Шелковый Путь

LXII

Словно вылезая из могилы.

Жоссеран, пошатываясь, побрел к свету, голова его раскалывалась от боли. Он не знал, как долго был без сознания. Он долго лежал, не говоря ни слова, глядя на головокружительный хоровод звезд, что неслись по небу, как кометы. Наконец он перевернулся на бок, и его вырвало. Он услышал мужской смех. Он попытался произнести: «Хутулун», но не издал ни звука.

Кто-то склонился над ним, плеснув водой в лицо.

Память возвращалась медленно: внезапное появление татарских всадников в их странных, похожих на жуков доспехах; смертоносное пение стрел; всадники, окружающие его; тошнотворный удар по затылку. Должно быть, его ударили рукоятью или плашмя мечом, иначе он был бы мертв.

Они явно хотели взять его в плен, но руки его не были связаны, и никто не стоял над ним с мечом. Почему?

Перед глазами возникло лицо, редкая черная борода и обвисшие усы: молодой татарин с тонкими губами и жидкими карими глазами, как у леопарда.

— Варвар, просыпайся! — Он почувствовал удар сапога в ребра. — Вечно спать собрался?

Жоссеран сел, застонав, когда его снова охватила тошнота.

Татарин присел рядом с ним на корточки.

— Легонько стукнули по голове, а ты в обморок, как баба!

Жоссеран замахнулся, целясь татарину в лицо, но тот, смеясь, отскочил. Жоссеран снова оказался лицом в гравии.

Остальные татары тоже смеялись.

— Так в тебе еще остался дух! — крикнул молодой человек. — Это хорошо!

— Не зли их! Боюсь, они хотят нас убить. — Голос Уильяма, ради всего святого.

Значит, монаха они тоже взяли.

Уильям жалко сжался у костра, лицо его было бледным, как мел, а на затылке в волосах запеклась кровь. Жоссеран гадал, взяли ли они кого-то еще, но никого из их отряда не было видно.

— Если бы они хотели… нас убить… — начал Жоссеран. — Если бы хотели убить, то уже бы это сделали. — Он оставил эту мысль. Какой смысл объяснять такое церковнику?

Жоссеран уставился на своих мучителей. Они сгрудились вокруг, толкая друг друга, чтобы получше разглядеть свою добычу. Ухмылялись, как волки.

— Они… — Жоссеран снова повернулся к Уильяму. Говорить было трудно, язык, казалось, распух вдвое. — Они убили… наших проводников?

— Не знаю, — раздраженно ответил Уильям. — Я был полумертв, когда меня оттащили. Какое это имеет значение? Узнай, что этим разбойникам от нас нужно. Скажи им, что у меня срочное поручение для их хана от самого Папы.

— Уверен… они будут… в восторге.

Один из татар ткнул его сапогом, словно он был чем-то мертвым, найденным на земле.

— Он большой.

— И уродливый, — сказал их молодой предводитель. — И посмотри на его нос!

— Следующего… из вас, плосколицых разбойников, кто… дурно отзовется о моем носе, я проткну… своим мечом.

Молодой татарин ухмыльнулся.

— Так! Это ты говоришь на языке цивилизованных людей. Мы слышали об этом, но не верили.

Значит, в караван-сараях за ними следили шпионы, подумал Жоссеран. Но чьи?

— Кто вы? Что вам… нужно от нас?

— Меня зовут Сартак. Я и мои братья — воины на службе у Хубилая, Владыки Небес, Императора Срединного царства, Хана Всей Земли. И нам от вас ничего не нужно. Это вы хотите вести переговоры с Императором. Нас послали, чтобы сопроводить вас к нему.

— Но у нас был… эскорт. Вы их убили. Мы ехали на переговоры… с каганом… когда вы нас похитили.

Сартак гневно сплюнул на песок.

— Ваш эскорт — предатели. Они везли вас в Каракорум. Все, что вы там найдете, — это брата Императора, Ариг-Бугу, узурпатора, который видом своим не милее и не изящнее конского зада. Если хотите увидеть истинного Хана ханов, вы должны пойти с нами в Шанду, к Хубилаю, Императору Небес.

— Что они говорят? — спросил Уильям.

— Похоже, мы ввязались в… гражданскую войну. Он говорит, что есть два царя и что этот Ариг-Буга в Каракоруме — узурпатор.

— Но что им от нас нужно?

Теперь они втянуты в татарскую политику, понял Жоссеран. Если этот Хубилай считает себя законным ханом, он захочет сам вести переговоры со всеми иностранными послами, чтобы придать себе легитимности.

— Они хотят отвести нас к тому, кого называют истинным царем… его зовут Хубилай, и столица его — Шанду.

— Значит, они не собираются нас убивать?

— Нет, брат Уильям. Слава небесная пока нам не грозит.

— Добрый Господь все еще присматривает за нами! Он направляет наши шаги. Нам нужно больше веры. — Жоссеран увидел, что у Уильяма хватило присутствия духа перекинуть через шею кожаную суму, прежде чем их схватили. — Псалтирь и Библия все еще у нас, — сказал он, сияя.

Жоссерану было безразлично содержимое сумы. Все его мысли были о Хутулун. Она была рядом с ним, когда началась стычка. Что с ней случилось? Выжила ли она?

Сартак присел рядом с ним на корточки.

— Прости за удар по голове; мы лишь защищались. Ты сражаешься как лев. Ты ранил двоих моих людей.

— Я предпочитаю общество других.

Сартак посмотрел в ночную тьму.

— Если хочешь их найти, они где-то там, в пустыне. Но тебе придется бежать как ветер, ибо они уже за много миль отсюда. Наши кони быстры, а у них лишь верблюды.

— Значит, вы не всех их убили?

— Мой приказ был — захватить только тебя и твоего спутника.

— Некоторые из них еще живы?

Сартак склонил голову набок.

— Тебя это волнует?

— Женщина? Женщина, что вела наш отряд? Она мертва?

Среди татар пронесся шепот. Сартак, казалось, был потрясен.

— С вами была женщина?

— Что с ней случилось?

— Мы не видели никакой женщины. Лишь татарских отступников. Разбойников из степи.

