Шелковый Путь

CVI

Пустыня теперь была позади, великий переход совершен во второй раз. В Кашгаре они остановились в крепости, где стояли верные Хубилаю воины, и обменяли верблюдов на быстрых татарских скакунов. Они выехали к западным перевалам.

Над ними первые снега припорошили предгорья на Крыше Мира.

Они поднялись по крутой долине через горы, мимо бурлящих потоков и массивных валунов, смытых весенними паводками, между красными утесами, что исчезали в облаках. Они вышли из долины на плато и остановились на отдых у соленого озера.

Жоссеран поерзал в седле своего татарского жеребца. Зеленые ели леса казались унылыми на фоне бурлящих белых облаков. Ветер принес с собой туман холодного дождя, и в мгновение ока он омыл долину, оставив ее сочной и зеленой в желтом солнечном свете. Через долину перекинулась радуга.

Им придется поторопиться, прежде чем лед скует Крышу Мира и оставит их в ловушке, сказал Сартак. Перебравшись через эти горы, им останется всего несколько месяцев пути до Алеппо, и они благополучно вернутся домой.

— Домой, — пробормотал он.

Какой теперь дом был у Жоссерана Сарразини? Возможно, виной тому была близость зимы в этом диком краю, но он внезапно почувствовал угасание своих лет. Ему было за тридцать, и на великие замыслы времени оставалось мало. Лет пятнадцать, если он вернется в Прованс, меньше, если решит остаться в Утремере, с его болезнями, убийцами и бесконечными стычками и войнами.

Судьба человека предрешена, ибо все мы должны Богу смерть, но теперь все, чего он хотел, — это найти либо достаточно сил, чтобы умереть, либо достаточно причин, чтобы жить.

***

CVII

Сартак приказал их крошечной колонне остановиться у быстрого потока. Лошади были стреножены и искали пастбище, пока татары наполняли свои бурдюки. Ниже по течению семья журавлей с испуганным подозрением смотрела на них.

Питаемый ледниками поток уже был скован льдом, а осока на берегу хрустела от инея. Они высоко поднялись в горы, и зима неслась наперегонки с ними к перевалам.

Высоко над головой, крича, кружил коршун. Звук походил на плач младенца. Жоссеран вздрогнув, посмотрел вверх. Другого предупреждения они не получили.

Человек рядом с Жоссераном внезапно отшатнулся, схватившись за горло. Стрела прошла навылет. Он упал на спину в реку, его ноги судорожно дергались, из рта доносился ужасный булькающий звук, пока он умирал. Его кровь быстро окрасила мелководье.

Сартак среагировал первым, бросившись через поток к своему коню и мгновенно сняв путы. Жоссеран сделал то же самое.

Он оглянулся через плечо и увидел вереницу всадников, несущихся к ним из сухого оврага всего в четверти лиги отсюда. На них посыпались новые стрелы, и конь Жоссерана заржал, когда две из них нашли свою цель, вонзившись почти по оперение ему в плечо и бок. Сартак, сидя в седле, выкрикивал приказы своим людям, пытаясь организовать оборону.

Нападавшие были уже достаточно близко, чтобы Жоссеран мог разглядеть их лица. Это были татары, как и его эскорт, но не регулярные воины, а разбойники в легких доспехах, легкоконники, одетые в меха и вооруженные луками и грубыми копьями. Их было не более двух десятков, но у них было преимущество внезапности.

Еще одно пение стрел, и вот они уже среди них, нанося удары своими крючковатыми копьями, сбивая тех, кто не успел добраться до своих коней. Жоссеран врубился в их строй, дико взмахнул мечом и сбросил одного с коня, затем бросился на другого, выбив его из седла.

Он услышал крик и, обернувшись, увидел Уильяма, который, шлепая по мелководью, пытался спастись пешком. Один из татарских лучников был не более чем в десяти шагах позади, преследуя его. Он ухмылялся, наслаждаясь игрой. Он замедлил коня до рыси, опустил лук и неторопливо вытащил меч из-за пояса. Он перегнулся в седле, чтобы нанести смертельный удар.

Жоссеран пришпорил коня и во весь опор ринулся прямо на него. Татарин заметил его слишком поздно. Он с ужасом оглянулся, понимая, что вот-вот произойдет, и зная также, что не сможет это остановить. Его рука с мечом была поднята, обнажая ребра, и именно туда Жоссеран и вонзил свой меч, выпрямив руку, по самую рукоять. Человек закричал и соскользнул с седла. Падая, он весом своего тела вырвал меч из руки Жоссерана.

Жоссеран развернулся, ища Уильяма. Другой татарский всадник подскочил, схватил Уильяма под руки и перетащил его через свое седло.

— Уильям!

Стычка уже закончилась. В потоке лежало около полудюжины тел, пронзенных стрелами. На траве лежало еще больше тел в мехах. Налетчики уносились прочь.

Сартак собрал своих людей и выстроил оборону на другом берегу потока.

— Пусть уходят, — крикнул Сартак. — Пусть уходят!

— Они забрали Уильяма! — крикнул Жоссеран. Он спрыгнул с седла и подобрал копье одного из павших татар. Затем снова вскочил в седло и пришпорил коня вслед отступающим всадникам.

Он пришпорил коня и бросился вверх по склону в погоню, но они уже скрылись за гребнем холма. Он достиг вершины и начал спускаться. Уильям каким-то образом освободился от своего похитителя и карабкался обратно вверх по холму, придерживая подолы рясы, как женщина. Жоссеран услышал за спиной стук копыт и обернулся. Двое людей Сартака последовали за ним в долину. Одного из них он узнал — это был Пьяница.

— Варвар! Сартак приказывает тебе вернуться! — крикнул он.

Но предупреждение пришло слишком поздно.

Когда Жоссеран развернул своего пони, он понял, что его заманили в ловушку. Около дюжины татарских всадников обошли их сзади. Они выпустили залп стрел, и Пьяница со своим спутником закричали и соскользнули с коней. Жоссеран почувствовал мучительную боль в левом плече.

Уильям почти достиг гребня холма. Жоссеран пришпорил своего скакуна вслед за ним. Он услышал еще одно пение стрел, его конь пошатнулся и упал. Жоссеран приземлился на спину на мокрую траву, и у него перехватило дыхание. Древко стрелы, застрявшее в его плече, сломалось, когда он перекатился.

Он поднялся на колени. Боль была тошнотворной. Татары кружили вокруг него, перекрикиваясь, решая, кому достанется честь нанести смертельный удар. Один из них спешился и бросился к нему, вытаскивая из-за пояса ржавый меч.

Жоссеран выронил копье, когда его сбросили с коня. Он пошарил в траве, и его пальцы сомкнулись на древке. Когда мечник занес смертельный удар, он выставил копье для защиты, почувствовал, как древко треснуло, отклоняя удар, оттягивая на мгновение развязку.

Татарин занес меч во второй раз.

Жоссеран откатился в сторону, выставив ногу и подсекая татарина. Тот упал, выронив меч. Жоссеран первым дотянулся до него, вскочил на ноги и отпрыгнул назад, описав мечом дугу и заставив других татар отступить.

Он знал, что шансов нет, не один против стольких. «Так вот как все закончится, — подумал он. — Я всегда представлял, что умру, нося крест крестоносца, а не в какой-то ничтожной стычке в горах, против врага, которого я даже не знаю, одетый в меха и рваный халат. Но я не умру дешево. Я заберу с собой нескольких из вас, дьяволов, в рай, или в ад, или на Голубое Небо, что бы там ни было дальше». Перед глазами у него поплыли черные пятна, и он пошатнулся. Зрение затуманилось. В ушах стоял рев. Он слышал, как смеются татары, они знали, что он уже не жилец.

***

CVIII

— Стой!

Он узнал этот голос.

Он моргнул, увидел пару черных глаз под пурпурным шарфом.

— Хутулун, — сказал он. Мир начал вращаться быстрее. Он приложил руку к плечу. Она оказалась пропитанной кровью. Колени его подогнулись.

И это было последнее, что он помнил.

