, байло и бароны, горстка венецианских купцов — сплошь щеголи и содомиты, — а также иерусалимский патриарх Рейнальд.

Избыток драгоценностей и праздности. Лишь одно трезвое лицо — Тома Берар, англичанин, Великий магистр ордена тамплиеров. С ним была свита из десяти воинов, которые стояли у двери — молчаливое, но грозное присутствие — в своих белых сюрко, выделявшихся красным тамплиерским крестом на левой стороне груди. У них были коротко стриженные волосы и бороды, в отличие от длинных волос и гладко выбритых лиц других дворян.

Тамплиеры были лучшими воинами христианского мира. В отличие от других рыцарей и сеньоров, они не присягали ни одному королю; они отвечали лишь перед самим Папой. Но поскольку служба в ордене гарантировала отпущение всех грехов, тамплиеры также привлекали в свои ряды насильников, еретиков и даже убийц.

Смутьяны и убийцы. Он не доверял ни одному из них.

Особенно этому гиганту с каштановой бородой, что прислонился к стене с ленивой усмешкой отстраненного наблюдателя. Уильям мгновенно его возненавидел.

Жоффруа де Саржин, байло, призвал собрание к порядку. Он изложил последние новости с Востока и рассказал о стремительных успехах татар за последние несколько месяцев.

— Вопрос, который стоит перед нами, — заключил он, — в том, встретим ли мы этих татар как угрозу нашей собственной власти на этих землях или примем их как союзников в нашей борьбе против сарацин.

— Пожалуй, мы немного запоздали, — сказал один из баронов, посасывая инжир. — Боэмунд Антиохийский уже поспешил покориться этому Хулагу, словно пес, вымаливающий объедки.

Гуго де Плесси, представитель Боэмунда на совете, гневно вскинулся.

— Это благоразумный союз, не более! В обмен на содействие Хулагу предложил пойти с ним, чтобы отвоевать Иерусалим!

— Отвоевать — да. Но позволит ли он нам его удержать?

Граф Юлиан был их хозяином здесь, в Акре. Уильяму казалось, что он тратит больше сил на борьбу со сном, чем на борьбу за Господа. Развалившись на диване, он одарил всех маслянистой улыбкой.

— Боэмунд получил, что хотел. Хулагу пожаловал ему дополнительные земли.

— Которые татары все равно разграбили и сожгли.

— Татары утверждают, что их хан имеет право на всемирное господство! — выкрикнул другой барон. — Это кощунство! Это такое же оскорбление для христианской Церкви, как и присутствие сарацин в Храме Гроба Господня!

Тома Берар, тамплиер, говорил голосом, в котором звучало само благоразумие.

— Наше положение здесь непрочно. Если мы вступим с ними в переговоры, мы еще можем повернуть дело против сарацин.

— В переговоры? — крикнул один из баронов. — Нам что, забыть, что они сотворили в Польше и Венгрии? Прошло всего два десятилетия с тех пор, как они опустошили половину христианского мира, огнем и насилием проложив себе путь почти до ворот Вены. И вы говорите — переговоры? Это все равно что избавиться от назойливой собаки, пригласив в дом медведя!

Уильям был еще ребенком, когда это произошло, но он слышал эти рассказы. Татарские орды появились на Востоке без предупреждения, пронеслись по огромным землям Руси, стирая с лица земли целые города и вырезая десятки тысяч людей. Они взяли Москву, Ростов и Киев, а затем истребили войска Польши и Силезии. В битве при Легнице они отрезали у каждого убитого по уху и носили их как ожерелья, продолжая свой опустошительный поход через Венгрию и Далмацию.

Вслед за татарами в Европу пришла чума черных крыс. Говорили тогда, что конники-дьяволы явились из самой преисподней, чтобы покарать тех, кто не был верен Христу. Все в его родном Аугсбурге укрылись в церкви, думая, что настало время Страшного суда.

Но так же внезапно татары исчезли, повернув вспять.

— Эти татары — не люди, — говорил один из венецианцев. — Они пожирают своих пленников. Женщин они насилуют до смерти, а потом отрезают им груди, как лакомство. Они едят змей и пьют человеческую кровь.

— А вы слышали, что они сотворили в Майяфакине? — подхватил другой. — Они взяли в плен эмира, отрезали от него куски плоти, поджаривали их на медленном огне и заталкивали ему в глотку. Он умирал несколько часов.

— Разумеется, мы в Утремере никогда не опускались до такого варварства, — произнес гигант с каштановыми волосами.

Разговор на миг смолк, и остальные уставились на него, встревоженные этим уколом в самую совесть. Но Берар не сделал ему выговора. Вместо этого он лишь снисходительно улыбнулся в бороду.

— Говорят также, что полководец этого Хулагу — потомок одного из трех волхвов, что принесли дары нашему Спасителю. Да и разве Гильом де Рубрук не сообщал, что жена самого Хулагу — христианка?

Уильям помнил этого Рубрука, францисканского монаха, которого король Людовик посылал к татарам в качестве эмиссара. Лет пять назад он проехал через Русь до татарской столицы и вернулся с рассказами о христианах, живущих среди варваров.

Насколько можно было верить его словам — это уже другой вопрос.

Следующим взял слово Анно фон Зангерхаузен, Великий магистр Тевтонского ордена. Он не питал любви к тамплиерам, но в этом вопросе их мнения по крайней мере сходились. Он нетерпеливо хлопнул кожаной перчаткой о ладонь.

— Я говорю, надо предложить им переговоры.

Жоффруа де Саржин погладил подбородок, обеспокоенный явным расколом среди них.

— Прежде чем мы примем решение, я должен сообщить вам еще одну новость. Под белым флагом мы получили послание от сарацин, от их эмира Бейбарса. Он хочет предложить нам союз против татар.

— Еще бы ему не хотеть! — со смехом взорвался Берар. — Небось не желает, чтобы его ухо украсило татарский пояс!

— Я говорю, не надо заключать союзов ни с теми, ни с другими, — сказал граф Юлиан. — Пусть их армии бьются между собой. Когда обе обессилеют, тогда и посмотрим. Примкнем к победителю, если он еще будет силен; добьем его, если ослабнет. Тогда, что бы ни случилось, мы не проиграем.

Так они спорили час за часом, пока тени не поползли по внутреннему двору и на бархатном горизонте не зажглись первые яркие звезды. Уильям чувствовал, как в нем растет досада. В душе он был согласен с теми, кто считал татар такой же мерзостью, что и сарацин. Но у него было священное поручение от самого Папы, и, вне зависимости от исхода этого совета, он должен был довести его до конца.

— Так что скажете вы, Уильям? — наконец спросил Жоффруа де Саржин, выглядевший совершенно измотанным спорами, что бушевали вокруг него последние два часа.

— Мое мнение здесь не имеет значения, — ответил он. — Я здесь не для того, чтобы одобрять ваши действия. При мне письмо от понтифика татарскому царевичу, которое я должен вручить ему лично.

— И что в нем говорится? — потребовал Жоффруа.

— Мне поручено доставить письмо татарскому царевичу, а не байло Иерусалима. И так же мне доверено доставить ответ лично Святому Отцу. Большего я сказать не могу. — Уильям с удовольствием отметил гнев и смятение на лицах окружавших его вельмож. — Святой Отец также поручил мне проповедовать татарам учение нашей веры, — продолжил он, — и дал мне власть основывать среди них церкви и рукополагать священников.

— Папа думает, что сможет обратить татар? — спросил граф Юлиан голосом, в котором слышалось недоверие.

— Я не смею судить о помыслах Святого Отца. Но он, как и вы, получал донесения о том, что среди них есть христиане, и считает, что пришло время исполнить волю Божью и привести всех верующих в объятия Святой Матери-Церкви.

Все забормотали себе в бороды. Христианами-то они были, но не все относились к Папе с должным благоговением.

В обсуждении повисла угрюмая и нечестивая тишина.

— А как же пресвитер Иоанн? — спросил кто-то.

Пресвитер Иоанн был легендарным царем-священником, потомком волхвов, который, как многие верили, придет с Востока, чтобы спасти христианский мир в его самый темный час. Его имя впервые прозвучало в Риме сто пятьдесят лет назад.