«Вы должны были ее видеть! — подумал Жоссеран. — И все же…» Возможно, этот Сартак говорил правду. Когда она обматывала голову платком, как и другие мужчины, как бы они узнали? Он предположил, что никогда не узнает, выжила ли она. По крайней мере, его мучениям пришел конец. Теперь он исполнит свой долг перед Великим магистром тамплиеров и перед своим Богом. Он доставит посланника Папы к Хубилаю и постарается забыть, что когда-либо помышлял предать свою веру и своих братьев по оружию ради дикарки и ведьмы.

***

LXIII

Они неслись по равнине гэби во весь опор, перепрыгивая овраги на головокружительной скорости. Жоссеран снова вверил себя нежной милости татарских пони. Измученный месяцами пути и больной от раны на голове, на этот раз он даже не пытался стоять на стременах, как они, а смирился с тряской, сгорбившись в седле, лига за лигой, сотрясавшей позвоночник.

Его новые спутники, как он узнал, были кавалеристами из личной императорской гвардии Хубилая. По имени он знал только Сартака; двух других, которые, казалось, были его лейтенантами, он окрестил Злюкой и Пьяницей. Злюка хмурился и плевался на землю каждый раз, когда Жоссеран приближался; Пьяница получил свое прозвище в первую же ночь, когда они остановились в караван-сарае, и он упился черным кумысом и, шатаясь, бродил по двору, распевая во все горло.

Сартак был приятным малым, и Жоссерану было трудно его невзлюбить, несмотря на обстоятельства. Он присел рядом с ним в свете костра и подробно рассказал об их гражданской войне, поведав, что Ариг-Буга и его сторонники в Каракоруме — сплошь бездельники и дураки, и уверенно предсказал их истребление.

Жоссерану было все равно, какой из их ханов победит, но это ставило перед ним и Уильямом дилемму: даже если они договорятся с этим Хубилаем, какой в этом будет толк без согласия другого? И как им вернуться в Акру, если Кайду и его последователи перекроют Шелковый путь, преградив им дорогу? Как воины, эти люди были лучше экипированы, чем отряды Кайду. Помимо лука и трех деревянных колчанов со стрелами, у каждого на боку висела железная булава или боевой топор, а к левой руке был привязан кинжал.

— А это для чего? — спросил его Жоссеран, указывая на шелковую рубаху, которую Сартак носил под своим пластинчатым доспехом. — Там, откуда я родом, шелк носят только женщины и императоры.

— Это защита, — сказал Сартак. — Шелк прочный. — Он потянул за край ткани. — Он не рвется, так что даже если стрела пробьет мой доспех, он обмотается вокруг наконечника и уйдет внутрь. Это облегчает извлечение стрелы, не повреждая сильно плоть.

— Надо бы и мне такую достать, — сказал Жоссеран.

— Посмотрю, что можно для тебя сделать, варвар. Если когда-нибудь будешь сражаться против нас, тебе понадобится целый тюк шелка!

***

LXIV

— Нефритовые ворота, — объявил Сартак. С одной стороны зеленые фронтоны крепости вырисовывались на фоне заснеженных гор Цилианьшань. Треугольные изумрудные и белые флаги трепетали на бунчуках на стенах. С другой стороны возвышалась цепь черных холмов, которые их спутники называли Конской Гривой.

Пьяница указал на руины стены, которую цзиньцы построили между своей землей и степями для защиты от предков Чингисхана.

— Можете сами судить, насколько хорошо она им послужила, — сказал он, смеясь.

Вдалеке они увидели лоскутное одеяло полей и рощи тополей.

— Отсюда, — сказал Сартак, — равнина сужается до долины, что пролегает между Цилианьшанем и Конской Гривой. Здесь мы прощаемся с Такла-Маканом. — И он сплюнул на песок.

Жоссеран перевел Уильяму слова татарина.

— Значит, мы выжили, по милости Божьей, — отозвался монах.

Жоссеран кивнул.

— Так где же мы теперь, по его словам?

— Он называет это место Срединным царством. Полагаю, мы направляемся в Катай, где и начинается Шелковый путь.

Уильям оправился от побоев, полученных при похищении, и, казалось, ничуть не смутился переменой в их судьбе. Он указал на глинобитные храмы и барабанные башни идолопоклонников, что возвышались над приземистым и унылым городком внизу.

— У нас здесь много работы, — сказал Уильям. — С твоей помощью я принесу этим людям слово Божье. Я призываю тебя помочь мне в этом. Мы — часть великого замысла.

— Я исполню свой долг так, как сочту нужным, — ответил Жоссеран и пришпорил коня, последовав вниз по склону за Сартаком и их татарскими похитителями.

В медной чаше горели бумажные подношения. Из угла на них скалился миндалеглазый бог; его черная борода ниспадала на позолоченные доспехи. У его ног лежали подношения — фрукты и цветы.

Алтарь вздымался почти до самого потолка меж двух киноварных колонн. В дарохранительнице, скрестив ноги, сидел пузатый бронзовый бог с мочками ушей до самых плеч и с веселой ухмылкой оглядывал их. Жоссеран узнал в нем бога, которого Хутулун называла Борканом. Он был покрыт сусальным золотом, потускневшим от векового ладана. Другие изображения бога, вырезанные из бронзы и дерева, были расставлены по храму на постаментах или в нишах в стенах.

Стояла тишина, нарушаемая лишь нежным звоном медного колокольчика.

Перед святилищем на коленях стоял монах; у ног его лежали книга мантр и медный молитвенный колокольчик. Его бритая голова блестела в полумраке, как полированная сталь. Он услышал, как они вошли, и поднялся, чтобы их поприветствовать. На его лице не отразилось ни удивления, ни страха.

— Кто он? — спросил Уильям Жоссерана.

Жоссеран заговорил с мужчиной на татарском.

— Он — настоятель, — перевел Жоссеран. — Он слышал о нашем приближении и ждал нас. Говорит, что мы здесь желанные гости.

— Ждал нас? Как он мог нас ждать?

— Не знаю. Но так он говорит.

Настоятель снова что-то сказал, кивнув в сторону Уильяма.

— Он спрашивает, сколько тебе лет, — сказал Жоссеран.