Они уложили его на спину на пол юрты и стащили с него халат. Кожа его была белой как мел, шелковая рубаха пропиталась кровью из раны в плече. Над глазом была еще одна рана, там, где он ударился головой, упав с коня.

Хутулун смотрела на него. Она думала, что больше никогда его не увидит. Как это могло случиться? Это ли пытались показать ей духи? Она оттолкнула остальных. Затем достала свой нож и срезала рубаху вокруг раны. У нее перехватило дыхание. Незваные воспоминания нахлынули на нее: как она водила его в пещеры Будды в Пылающих горах; та ночь у озера-полумесяца, когда они слушали Поющие пески, и он сказал, что считает ее прекрасной; ощущение его твердого тела, прижатого к ее во время карабурана, как ей было страшно и как его присутствие ее успокаивало.

Она гневно отмахнулась от этих мыслей. Теперь он был ее пленником. Прошлое ничего не значило, ровным счетом ничего.

Его глаза моргнули и открылись.

— Ты, — пробормотал он.

— Я должна вытащить наконечник стрелы, — сказала она.

Он кивнул.

С ней было четверо воинов из ее арбана. Она поручила каждому по одной конечности варвара, и они держали его, навалившись всем весом, пока она работала.

Из-за зазубрин на металлическом наконечнике стрела при извлечении оставляла рану больше, чем при входе. Но его нижняя рубаха плотно обмоталась вокруг наконечника, и Хутулун смогла, используя шелк, повернуть зазубрину, не разрывая сильно плоть. Но мышцы плеча Жоссерана свело судорогой, и ей пришлось приложить немало усилий. Жоссеран стонал и дергался, пока она работала. Наконец, с влажным, сосущим звуком, наконечник вышел, и Жоссеран громко ахнул и снова потерял сознание.

Она промокнула кровь тряпкой. Едва она закончила, как услышала, что полог у входа за ее спиной откинут. В проеме стоял ее отец, уперев руки в бока.

— Он будет жить?

Она кивнула.

— Стрела застряла в мышце и не повредила жизненно важных органов. — Она подняла золотую табличку, которую сняла с его шеи. — Он носит пайцзу Хубилая.

— Пайцза Хубилая здесь ничего не значит, — прорычал Кайду. Он уставился на тело гигантского варвара у своих ног. Он пнул его, скорее от досады, чем со злости. — Было бы лучше, если бы стрела пронзила его сердце.

— Духи Голубого Неба защищали его.

— Тогда я не понимаю путей духов. — Их глаза встретились. Она поняла, что он знает о ее мыслях и чувствах больше, чем она предполагала. — Это не то, чего бы я желал.

— Несчастное стечение обстоятельств.

— Верно, — согласился он. — Но теперь ничего не поделаешь. Когда он оправится, приведи его в мою юрту. Я допрошу его там.

Кайду расхаживал по коврам, сжав руки в кулаки. Перед ним были трое его пленников: двое из эскорта Сартака, оба из кэшика Хубилая, и варварский посол. Варварский шаман сбежал, конница Хубилая появилась как раз в тот момент, когда люди Хутулун собирались его снова схватить.

Но они забрали седельную суму варвара и нашли договор, который Хубилай предложил христианам в Акре. Они также нашли дары хана.

— Что это у тебя здесь? — прорычал Кайду. Он разорвал узел и бросил свитки с изящной живописью на пол. — Это то, что Хубилай считает ценным? — Он встал на свитки своими сапогами, чтобы показать варвару, что он о них думает.

Жоссеран пошатнулся. Он потерял много крови.

— В нашей земле их бы сочли… — Жоссеран искал татарское слово для «искусства», но не помнил его, не знал, слышал ли он вообще такое слово. — Люди бы восхищались их красотой.

— Красотой! — сплюнул Кайду. Наступила напряженная тишина. Жоссеран ощущал давление татарских тел и блеск наконечников копий в мутной темноте. Запах пота, кожи и дыма был удушающим.

— Истинный воин живет в юрте, — бушевал Кайду. — Он каждый день скачет на своем коне, он сражается, он пьет кумыс, он охотится, он убивает. Китайцы истощили силу Хубилая, и он забыл, как жить по-людски. Смотри! — Он поднял один из свитков и сжал его в кулаке. — Какая от этого польза мужчине?

Жоссеран снова пошатнулся. Было трудно сосредоточиться на происходящем. Теперь он был лишь пешкой в этой гражданской войне. Кайду считал его творением Хубилая, и золотая пайцза, которая должна была обеспечить ему безопасный проход, могла вместо этого решить его судьбу.

— Хубилай доказал, что он не Хан ханов. Он больше китаец, чем сами китайцы.

— Неужели это так уж плохо — немного поучиться у других, — сказал Жоссеран, обнаружив, что даже сейчас готов защищать своего покровителя.

— Учиться? Чему учиться у тех, кто недостаточно силен, чтобы нас победить? — Кайду впадал в ярость. — Мы — господа китайцев, и все же он строит свои дворцы в Катае и живет в праздности. Теперь он хочет изменить даже наш образ жизни, те обычаи, что сделали нас властелинами мира! Он хочет, чтобы мы все стали как китайцы и жили в поселках и городах. Он больше не понимает нас, свой собственный народ! Для нас осесть — значит погибнуть!

Татары одобрительно взревели, смыкая кольцо вокруг Жоссерана и других пленников. «Теперь мы — развлечение, — подумал Жоссеран, — и боевой клич. Кайду использует наш захват в своих целях. Его ярость — для того, чтобы впечатлить своих воинов и союзников».

— Если Хубилай добьется своего, наши дети будут носить шелка, есть жирную пищу и проводить дни в чайханах. Наши сыновья забудут, как стрелять из лука с несущегося коня, и будут прятаться от ветра. И тогда мы станем как китайцы и будем потеряны навсегда. Посмотрите на все, что у нас есть! — Он раскинул руки, обводя шатер, их лагерь, луга, на которых они жили. — У нас есть юрта, которую мы перевозим со сменой времен года. У нас есть наши кони, наши луки и степь, у нас есть вечное Голубое Небо! С этим мы сделали себя Владыками Земли! Таков путь татар, путь Чингисхана, путь Тэнгри! Хубилай, может, и хан в Шанду, но он не мой хан. Он опаснее для монгольского народа, чем все наши враги!

— Ваш спор для меня не имеет значения, — крикнул Жоссеран, перекрывая приветственные возгласы; усталость и боль от раны заставили его отбросить всякую осторожность. — Я пришел сюда в поисках союза с ханом татар против сарацин. Борьба за трон между вами — не моих рук дело. Я всего лишь посланник от моих господ в Утремере.

— Если ты хотел вести с нами переговоры, — крикнул Кайду, — тебе следовало просить мира у ног Ариг-Буги в Каракоруме.

— Я с радостью заключу мир с тем, кто по праву занимает трон.

— Трон принадлежит Ариг-Буге! Но ты прав, ты всего лишь посол, не то что эти псы. — Он пнул Пьяницу, который взвыл и еще глубже зарылся головой в ковры. — Что я с тобой сделаю, варвар, еще не решено. Если мы позволим тебе вернуться к твоим собратьям-варварам, ты расскажешь им, что у нас раздор. И все же ты — посланник, и нам надлежит действовать с осторожностью. Наденьте на него канг, чтобы он не сбежал, а мы еще подумаем!

Когда его уводили, Жоссеран искал в толпе Хутулун, но видел лишь своего старого друга Тэкудэя, с таким же угрюмым выражением лица, как и у остальных. Впервые ему пришло в голову, что она, возможно, его бросила.

***

CIX

Они называли это кангом — колодка из тяжелого дерева, которая надевалась на шею и имела два меньших отверстия по бокам, куда продевались запястья. Когда она была на месте, невозможно было ни лечь, ни отдохнуть, ни уснуть. Ее тяжесть на шее и судороги, которые она вызывала в мышцах плеч, без сомнения, должны были сломить его дух.