— Не староват ли он, чтобы спасать нас теперь? — пробормотал гигант-тамплиер.

Уильям метнул на него свирепый взгляд, но тамплиер выдержал его, не моргнув.

— Некоторые полагают, что татары могли одолеть Иоанна, — продолжил Уильям, — а их хан затем женился на его дочери. И именно их потомок теперь сидит на татарском престоле, вот почему мы и слышим о христианах среди них. Возможно, именно там мы и найдем наше спасение.

— Эту возможность не следует сбрасывать со счетов, — сказал Жоффруа.

Тома Берар кивнул.

— Если отец Уильям желает устроить встречу с этим Хулагу, мы с радостью ему поможем, как того требует наш устав.

— Что вы предлагаете? — спросил его Жоффруа.

— Мы можем организовать ему сопровождение до Алеппо под белым флагом, чтобы он доставил свое послание. Один из моих рыцарей может стать его проводником и толмачом. Этот же человек послужит и нашим лазутчиком, чтобы мы могли лучше понять помыслы этого татарина, прежде чем действовать.

Жоффруа задумчиво кивнул.

— У вас есть кто-то на примете для этого поручения?

— Разумеется, — ответил тот. — Он говорит на персидском, арабском и тюркском и одинаково искусен как в дипломатии, так и в ратном деле. — Берар улыбнулся и посмотрел через плечо на гиганта с каштановыми волосами. — Позвольте представить вам Жоссерана Сарразини. Этому человеку я бы доверил свою жизнь. — И добавил: — Он, быть может, и вашу спасет, брат Уильям. Если ему это будет по нраву.

Когда они покинули совет, Берар отвел Жоссерана в сторону.

— Постарайся не перерезать ему глотку, как только выйдете за стены замка.

— С чего бы мне это делать?

— Я знаю, что ты думаешь о таких церковниках, как он.

— Я пришел сюда сражаться за Бога, а не за доминиканцев. Но я также давал обет послушания, и если вы говорите, что я должен сопровождать этого дурака в его странствии, значит, так я и поступлю.

— Твои пять лет службы почти истекли. Ты мог бы попросить освободить тебя от этого долга.

Жоссеран задумался. На мгновение его почти одолел соблазн. Долгое путешествие в компании доминиканского монаха не сулило ничего хорошего.

— Мне некуда спешить во Францию. Я и не знаю, как вернуться к прежней жизни. К тому же, Франция теперь полна таких, как этот Уильям. А здесь он хотя бы один.

Сами запахи города были пыткой для чувств. Задыхаясь от вони нечистот, Жоссеран сделал еще два шага по переулку и вдруг уловил запах жасмина; сделав глубокий вдох, он поймал дух потрохов, оставленных сохнуть на солнце на голом кирпичном подоконнике мясника, но тут же был соблазнен пряным ароматом кардамона и тмина от лавки специй всего в шаге оттуда.

Женщины в чадрах, звеня золотыми браслетами-обручами, спешили мимо, прижимаясь к стенам. В огромных карих глазах за чадрами читались в равной мере и ненависть, и страх. Длиннобородые армяне в синих тюрбанах и босоногие водоносы толкали его, но он не обращал на них внимания, как не обратил бы на любого французского бюргера или крестьянина в Труа.

Улица была так крута, что походила на каменную лестницу, но он прошел бы по ней и с завязанными глазами. Он нырнул под темный сводчатый проход и неожиданно очутился в маленьком квадратном дворике, окаймленном желтым песком. На соломенных циновках сидели три служанки и пряли шерсть. Они подняли головы при его появлении, но его здесь хорошо знали, и они быстро вернулись к работе.

Над двором был натянут широкий квадрат красной ткани, защищавший от злого полуденного солнца, но от беленых стен шел жар, словно из раскаленной печи. С крепостной стены открывался вид на гавань, где мимо проплывали кончики пожелтевших парусов, но и море дарило лишь слабый ветерок.

Свет был нестерпимым. Это было единственное, по чему он будет скучать, когда вернется в Бургундию. Даже в самые свирепые летние дни свет там никогда не был таким.

Полосатый занавес, закрывавший дверь, отлетел в сторону, и на пороге появился Симон. В своей джеллабе и ермолке он походил на медведя и был почти одного роста с Жоссераном. Его курчавые с проседью волосы и борода обрамляли широкую улыбку.

— Друг, — сказал он и обнял его. — Входи. Выпей со мной чаю.

Внутри царила благословенная прохлада — толстые каменные стены не пропускали самый сильный зной. Было темно, и воздух был напоен благоуханием ладана, курившегося в медных кадильницах, свисавших с потолка. Стены и пол покрывали богатые ковры. Симон хлопнул в ладоши, и женщина принесла чай и поднос с миндалем.

— Так ты нас покидаешь? — спросил Симон.

— Ты уже знаешь?

— В этом городе только и делают, что сплетничают. Я, наверное, узнал о посланнике из Рима еще до тебя.

— Тогда мне и не нужно было приходить, чтобы сообщить тебе новость.

Симон хлопнул его по плечу.

— Ты пришел, потому что мы друзья, и ты хотел попрощаться.

За окном ворковали и суетились голуби.

— Я буду по этому скучать, — сказал Жоссеран.

— Я буду здесь, когда ты вернешься.

Жоссеран пожал плечами. «Если вернусь».

Симон, должно быть, прочел его мысли, потому что спросил:

— То, что ты собираешься сделать, — это опасно?

— Быть тамплиером — всегда опасно.

— Не так опасно, как быть иудеем.

Жоссеран улыбнулся.

— Пожалуй, ты прав.

— Чуть не забыл! — сказал Симон и вскочил на ноги. Он открыл окованный железом сундук в углу комнаты и достал маленький багровый бархатный мешочек. Он протянул его Жоссерану. — Для защиты в пути.

— Что это?

— Вещица, совершенно бесполезная для такого иудея, как я.

Жоссеран развязал шнурок. На ладонь его левой руки упало тяжелое распятие. Он поднес его к свету. Крест был из полированной меди, инкрустирован гранатами.

— Откуда он у тебя?

— Мне его отдали в уплату за одну сделку давным-давно. Он очень старый, я думаю, веков пять-шесть, а может, и больше. Человек, который продал его мне, говорил, что его отец нашел крест много лет назад возле одного монастыря высоко в горах Лангедока. Он верил, что крест обладает некой силой.

— Зачем же он его продал?

— Он умирал, и сила ему была больше не нужна. Вместо нее он захотел денег, чтобы отдать своей наложнице. Возьмешь?

— Я не стану отвергать ни удачу, ни дар друга.

— Теперь у тебя есть и то и другое.

Жоссеран повесил крест на шею. На коже он показался странно теплым. Потом они пили чай, пробовали засахаренный миндаль с эмалированного блюда, и Симон пытался объяснить Жоссерану основы аль-джибры. «Дома, — подумал Жоссеран, — я бы напился эля до беспамятства, рвал бы зубами говяжий окорок и без умолку болтал о рыцарских турнирах. Может, я здесь и впрямь размяк».

Он попрощался с другом и пошел вверх по переулку к замку. Как странно, что я чувствую себя здесь как дома, среди этих торговцев с ястребиными глазами и женщин под чадрами. На латыни я говорю чаще, чем на французском, а на арабском — чаще, чем на латыни. Его лучший друг был не воином, а язычником и ростовщиком, и благодаря ему он знал Талмуд, Коран и Каббалу так же хорошо, как Евангелие. Он нашел больше родства с человеком, чьи предки убили Христа, чем с людьми своего круга.

Он боялся, что становится чужим для братьев по оружию и чужестранцем для друзей. Но если ему не суждено будет вернуться из Алеппо, он все же надеялся обрести рай. Хотя бы там, быть может, найдется уголок, где ему будет место.

***

VII

Ферганская долина

Степи припорошило снегом. Воздух был хрупким под бескрайним синим небом. Две фигуры, закутанные в меха, вырисовывались на фоне утреннего солнца; их широкоплечие кони шли шагом.