— Скажи ему, что мне тридцать три года. Столько же, сколько было нашему Господу, когда он умер за нас на Кресте.

Жоссеран передал эту информацию настоятелю. Последовал еще один короткий обмен репликами, Жоссеран непристойно рассмеялся, и лицо настоятеля расплылось в беззубой улыбке.

— Что теперь? — спросил Уильям.

— Он сказал, ты выглядишь намного старше. А потом спросил, не вел ли ты очень распутную жизнь.

— И что ты ему ответил?

— Я сказал ему, что вы известный блудник.

Уильям с шипением втянул воздух. Он окончательно потерял терпение со своим тамплиерским соотечественником. Всю дорогу от Акры он подвергался потоку насмешек и кощунств. Он всегда подозревал, что доверие Папы к ордену Храма было неуместным. Эти люди были сплошь еретиками и смутьянами, а этот конкретный рыцарь не выказывал ни капли благочестия. Однажды, пообещал он себе, придет час расплаты. Божья правда восторжествует.

Настоятель пристально смотрел на него слезящимися глазами. Он был одет, как и многие идолопоклонники в этих землях, в шафрановые одежды, но не носил никаких других украшений. Он был очень стар. Гладкая кожа туго обтягивала его череп, но свисала складками под челюстью, а высокие скулы и жиденькая бородка придавали ему вид печальной и любопытной обезьяны.

— Скажи ему, я пришел принести ему благую весть о нашем Господе, — сказал Уильям.

Снова приглушенный разговор на странном языке.

— Он говорит, что всегда рад добрым вестям.

— Скажи, что я пришел от Папы, смертного наместника Бога на этой земле, со словом о единой и истинной вере. Скажи ему, что он должен немедленно прекратить свои идолопоклоннические обряды и поклоняться Богу, чей сын, Господь Иисус Христос, пришел на эту землю, чтобы умереть за грехи людские. Если он этого не сделает, он попадет в ад и будет вечно страдать от рук Вельзевула.

— Он старик, брат Уильям. Для него это может быть слишком много, чтобы воспринять сразу.

— Просто делай, как я прошу.

Долгий разговор. Уильям следил за лицом старого монаха, ища знак, что тот понял важность сказанного. Наконец Уильям потерял терпение.

— Что он отвечает?

— Он задал мне много вопросов об аде. Я постарался объяснить ему, как мог.

Уильям стиснул зубы. Теперь тамплиер возомнил себя богословом!

— Было бы лучше, если бы ты переадресовывал все подобные вопросы мне. Ты не вправе говорить об аде с какой-либо авторитетностью. По крайней мере, пока, — добавил он с кислой улыбкой.

— Я оговорил, что это лишь мое мнение, брат Уильям.

— О чем он тебя спрашивал?

— Его очень заинтересовал ад как место, и он хотел знать, не находится ли он где-нибудь рядом с Такла-Маканом.

— Скажи ему, что он не от мира сего. Это место, уготованное для душ проклятых.

Жоссеран скривился.

— Я так и сказал. Но он ответил, что уже верит в ад.

Уильям почувствовал прилив надежды.

— Он полагает, что этот мир и есть большая часть такого места, — продолжил Жоссеран. — Он видел, как его отец умирал в агонии от чумы, видел, как воины Чингисхана изнасиловали и выпотрошили его мать, а потом его заставили смотреть, как перерезают глотки всем его братьям и сестрам. Ему любопытно, чем, по-вашему, ваш Дьявол может его напугать.

— Ты должен сказать ему, что на кону его бессмертная душа. Ему не следует быть легкомысленным.

— Уверяю тебя, он не был легкомысленным.

— Скажи ему, что Дьявол в десять раз хуже Чингисхана.

Жоссеран снова вступил в разговор со стариком. Уильям горько жалел, что не обладает тем даром к языкам, которым Бог, в своей премудрости, наделил тамплиера.

Наконец Жоссеран повернулся к нему.

— Он говорит, что если вы считаете Дьявола хуже Чингисхана, то вы не знали Чингисхана.

— Но разве он не желает вечности? — сказал Уильям.

Жоссеран задал вопрос.

— Он думает, что нет, — ответил Жоссеран.

Уильям не мог поверить своим ушам.

— Он говорит, что много лет страдает от подагры, а это боль, не сравнимая ни с какой другой. Лекари говорят ему, что смерть — единственное лекарство. Он также говорит, что у него болят суставы в обоих коленях, и единственный способ терпеть эту боль — это напоминать себе, что страдать осталось недолго. — Жоссеран замялся. — Ему также любопытно, почему вы сами хотите жить вечно, если у вас такая плохая кожа и от вас так дурно пахнет.

Уильям почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Теперь эти варвары его оскорбляют. А он пришел принести им спасение! На мгновение от возмущения он потерял дар речи.

Тем временем старик наклонился и прошептал что-то еще.

— Что он теперь говорит? Еще оскорбления?

— Он утверждает, что нет бога, который мог бы даровать бессмертие плоти. Оглянись вокруг, говорит он. Снег тает, листья падают с деревьев, цветы умирают; всему свое время. Небеса не могут даровать постоянства ничему, так зачем мы его ищем? Империи строятся и рушатся; даже Чингисхан не жил вечно.

— Ты должен рассказать ему историю нашего Господа Иисуса…

Жоссеран покачал головой.

— Нет, брат Уильям. Я устал от этого. Он старик, и я думаю, во многом он мудрее тебя. Думаю, нам пора уходить.

— Ты отказываешься помогать мне в моей святой миссии?

— Я сражался с сарацинами за Папу. Разве этого недостаточно?

Он зашагал прочь. Старый бонза смотрел на него слезящимися глазами, неподвижный, безмолвный. Уильям почувствовал всю безысходность своего положения, и ему захотелось плакать. Столько душ, которые нужно спасти, а в помощь ему — лишь один упрямый рыцарь с сердцем черным, как у медведя. Что ему было делать? Где ему найти вдохновение, где найти Бога на этой нечестивой земле?

***

LXV

Однажды под вечер они остановились на отдаленной почтовой станции и расседлывали лошадей, когда он увидел всадника, приближающегося с севера. Жоссеран услышал жалобный звук почтового рожка. Когда всадник въехал на ям, из загонов появился конюх, ведя в поводу свежего, уже оседланного коня, блиставшего алой сбруей и попоной. Всадник без единого слова перепрыгнул с одного скакуна на другого и поскакал дальше.