Кровь запеклась над его правым глазом, который теперь заплыл. Время от времени он чувствовал, как по щеке стекает струйка водянистой крови. Но это было ничто по сравнению с болью в плече. Оно горело так, словно сустав вскрыли раскаленным железным крюком.

Он чувствовал, как проваливается во тьму, в призрачный мир, населенный барабанным боем шаманов и холодной, неумолимой болью.

Откуда-то издалека он слышал бормотание и смех мужских голосов, двигавшихся по лагерю, жуткий плач под рокот барабанов, затем крик, возможно, воображаемый, одного из его товарищей по несчастью.

— Жосс-ран, — произнес голос.

Он поднял голову. Все, что он мог видеть, — это оранжевые отблески костров сквозь вход в юрту.

— Жосс-ран.

Он понял, что она здесь, его прекрасная ведьма Хутулун, ее глаза сверкали в темноте. Она присела перед ним на корточки.

— Тебе не следовало выезжать, — сказала она.

— Моим долгом было защитить священника.

— Ты думал проявить храбрость. Посмотри, к чему это тебя привело.

Вот он снова, этот ужасный плач.

— Что это? — спросил он.

— Они скорбят по вдовам, которых ты сегодня сделал.

— Я не намеревался делать вдов; я сражался за свою жизнь. А как насчет вдов, которых сделала ты?

Она протянула руку, и кончики ее пальцев обвели контуры раны на его лбу. «Проявление нежности, наконец-то, — подумал он. — Возможно, она не совсем забыла пустыню».

— Что со мной будет?

— Мой отец злится на меня за то, что я привезла тебя своим пленником, и он злится на тебя за то, что ты не умер от своей раны. Он желает твоей смерти, но не хочет брать на себя ответственность за нее.

Он попытался пошевелиться, но от этого усилия по плечу прошла еще одна судорога боли.

— Скажи ему, я сожалею о причиненных ему неудобствах.

— Он прочел послание, что ты привез от Хубилая. Это спутало все карты. Некоторые из полководцев моего отца говорят, что ты посол и с тобой нужно обращаться с уважением. Другие говорят, что раз ты вел переговоры с Хубилаем, тебя следует казнить. Есть и те, кто хочет оставить тебя в заложниках. Но имеет ли твоя жизнь какую-то ценность для Хубилая?

Он выдавил из себя дикую ухмылку.

— Скажи им, Император Катая любит меня как брата.

Она не улыбнулась. Что-то в ее выражении встревожило его.

— А каково мнение твоего отца?

— Мой отец склоняется к казни. Он говорит, что мертвые едят меньше. — Она вздохнула. — Я сделаю все, что смогу, чтобы его переубедить. Я найду способ тебя освободить. — С ней была деревянная чаша, наполненная водой. Она намочила в ней кусок тряпки и смыла засохшую кровь вокруг его глаза. Затем она промыла рану от стрелы, нежно, как возлюбленная. Даже сейчас, в его отчаянном положении, он ощущал тепло ее груди сквозь свою шелковую рубаху.

— Я все еще хочу тебя, видит Бог, — прошептал он.

Она не ответила.

— Ты слышала меня, Хутулун?

— Я могу промыть твои раны. Кроме этого, я ничего не могу для тебя сделать.

— Я должен знать. Ты совсем ничего ко мне не чувствуешь?

— Ты варвар с запада. Что я могу к тебе чувствовать? Я выйду замуж за сына хана, который сделает моих сыновей царевичами степи, как мой отец. — Она закончила свои манипуляции. Это была доброта, подумал он, хотя она и не облегчила его боли. — Рана чиста.

— Зачем твой отец мучает меня этой колодкой? Скажи ему, что если я так его донимаю, пусть делает, что хочет. Я не боюсь умереть.

— Я передам ему, что ты сказал. — Она встала и подошла к выходу из юрты.

— Я бы все отдал, чтобы лечь с тобой хотя бы на одну ночь, прежде чем умру.

— Тогда ты глупец, — сказала она и скрылась во тьме.

***

CX

Жоссеран носил канг всего несколько часов, а уже чувствовал, будто несет на своих плечах тяжесть собора в Шартре. Каждое малейшее движение было агонией. Боль и усталость вызывали грезы, которые не были сном, ибо сон был невозможен, но бредом, который переносил его из его ужасного положения обратно в пещеру над узким ущельем в Горах Солнца. «Разве ты не думал о нас, соединенных так, как Шива соединен со своей женой? Разве ты не думал иногда, что это твоя судьба? И моя?»

Он понял, что в юрте есть кто-то еще, и, подняв голову, увидел стоящего над ним Кайду, который наблюдал за ним. Возможно, это было оглашение его приговора. Скоро он узнает, как ему предстоит умереть.

Кайду стоял, уперев руки в бока, расставив ноги.

— Что мне с тобой делать, варвар? Мои полководцы говорят, я должен казнить тебя вместе с остальными.

— С остальными?

— Псами Хубилая. Они — предатели народа Синих Монголов и пятно на легенде о Чингисхане. Я повелел сварить их заживо.

Едва он это сказал, Жоссеран услышал, как его товарищей по несчастью ведут на смерть. Он надеялся, что Пьянице дали немного того черного кумыса, который он так любил, чтобы помочь ему перенести это испытание. Он слегка изменил положение, чтобы посмотреть в глаза другому мужчине.

— И что же заставляет тебя медлить на мой счет?

Крики истязаемых мужчин эхом разносились по лагерю. «А, они уже разогрели котел». Жоссеран не мог представить себе такой смерти. «Но я не стану молить о пощаде, — пообещал он себе. — Пусть они ломают мне кости одну за другой, я не стану молить. Дай мне, Боже, силы противостоять этим дьяволам».

— Быть может, я предложу тебе другой выбор, — выговорил Жоссеран.

Волчья ухмылка.

— Какой выбор ты можешь мне предложить, варвар?

— Позволь мне жениться на Хутулун.

Как быстро сошла с его лица ухмылка. Рука Кайду легла на меч у пояса. Жоссеран подумал, что тот сейчас же снесет ему голову. Но вместо этого хан удовольствовался тем, что поставил ногу на канг, вдавив его почти в землю и согнув шею Жоссерана между своими коленями.

— Ты вздумал играть со мной?

Жоссеран не ответил — не мог. Боль была невообразимой. С хрипом Кайду убрал ногу и отступил.

Жоссеран попытался поднять голову. Это было все равно что пытаться поднять на руки собственного коня. «Спина моя сломана», — подумал он.

Не в силах выпрямиться, он рухнул на бок. Он издал стон боли, весь его вес теперь приходился на правое бедро и колено.

— Пожалуй, я все-таки сварю тебя вместе с остальными, — прорычал Кайду.

— Я говорю… то, что говорю.

— Умереть можно по-разному, варвар. Ты сам себе жизнь не облегчаешь.

— Я предлагаю… испытание.

Он услышал колебание в голосе хана.

— Испытание?

— Скачки… Хутулун против… меня. Если я… выиграю, она станет моей… женой.

— И что ты тогда будешь делать? Заберешь ее с собой в варварские земли?

— Я… останусь здесь.

— Здесь? — Голос Кайду звенел от недоверия. — Зачем тебе оставаться здесь?

У Жоссерана не было на это ответа. И все же, почему нет? К чему ему было возвращаться? Найдется ли хоть одна душа, что прольет по нему слезу, если он не вернется в Акру?

— И что ты поставишь на кон? — спросил Кайду.

«Это агония от канга сводит меня с ума, — подумал Жоссеран. — Да простит меня Господь на небесах. Я промениваю все, что у меня есть, — тело и душу — на отблеск побрякушки, на шепотом данное обещание на базаре. Безумие».

— Многие юноши просили ее руки до тебя, — настаивал Кайду. — Не оборванные варвары-послы, а знатные татарские царевичи, и каждый ставил сотню коней в залог обещания взять ее в жены. Если Хутулун победит, а она, несомненно, победит, что можешь предложить ты?

— Свою… жизнь.

— Твоя жизнь и так мне принадлежит!

Крики начались снова. И долго человека варят?