— Тебе непременно нужно было победить, — сказал Тэкудэй. — Он был бы не хуже любого другого мужа. Отец этого хотел. Его отец этого хотел. Мне кажется, может, и ты сама этого хотела. Но нет. Тебе нужно было победить. Тебе всегда нужно побеждать.

Она не обращала на него внимания. Ее дыхание превращалось в белые облачка.

— Тебе все равно придется когда-нибудь выйти замуж, — наступал он.

«Он завидует», — подумала она. Эта зависть жгла его изнутри, ибо он был не таков, как Гэрэл. Гэрэл вечно пьян от черного кумыса. Его больше ничего не волновало. Тэкудэй же был воином с душой воина. Но простоватым. У него не было ни ума полководца, ни ловкости хорошего наездника. Она знала, что боги одарили ее и тем и другим, и брата злило, что она и охотница, и наездница лучше него.

И что отец любит ее больше всех, как когда-то любил ее мать. У отца теперь было еще три жены, а также наложницы, по татарскому обычаю, но горевал он по-прежнему по Баягучин.

Она умерла, когда Хутулун было десять лет. Баягучин была первой женой Кайду. Хутулун помнила ее сильной, прямой и с таким же крутым нравом. Она была женщиной истинно татарского склада; говорили, что даже Чингисхан боялся своей жены. Но Хутулун унаследовала от матери не только ее пыл, но и ее дар провидицы.

Внезапно в степи что-то шевельнулось. Два сурка-тарбагана, шагах в двухстах от них, растерянно свистнули при появлении незваных гостей в бескрайней пустоте. Один метнулся под землю, другой замешкался, недоуменно дергая головой, задрав хвост.

Хутулун первой вскинула лук к плечу, стрела уже была в ее правой руке; движения ее были так быстры и отточены, что казались естественными, как моргание. Ее первая стрела — на вторую времени бы не хватило — чисто пробила зверьку череп; смерть была быстрой и милосердной. Еще немного еды в котел на ужин, немного мяса для зимней похлебки.

Тэкудэй еще даже не натянул тетиву. Он вложил стрелу обратно в деревянный колчан на поясе. Их взгляды встретились.

Он ненавидел ее.

***

VIII

Тамплиерская крепость в Акре

Над маяком взошел сарацинский месяц — идеальный серп. Жоссеран стоял на крепостной стене, глядя на спящий город. Он слышал, как внизу океан с шумом бьется о скалы.

Во тьме высился огромный монастырь Святого Саввы, стоявший на холме между венецианским и генуэзским кварталами. Жившие там монахи покинули его несколько лет назад, и он тут же стал яблоком раздора между двумя соперничающими купеческими общинами. Каждая пыталась завладеть им — сначала через судебные тяжбы в Высоком суде, затем силой. Уличные стычки переросли в полномасштабную гражданскую войну, в которой баронам и военным орденам пришлось принять чью-либо сторону. В конце концов, само выживание государств крестоносцев зависело от морской мощи итальянских купцов.

Война завершилась морским сражением у берегов Акры всего восемнадцать месяцев назад, в котором венецианцы потопили двадцать четыре генуэзских корабля. Папе удалось кое-как слепить непрочное перемирие. Но спор все еще тлел, и генуэзцы теперь покинули Акру и перебрались в Тир, что на севере.

А ведь мы должны были сражаться с сарацинами.

В темноте Жоссеран различал и другие приметные места: высокий, изящный силуэт церкви Святого Андрея; дворец губернатора в венецианском квартале; собор Святого Креста; доминиканский монастырь в Бургос Новос; и вдали, у северных стен, — Проклятую башню и башню Святого Николая.

Этот город он теперь знал лучше, чем Париж или родной Труа. Пять лет он провел в Утремере и едва узнавал в себе того ревностного юнца, что впервые ступил на эти берега — пылкого, испуганного, с душой, отягощенной грехом. Покидая Францию, он взял в тамплиерской прецептории ссуду в две тысячи шиллингов, чтобы добраться до Акры. Взамен он заложил свои владения ордену на случай, если не вернется из паломничества.

Пять лет!

Как же он изменился. Дома он и его соотечественники-франки кутались в меха и объедались говядиной и свининой. Он почти не мылся, веря, что от этого можно подхватить простуду. Каким же дикарем я был! Здесь он ел мало мяса, вкушая с медных подносов апельсины, инжир и дыни, и пил шербеты вместо пряного вина. Он омывался по меньшей мере трижды в неделю.

С детства его учили, что магометане — воплощение самого Дьявола. Но после пяти лет в Акре он порой носил халаты и тюрбаны на сарацинский манер и научился у этих самых дьяволов кое-чему из математики, астрономии и поэзии. Орден даже держал пленных магометан в качестве ремесленников, оружейников и шорников. Со временем он даже завел с некоторыми из них подобие дружбы и стал видеть в них таких же людей, как и он сам.

Не знаю, смогу ли я теперь вернуться домой. Да и где мой дом, я уже и сам не знаю.

Жизнь его как тамплиера была подчинена строгому уставу. Зимой его день начинался перед рассветом; после первой молитвы он проверял своих коней и сбрую, осматривал оружие и доспехи — свои и своих оруженосцев. Затем он упражнялся сам и тренировал своих людей: бесконечные занятия с копьем, булавой, мечом, кинжалом и щитом. Первую трапезу он вкушал в полдень и не ел до самого вечера. Каждый день он читал дюжину «Отче наш», по четырнадцать каждый час и восемнадцать на вечерне. Такова была жизнь воина-монаха.

Так он совершил свое паломничество, понес епитимью и почти отслужил пять лет по обету. Капеллан сказал, что все его грехи отпущены. Так почему же на сердце по-прежнему лежала тяжесть? Скоро придет время возвращаться во Францию и вступать в права наследования отцовских земель. Ему следовало бы с большим нетерпением ждать этого возвращения.

В темноте он услышал шаги на камне и обернулся. Рука его сама легла на меч. Слишком много убийц в этом проклятом городе.

— Убери свой меч, тамплиер, — произнес мужской голос на латыни.

Он узнал голос. Доминиканский монах, Уильям.

— Мне сказали, что я найду тебя здесь, — сказал тот.

— Я часто нахожу утешение в ночи.

— А не в часовне?

— Здесь, наверху, меньше лицемеров.

Монах подошел к зубчатой стене и посмотрел в сторону гавани; его лицо темнело силуэтом. Доминиканцы. Domini canes, как говаривали некоторые остряки, — «псы Господни». Орден был основан испанцем Гусманом, которого теперь звали святым Домиником, во время крестового похода в Лангедоке. Они поставили себе задачу искоренять ересь и подчинить Европу власти клириков.

К ним прислушивался Папа. Со времен Гусмана доминиканец занимал пост Магистра Священного дворца, личного богослова самого понтифика. В 1233 году Григорий IX вверил им святое дело инквизиции.

По мнению Жоссерана, все они были смутьянами и убийцами. Единственное, что можно было сказать в их пользу, — они не были лицемерами, как епископы и их священники; они не делали детей своим служанкам и соблюдали обет бедности. Но они были жестокими и безрадостными созданиями. Пытки и сожжения, за которые они несли ответственность в Лангедоке, были просто невообразимы. И все это, разумеется, во имя Господа. Жоссеран ненавидел их всех до единого.

— Похоже, нам предстоит стать спутниками, — сказал Уильям.

— Будь моя воля, я бы выбрал другого.

— Как и я. Я наслышан о пороках и предательстве тамплиеров.

— То же самое я слышал и о священниках.

Уильям коротко, отрывисто хохотнул.

— Я должен знать. Почему выбрали именно тебя?

— Вы слышали, что сказал обо мне Берар. Я умею владеть мечом и сносно держусь в седле. И знаю некоторые языки. Это дар, которым Богу было угодно меня наделить. Вы знаете что-нибудь кроме латыни?

— Например?

— В Утремере трудно вести дела, не зная хоть немного арабского.

— Языка язычников.

Жоссеран кивнул.

— Наш Господь, разумеется, говорил на латыни, прогуливаясь по Назарету.