Жоссеран успел лишь мельком его разглядеть: торс его был перетянут кожаными ремнями, голова — обмотана тканью. На шее висел большой золотой медальон. И вот он уже исчез, оставив конюха с поводьями дымящейся, измученной лошади. Через несколько минут он превратился в далекую точку на равнине, уносясь на запад, откуда они и пришли.

— Кто это был? — спросил Жоссеран Злюку.

Тот плюнул на землю и отошел.

Сартак услышал его вопрос, подошел и хлопнул его по плечу.

— Это был гонец-стрела. Один из посланников Императора.

— Что за гонец-стрела?

— Они доставляют срочные депеши в императорский двор и обратно. Они должны скакать во весь опор целый день. Так они могут проехать, пожалуй, восемьдесят лиг в день, меняя лошадей на каждой почтовой станции. Если дело срочное, они могут ехать и ночью, а впереди с факелами будут бежать пешие слуги.

— Каждая деревня, каждый город должен предоставлять лошадей для ямской службы, так что Императору это ничего не стоит. Он предоставляет лошадей только для тех станций в степях или в пустыне, где никто не живет.

— А зачем на нем столько ремней?

— Они помогают ему держаться в седле. Платки на голове защищают от ветра и летящих камней.

— А золотой медальон?

— Это пайцза, печать самого Императора. Если его лошадь охромеет, он может заставить любого человека отдать ему свою лошадь под страхом смерти. Ты удивлен, варвар. Разве у вас, откуда ты родом, нет ничего подобного?

Жоссеран не знал, что ему ответить. «Я никогда не видел ничего подобного», — подумал он. Но сколько я должен рассказывать этим татарам о нас? Они и так называют нас варварами.

По его прикидкам, ямская станция встречалась примерно через каждые восемь лиг. Они походили на магометанские караван-сараи, но были гораздо роскошнее тех, что он видел в пустыне. Большинство из них были окружены зелеными лугами, где паслись сотни лошадей, другие ждали в конюшнях, готовые к оседланию в любой момент.

По прибытии их всегда ждал императорский чиновник, и Жоссерану с Уильямом выделяли отдельные комнаты с деревянными кроватями, а иногда даже с шелковыми покрывалами. Были даже слуги, которые приносили им угощения.

Лишения Такла-Макана уже казались далеким воспоминанием.

***

LXVI

Они ехали вдоль великой реки между высоких зеленых ущелий. Деревни здесь стояли так близко друг к другу, что, покинув одну, они уже видели стены следующей. Повсюду простирались богатые пастбища, усеянные обнесенными стенами фермами; глинобитные дома с соломенными крышами жались под редкими рощицами тополей; мужчины с жилистыми мышцами пахали поля на волах или ловили рыбу на мелководье.

Повсюду Жоссеран видел руины сторожевых башен и крепостей, ворот и барбаканов, пришедших в упадок. Что там говорил старый монах? Империи строятся и рушатся; даже Чингисхан не жил вечно.

Река, словно желтая вена, текла в самое сердце Катая. Ущелья над ней были испещрены рисовыми полями, а желтые лессовые утесы — усеяны рядами пещер. Люди веяли зерно на солнце, а на ночь уходили в горы, как это было на протяжении тысяч лет.

Все казалось странным, пугающим и притягательным одновременно: демонический лязг цимбал и заунывный бой гонга из храмов; ритмичное пение жрецов; массивные статуи Боркана, возлежавшие у дороги, расписанные невероятными красками. Однажды он увидел статую высотой в десять человек, высеченную из голой скалы в утесе.

Шелковый путь больше не был пустынным местом, он был забит скрипучими повозками, крестьянами, бредущими на рынок с корзинами фруктов и овощей на бамбуковых коромыслах. Небольшие караваны из нескольких мулов или верблюдов везли шелка и чаи с юга. Иногда Жоссеран слышал, как мимо пробегает императорский почтальон со своим большим поясом с колокольчиками. Они видели бесчисленные сады тутовых деревьев, где собирали коконы шелкопряда для драгоценного шелка.

Деревни, которые они проезжали, были в основном бедными, хижины — из глины, соломы и камыша. По грязным переулкам ковыляли свиньи и гуси; голозадые дети испражнялись в канавах.

Однажды они встретили похоронную процессию. Гробовой ящик был покрыт ослепительными шелковыми покрывалами, а скорбящие смеялись и пели, словно это был праздничный день. Сзади шла труппа музыкантов, завывали трубы. Жоссеран никогда не знал похорон, которые не были бы поводом для скорбного молчания, и вид людей, празднующих смерть, его поразил.

— Они радуются за умершего, — сказал Сартак. — Ему больше не нужно беспокоиться о мирских заботах. А громкие звуки отгоняют злых духов. — Он наклонился ближе. — Должно быть, я и сам злой дух, потому что тоже ненавижу звук этих труб! — И он рассмеялся.

Люди Срединного царства находили их столь же любопытными, а возможно, и еще более ужасающими. Пухлые, луноликие дети, сидевшие на корточках под крытыми воротами, с криками ужаса убегали внутрь при их приближении, указывая на них пальцами. Седобородые старики откладывали свои длинные трубки и смотрели с открытыми ртами; старухи в стеганых жилетах и штанах, с беззубыми ртами и невероятно маленькими ножками в туфельках, спешили в свои лачуги, воя, как малые дети.

Однажды поздно вечером они увидели один из величайших городов, какие Жоссерану доводилось видеть, больше даже Константинополя, Венеции или Рима. Стены, по его прикидкам, простирались на семь или восемь лиг, исчезая в тумане по обе стороны. Барабанные башни и пагоды вздымались в поразительном изобилии.

Назывался он, как сказал Сартак, Кэньчжань-фу, и именно здесь начинался Шелковый путь. Там жило более миллиона человек, сказал он.

— Здесь мы встретимся с Хубилаем? — спросил его Жоссеран.

— Нет, варвар, — рассмеялся он. — Мы едем в город получше этого!