— В данный момент… она еще у меня. Это все, что у меня… есть, поскольку ты еще не… решил, какова будет моя… судьба.

Кайду хмыкнул, возможно, скрепя сердце восхитившись мужеством Жоссерана.

— А если я скажу тебе, что намерен тебя отпустить? Ты все равно заключишь это пари?

Жоссеран не ответил. Как можно заключать такие сделки, когда голова и руки истерзаны кангом? Кайду кивнул одному из стражников, тот схватил край адского устройства и рывком поставил Жоссерана на ноги. Тяжесть вернулась в более сносное положение, и Жоссеран сдавленно всхлипнул от облегчения. Пока достаточно было и того, что он мог опереть канг о каркас юрты и на мгновение получить благословенную передышку от сокрушительного веса.

— Так вы отпустите меня, мой господин Кайду?

— Да.

— Тогда у меня есть чем сделать ставку. В конце концов, у меня есть жизнь, которой я могу торговать. Так мы договорились?

— Вот все, что мне от тебя нужно! — Послание Хубилая к командованию тамплиеров сунули ему под нос. Он разорвал его в клочья. — Мы не позволим узурпатору вооружиться с помощью Хулагу!

— Это ничего не меняет. Гонец и послание — одно и то же. Нельзя схватить одно, не ухватив другого. Если я вернусь в Акру, я сообщу моим господам и царевичу Хулагу обо всем, что видел и слышал. Для вас будет лучше согласиться на пари. В любом случае я останусь здесь. Отпускать меня было бы неразумно, милорд.

— Ты, конечно, знаешь, что лишь Хутулун, и только она одна, просит за твою жизнь!

Мгновение тишины, мгновение, чтобы улыбнуться. Он услышал, как произнес, словно откуда-то издалека:

— Поэтому мне и не нужна свобода. Мне нужна Хутулун.

— Ты глупец.

— Она мне тоже это говорила. Уверен, вы оба правы.

Кайду долго изучал его.

— Ты для нее диковинка, и это ее завораживает, потому что она шаманка и не похожа на других женщин. Ее тянет к вещам, которых те из нас, у кого нет дара, справедливо боятся. Но ты не для нее.

— Пусть она сама решает, — сказал Жоссеран.

Кайду на некоторое время задумался. Жоссеран слышал его дыхание, хотя и не мог поднять головы, чтобы заглянуть в глаза хану.

— Лучше бы ты умер сегодня, — сказал он наконец и покинул юрту. Снаружи доносился бой шаманских барабанов, нечеловеческие крики тех, кого варили и кто еще не был мертв.

***

CXI

Хутулун сидела на холме над лагерем, за пределами ореола ночных костров и защитного периметра кибиток. Она пришла сюда, чтобы побыть наедине с духами, под сенью Мирового Шатра, что этой ночью был подвешен к яркой точке Полярной звезды. Ее тело обдувал ледяной ветер.

Она не могла разобраться в сумятице, что царила у нее в душе. Она обхватила колени руками и прижалась лбом к кулакам. Она издала тихий вскрик, который вспугнул часового, дремавшего на своем коне где-то внизу.

Сколько она себя помнила, она ненавидела свой пол и все, что он олицетворял. В детстве она предпочитала общество братьев обществу сестер, и эта привязанность была закалена соперничеством. Она научилась превосходить их в охоте, в верховой езде, даже в борьбе. По мере взросления она делала все, чтобы завоевать расположение отца, хотя и чувствовала, что он улыбается ее братьям более благосклонно, чем ей. Наблюдая за лошадьми на пастбище, она узнала разницу между кобылой и жеребцом и поняла, что в этом и заключалась суть проблемы.

Но татарская женщина не сидит тихо и покорно, как китаянка с заплетенными волосами и лилейными ножками. Она задалась целью доказать отцу, что она выносливее, храбрее и искуснее любого в роду. Она упражнялась час за часом, день за днем, с луком и стрелами. И в последние два сезона она получила свою награду, ибо Кайду позволил ей скакать рядом с ним на охоте, даже дал ей в командование собственный минган.

Но она все еще была женщиной, и он ожидал, что она выйдет замуж и родит сыновей. И если так тому и быть, она пообещала себе, что однажды именно ее дети, а не отродье кого-либо из ее братьев, займут место ее отца как хана рода и владыки ферганских степей.

Но честолюбие ее предала слабость, о которой она и не подозревала. В союзе с этим варваром не было ровным счетом никакой выгоды, и все же она позволила себе его вообразить.

Она не могла понять, почему он испытывает к ней эту жажду. Когда он обнаружит, что она такая же кобыла, как и любая другая, он разочаруется, и тогда она станет бессильной — и как женщина, и как тот мужчина, которым она пыталась стать.

Так почему же она упорствовала в этой опасной игре?

Кайду рассказал ей о вызове, который бросил варвар. То, что он пошел на такое, сделал такую ставку ради нее, поистине ее поразило. Но она сказала отцу, что примет вызов. Он пройдет то же испытание, что и все ее женихи. Если она победит, он умрет; если победит он, она оставит седло и отдастся ему как жена мужу.

Что же будет?

Пусть завтрашний день решит.

***

CXII

Долину омыло дочиста, и небо было бледно-голубым — цвета Тэнгри, Владыки Голубого Неба. Вдали заснеженная зелень еловых лесов спускалась к кобальтовому озеру.

Хутулун сидела верхом на своей белой кобыле, в длинном дээле и сапогах для верховой езды, лицо ее было обмотано пурпурным шарфом. Она не удостоила Жоссерана и взглядом. Ему дали невзрачную и злобную желтую кобылу с плохими зубами и мерзким нравом. Его длинные ноги почти доставали до земли по обе стороны от нее.

Вся деревня собралась поглазеть на развлечение. Царила карнавальная атмосфера, ибо все знали, что уродливый варвар непременно проиграет. Возможно, сегодня вечером их ждет еще одно варево.

Кайду вышел из своей юрты, подошел к Хутулун и положил руку на затылок ее коня. Он наклонился к ней.

— Ты не должна проиграть, — прошептал он.

— Я знаю, что мне делать.

— Не позволяй своим женским чувствам к этому варвару встать на пути интересов рода.

— У меня нет к нему женских чувств, отец.

— Я знаю, что это неправда. Но что бы ты ни чувствовала, не подведи меня!

Ее белая кобыла нетерпеливо топнула ногой и взмахнула хвостом, готовая начать.

— Я обгоняла и лучших всадников, чем этот, — сказала она. — Я выиграю.

Жоссеран стиснул зубы от боли в плече. Какое же было облегчение избавиться от канга. Но рана от стрелы почти лишила его левую руку силы, и кровь все еще пропитывала его рубаху. Ему придется скакать, управляя одной рукой.

Хутулун не смотрела ему в глаза.

Он почувствовал укол беспокойства. «Может, она и ровня мне верхом, — подумал он, — и она знает эти холмы лучше меня. Но она наверняка понимает суть моей ставки. Это состязание — не проверка мастерства всадника, а испытание сердца».

Я надеюсь, что не ошибаюсь в ней.

— Тот, кто принесет мне козу, получит свое, — крикнул Кайду и, отступая, хлопнул кобылу Хутулун по крупу. Та рванулась вперед, и гонка началась, оставив коня Жоссерана стоять на месте.

Он поскакал за ней, к лесистым холмам у подножия хребта. Ровный, молотящий бег пони отдавался ударами боли в его плече. Он не обращал на это внимания. Единственное, что имело значение сейчас, — это гонка.

Конь Хутулун внезапно свернул в сторону, к самой крутой части холма, к отрогу, который татары называли «Место, где осла свалили козой». Но Жоссеран уже выбрал свой подъем, прямо по широкому склону перевала.

Хотя он уже отставал на расстояние полета арбалетной стрелы, он знал, что победит, потому что в глубине души не верил, что Хутулун позволит ему умереть.

Он достиг тени хребта и оглянулся в поисках Хутулун. Где же она? Она выбрала, как ему казалось, самый крутой и окольный путь, и он ожидал увидеть ее далеко внизу на тропе. Но ее нигде не было.