Уильям не ответил, и Жоссеран усмехнулся про себя. Маленькая победа.

— Значит, вы говорите только на латыни и по-немецки. Отличного же посланника Папа выбрал для Востока.

— Я сносно говорю по-французски.

— Это должно очень пригодиться в Сирии.

— Если вы будете моим толмачом, я ожидаю от вас верной службы.

— Я ваш провожатый, а не слуга.

— Знайте, я не потерплю никакого вмешательства в мои планы.

— Если я встану у вас на пути, вы всегда можете продолжить в одиночку.

Уильям протянул руку и коснулся распятия, висевшего на серебряной цепочке на шее Жоссерана. Жоссеран отбил его руку.

— Красивая вещица, — сказал Уильям. — Где вы ее взяли?

— Не ваше дело.

— Это золото?

— Позолоченная медь. Камни — гранаты. Он очень старый.

— Просто вы не кажетесь мне человеком особой набожности. И все же вы пришли сюда сражаться в войске Христовом. Почему именно тамплиеры? Говорят, они укрывают всякого рода преступников.

— Может, я и не человек особой набожности, но вы не кажетесь мне человеком особой дипломатичности. И все же вас прислали сюда послом.

— Надеюсь, ваш магистр знает, в чьи руки он вверил мою жизнь.

Уильям резко повернулся во тьме. Жоссеран нахмурился. Святоши! Но устав тамплиеров требовал, чтобы он хорошо охранял его и терпел его высокомерие всю дорогу до Алеппо. С Божьей помощью путь займет не больше месяца.

Он снова повернулся к ночи и звездам, гадая, куда занесет его судьба к тому времени, как на небе взойдет полная луна.

***

IX

На следующее утро, на рассвете, Жоссеран прибыл на пристань со своим оруженосцем, неким Жераром из Пуатье, и припасами для путешествия. Он привел трех лошадей. Своего большого боевого коня, дестриэ, он оставил, но взял любимого белого перса, Кисмета. Дары для татарского царевича были заперты в окованном железом сундуке: дамасский меч с золотой гардой и вязью арабских письмен, чернильный прибор из черного дерева, украшенный золотом, кольчуга, кольчужный шлем, перчатки из тисненой красной кожи и горсть рубинов. В его распоряжении также было некоторое количество золотых арабских динаров и серебряных драхм, которые он мог использовать по своему усмотрению.

Они поднялись на борт двухпалубной галеры и присоединились к капитану на юте. Утро было безветренным, и флаг с красным тамплиерским крестом вяло обвисал на кормовых перилах. Скрипучая повозка подвезла их припасы. Вьючных лошадей, которые должны были их нести, завели по сходням, а за ними последовали слуги, нанятые следить за ними и готовить еду.

Наконец появился Уильям — мрачная фигура в черной рясе с капюшоном на фоне ясного утра. Лицо его было серым.

— Надеюсь, утро застало вас в добром здравии, — обратился к нему Жоссеран.

Уильям достал из-под рясы надушенный платок и поднес его к носу.

— Не знаю, как человек может выносить это зловоние.

Да, зловоние. Это была правда, оно было невыносимым. Оно шло снизу, от прикованных к веслам на невольничьей палубе магометан, чьи лодыжки омывали их же собственные испражнения в трюмной воде.

— За то время, что я провел на этой земле, я понял: человек может привыкнуть к любой мерзости, — сказал Жоссеран. Он повернулся и пробормотал стоявшему рядом Жерару: — Даже к святошам.

Впрочем, не совсем так. Мысль о том, что людей приковывают цепями к скамьям на галерах, оскорбляла его так же, как и монаха.

— Боюсь, мой желудок взбунтуется, — сказал Уильям.

— В таком случае вам надлежит отойти к борту, — сказал Жоссеран и подвел его к перилам правого борта галеры. Через мгновение они услышали, как монах возвращает морю свой завтрак.

Утренние звуки — гулкий бой барабана, глухой шлепок бича надсмотрщика, лязг кандалов — смешивались со стонами. Весла на миг замирали, и на лопастях поблескивала морская вода, а затем, повинуясь барабанному ритму, вновь опускались, и галера рассекала гладкие воды гавани, направляясь к молу.

Жоссеран оглянулся на площадь венецианского квартала с ее колоннадами, на три широких проема ворот, выходивших к морю, на фактории, над которыми реяли стяги с Золотым Львом. Возле Железных ворот отвесной стеной к гавани высился старый генуэзский склад. Цепь опустили, и нос галеры прошел между волнорезами под сенью Мушиной башни. Капитан взял курс на Антиохию. Жоссеран смотрел на знакомые барбаканы тамплиерской крепости на Мысе Страха. Его охватило дурное предчувствие, что он больше никогда их не увидит.

Во время плавания на север Жоссеран и Уильям почти не разговаривали. Напряжение на борту было почти осязаемым, пока они не миновали Тир, ведь генуэзцы и венецианцы все еще нападали на купеческие суда друг друга, и никто не мог поручиться, что даже галеру тамплиеров не атакуют. Солдаты хмуро расхаживали по палубе, закинув за плечи арбалеты.

К своему удовольствию, Жоссеран отметил, что добрый монах большую часть времени проводил, перегнувшись через корму и извергая желчь в океан. Он не привык находить удовлетворение в чужих страданиях, но Уильям каким-то образом сам на это напрашивался.

В Антиохию доминиканец прибыл грязный и зловонный. Когда они сошли на пристань в порту Святого Симеона, даже Кисмет брезгливо дернула ноздрями, почуяв его запах.

— Уверен, вы без труда найдете баню даже в Антиохии, — сказал ему Жоссеран.

Уильям уставился на него так, словно тот изрек кощунство.

— Вы в своем уме? Хотите, чтобы я подхватил дурные испарения и умер?

— В здешнем климате мы находим подобные излишества приятными, даже необходимыми.

— Пока что среди вас и вам подобных я нахожу одни лишь излишества. — Он, пошатываясь, сошел на пристань.

«Неужели от него будет так вонять всю дорогу до Алеппо? — подумал Жоссеран. — Путешествие предстоит долгое».

***

X

Антиохия

Византийские стены были возведены еще императором Юстинианом: одна перекрывала реку Оронт, две другие взбирались по крутым склонам горы Сильпиус к самой цитадели. Всего четыреста башен господствовали над равнинами вокруг Антиохии.

Князь Боэмунд, может, и заключил перемирие с татарами, но с первого взгляда Антиохия не казалась городом, живущим в мире и покое. Повсюду были солдаты, а на лицах магометан в мединах застыл страх. Все слышали, что случилось в Алеппо и Багдаде.

Боэмунд оказал им прохладный прием. Он не питал любви ни к Папе, ни к его посланникам. Но Жоссеран был тамплиером, а в Утремере никто не хотел наживать себе врагов в их лице.

Из цитадели Жоссеран оглянулся на беленые виллы, что цеплялись за склоны горы Сильпиус, спускаясь к тесным и кривым улочкам города. Сквозь дымку, окутавшую равнину, можно было разглядеть отблеск моря у порта Святого Симеона.

Их проводили в личные покои Боэмунда для аудиенции. Комната была обставлена с роскошью, но самым примечательным в ней были не шелковые килимы на полу и не серебряные кувшины, а личная библиотека князя. Стены были уставлены тысячами книг в прекрасных переплетах, многие на арабском — ученые труды по таким тайным наукам, как алхимия, врачевание и то, что Симон называл аль-джибра.

«Орудия дьявола», — отозвался Уильям.

Боэмунд сидел на низком диване. Перед ним на столе громоздились фрукты. На полу лежал огромный ковер с переливчатым узором, в центре которого был выткан подвесной светильник — багрянцем, золотом и королевской лазурью. В очаге пылал огонь.

— Так, значит, вы собираетесь обратить татар в христианство! — с издевкой поприветствовал Боэмунд Уильяма.

— *Deus le volt*, — ответил Уильям, произнеся слова, что некогда отправили первый крестовый поход в Святую землю. — Того воля Божья.

— Что ж, вы ведь знаете, что жена Хулагу — христианка, — сказал тот.