В то время Жоссеран счел это пустым хвастовством.

Но в Кэньчжань-фу они не остановились. Вместо этого они последовали на север вдоль Желтой реки. Она вздулась от дождей и была густой от грязи, теперь не желтой, а красновато-коричневой. Они миновали еще один великий город, который татары называли Тайюань, и очень поздно вечером наткнулись на зрелище, от которого Жоссеран с недоверием разинул рот.

Впереди них была стена из утрамбованной земли и сырцового кирпича. Она тянулась на многие мили по холмам, извиваясь, как змея, прежде чем окончательно исчезнуть в тумане. Высотой она была в два или три человеческих роста. По всей ее длине в обе стороны были построены сторожевые башни.

— Клянусь яйцами святого Иосифа, — сказал Жоссеран.

Сартак спешился у подножия стены. Они последовали за ним, ведя своих лошадей по пандусу к зубчатым стенам, где снова сели верхом и поехали по дороге на вершине. Они продолжали ехать по этим стенам не часы, а несколько дней. Они миновали бесконечные караульные помещения. Солдаты, несшие службу на стенах, были вооружены, как и их эскорт, и несли те же зеленые и белые бунчуки.

Они так и не достигли конца этого поразительного сооружения. Задолго до этого они прибыли в Шанду.

***

LXVII

«Может, и хорошо, что вмешались боги, — думала Хутулун. — Кто знает, на какое безумие я могла бы пойти, если бы не они?»

Я — царевна, татарка, дочь великого вождя; он был варваром, да еще и уродливым. И все же сердце мое замирало всякий раз, когда я смотрела на него. Я никогда прежде не чувствовала ничего подобного, когда была с мужчиной из своего племени, и теперь я жажду снова это почувствовать.

Я уже скучаю по нему. Ночью, когда я буду летать с духами вечного Голубого Неба, я снова буду искать его. Я никогда его не забуду.

Наковальня серой грозовой тучи нависла над горами. Начались летние дожди, и вся округа мерцала от воды. Травяной океан степи был устлан дикими цветами — желтыми, пурпурными, карминовыми и фиолетовыми, а овцы, пасшиеся в долине, уже так разжирели, что ковыляли, как гуси. В каждой юрте, в каждой долине кожаные бурдюки, висевшие у входа, раздулись, набухнув от кумыса.

Из юрт, разбросанных по равнине, показывались лица, люди прикрывали глаза от яркого солнца, глядя, как мимо проносятся чужаки. Пастушьи собаки с воем бросались им навстречу, какое-то время бежали рядом, а потом снова отворачивали и возвращались домой.

Над солнцем пролетела стая диких гусей. Пустыня была всего лишь сном.

Но каким сном! Сном, стоившим жизни шестнадцати ее братьев, а также Одноглазого, их погонщика верблюдов, с горлом, вспоротым копьем всадника. Дюжину вырезали там, на равнине, конники Хубилая, еще четверо умерли от ран за время долгого пути обратно через Такла-Макан.

После засады, устроенной воинами Хубилая, она подумывала немедленно вернуться к отцу в Фергану. Но отложила эту неприятную перспективу, решив, что сначала о предательстве Хубилая следует доложить лично Хану ханов, Ариг-Буге.

В Кашгаре она обменяла уцелевших верблюдов на лошадей и повела остатки своего отряда вскачь через северную степь. После гибели стольких товарищей она находила утешение в самой скачке, в том, чтобы забыть о случившемся в пустыне. Так было легче забыть и то, что сказал ей Жосс-ран у озера-полумесяца, и то, как крепко он обнимал ее во время бури.

Такие воспоминания теперь должны были принадлежать другой Хутулун.

Однажды они осадили коней на высоком хребте и посмотрели вниз на Каракорум, Город Черных Песков, столицу Синих Монголов. На сочных пастбищах внизу по всей равнине были разбросаны тысячи и тысячи войлочных юрт. В центре этого огромного становища в лучах предзакатного солнца сверкали нефритом и золотом затейливые крыши нескольких деревянных пагод. В синее небо упирались ступы дюжины храмов, а среди них приютился купол единственной магометанской мечети. За городом в затопленных пастбищах отражалось белое ожерелье гор.

«И пустыня была всего лишь сном», — снова напомнила она себе, ведя потрепанные остатки своего отряда вниз по холмам к Каракоруму. — Всего лишь сон».

Укрепления города были чисто символическими, ибо власть Великого хана Монгольской Орды над всей Азией была неоспорима. Земляные валы вокруг города едва достигали человеческого роста, ров был не глубже.

Вход в город охраняли две каменные черепахи. Здесь были установлены императорские указы Великого хана, яса Чингисхана, высеченные на каменных плитах высотой в два человеческих роста, с драконами, вырезанными на навершии стелы. Они были написаны плавной уйгурской вязью, которую татары позаимствовали у одного из своих вассальных народов.

Силою Вечного Неба и по велению Вселенского Правителя Империи Монголов…

Хутулун бывала здесь лишь однажды, с отцом, на курултае, избравшем Мункэ Ханом ханов. Тогда она была еще ребенком, и ее воспоминания о городе были смутными, его чудеса — преувеличенными детским воображением. Тогда он казался ей невероятно огромным.

На самом деле в его сердце было всего несколько зданий: деревянные пагоды дворца да несколько зернохранилищ и конюшен из грубо отесанного камня. Был также тесный квартал из сырцового кирпича и соломы, где в грязных улочках трудились катайские шорники.

Въехав в город, они оказались в гуще суматохи овечьего рынка. Они вели коней по густой, вонючей грязи, слыша гул дюжины разных языков, оглушительное блеяние животных, которых забивали или продавали.

Они миновали большой дом с изогнутыми красными крышами, притолоки которого были украшены золотыми драконами. Впереди виднелись стены дворца. Она слышала пение монахов, рокот шаманских барабанов.

Они подошли к двум массивным деревянным воротам, утыканным гвоздями. Императорская стража шагнула вперед, потребовала их оружие и расспросила о цели их визита. Установив ее личность, офицер стражи проводил Хутулун и ее спутников в таможню — длинное и узкое здание, поддерживаемое толстыми деревянными столбами. В центре комнаты стояла кирпичная печь, у которой стражники грели руки. Они с холодным подозрением разглядывали Хутулун и ее спутников.