Но тут на его лицо упала тень, он вздрогнул, поднял голову и увидел ее над собой, на самой вершине. Она подхватила одну из туш и, торжествуя, взмахнула ею над головой.

Он снова вспомнил слова Уильяма. «Она ведьма, и спасения для нее нет».

Нет! Он отказывался верить, что она его обманет.

Он пришпорил коня вверх по тропе. Добравшись до хребта, он перегнулся через седло, подхватил другую тушу и перекинул ее через спину своего коня. Он отчаянно огляделся в поисках Хутулун.

Теперь он увидел, каким путем она пришла; узкое ущелье пересекало перевал, почти невидимое снизу. Она возвращалась по той же тропе, с окровавленной тушей в левой руке. Он пришпорил своего коня и поскакал вниз по склону за ней.

По его животу пробежал холодок страха. Возможно, это и была настоящая Хутулун; Хутулун-татарка, Хутулун-лисица, которая не могла стерпеть поражения от любого мужчины, готовая поставить его жизнь на кон ради своей гордости.

Он погнал своего пони по сыпучей осыпи, его копыта скользили по камням. Но он знал, что проиграл. Она была в сотне футов ниже него, ее кобыла быстро спускалась по узкой тропе, как делала это уже десятки раз. Хутулун ехала прямо, стоя в стременах. Теперь догнать ее было невозможно.

Ему пришло в голову, что он мог бы развернуть своего пони и поскакать обратно через гору, прочь от Кайду и ферганских степей. Возможно, именно это и замышляли Кайду, а может, и сама Хутулун; эта гонка была лишь уловкой, чтобы дать ему свежего коня и увести на безопасное расстояние от лагеря.

Вот оно что. Кайду хотел, чтобы он сбежал, и снял с себя ответственность за его конечную судьбу. Они, конечно, сделают вид, что преследуют его, но хан позаботится о том, чтобы они его не догнали. Хутулун одержит свою победу, и сегодня вечером они будут смеяться над варваром у своих костров, а баранье сало и кумыс будут блестеть на их подбородках.

Он осадил коня и смотрел, как она уезжает. Он гадал, любила ли она его вообще.

Он увидел, как она обернулась в седле и посмотрела назад, вверх по хребту. Она подняла руку. В знак прощания или триумфа?

А потом ее конь споткнулся.

***

CXIII

Он вырисовывался силуэтом на фоне солнца, в сотне футов над ней. Она почувствовала мимолетный укол боли за то, что сделала. Но так было лучше. Она спасла ему жизнь, а также поступила в интересах своего отца и рода. Как татарская царевна, это был ее единственный выбор.

Она увидела, как он развернул своего коня, прекратив погоню. Она еще раз обернулась в седле, чтобы в последний раз взглянуть на него.

Этого хватило, чтобы все изменить.

Если бы она смотрела вперед, она бы увидела осыпь и обошла ее. Или, возможно, ее поворот в седле вывел пони из равновесия. Но мгновение спустя она почувствовала толчок, когда ее кобыла оступилась. Хутулун спрыгнула, чтобы они обе не покатились кубарем вниз по склону.

Их спасли и инстинкты кобылы, и ее собственная ловкость. Она вскочила на ноги, хватаясь за поводья, пока пони карабкался, пытаясь удержаться на осыпающемся сланце. Хутулун почувствовала, как камни уходят из-под ее сапог, и она сильно ударилась спиной. Но она держалась за болтающийся повод, удерживая перепуганное животное. Последним усилием кобыла вскарабкалась обратно на тропу.

Хутулун лежала, задыхаясь от падения. Она медленно поднялась на ноги, ахнув от боли в ребрах, где она упала на острый камень.

А потом он был уже над ней.

Она слышала, как он скачет по узкой тропе, руно козьей туши хлопает по бокам его пони. Он ехал слишком быстро, но каким-то образом удержался в седле.

Ее рука метнулась к поясу, и в правой руке появился плетеный кожаный кнут. Он со свистом рассек воздух с треском, подобным падению дерева. Пони Жоссерана шарахнулся, взбрыкнул, и Жоссеран соскользнул на землю.

Она быстро поймала свою кобылу и вскочила в седло.

Жоссеран вскочил на ноги и смотрел, как она уезжает вниз по тропе, оцепенев от недоверия. Он посмотрел на свою левую руку, на кровавый рубец, оставленный кнутом. Он даже разорвал ткань его халата. Плечо снова горело; он чувствовал, как по руке течет свежая кровь.

Его пони метался в нескольких ярдах от него, взбрыкивая задними ногами, его нервы и нрав не улучшились от этого последнего происшествия. Жоссеран побежал за ним, поймал поводья и попытался его успокоить. Еще было не поздно поскакать обратно по тропе и через хребет. Он все еще мог уйти, как, он был уверен, они все и замышляли.

Нет, черт бы ее побрал.

Он быстро вскочил в седло и пришпорил пони вниз по тропе.

Хутулун снова оглянулась через плечо, надеясь, что на этот раз он ухватился за спасительную нить, которую она ему бросила. Наверняка он прекратил погоню.

Она не могла поверить своим глазам.

Он все еще преследовал ее.

— Убирайся! — в отчаянии крикнула она ему. — Убирайся!

Ее голос эхом разнесся по горам, по ущелью, через лес елей и пихт, через глубокий черный пруд у подножия хребта.

— Возвращайся! Возвращайся в Кашгар! Спасайся! Возвращайся!

Он осадил своего пони, на мгновение его силуэт вырисовался на уступе над ней. Она ждала, чтобы увидеть, что он сделает. Наконец он отвернулся. Глядя, как он удаляется, она испытала поток облегчения, смешанного с горьким разочарованием. В конце концов, он был всего лишь таким же мужчиной, как и все остальные.

Он знал, что не сможет ее догнать. Его маленький пони с трудом перебирал ногами по сыпучим камням. Если он будет гнать его слишком сильно, тот в конце концов споткнется и отправит их обоих скользить к смерти вниз по склону горы.

Он достиг широкого уступа, и между стенами ущелья он мог различить глинисто-серую степь и черные юрты татарского лагеря. Поток с шумом сбегал с горы, пенясь в черном пруду далеко внизу. Осока у края озера все еще была твердой от ночного мороза; поверхность озера была черной, на ней плавали льдины. В лощинах, куда не доставало солнце, лежали пятна затвердевшего снега.

Он заглянул за край утеса и услышал цокот копыт, эхом отражающийся от скалы на тропе под ним. Голос Хутулун разнесся по долине:

— Убирайся, Жосс-ран! Возвращайся!

«Возвращайся. Возвращайся со следом от моего кнута на лице, Жосс-ран. Возвращайся без меня, и всю оставшуюся жизнь гадай обо мне».

— Лучше утонуть в этом холодном черном озере, чем свариться в котле твоего проклятого отца, — сказал Жоссеран вслух. Он вонзил пятки в бока, пытаясь направить пони к уступу. Тот не двигался. Тогда он выхватил кинжал из сапога и вонзил его в круп пони.

Дикий прыжок в пустоту.

Пока они летели вниз, Жоссеран выпрыгнул из седла, все еще сжимая тушу козы в правой руке. Ему показалось, он увидел тень скал под поверхностью. Он вошел в воду ногами вперед. Если это была смерть, то он молил о милости, чтобы она была быстрой.

В этом зрелище был ужас, но было и восхищение; восхищение его мужеством и его гордостью. Мгновение назад она смотрела вверх, заслоняя глаза от слепящего солнца, думая, что он ушел. А потом в черной воде внизу вдруг взметнулся огромный водяной гриб, когда пони исчез под водой, и еще один, поменьше, — когда за ним последовал Жоссеран.

Хутулун ахнула. Она и представить не могла, что он способен на такое. Волны от места, где конь и всадник рухнули в воду, устремились к каменистому мелководью, где они бились и пенились.

Как кто-то мог сделать такое?