— Я слышал эти слухи.

— Не слухи. Это правда.

— А сам Хулагу?

— Сам татарин — идолопоклонник. Я вел с ним переговоры лично. У него кошачьи глаза, а пахнет он как дикий козел. И все же он унизил сарацин в их собственных городах — то, чего мы не смогли сделать за сто пятьдесят лет войны. Похоже, он и без Божьей помощи неплохо справляется.

Уильям от этого кощунства резко втянул воздух. Боэмунд, не обратив на него внимания, повернулся к Жоссерану.

— А вы, тамплиер? Вы просто сопровождаете нашего монаха, или вы, тамплиеры, тоже желаете заключить с ними союз, как это сделал я?

Жоссеран подивился этому замечанию. Неужели у него есть лазутчик за стенами Акры?

— Я всего лишь смиренный рыцарь, милорд, — ответил Жоссеран.

— Мне еще не доводилось встречать тамплиера, которого я назвал бы смиренным.

Боэмунд встал и подошел к окну. Он смотрел, как пастушок карабкается за своими козами, скачущими по оливковым рощам под цитаделью.

— Что говорят обо мне в Акре?

Жоссеран догадывался, что князь и так знает ответ, а потому сказал правду:

— Одни называют вас мудрецом, другие — предателем.

Боэмунд стоял к ним спиной.

— Время покажет, что моими действиями двигала мудрость, а не предательство. Это наш единственный шанс изгнать неверных из Святой земли. Вот увидите. Мы с Хулагу бок о бок въедем в ворота Иерусалима.

— Если он войдет туда крещеным христианином, Папа присоединится к благодарственным молитвам, — сказал Уильям.

— Какая разница, если святыни будут нам возвращены? — произнес Боэмунд. И, не дождавшись ответа Уильяма, добавил: — Вы просили проводника и дюжину солдат. Да будет так. Мои люди проводят вас в Алеппо, где вы сможете встретиться с царевичем Хулагу. Вы сами убедитесь, что нам нечего его бояться.

— Благодарим вас за службу, — сказал Жоссеран.

«Нечего бояться? — подумал он. — Отчего же тогда у князя Боэмунда такой испуганный вид?»

В тот вечер они ужинали при его дворе, а на следующий день покинули Антиохию в сопровождении эскадрона кавалерии Боэмунда; позади тащились повозки с припасами и дарами для татарского хана. Их проводник-бедуин, Юсуф, ехал впереди каравана, который, извиваясь, углублялся в холмы на восток, к Алеппо и к неясному завтрашнему дню.

***

XI

Ферганская долина

— Утром прибыл гонец из Алмалыка, — сказал Кайду. По его лицу Хутулун поняла: новости дурные.

Кайду сидел лицом к выходу из юрты. Справа от него, на стороне кобылиц, сидели его сыновья; слева, на стороне коров, — Намби, третья жена Кайду, и сама Хутулун. Присутствовали и две другие жены, ибо у татар было заведено спрашивать совета женщин во всех делах, кроме войны и охоты.

В юрте было дымно и пахло бараньим жиром. В огне треснула ветка.

— Мункэ, наш Хан ханов, мертв, — сказал Кайду. — Он погиб в бою с сунцами в Китае, четыре луны тому назад.

— Мункэ? Мертв? — повторил Гэрэл. Он уже был пьян. Слишком много кумыса. Вечно слишком много кумыса.

Повисла долгая, гнетущая тишина. Смерть Мункэ означала, что жизнь каждого из них уже никогда не будет прежней. С уходом Великого хана мир необратимо изменится. Мункэ был каганом, вождем вождей, столько, сколько они себя помнили.

— Мункэ мертв? — повторил Гэрэл.

Никто не обращал внимания на его пьянство; у них это не считалось позором. Но для вождя, для хана, пьянство не было великой добродетелью. «Надеюсь, он им никогда не станет», — подумала Хутулун.

— Тебя созвали на курултай, на совет? — спросил Тэкудэй.

— Да. Всех татарских ханов призвали в Каракорум для избрания нашего нового кагана.

— Мункэ мертв? — снова сказал Гэрэл, заплетающимся языком. Он нахмурился и помотал головой, словно не мог взять в толк эти слова.

— Кто же им станет? — спросила Намби, не обращая внимания на пасынка.

Кайду смотрел в огонь.

— Хулагу уже десять лет как покинул Каракорум, воюет на западе. Из остальных братьев Мункэ лишь у Ариг-Буги сердце татарина. Хубилай, внук Чингисхана, хочет стать каганом, но он слишком долго пробыл в Китае.

Раздалось громкое сопение, похожее на фырканье верблюда у колодца. Гэрэл спал, громко храпя.

— Боюсь, Мункэ будет нашим последним Ханом ханов, — сказал Кайду.

Они снова замолчали, устрашенные словами отца.

— Берке далеко на севере, на землях русов, с Золотой Ордой. Он никогда не вернется и не покорится власти своих братьев. Хулагу тоже выкроил себе на западе собственное царство, и я сомневаюсь, что он преклонит колено на курултае. Наш великий народ разделяется, и в этом для нас таится гибель. — Он посмотрел на Хутулун, свою дочь, шаманку, провидицу рода. — Сегодня ночью ты должна поговорить с духами, — сказал он. — Ты должна узнать, чего они хотят от нас.

Хутулун, с непокрытой головой, подставив волосы ветру, с поясом, обмотанным вокруг шеи, стояла одна на хребте под названием Женщина уходит.

Она преклонила колени девять раз, как того требовал обычай, в честь Тэнгри, Владыки Голубого Неба. Она окропила землю кобыльим молоком в дар духам, обитавшим на горе, и вылила еще немного в быстрый ручей в жертву водяным духам.

После этого она вернулась в свою юрту, где объятия кумыса и гашиша окутали ее, словно руки матери, и она танцевала в сладкой, приторной тьме, одна, со своими предками и великой звездой, что пылала сквозь дымовое отверстие в крыше. Тени качались и цеплялись; вой ветра был тысячью голосов мертвых, вновь пробужденных к жизни ритмом и рокотом шаманских барабанов.

Но все, что дымные видения показали ей о будущем, — это мужчину с волосами цвета огня, верхом на коне белом, как лед, и огромном, как як; за ним ехали еще двое, один в черном, другой в белом, с крестом цвета крови на груди.

И во сне этот огненно-волосый мужчина спустился с горы с тушей белого козла, положил ее к ногам ее отца и потребовал Хутулун себе в жены.

***

XII

Дорога на Алеппо

В оливковых деревьях за оранжевым светом костра плясали тени. Полено с треском перекатилось и рухнуло в пламя, осыпав все вокруг искрами. Лошади на привязи подергивались, и слышался тихий говор — Уильям, Жоссеран и Жерар жались друг к другу в поисках тепла.

Солдаты Боэмунда спали, за исключением двоих, которых Жоссеран выставил часовыми по периметру лагеря. Слуги сгрудились под повозками. Юсуф, старый араб-проводник, был единственным, кто еще бодрствовал в этот час стражи, но он, почувствовав враждебность Уильяма, держался поодаль, в тени от огня.

Жерар, худой молодой человек с редкими волосами и жидкой бородкой, говорил мало и вяло помешивал угли длинной палкой.

Уильям уставился на Жоссерана. Во время пути из Антиохии рыцарь начал носить самодельный тюрбан, которым обматывал голову и лицо, чтобы защититься от ветра и солнца.

— Ты похож на сарацина, — сказал он.

Жоссеран поднял голову. Губы Уильяма потрескались, а кожа на лице уже шелушилась от воздействия жгучего солнца.

— А ты — на вареный персик.

Уильям увидел, как Жерар улыбнулся.

— Мне все еще любопытно, что это за крест на тебе.

— Мне его подарил друг в Акре. Иудей.

— Ты дружишь с иудеями? — прошипел Уильям. Это подтверждало его худшие подозрения.

— Последние пять лет он был моим учителем языков.

— Если иудей — учитель, это еще не делает его другом. Давно ты в Святой земле, тамплиер?

— Пять лет.

— Долго, чтобы быть вдали от общества цивилизованных людей.