Наконец им разрешили пройти через еще одни ворота и войти в безмолвное сердце Каракорума.

Дворец Хана ханов возвышался над болотом на холме из утрамбованной земли. Его архитектура была заимствована у катайцев. По колоннам извивались драконы, его ярусная крыша заканчивалась завитками лакированной черепицы киноварного, нефритового и золотого цветов.

Вокруг него теснились хранилища, сокровищницы и личные покои Золотого рода; меньшие дворцы, где придворные секретари занимались делами империи кагана, были соединены с ним крытыми переходами, словно спицы колеса.

В дальнем конце царского владения она мельком увидела еще один холм, на котором были установлены большие юрты из белого войлока. Днем Хан ханов и его царевичи могли теперь принимать своих гостей в этом великолепном дворце, но, по крайней мере, ночью они все еще спали с дымовым отверстием над головой, как истинные татары.

Катайцы называли его Дворцом Мириад Спокойствий; сами татары звали его просто Карши, Дворец.

Входной зал поддерживался толстыми лакированными столбами, а сводчатый потолок бушевал позолоченными драконами. Хутулун и ее эскорт остановились перед тремя массивными дверьми, сверкавшими сусальным золотом, которые по обе стороны охраняли фигуры медведя и льва.

Хранители дворца, члены личной охраны Великого хана, снова обыскали их на предмет оружия, затем вышел камергер, чтобы проводить их внутрь. Они вошли с южной стороны зала, стараясь не наступить на порог, и были введены в присутствие Силы Божьей на Земле, Повелителя Тронов, Правителя Правителей, Великого хана Синих Монголов.

***

LXVIII

Это было самое захватывающее зрелище, какое ей когда-либо доводилось видеть.

Глазурованная аквамариновая плитка под ее ногами, казалось, мерцала, словно она шла по поверхности озера. Колоннады на гранитных основаниях были выкрашены в багряный цвет и отлакированы до блеска. Золоточешуйчатые драконы извивались вверх к огромному сводчатому потолку, их когти были выпущены, зеленые крылья расправлены.

Дворец был построен в форме креста. С севера на юг тянулся неф, а вдоль трансептов сквозь узорчатые окна пробивались золотые лучи света. Шесть рядов колоннад, по три с каждой стороны нефа, вели к возвышению в северном конце зала, приковывая внимание всех входящих к фигуре, возлежавшей там, во главе двух пролетов мраморных ступеней.

Хан ханов покоился на ложе из цельного черного дерева. Его трон был инкрустирован золотом, жемчугом и нефритом и укрыт шатром из пурпурного шелка. Несмотря на великолепие обстановки, Хутулун отметила, что двор был устроен по традиционному образцу татарской юрты: ниже кагана и справа от него было еще одно возвышение, где сидели его сыновья и братья. Слева — похожая платформа для его жен и дочерей.

Вдоль стен на возвышениях сидели другие члены Золотого рода. Хутулун видела богатые меха и парчу, нутряной блеск рубинов.

В центре зала горел костер из корней шиповника и полыни.

Шел пир, ибо Каракорум все еще праздновал возведение Ариг-Буги в сан Великого хана. От котлов с кипящей бараниной поднимался пар. Мужчины пили кумыс из серебряных чаш, и при каждом тосте шаманы в белых одеждах окропляли немного кобыльего молока по четырем углам зала, чтобы умилостивить духов Голубого Неба.

— Тебе следует подождать, пока пир закончится, — прошептал ей камергер. — Каган выслушает тебя тогда.

Но к тому времени, как собравшиеся закончили свое застолье, большинство придворных на мужской стороне зала уже валялись на коврах в оцепенении. Привели жонглеров, акробатов и глотателей огня, чтобы развлечь тех, кто еще держался на ногах.

Наконец в зал на длинной серебряной цепи ввели снежного барса. Сопровождающий снял с него ошейник, и барс послушно прошествовал вверх по ступеням трона и лег, словно в поклоне, у ног Великого хана.

«Дешевый трюк, — подумала Хутулун. — Я бы предпочла, чтобы мой каган доказал свою доблесть, выйдя на дикого барса с одной лишь стрелой в тетиве».

Камергер повернулся к ней и жестом пригласил вперед, дабы она могла донести свои вести до Хана ханов.

Ариг-Буга, затуманенный выпивкой и едой, развалился на диване. Хутулун мельком увидела ореол меха вокруг жидкой бороды и жестокий рот. Он смотрел на нее с диким безразличием. Рубины на его пальцах блестели, как старая кровь.

Она поприветствовала его, опустившись на колени, как того требовал обычай, и поведала свою историю. Когда она рассказала о судьбе христианских послов, по залу пронеслись гневные возгласы. Налетчики, захватившие их, объявила она, даже не пытались скрыть, кто они. Это были воины из личной императорской гвардии Хубилая.

Когда она закончила свой рассказ, повисла долгая тишина. Хан ханов обвел зал взглядом, его брови сдвинулись в недовольстве. Он, без сомнения, был пьян, но когда он заговорил, голос его был достаточно ясен.

— Мой брат жаждет трона Чингисхана, который по праву мой, ибо я избран на курултае! Он ослушался ясы, что дал нам наш дед, Чингисхан, и да убоится он возмездия монгольской орды!

Его полководцы одобрительно зарычали. По крайней мере, те, что еще были трезвы.

— Мы все знаем, что он стал тем, кого презирает каждый монгол, — выкрикнул Ариг-Буга. — Китайцем, нашим извечным врагом! Он знает, что вы, его собственный народ, не любите его, и теперь он натравливает на нас тех, кого мы покорили! Он называет себя Чжун-тун, как китайский император. Он правит, как китаец, с секретариатами, придворными и писцами! Он даже называет себя Сыном Неба! Он лебезит перед китайцами, словно они победители, а мы — побежденные!

Снова гневный ропот.

Хутулун, все еще стоявшая на коленях, поняла, что Ариг-Буга, возможно, уже слышал ее новости. Его речь звучала так, словно была тщательно отрепетирована.