Сначала на поверхности показалась голова пони, и он отчаянно поплыл к дальнему берегу. Он выбрался из воды на дрожащих ногах, кровь стекала по его боку из раны от кинжала на крупе.

Жоссерана все еще не было видно. Она сдержала крик горя.

***

CXIV

И тут она его увидела.

Его голова, залитая кровью, показалась на поверхности. Он поплыл к берегу, гребя здоровой рукой. Он выбрался из воды и, задыхаясь, лежал на камнях. Он все еще прижимал к себе тушу козы, зажав ее под раненой рукой. Затем он снова поднялся на ноги, подобрал поводья своего коня и вскарабкался в седло. Пони, побежденный этим безумцем, потрясенный и, вероятно, испытывающий боль, был послушен, как ягненок.

Хутулун выругалась себе под нос. Для них обоих было бы лучше, если бы Жоссеран погиб. Теперь не было надежды ни для него, ни для нее.

Она могла попытаться переплыть озеро или объехать его; что бы она ни сделала, у него было неоспоримое преимущество. Поэтому она просто повела своего коня по тропе, зная, что теперь ей его не догнать.

Жоссеран поник, склонившись к холке своего коня, кровь стекала по его лицу из нового пореза на голове, свежая кровь капала с кончиков его пальцев, где снова открылась рана на плече. Его так трясло, что зубы стучали, он промок от ледяных вод озера. Его конь тоже был в крови, и от его боков поднимался пар.

Он провел пони сквозь живой коридор, который татары образовали на равнине, прямо к входу в юрту Кайду. Тишина была мертвой и полной.

Кайду был бледен от потрясения. Его дочь никогда прежде не проигрывала. Теперь ее победил тот единственный мужчина, за которого ей было невозможно выйти замуж. Ее крошечная фигурка виднелась еще в двухстах шагах на равнине.

Жоссеран бросил тушу козы к ногам Кайду.

— Гонка моя, — сказал он.

Кайду кивнул своим телохранителям. Они стащили Жоссерана с коня.

— Ты не можешь жениться на моей дочери, — сказал Кайду. Он повернулся к своим воинам. — Уведите его. Снова наденьте на него канг. Завтра он умрет.

И он ворвался обратно в свою юрту.

***

CXV

— У тебя был шанс сбежать. Почему ты им не воспользовался?

Он не ответил ей.

Они были одни в юрте, ветер бился о войлочные стены. Его голова была опущена под тяжестью канга. Они предали его. Они оба его предали.

«Он безропотно переносит свою боль, — подумала Хутулун, — как и подобает мужчине». Ее кнут рассек плоть на тыльной стороне его левой руки и на виске. Он повредил левую ногу, когда ударился о воду, и колено его распухло до размеров дыни. Плечо его тоже снова открылось, и вокруг раны запекся свежий сгусток крови.

Но его испытания принесли ему лишь встречу с палачом Кайду.

Духи Голубого Неба и вправду посмеялись над ней. Наконец она нашла мужчину, который доказал ей свою доблесть, который превзошел ее верхом, и теперь ему предстояло умереть. Она опустилась на колени перед ним, держа в руках небольшую деревянную чашу с водой. Она обмакнула в нее тряпицу и начала промывать его раны.

— Почему ты не воспользовался шансом сбежать? — повторила она.

— Сначала позволь мне спросить тебя, — сказал он. — Ты знала, что собирается сделать твой отец?

— Я дочь хана. Я не могу выйти замуж за варвара.

— И поэтому ты подумала, что я побегу спасать свою жизнь, вместо того чтобы остаться и сражаться за тебя.

— Любой разумный человек воспользовался бы своим шансом, когда ему его дали.

— Разумный человек не сидел бы на этой Богом забытой равнине за тысячи лиг от места, где он родился. Разумный человек не продал бы свои земли, чтобы служить пять лет монахом и солдатом. Разумный человек не отправился бы в дурацкое путешествие через полмира. — Он медленно моргнул, словно очнувшись от сна. — Но ты не ответила на мой вопрос. Я спросил, знала ли ты, что задумал твой отец.

— Конечно, я знала.

Она сбросила шарф с лица. Она наклонила голову, припала ртом к ране на его плече и начала высасывать запекшуюся кровь.

— Что ты делаешь? — прошептал он. Он почувствовал, как ее зубы потянули за плоть мышцы, маленькие, дрожащие рывки, как ребенок у груди. Ее рот был влажным и горячим.

— Это чтобы очистить рану.

— Пожалуйста, не надо, — сказал он охрипшим голосом.

Она снова отстранилась и посмотрела на него, недоумевая. В ее глазах был блеск, которого раньше не было.

— Но кровь испортится.

— Просто оставь меня.

— Таково твое желание?

— Нет, но все равно оставь меня.

На ее губах была кровь. Ее запах возбуждал его, не сладкие духи и мази, а кровь, кожа и пот.

— Ты не можешь жениться на татарской царевне, — сказала она.

— Как твой отец собирается меня убить?

— Традиционным способом для людей высокого рода и великой доблести. Тебя завернут в ковер и затопчут конями. Так твоя кровь не прольется на землю и не принесет несчастья племени. — Она неожиданно протянула руку и коснулась его, чуть ниже сердца. — Ты слишком храбр. Тебе следовало бежать, когда у тебя был шанс. Таков был мой план; мой отец сговорился со мной. Я этого не хотела.

Он не слушал. Даже сейчас все, о чем он мог думать, — это ее дыхание, ее жар, ее глаза и, о чем он так часто гадал, ее тело. Взгляд его снова выдал его мысли.

— Этому не бывать, — сказала она.

— Пожалуйста, — сказал он.

Долгое мгновение ни один из них не говорил. Затем она встала и подошла к выходу из юрты. Он подумал, что она сейчас уйдет. Но вместо этого она опустила полог шатра и вернулась.

***

CXVI

Хутулун сняла сапоги и тяжелые войлочные штаны. Она расстегнула свой халат и дала ему упасть.

Он затаил дыхание. Во рту у него пересохло, как никогда за все время их перехода через пустыню. «Если это моя последняя ночь на земле, — подумал он, — то мне уже все равно. Этого достаточно». Его желание пересилило даже муки канга, ужасную боль в плече, страх смерти.

Шелковая рубаха, которую она носила под дээлом, доходила ей чуть ниже талии. Она сняла ее через голову. Кожа ее была цвета полированной бронзы, мышцы под ней напряжены, как тетива лука, от жизни, проведенной в стременах коня. Как и у всех уйгурских женщин, на ее теле не было волос. На правом бедре и голени виднелись свежие белые шрамы. Он вспомнил, как она упала под стаей волков в день охоты, и догадался, что это их следы.

Она опустилась на колени, оседлав его ноги. Он громко застонал от бессилия. Он не мог дотронуться до нее, не мог даже поцеловать из-за канга. Она долго сидела так, ее колени были по обе стороны от него, а глаза — прикованы к его глазам.

Она подняла его рваную и испачканную кровью шелковую рубаху, и он почувствовал, как ее пальцы гладят кожу на его боках. На ее лице застыло сосредоточенное хмурое выражение, словно она хотела запечатлеть в памяти каждый изгиб его тела. Затем она склонила голову и поцеловала его в грудь, маленькими, мягкими поцелуями, нежно покусывая его кожу.

Она взяла его лицо в свои руки.

— Ради этого ты бросил свою жизнь на ветер?

— Теперь ты — все, что меня волнует.

— Ты будешь разочарован. Когда все закончится, ты будешь гадать, зачем так рисковал. Соитие жеребца и кобылы так же обыденно, как ветер и дождь.

— Ты знаешь, что это гораздо больше. Мы — один дух, ты и я.

Она спустила его войлочные штаны до бедер.

— Мой жеребец, — пробормотала она. Наконец она смочила пальцы ртом, медленно, один за другим, и нежно погладила его. Он громко ахнул.

— Я бы остался здесь, в этих степях, ради тебя, — пробормотал он. — Мне не к чему возвращаться.

Он почувствовал, как ее тело прижалось к нему. Она склонила голову под деревянную колодку и прижалась лицом к его груди. Он думал, что его плечи сломаются от напряжения.