— Иудей, что дал мне этот крест, — один из самых цивилизованных и ученых людей, каких вы когда-либо встретите, святой отец. Он научил меня и арабскому, и тюркскому, без которых здесь, в Утремере, ты все равно что лающая собака. Кроме того, как я могу быть вдали от цивилизованных людей, находясь на святой земле, где родился наш Господь?

«Отличная речь», — подумал Уильям. Почему же тогда у него было чувство, будто над ним издеваются?

— Так ты здесь для того, чтобы быть ближе к Богу?

— Мне сказали, что Святой земле нужны такие рыцари, как я.

— Верно. Святая земля — наше священное достояние. То, что столько святых мест все еще в руках сарацин, — гнусное пятно на нашей чести и нашей вере. Долг каждого доброго христианина — отвоевать их. — Он увидел выражение лица рыцаря, и это его раздосадовало. — Разве ты не веришь в это, тамплиер?

— Я здесь пять лет. Вы — и пяти дней не пробыли. Не вам говорить мне о моем долге в Святой земле.

— Мы все здесь, чтобы служить Христу.

Жоссеран угрюмо смотрел в огонь. Наконец он сказал:

— Если служить Христу можно, убивая мужчин и вырезая женщин и детей, то мы с Жераром, несомненно, воссияем в раю.

Он увидел, как два тамплиера снова переглянулись.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Уильям.

Жоссеран вздохнул и бросил палку в пламя.

— Я хочу сказать, что мой долг в Святой земле тяжким бременем лежит на мне, брат Уильям. Я пришел сюда, думая отвоевать Святой город у турка. Вместо этого я видел, как венецианцы вспарывают мечами животы генуэзцам на улицах самой Акры, и видел, как генуэзцы делают то же самое с венецианцами в монастыре Святого Саввы. Христианин убивает христианина. Разве это служение Христу? Я также видел, как добрые христианские воины вырывали мечами детей из чрева их матерей, и видел, как они насиловали женщин, а потом перерезали им глотки. Эти невинные, к слову, не занимали святых мест, а были простыми бедуинами, гнавшими своих овец с пастбищ. И все это во имя нашего Спасителя.

— Святой Отец, как вы знаете, был крайне оскорблен, узнав о распре между венецианцами и генуэзцами, ибо он, как и вы, верит, что наши ратные усилия должны быть направлены против неверных, а не друг против друга. Но что до этих невинных, как вы их называете… мы убиваем овец и свиней без греха. Убить сарацина — не большее пятно на душе.

— Овец и свиней? — Жерар беспокойно пошевелился и бросил на Жоссерана предостерегающий взгляд.

Но Жоссеран не смог сдержаться.

— Разве у овец и свиней есть искусные лекари? Разве овцы и свиньи знают астрономию и движение звезд? Разве овцы и свиньи читают стихи, имеют свою музыку и зодчество? У сарацин есть все это. Я могу спорить с ними о религии, но я не могу поверить, что они всего лишь овцы и свиньи.

Астрономия и движение звезд? Папа объявил кощунством попытки проникнуть в тайны природы. Это было явным и беззаконным вторжением в священное лоно Великой Матери. Во время своего последнего визита в Париж он видел, как толпа выволокла из дома семью иудеев и избила их за то, что те тайно переводили арабские тексты по математике и алхимии.

— Язычники верят, что мир круглый, вопреки законам Бога и небес, — сказал Уильям. — Ты тоже в это веришь?

— Я знаю лишь то, что, пусть у них и нет веры, они не животные. — Он посмотрел на Жерара. — Расскажи ему, что с тобой случилось.

— Когда я был в Триполи, меня лягнула лошадь, — сказал Жерар. — Нога воспалилась, и образовался нарыв. Тамплиерский хирург уже собирался отрубить мне ногу топором. Один из моих слуг послал за магометанским лекарем. Он приложил к ноге припарку, нарыв вскрылся, и я скоро поправился. Сами понимаете, магометанин он или нет, мне очень трудно ненавидеть этого человека.

— У тебя кощунственный язык, тамплиер. Это Бог исцелил тебя. Ты должен благодарить Господа, а не язычника.

— Я устал говорить со священниками, — сказал Жоссеран. Он отошел и лег на одеяло под деревьями. Жерар последовал за ним.

Уильям сидел один в свете догорающего костра. Он молился Богу о душе тамплиера, как того требовал его долг, и молился также о силе, чтобы выдержать то, что ждало впереди. Он молился долго, до глубокой ночи, даже когда огонь превратился в угли, ибо он до смерти боялся встречи с этим Хулагу и не хотел, чтобы другие это знали.

XIII

Их караван змеей вился по холмам, мимо деревень с причудливыми домами-ульями из необожженной глины. Юсуф ехал впереди, за ним — Жоссеран и Жерар, а дальше растянулись вьючные лошади и повозки, в центре которых держались солдаты Боэмунда. Уильям плелся в арьергарде, понурив голову, уже измученный дорогой.

Жоссеран с угрюмым удовлетворением наблюдал за мучениями монаха.

Они ехали по старой мощеной римской дороге, что прорезала каменистые пустоши с библейских времен. Жоссеран был рад солдатам Боэмунда, ибо местность идеально подходила для засады, и он был уверен, что с холмов за ними наблюдают разбойники-бедуины. Не то чтобы они походили на богатый христианский караван, по крайней мере, судя по одежде.

Он и Жерар были в простых туниках из муслина — тонкого хлопка, который крестоносцы выменивали у турок в Мосуле, — а лица их были обмотаны магометанскими платками, чтобы уберечь кожу от солнца. Жоссеран предлагал подобную защиту и брату Уильяму, но тот настоял на том, чтобы сохранить тяжелый шерстяной капюшон, привезенный из Рима. Лицо его уже стало свекольно-красным.

Таким, как он, страдания были только в радость.

К вечеру их путешествие погрузилось в сонную усталость; Жерар и Уильям дремали в седлах, убаюканные теплом солнца на спинах, скрипом повозок и глухим цоканьем копыт. Вокруг них простирались каменистые сирийские холмы.

Они учуяли их раньше, чем услышали. Первыми отреагировали кони, задергавшись и забив копытами. Юсуф осадил лошадь и обернулся в седле.

— Что случилось? — крикнул Уильям.

Они появились внезапно, из ниоткуда. Их шлемы сверкали на солнце, красно-серые стяги хлестали на копьях с бунчуками. Юсуф выкрикнул проклятие. Его глаза расширились, как у лошади, бегущей от огня.

Но всадники уже обошли их с флангов, искусным маневром взяв в клещи на полном скаку. Жерар инстинктивно потянулся к мечу, но по резкому приказу Жоссерана снова вложил его в ножны. Солдаты Боэмунда, тоже застигнутые врасплох, покорно сидели в седлах и наблюдали.

Жоссеран оглянулся на монаха. Уильям спокойно сидел в седле, лицо его было непроницаемо.

— Что ж, тамплиер, — крикнул он, перекрывая грохот копыт, — будем надеяться, вера вашего Великого магистра в вас была не напрасной.

Кисмет переступила с ноги на ногу, возбужденная стремительной скачкой и чужим запахом в ноздрях.

Всадники с дьявольским улюлюканьем завершили окружение и ринулись на них. В отряде было, пожалуй, не меньше сотни воинов. На миг показалось, что они проскачут прямо по ним, но в последний момент они осадили своих широкоплечих коней и остановились.

И тогда наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь редким фырканьем лошади да бряцанием сбруи. Жоссеран сплюнул, избавляясь от пыли.

Значит, вот они, грозные татары.

Смрад от них был страшнее, чем их вид. Щеки их были цвета дубленой кожи, и у всех без исключения — темные, раскосые на вид глаза и жесткие, прямые черные волосы. Доспехов на них было немного: либо кольчуга, либо кожаная кираса, покрытая железными чешуйками. У каждого воина был шлем из кожи или железа, сзади похожий на хвост омара, и круглый плетеный щит, обтянутый кожей. В рукопашной схватке они не ровня тяжело бронированному франкскому рыцарю, подумал Жоссеран. Однако, глядя на луки, которые они держали, и на коробчатые колчаны со стрелами на поясах, он предположил, что превосходящему противнику они никогда не позволят подойти на расстояние удара.