— У него есть Управление по строительству и охране Шанду! У него есть Двор императорского табуна, Двор императорской сбруи, Директорат по кормам для животных. Директорат по кормам для животных! Зачем внуку Чингисхана такое нужно? Доброму татарскому коню достаточно выпустить его в поле, и он найдет себе еду и под десятью футами снега! Он заставил китайских генералов и бюрократов короновать его императором Китая, потому что знает, что мы, монголы, никогда не коронуем его Ханом ханов!

Собравшиеся закричали и приветствовали его. Барс сел, навострив уши.

— Хубилай отправился в Катай львом, а они сделали из него ягненка. Мой брат разучился ездить верхом! — выкрикнул он — худшее оскорбление, которое татарин мог сказать о другом. — Мы пойдем на Шанду с армией наших лучших всадников и сотрем его город в пыль!

Поднялся невообразимый шум.

«Огненная буря должна была разразиться», — подумала Хутулун, пока придворные вокруг нее выли, требуя крови Хубилая.

И, похоже, Жосс-ран — та молния, что высечет искру.

***

LXIX

Для Хутулун Каракорум был одновременно и чудом, и разочарованием. Она гадала, одобрил бы Чингисхан то, что его потомки строят себе дворцы, подобные тем, что он всю жизнь разрушал.

Через равнину от реки Орхон был прорыт канал, чтобы приводить в движение водяное колесо для городских кузниц. Но в этих кузницах ковали не только наконечники для стрел, мечи и колеса для осадных машин, но также кирки и плуги, мотыги и серпы.

Они возделывали равнину, с тошнотворным содроганием поняла она. Татары становились земледельцами, теми, кого они всегда презирали.

Ариг-Буга мог поносить своего брата Хубилая, но было ясно, что и он сам — не Чингисхан. Удобства его дворца одновременно поражали и удручали ее. В подвале была кирпичная печь, которая по каменным дымоходам подавала теплый воздух во все здание. Таким образом, каждая комната дворца ночью оставалась теплой. Это было впечатляющее достижение, но разве так должен жить татарский всадник?

А еще было серебряное дерево.

Чингисхан и сменившие его каганы брали в плен ремесленников и мастеров из городов, завоеванных ими в Персии, Катае и даже в Европе. Среди них был и мастер-золотых-дел, которого привезли из похода на далекую землю под названием Венгрия два десятилетия назад. Ему было поручено спроектировать и построить серебряное дерево для пиров Великого хана. Оно было искусно сделано: четыре серебряные змеи обвивали его ветви. Из пасти каждой змеи тек свой напиток: из одной — рисовое вино, из другой — черный кумыс, из третьей — медовуха; последняя извергала красное виноградное вино.

Под этим деревом находился склеп, в котором прятался человек; труба вела от склепа к серебряному ангелу с трубой, сидевшему на самой верхушке дерева. Когда один из напитков заканчивался, человек дул в трубу, и труба ангела издавала звук, оповещавший слуг на кухне. Те спешили налить еще напитков в чаны, спрятанные под деревом.

Таким образом, ни у одного мужчины на пирах Хана ханов никогда не было повода оставаться трезвым.

Само по себе это, несомненно, было чудом, и Хутулун не возражала против того, чтобы мужчина хорошенько напивался. Мужчины всегда пьянствовали; вероятно, так будет всегда. Но пить из серебряных деревьев? Разве так их учили жить? Сила татарина — в степи, в холодном ветре и широких долинах, в жизни изо дня в день на твороге и снегу. На Крыше Мира не было дворцов, отапливаемых печами, и серебряных деревьев, чтобы кормить их обжорство.

У этого Ариг-Буги, может, и текла в жилах кровь Чингисхана, но сердца его у него не было. Она, по крайней мере, с облегчением обнаружила, что воины Великого хана сторонились дворца и с презрением ставили свои юрты на равнине. Но эта практика также означала, что теперь между Великим ханом и его народом пролегла пропасть. Она гадала, что бы об этом подумал Чингисхан.

Ариг-Буга сидел на своем эбеновом троне. У его ног, с рыбьими, кровавыми глазами, лежал труп пленника. Его недавно выпотрошили, и от полости его тела все еще поднимался пар. Великий хан держал левую ногу в зияющей ране.

На следующий день после их прибытия камергер снова проводил Хутулун во дворец для личной аудиенции с Ариг-Бугой. Она опустилась на колени у подножия возвышения.

— Итак, Хутулун.

Она ждала, не отрывая глаз от трупа.

— Мы много о тебе слышали. — Он хмыкнул и переменил позу. — И как поживает мой двоюродный брат, Кайду?

— Великий хан, мой отец скачет, как юноша, и борется с мужчинами вдвое моложе себя.

— До нас доходят многочисленные вести о его силе и мудрости. — Она гадала, что ему от нее нужно. Ведь их дело было закончено. — Он оказал тебе великую честь, доверив варварских послов твоей заботе.

«Но я не справилась со своим долгом, — подумала Хутулун. — За этим ли я здесь? Меня накажут?»

— Расскажи мне о них.

— О варварах, Великий хан? Один был святой человек, болезненного вида и без всякого волшебства. Другой — воин, гигант с волосами цвета огня. Он был умен и силен. Даже научился говорить по-людски. — Она кивнула ханскому камергеру, который шагнул вперед с дарами, что она спасла с лошади Жосс-рана после засады.

Ариг-Буга внимательно осмотрел их по очереди: сначала кольчужный шлем, потом кожаные перчатки, чернильный прибор из черного дерева, а затем рубины, которые он отбросил на мраморный пол так же небрежно, как человек мог бы отбросить несколько зерен риса.

Наконец он осмотрел дамасский меч, который она нашла лежащим в траве после боя. У нее до сих пор тошнотворно сжималось в животе, когда она смотрела на него. Она молилась, чтобы они не причинили ему вреда, когда отбирали меч.

— Они были христиане?

Она поняла суть вопроса. Она слышала, что Ариг-Буга благоволит несторианам.

— Они молились Иисусу и христианским святым. Они высоко чтили Марию. Но они также говорили о ком-то, кого называли Папой, который, по их словам, был избранником их Бога на Земле, и которому они присягали на верность.

— Этот Папа — их каган?