— Ты помнишь росписи в пещере в пустыне? — прошептала она.

— Помню.

— Даже если бы у нас была тысяча ночей, и мы соединялись бы всеми разными способами, как владыка Шива и его жена, в конце концов ты бы устал от меня и захотел бы вернуться в свои земли.

— Ты ошибаешься, Хутулун. Когда ты станешь старой и беззубой, я все равно буду сидеть рядом с тобой.

— Это всего лишь слова.

— Когда я сказал, что буду скакать за тебя, это не были слова. Я сказал, что сделаю все, чтобы завоевать тебя, — это не были слова. Я прыгнул со скалы в воду, не зная, выживу ли я или умру. Ты получила мое слово, что я поставлю свою жизнь на кон ради тебя, и я его сдержал.

Она обвила ногами его поясницу; он почувствовал, как ее живот и пах прижались к нему, и он громко застонал. Она поцеловала его в плечо, оставив влагу своих губ на его коже. Он не видел ее лица. Размеры их любовного соития были предписаны ему звуком ее тихого дыхания, свистом ветра за стенами юрты, тенями, отбрасываемыми огнем, ореолом ее волос.

Его руки сжались в кулаки.

— А как у ваших, христианских женщин?

— Никогда так. Никогда.

— Я должен верить тебе, раз ты так говоришь. Сама я никогда этого не делала. — Она откинулась назад, упершись руками в ковры, подняв тело и выгнув торс. Он попытался соединиться с ней, но тяжесть канга помешала ему.

— Это был тот миг со мной, ради которого ты так рисковал?

— Это было ради каждого мига, что у меня есть до конца моей жизни.

Она почти незаметно опустилась на него. Он громко ахнул.

— Милосердный Боже и все его святые… — выдохнул он.

Когда она приняла его всего, она крепко обвила его руками. Он чувствовал ее дыхание на своей шее, неописуемую мягкость ее груди на своей. Она оставалась так, едва двигаясь, целую, казалось, вечность.

— Пожалуйста, — прошептал он.

Очень нежно, очень медленно, она поднялась на колени, и он ждал, что она снова опустится на него. Но без предупреждения она соскользнула, и их соитие закончилось, не успев начаться.

— Что ты делаешь? — ахнул он.

Она приблизила свое лицо к его, ее пальцы сомкнулись вокруг него, лаская его.

— Хутулун!

Она откинула косы с лица.

— Я не могу принять твое семя. Ты хочешь, чтобы я носила твоего ребенка, когда ты уйдешь? — Ее пальцы двигались все быстрее и быстрее. Он застонал, и его тело содрогнулось от невыносимого удовольствия и безмолвной скорби. — Это все, что позволят боги, — прошептала она. Она поправила его одежду и встала. По ее бедрам стекала кровь. — Видишь. Я могу немного истечь кровью за тебя, как ты истек за меня.

Она поцеловала его в последний раз.

— Я хочу, чтобы ты вечно горел по мне, — прошептала она. Она быстро оделась и исчезла. На ее место пришла тьма, а с ней — отчаяние жизни без истинного конца, пустая рука, тянущаяся к бездонному небу.

***

CXVII

Его страж был еще мальчишкой. Он сидел в проходе юрты, сжимая в обеих руках свой ржавый меч. Он изучал Жоссерана с угрюмой злобой, пытаясь казаться старше, храбрее и воинственнее, чем был на самом деле. Жоссеран притворился спящим, наблюдая за ним из-под полуопущенных век, выжидая своего часа.

Где-то посреди долгой ночи он услышал глубокое, ровное дыхание мальчика и увидел, как его голова упала на грудь. Это был его миг.

Он попытался подняться на четвереньки, но тяжесть канга свела мышцы бедер, и он не чувствовал ног. Рана в плече тоже затекла, и когда он попытался пошевелиться, было так, словно кто-то вонзил в сустав раскаленное клеймо.

Прошли долгие минуты, прежде чем он наконец смог вытянуть ноги, и по мере того, как возвращалось кровообращение, казалось, будто иглы вонзаются в его плоть. Наконец боль утихла. Он напряг мышцы ног, снова проверяя их. Он снова попытался встать, но потерял равновесие, качнулся назад и упал на бамбуковый каркас юрты. Он думал, что шум разбудит молодого часового, но мальчик засопел во сне, как боров, и не пошевелился.

С третьей попытки Жоссеран, пошатываясь, поднялся на ноги.

Он долго стоял неподвижно, пока стук крови в ушах не утих и он снова не обрел уверенность в равновесии. Колено его пульсировало от боли. Он хромая, вприпрыжку пересек пол юрты.

В последний момент мальчик проснулся. Его глаза моргнули и открылись, он уставился на Жоссерана, его юное лицо было обрамлено лунным светом. Жоссеран рухнул на колени, одновременно разворачивая канг по дуге, так что край огромной деревянной доски ударил мальчика по виску. Раздался ужасный треск, и он рухнул на бок. Его конечности несколько раз дернулись, и он затих.

Несмотря на все свое отчаяние, Жоссеран надеялся, что не убил его.

Усилие от взмаха кангом снова вызвало спазм в мышцах шеи. Ему казалось, будто ему оторвали руку. Черт побери! Каким-то образом он снова, пошатываясь, встал. Он протиснулся сквозь войлочный полог в темноту. Было пронзительно холодно, и земля замерзла от инея. На нем была лишь шелковая рубаха и войлочные штаны, недостаточно, чтобы продержаться в ледяной степи до утра. Но с этим ничего нельзя было поделать. Выбор был между замерзнуть или быть растоптанным конями Кайду. Ни одна из перспектив не была особо привлекательной. «По крайней мере, — сказал он себе, — я могу умереть на своих условиях».

Он слепо побежал в ночь, прочь от лагеря. Но через несколько минут его так сильно затрясло, что он споткнулся и упал, тяжесть деревянного ошейника сотрясла его шею и позвоночник, когда он ударился о землю.

Он не мог дышать от боли.

Наконец он заставил себя снова встать. Теперь он был далеко от лагеря. Он удивлялся единственному стражнику, которого они поставили у входа в юрту, и теперь понял причину. Куда было бежать? Он променял быструю татарскую казнь на медленную и ледяную смерть в тундре. В этой тонкой рубахе он не проживет и часа.

Вокруг него была темная степь: ни укрытия, ни еды, ни союзников. Он снова упал на колени, дрожа от холода, шея и плечо его были сведены агонией. Он слышал, как на равнине татарские кони бьют копытами, стреноженные. Они учуяли его чужой запах на ветру.

Он рухнул в замерзшую грязь, слишком замерзший и слишком измученный, чтобы продолжать.

Он был побежден.

Он почувствовал грохот конских копыт по твердой земле, но у него уже не было сил подняться. Он увидел, как в лунном свете блеснул клинок меча. Он повернул голову, разглядел жилистую фигуру татарского всадника, стоявшего над ним, пар от его дыхания на ветру, запах его коня.

Только бы быстро.

***

CXVIII

Канг раскололся от одного удара сверху вниз. Татарин яростно пнул, раскалывая колоду по всей длине и ломая шарнир. Жоссеран сбросил с себя ужасное устройство, всхлипывая от облегчения. Он попытался встать, но сил в нем не осталось. Он лежал, дрожа, на замерзшей земле, и холод, как смерть, проникал в него.

— Я думала, ты никогда не придешь, — сказала она.

Хутулун?

Она бросила ему несколько шкур.

— Надень, пока не замерз. В седельной суме есть кумыс и вяленая баранина. Твои люди в двух днях пути отсюда. Для тебя, пожалуй, в семи.

Он не двигался.

— Быстрее! Пока все племя не проснулось. — Она схватила его за рубаху, заставив выпрямиться, и накинула ему на плечи халат. Он застонал от боли, когда она просунула его левую руку в дээл. Затем она подняла его на ноги и потащила к коню.

— Ты должен спешить!