Их лошади были едва ли крупнее мулов; нелепые, уродливые животные с тупыми мордами и мощными плечами. И это была самая грозная кавалерия в мире?

Один из татар, в шлеме с золотыми крыльями, шагом вывел своего коня вперед и оглядел их. Их командир, надо полагать. Глаза у него были золотистые и миндалевидные, как у кошки. У него была жиденькая черная бородка, а в правой руке он сжимал боевой топор.

— Кто вы? — спросил он на сносном арабском. — Зачем приближаетесь к Алеппо?

Жоссеран снял платок, которым обмотал рот, и увидел мимолетное удивление в глазах татарского командира при виде его огненно-золотой бороды.

— Меня зовут Жоссеран Сарразини. Я рыцарь ордена Храма, приписанный к крепости Акра. Мой господин — Тома Берар, Великий магистр ордена. Я послан в качестве посла к вашему царевичу, владыке Хулагу.

— А что за ворон уселся на костлявую клячу позади тебя?

Ворон. Жоссеран улыбнулся. В своем черном облачении Уильям и вправду был на него похож.

— Он тоже посол.

— Не похож по одежде.

— Что он говорит? — спросил Уильям.

— Он хочет знать, что нам нужно.

— Скажи ему, что у меня послание для его господина от самого Папы.

— Терпение, позвольте мне говорить за нас.

— Меня зовут Джучи, — сказал татарский командир. — Я провожу вас в Алеппо. Хулагу, хан всей Персии, встретится с вами там.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

— Они отведут нас в Алеппо на встречу с Хулагу.

— Хорошо, — сказал Уильям. — С меня уже довольно и этой лошади, и твоего общества. Не думаю, что выдержу еще хоть день.

***

XIV

Они услышали Алеппо задолго до того, как он показался вдали.

Город бился в предсмертной агонии. Лишь цитадель с ее огромными барбаканами и мощеным гласисом, взгромоздившаяся на скале высоко над городом, еще сопротивлялась татарскому натиску. Под крепостью сам город уже был в руках захватчиков, которые быстро покарали жителей за их упорство. Дым поднимался от выпотрошенных остовов мечетей и медресе, и бледно-голубое небо сливалось с желтой мглой, прочерченной дымом пожарищ.

Это была величайшая осадная армия, какую Жоссерану доводилось видеть. Казалось, всю равнину заполнили стада овец, коз, вьючных лошадей и верблюдов. Даже на расстоянии от грохота татарских литавр, казалось, вибрировала сама земля. Он слышал ржание лошадей и рев верблюдов, и крики людей, сражавшихся и умиравших под стенами, когда на ворота цитадели обрушивался очередной штурм.

— На месте этого города могла бы быть Акра, — пробормотал Жоссеран. Если их великого врага можно было так легко одолеть, какие шансы у них будут против этих варваров?

Они ехали по улицам старого базара, мимо дымящихся, почерневших балок купеческого склада. Булыжная мостовая под копытами их лошадей лоснилась от крови. Татарская резня была леденяще-методичной. Мужчины, женщины и дети лежали там, где упали; многие были обезглавлены и изувечены. Трупы раздулись на солнце и были покрыты роями черных мух, которые при их приближении поднимались жужжащими облаками.

Смрад смерти был повсюду. Жоссеран думал, что привык к нему, но даже ему пришлось сглотнуть желчь, подступившую к горлу. Уильям прижал рукав ко рту, его начало тошнить.

Татарские солдаты смотрели на них с чистой ненавистью. «Они скорее перережут нам глотки, чем станут вести переговоры», — подумал Жоссеран. Мимо них рысью пробежал полк армянских пехотинцев, подгоняемый татарским барабанщиком, который сидел на спине верблюда и бил в накару — боевой барабан. «Вот почему Хулагу счел союз с Боэмундом таким полезным, — подумал Жоссеран. — Ему нужно пушечное мясо для штурма стен».

Над ними нависала темная, угрюмая громада цитадели. Солнце уже скрылось за барбаканом, погрузив улицы в тень.

Отряды татарских лучников, вооруженных арбалетами, посылали залпы горящих стрел за зубчатые стены. Рядом были подтянуты огромные осадные машины. Жоссеран насчитал их больше двадцати — громадные баллисты, метавшие каменные глыбы размером с дом. Стены крепости были изъязвлены и разбиты ежедневными атаками.

— Смотри! — прошипел Жерар, указывая рукой.

Вместо камней инженеры заряжали одну из более легких осадных машин, мангонель, чем-то похожим на маленькие почерневшие дыни. Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что это было: не дыни, не камни и вообще не оружие. Они заряжали пращу десятками человеческих голов. Стены сарацин они не обрушат, но можно было лишь догадываться, как эти жуткие снаряды подействуют на боевой дух защитников.

С шипением праща метнула свой жуткий груз, и он взмыл по дуге к пылающим стенам.

Сквозь дым к ним приближался отряд всадников, на копьях с бунчуками хлестали уже знакомые красно-серые стяги.

Солдаты Боэмунда уже спешились и преклонили колени у своих лошадей. Жоссеран и остальные замешкались, и воины Джучи стащили их с седел.

— Что происходит? — взвизгнул Уильям.

Жоссеран и не пытался сопротивляться. Бесполезно. Татары заставили их опуститься на колени. Откуда-то сзади он услышал, как их проводник, Юсуф, рыдает и молит о пощаде. Уильям начал творить молитву, Te Deum.

Рядом с ним Жерар лежал лицом в грязи, татарский сапог придавил ему шею.

— Неужели наши головы им для катапульт нужны? — прошептал он.

— Если так, — ответил Жоссеран, — то из головы монаха выйдет особенно славный и тяжелый снаряд. Может, даже пробьет в стене ту брешь, на которую они так надеются.

Он чувствовал, как под коленями дрожит земля от конского топота. Неужели им суждено умереть вот так, лицом в грязи?

***

XV

Всадники остановились шагах в двадцати; все как один были вооружены боевыми топорами и железными булавами. Двое татар вывели своих коней вперед. На одном из них был золотой крылатый шлем и плащ из леопардовой шкуры.

Хулагу.

Джучи рухнул на колени. Он что-то заговорил с ханом и стоявшим при нем военачальником на языке, которого Жоссеран прежде не слышал. Жоссеран воспользовался моментом, чтобы изучить этого татарского царевича, который с такой легкостью совершил то, чего христианские силы не могли добиться — даже с Божьей помощью — почти два столетия: разгром магометанского мира. Невероятный бич Божий — невысокий мужчина с гладким округлым лицом, приплюснутым носом и такими же, как у всех татар, странными миндалевидными глазами.

Он совсем не так представлял себе эту встречу. Он воображал огромный шатер, где его представят трону Хулагу при официальном дворе, а не здесь, лицом в грязь на этой смердящей кровью улице.

Сквозь шум до него доносились звуки битвы у ворот цитадели, не далее чем в двух полетах арбалетной стрелы. Трубный глас возвестил о новой атаке, за ним последовали крики людей, умиравших страшной смертью.

Военачальник Хулагу обратился к нему на ломаном арабском:

— Мой сотник говорит, вы послы от франков. Вы пришли заключить с нами договор?

— Меня зовут Жоссеран Сарразини. Я послан Тома Бераром, Великим магистром ордена Храма, из его крепости в Акре, что в Иерусалимском королевстве. У нас общий враг — сарацины, и мой господин осмеливается поздравить вас с вашими многочисленными успехами и протягивает вам руку дружбы.

Военачальник рассмеялся, не дослушав его до конца. Хулагу, выслушав перевод с непроницаемым лицом, снова что-то сказал на незнакомом языке.

— Наш хан не удивлен, что ваш господин протягивает ему руку дружбы, — сказал военачальник, — иначе он мог бы ее лишиться.

Жоссеран подавил гнев от этого оскорбительного ответа. Но трудно сохранять гордость, когда лежишь лицом в грязи.