— Не думаю. Насколько я поняла, этот Папа — не воин. Похоже, он больше похож на жреца.

Ариг-Буга хмыкнул, без сомнения, вспомнив, как даже самому Чингисхану пришлось казнить святого человека, чтобы добиться верховенства над собственным племенем. Возможно, варварские царевичи не были столь мудры и уступили власть над своими родами шаманам.

— Я бы хотел поговорить с этими варварами. У них, несомненно, есть чему поучиться. Без сомнения, именно поэтому мой брат и решил их у тебя отнять. — Он снова переменил позу. Теперь было очевидно, что он испытывает боль. — Ты знаешь, что я собираюсь выступить против Хубилая?

— Да, Великий хан.

— Когда я выступлю против моего брата, могу ли я рассчитывать на поддержку твоего отца для защиты моего фланга?

Сердце Хутулун забилось чаще. Кайду велел ей поддержать Ариг-Бугу на курултае, но не уполномочивал ее заключать военные союзы, тем более с Ханом ханов.

— Я уверена, он будет защищать свое право жить как татарин всеми доступными ему средствами.

Хан тихо рассмеялся.

— Осторожный ответ. Но он не отвечает на мой вопрос.

— Я не могу знать помыслов моего отца, Великий хан.

— Думаю, ты их знаешь достаточно хорошо. Тогда скажи мне, как, по-твоему, должен жить татарин.

Хутулун почувствовала, как ее сердце сильно, почти болезненно заколотилось в груди.

— В седле коня и по ясе Чингисхана.

— А мой брат Хубилай? Считает ли твой отец, что он живет как истинный татарин?

— Как я уже сказала, Великий хан, я не знаю помыслов моего отца. Но я знаю, что он поклялся повиноваться истинному Хану ханов здесь, в Каракоруме. — «Ну, до определенной степени».

Ариг-Буга вздохнул. Он уставился на тело у своих ног.

— Это от подагры, — сказал он, хотя она не обмолвилась ни словом о его нынешнем положении, да и не могла себе такого представить. — Мои шаманы говорят, я должен держать ногу здесь, пока тело не остынет.

Поскольку ее не приглашали говорить, она молчала.

— Мне пришлось ждать полнолуния. Они прочитали надо мной свои молитвы и говорят, что это поможет. — Когда она по-прежнему молчала, он сказал: — Говорят, ты целительница и провидица.

— Да, Великий хан. Говорят, у меня есть дар.

— И что ты думаешь о лекарствах моих шаманов?

«Здесь таится опасность, — подумала Хутулун. — Если я уничижу их, то, поскольку хан к ним прислушивается, я наверняка лишусь одного уха за их критику».

— Если лекарство действенно, значит, оно хорошее.

Ариг-Буга снова рассмеялся, оценив ее проницательность.

— Верно. А если оно не сработает, можешь ли ты придумать способ получше?

— Если оно не принесет вам облегчения, Великий хан, я, возможно, смогу попробовать. Но боюсь, мои бедные шаманские уловки могут оказаться не столь впечатляющими.

— И какие же бедные шаманские уловки ты применяешь?

— Некоторые говорят, что им становится лучше после того, как я принесу жертву Тэнгри и возложу на них руку. Сама я не приписываю себе никаких целительных качеств. Я лишь повторяю то, что говорят мне другие.

Он встал, задыхаясь от боли, и пнул труп с края возвышения. Тот скатился по ступеням и наконец остановился, ужасно раскинувшись на коврах у подножия трона.

— Тогда возложи свою руку на мою левую ногу! Потому что последние три луны я держу ногу в человеческих кишках, и единственное облегчение, которое я испытываю, — это знание, что это были солдаты моего брата!

Она заметила, как шаманы, словно тени, выскользнули из зала.

— Я должен избавиться от этой подагры, если хочу выступить против моего брата.

— Великий хан, я сделаю все, что смогу, — сказала она. — Но сначала я должна встретиться с духами.

— И что тебе для этого нужно?

— Мои барабаны и мой цеп. А еще дым конопли или крепкое кобылье молоко.

Хан тяжело опустился на свой трон.

— Делай, что хочешь. Но избавь мои пальцы от этого Дьявола!

***

LXX

«Впечатляющее сборище», — подумала Хутулун. Она узнала многих членов Золотого рода, а также самых могущественных полководцев предыдущего хана, устрашающих в своих пластинчатых доспехах и крылатых шлемах. За ними расположились ханы всех великих родов к северу от Гоби, их шелковые шатры раскинулись по равнине, буйство красок на фоне низкого неба.

Ариг-Бугу вынесли из города на носилках, блистающего в одеянии из чисто-белого шелка, украшенном золотом. Его окружала почетная стража из его лучших воинов. За процессией следовали барабанщики на верблюдах, отбивая похоронный марш. Шелковые флаги красного, золотого и белого цветов трепетали на ветру.

Проходя мимо, Ариг-Буга увидел Хутулун и поднял руку, приказав процессии остановиться.

— Хутулун! — рявкнул он.

Она спешилась и трижды преклонила колено, как того требовал обычай.

— Ты возвращаешься в Ферганскую степь?

— Да, Великий хан.

— Нам жаль, что ты уезжаешь. — Он сильно топнул левой ногой по деревянному полу носилок. — Ты изгнала огонь из нашей ноги. Мы снова можем скакать! Мы бы оставили тебя нашим шаманом, если бы ты осталась в Каракоруме.

Хутулун снова слегка склонила голову.

— Ты оказываешь мне честь, Великий хан. Но мой отец ждет моего возвращения. — «А твои шаманы отравили бы меня в течение недели, реши я иначе».

— Нам жаль тебя терять. — Он оперся на перила носилок. — Когда вернешься в Фергану, скажи своему отцу, что я еду на поиски Хубилая и что Золотой род скачет за моей спиной!

— Я передам, Великий хан.

— Я вернусь с моим братом в цепях! — крикнул он и отдал приказ двигаться дальше.

Она смотрела, как процессия движется по равнине, армия Великого хана монголов снова на пути на восток, чтобы снова вести войну с вечным врагом — китайцами.

Но теперь, впервые, татары будут сражаться с одним из своих.

***