Он чувствовал теплую влагу на груди, знал, что рана на плече снова открылась. Мышцы шеи одеревенели от канга, так что он едва мог пошевелить головой. Он уже не был уверен, хватит ли у него на это сил. Колено его подогнулось и почти подкосилось.

— Держи северную звезду за спиной, — сказала Хутулун. — К рассвету ты доберешься до широкой долины. Увидишь гору в форме женщины, лежащей на спине. Следуй по этой долине, и она приведет тебя в Кашгар. Твои друзья там.

— Ты не пойдешь со мной?

— С чего бы мне это делать?

Она помогла ему сесть в седло, вложила поводья в его правую руку.

— Я больше тебя не увижу, — сказала она.

— Не будь так уверена.

— Если ты когда-нибудь вернешься в эти долины, мой отец тебя убьет. Возвращайся домой, Жосс-ран. Забудь обо мне, забудь, что ты когда-либо здесь был.

— Пойдем со мной, — повторил он.

— Я уже дважды спасла тебе жизнь. Чего еще ты от меня хочешь? А теперь быстрее, ты должен спешить! — Она схватила его за волосы и притянула его лицо к своему, чтобы поцеловать. — Я бы хотела родить тебе сыновей, — сказала она, а затем хлопнула пони по крупу. Тот рванулся прочь во тьму, к степям и темному массиву гор на юге.

Кайду стоял у входа в свою юрту, рядом с ним — Хутулун. Ничто не шевелилось в этом черном и ужасном холоде.

— Он сбежал? — спросил ее Кайду.

— У него есть конь, припасы и меха. И он человек многих талантов.

— Верно, — пробормотал Кайду. — А что со стражником?

— Он оправился, хотя боюсь, шрам останется с ним на всю жизнь как свидетельство его неосторожности.

— Я должен его наказать, иначе кто-нибудь заподозрит, что я приложил к этому руку.

Пар от их дыхания уносило ветром.

— Я прокляну тот день, когда он нашел дорогу в Ферганскую долину, — сказал он.

Молчание было неловким свидетельством чувств его дочери.

— Если бы он был Человеком, а не варваром, ты бы вышла за него замуж?

— Он был мужчиной.

— Признаю, у него была храбрость, — хмыкнул Кайду. — Но ведь храбрость можно найти и в коне.

— Мне прошлой ночью снился сон, — сказала Хутулун.

— Что было в твоем сне?

— Мне снилось, что я снова его увидела.

— Это невозможно.

— Это был мой сон.

Кайду покачал головой. Так не пойдет. Он не мог позволить ей сохнуть по варвару.

— Ты поступила наилучшим образом для рода, — сказал он. — Теперь ты должна забыть, что это когда-либо было.

Как будто она когда-нибудь сможет.

***

CXIX

Позднее лето в Кашгаре, и улицы были полны пыли и мух, черных роев, ползавших по овечьим головам и жирным легким, выставленным на продажу. Таджики с бородами, тонкими как проволока, и косоглазые киргизы щелкали семечки, щеголяя по базарам, или развалившись на деревянных диванах в чайханах, потягивали зеленый чай с корицей из треснувших фарфоровых чайников.

Рыночные прилавки ломились под тяжестью позднего урожая: персики, арбузы и инжир, дыни, виноград и гранаты. Переулки были по щиколотку в дынных корках. Но с плодами лета пришли и предвестники зимы. По пыльным улицам грохотали ослиные повозки, груженные связками хвороста и дров — топливом для очагов.

В предгорьях у Крыши Мира уже лежал снег.

Жоссеран открыл глаза. Он ощущал пульсирующую боль в плече, жгучую боль в черепе. Во рту было вязко и сухо. Просыпаясь, он уловил ноздрями ароматы, проникавшие в комнату: свежеиспеченный плоский хлеб, древесный уголь, жареное мясо; все знакомые запахи базара.

— Итак, — произнес голос, — ты жив.

Перед его глазами возникло лицо. Уильям. Он попытался заговорить, но не издал ни звука. Уильям приподнял его голову и поднес к губам чашку с водой. Она была ледяной и показалась Жоссерану вкусной, как вино.

— Где… я?

— Ты не на небесах, если ты этого ожидал.

— Когда я увидел тебя… я точно знал, что это не небеса. — Он лежал на толстом слое ковров. Это был канг, приподнятая кирпичная платформа, обогреваемая снизу огнем, и она успокаивающе грела ему спину.

— Где я?

— Мы в крепости в Кашгаре. Тебя привезли сюда три дня назад таджикские соплеменники. Они нашли тебя в полубреду, блуждающим по горам на татарском коне. У тебя две раны на голове и рана от стрелы в плече, которая сильно воспалилась. Однако теперь она заживает, но не благодаря этим татарам. Они хотели послать своих грязных шаманов, чтобы те практиковали на тебе свое колдовство, но я их отговорил. Я молился за твою заблудшую душу и пустил тебе кровь. Я верю, что мое искусство врачевания и Божья благодать снова поставили тебя на ноги.

— Спасибо.

— Не благодари меня. Теперь я не в долгу перед тобой. — Уильям встал. — Ты должен благодарить Бога за свое избавление. Я не думал снова тебя увидеть.

— Это бы тебя очень огорчило?

Уильям наклонился ближе.

— Что случилось в тех горах, тамплиер?

— Когда мои похитители увидели пайцзу и узнали, что я христианский посол с дозволения Хубилая, они меня отпустили. В этих краях очень уважают жизнь посланников.

— Тогда где пайцза?

— Должно быть, я ее уронил.

— Кто они были?

— Разбойники. Они напали на нас в надежде наживы, не более того.

— Мне показалось, я видел среди них ведьму, — сказал Уильям.

Жоссеран покачал головой.

— Ты ошибся, — сказал он и повернул лицо к окну. — Сартак и его татары хорошо с тобой обращались?

— Он не перерезал мне горло и не сварил мои внутренности себе на ужин, и за это я благодарю Бога.

— Я боялся, вы уже отправились в Хотан или Ош.

— После засады Сартак приказал нам вернуться в крепость. С тех пор мы остаемся здесь, за этими стенами, но я понятия не имею, почему. Возможно, чтобы дождаться твоего благополучного возвращения. Поскольку эти люди не говорят на языке цивилизованных людей, а лишь бормочут, как обезьяны, мне невозможно это знать. Кстати, Сартак желает с тобой поговорить, как только ты оправишься.

— Я устал. Увижусь с ним завтра. А сейчас мне просто нужно поспать.

— Тогда я тебя оставлю. — Уильям помедлил у двери. — Когда тебя сюда привезли, ты был в бреду. Ты бормотал, как дитя.

— Что я говорил?

— Что-то о твоем отце, — сказал он. Он вышел, тяжелая дверь захлопнулась за ним.

Лишь на следующий день, когда Жоссеран достаточно оправился, чтобы принять визит Сартака, он узнал истинную причину, по которой татары вернулись в крепость. После засады Сартак отправил послание в Бухару, прося регентшу Чагатайского улуса, Органу, усилить его эскорт. Пока он ждал в Кашгаре ответа, он получил по ямской службе сообщение, что Органа была свергнута союзником Ариг-Буги, Алгу, и получил приказ от самого Хубилая оставаться на месте, пока ситуация не разрешится.

— Так кто устроил засаду, варвар? Чьи это были солдаты? — Когда Жоссеран замялся, он ответил за него сам: — Их послал Кайду.

— Да.

— Что случилось с остальными, кого взяли с тобой?

— Их казнили.

— Они достойно умерли?

Жоссеран гадал, что ему ответить. Счел бы татарин варку в котле достойной смертью?

— Их обезглавили. Это было быстро.

— Ты уверен?

— Я видел это своими глазами.

Сартак, казалось, испытал облегчение.

— Это, по крайней мере, благословение. Дай Сечен, — сказал он, назвав настоящее имя Пьяницы, — был моим шурином.

— Он умер как мужчина, — сказал Жоссеран и отвернулся. Это было милосерднее, чем сказать ему, что из них сварили суп. Это была ложь, но были и такие истины, которые лучше не знать.

***