— У нас нет ссоры с вашим ханом, — осторожно ответил он. — Напротив, у нас может найтись общее дело.

Жоссеран вспомнил донесения Рубрука о том, что жена Хулагу — христианка, и что татары пронесли деревянный крест по улицам Багдада.

— Мы, франки, тоже христиане.

— Что происходит? — прошипел Уильям.

Уильям, конечно, не мог знать, что Жоссеран только что предложил тот самый союз, против которого выступали многие члены Высокого суда. Это решение принял один лишь Тома Берар от имени тамплиеров перед отъездом Жоссерана из Акры. Не в первый раз тамплиеры заключали договор независимо от других государств. И все же эта игра была самой опасной из всех. «Уж если схватил медведя за загривок, — подумал Жоссеран, — то держи крепче».

— Он хочет знать, что нам здесь нужно, — сказал он Уильяму.

— Ты сказал ему, что у меня для него булла от самого Папы?

— Сомневаюсь, что это создание вообще слышало о Папе, брат Уильям.

— Тогда ты должен объяснить ему, что Папа — глава христианского мира и послал меня сюда, чтобы принести спасение ему и остальным варварам!

Жоссеран отвернулся. Он и не думал делать ничего подобного. Татары могли в любой момент снести им головы, и он не желал умирать вот так, пресмыкаясь у ног какого-то дикаря. Он обещал себе, что, когда придет его конец, он встретит его с мечом в руке, на службе Христу. Это хотя бы отчасти искупило бы его грехи.

Хулагу наблюдал за ними, и Жоссерану показалось, что он видит на его лице неуверенность.

— Мой господин Хулагу желает знать, о каком общем деле ты говоришь, — спросил военачальник.

— Об уничтожении сарацин.

Военачальник снова рассмеялся.

— Вот так, что ли? — Он махнул рукой в сторону города. — Как видишь, мы уничтожили сарацин и без помощи твоего Великого магистра, как ты его называешь.

— Что он теперь говорит? — снова крикнул Уильям, почти дрожа от досады.

— Не думаю, что мы его сильно интересуем.

— Но он должен выслушать буллу от Святого Отца!

Хулагу что-то прошептал своему военачальнику.

— Что это за создание и что оно говорит? — спросил тот.

— Он один из наших святых людей, милорд.

— Он может показать нам какое-нибудь волшебство?

Жоссеран вздрогнул от этого вопроса.

— Волшебство? Боюсь, что нет.

Военачальник передал эту информацию Хулагу, который, казалось, был разочарован. Между двумя татарами последовал еще один долгий разговор.

— Великий хан желает знать, станет ли ваш господин его вассалом, как это сделал владыка Антиохии, и будет ли платить ему ежегодную дань.

Жоссеран скрыл свое удивление. Боэмунд описывал их отношения совсем не так.

— Мы ищем союза против сарацин. В обмен на нашу военную помощь мы хотели бы получить Иерусалим…

Хулагу не стал дослушивать. Он пробормотал несколько слов своему военачальнику и повернул коня.

— Великий хан говорит, что не может говорить с вами о союзе. Это может решить только Мункэ, Хан ханов. Вас проводят к нему. Можете взять своего святого человека с собой. Остальные останутся здесь в заложниках до вашего возвращения.

Военачальник быстро что-то сказал Джучи на татарском, а затем развернул коня и последовал за ханом обратно к стенам цитадели; их свита следовала за ними плотным строем. Аудиенция была до жестокости короткой и теперь, по-видимому, завершилась.

Их всех снова подняли на ноги.

— Что будет? — крикнул Уильям. — Что произошло?

— Он говорит, что не уполномочен нас слушать. Похоже, есть господин и повыше него. Нас отведут к нему.

— Где этот господин? Как далеко нам еще ехать?

— Я не знаю.

Он увидел, что Жерар и Юсуф смотрят на него широко раскрытыми глазами. В отличие от Уильяма, они поняли все, что было сказано.

— Что ж, — рассмеялся Джучи. — Значит, увидите Каракорум.

— Сколько дней пути до него?

— Дни? — переспросил татарин, повторил его слова остальным, и те разразились хохотом. Он снова повернулся к Жоссерану. — Если гнать во весь опор, может, за четыре луны и доберешься. На том слоне, что под тобой, за восемь доедешь — и то удача!

Жоссеран уставился на него. Четыре месяца? Столько времени могло понадобиться человеку на добром коне, чтобы проехать от Тулузы до Константинополя, через весь христианский мир. Но восемь месяцев, вдвое большее расстояние, на восток, через земли магометан и дальше, — это было просто немыслимо! Они свалятся с края света!

— А если мы не хотим туда ехать?

Татарин снова рассмеялся.

— То, чего желаете вы, не имеет значения. Важно лишь то, чего желает хан. А если он желает — значит, так тому и быть.

Уильям теребил его за рукав туники.

— Что они сказали? Не смей от меня ничего скрывать!

Восемь месяцев в обществе этого проклятого церковника! Если он вообще выживет.

— Просто садись на коня, — прорычал он. — Мы едем на восток. В какое-то место под названием Каракорум. Это все, что я знаю.

***

XVI

Ферганская долина

Небо было серое, как у мертвеца, горы скрывались за пеленой облаков, а по степи неслась снежная крупа. Деревянные колеса скрипели на промерзшей земле. Прибыли две повозки, груженные данью от казахов из Алмалыка: меха горностая и соболя, и две юные девушки для гарема.

Кайду наблюдал за их прибытием, сидя верхом на своем любимом коне; черные полосы на задних ногах выдавали в нем кобылу, лишь недавно укрощенную из диких табунов, что все еще вольно бродили по северной степи. Голову его венчала меховая шапка, а в бороде застыли льдинки. Он смотрел на сложенные меха и на двух девушек, дрожащих на телеге, и взгляд его был не столько жадным, сколько жестким — он оценивал их стоимость как дани с наметанным глазом завоевателя.

— От них не пахнет? — спросил он Хутулун, переведя взгляд на женщин.

— Пахнет сладко, — ответила она. — Но хоть они и самые красивые из своих женщин, они лишь немногим миловиднее яков, которых пасли. Казахи — некрасивый народ.

Кайду кивнул, но она видела, что мысли его были не о женщинах, а о политике.

— Хубилай, внук Чингисхана, остается в Катае, воюет с сунцами, — сказал он, прочтя вопрос в ее глазах. — Ариг-Буга снова созывает курултай в Каракоруме.

— Ты поедешь?

Он покачал головой. Его взгляд был устремлен в серый горизонт, он размышлял о туманном будущем без их Хана ханов.

— Думаю, лучше мне остаться здесь.

Она знала, о чем он думает: если прольется кровь, лучше остаться здесь и защищать свой удел.

— Утром прибыл гонец из Бухары с вестями, — сказал Кайду. — Здесь проезжают послы на пути в Каракорум. Нас просят сопроводить их до Бешбалыка. Я хочу, чтобы ты возглавила этот отряд.

Хутулун почувствовала прилив гордости от того, что для этого задания выбрали ее, а не кого-то из братьев.

— Сначала приведешь их сюда, пока погода не улучшится. Но в Бешбалык ты их не поведешь. Я хочу, чтобы ты отвела их до самого Каракорума.

— Зачем?

— Чтобы ты могла передать Ариг-Буге мою поддержку на курултае. Я не могу оставаться глухим и слепым ко всему, что происходит.

— Для меня честь, что ты доверяешь мне это дело, отец.

— Я всегда доверял тебе, дочь. Ты самая способная из всех моих детей.

Это был величайший комплимент, который он ей когда-либо делал. «Если бы я только родилась сыном, — подумала она, — я могла бы стать ханом».

— Эти послы, — спросила она. — Откуда они?

— Они из земель далеко на западе. Варвары. Похоже, они хотят пасть ниц к стопам нашего Хана ханов.

— Но у нас нет Хана ханов. — Процесс курултая, она знала, мог занять два, а то и три года.

Кайду пожал плечами.

— Если у нас нет Хана ханов, — ответил он, — значит, им придется ждать в Каракоруме, пока он не появится.

***