Шелковый Путь

LXXI

— Вот, — пробормотал Сартак.

Шанду, столица Сына Неба, Небесного Правителя Всей Земли, раскинулась перед ними у озера цвета рябистой стали. Со всех сторон ее окружали усеченные горы, напомнившие Жоссерану верблюжьи горбы. Горизонт, для христианского глаза, представлял собой немыслимое столкновение вер в пределах одной городской стены: ступы идолопоклонников и минареты магометан вонзались в небо над глинобитными ламаистскими монастырями тангутов и расписными павильонами катайцев.

За стенами теснились сырцовые дома вдоль кривых и грязных переулков, за исключением севера, где ярусные крыши императорского дворца блестели на солнце среди зеленых и тенистых дорожек царских парков.

Уильям выкрикнул благодарственную молитву Богу, напугав их татарский эскорт.

— Господь вел и защищал нас в нашем долгом пути! Да будет Он прославлен и восхвален! — Злюка уставился на него, как на сумасшедшего.

— Ты немного торопишься, — проворчал Жоссеран.

— Разве мы не достигли цели нашего пути, неблагодарный?

— Верно, мы путешествовали шесть месяцев и претерпели лишения, которые, я не верил, что смогу вынести. Но не стоит забывать, что мы все еще лишь на полпути. — Он снова повернулся, чтобы взглянуть на раскинувшуюся перед ним захватывающую панораму. — Нам еще предстоит вернуться. Помни об этом.

Земляная насыпь образовывала оборонительный периметр вокруг города. За ней лежал сам город, зеленые знамена развевались на каменных стенах, бронированные стражники смотрели на них сверху из сторожевых башен.

Они въехали через арку в Южных воротах, и их тут же ударил в нос смрад. «По крайней мере, в этом, — подумал Жоссеран, — Шанду мало чем отличается от Сен-Дени или Рима». Они пробирались сквозь толпу и тесные деревянные дома. Жоссеран заметил, как шум утихал по мере их приближения ко дворцу. Когда они достигли самих дворцовых стен, никто на улице не повышал голоса выше шепота.

Они остановились перед двумя огромными, окованными железом воротами.

Стража на башне узнала форму императорской гвардии, и ворота распахнулись.

Внутри царила полная тишина. После убожества улиц это место было святилищем: мощеные дворы и взмывающие ввысь пагоды с загнутыми карнизами и черепицей из лакированного бамбука павлиньей синевы и нефритовой зелени, глазурованной так, что она сияла на солнце, как стекло. Стражники в таких же золотых шлемах и плащах из леопардовых шкур, как и у их эскорта, надзирали за этим безмолвием. Павильон Великой Гармонии высился перед ними на обширной земляной платформе, шириной, пожалуй, в десять родов и длиной до тридцати. Он был ошеломляющ в своей симметрии и размерах. Лакированные киноварные колонны поддерживали тройную крышу. Золотые драконы и змеи обвивали колонны и извивались вдоль карнизов высоко наверху; плывущие белые облака создавали впечатление, будто сами драконы движутся, их золоточешуйчатые крылья несут их ввысь.

Дворец был окружен огромной террасой, обнесенной балюстрадой, все из чистого белого мрамора. В бронзовых котлах, в каждом из которых помещались сотни свечей с благовониями, воздух был приторно-сладким от их аромата. Под ними раскинулся выложенный плиткой двор, тихий и пустой, затененный вековыми соснами и кипарисами.

По приказу Сартака они оставили лошадей и поднялись по мраморным ступеням на вершину.

Два огромных каменных льва, каждый размером с татарского пони, охраняли вход. Была там обитая медью дверь и две двери поменьше по бокам.

Их прибытия ждали. Камергер, одетый в шляпу-таблетку и халат из багряного шелка, был тут как тут, чтобы провести их через порталы в Зал для аудиенций.

Жоссерану и Уильяму велели снять сапоги. Камергер протянул им белые кожаные башмаки, которые они должны были надеть, чтобы не испачкать шелковые и золотые ковры внутри.

— Помните, не наступайте на порог, — прошептал Сартак. Порог был, по сути, ему по колено, так что через него пришлось бы перелезать. — Это считается самым ужасным предзнаменованием, и всякий, кто это сделает, подвергнется суровейшему наказанию.

— Даже посол христиан? — спросил его Жоссеран.

Выражение лица Сартака было ответом. Уильям приготовился к этому знаменательному событию. Он открыл свою кожаную суму, надел белый стихарь и пурпурную епитрахиль, которые вез с собой из самого Рима. В одной руке он держал иллюминированную Библию и Псалтирь, в другой — миссал и серебряное кадило. На шею он надел серебряное распятие.

Жоссеран подумал о дарах, что он привез из Акры: дамасский меч, рубины, кожаные перчатки — все было утеряно во время налета Сартака. Он подумал и о белой мантии с красным тамплиерским крестом ордена Храма. Он намеревался надеть ее на аудиенцию с Великим ханом, но вместо этого предстанет одетым, как любой другой татарин. Он чувствовал себя нищим.

— Ты готов, тамплиер? — фыркнул Уильям.

— Готов, как никогда.

— Тогда предстанем перед язычником.

Жоссеран глубоко вздохнул. Уильям пошел впереди него; он вошел в великий двор Хубилай-хана, распевая «Salve Regina».

***

LXXII

Буйство красок, сцена немыслимого великолепия, волнующая душу и ослепляющая глаза.

Повсюду был шелк и парча, меха и золото; Жоссеран видел катайцев в железных шлемах-котелках и багряных халатах; тангутских лам с бритыми головами и в шафрановых одеждах; придворных с тонкими, обвисшими усами в нарядах уйгуров — оранжевых халатах с высокими шелковыми шляпами, подвязанными бантом. Здесь были писцы в развевающихся одеждах магометан рядом с татарскими святыми людьми, почти нагими, со спутанными бородами и дикими волосами.

Над их головами со стен свисали зелено-белые треугольные флаги Императора, среди колонн из киновари и позолоты. Вся эта фреска снова отражалась в зеркальном блеске мраморных полов.

Хубилай, Сила Божья на Земле, Повелитель Тронов, Правитель Правителей, сидел на высоком троне из золота и слоновой кости, с позолоченными драконами, обвивавшими его подлокотники. На нем был халат из золотой парчи и шлем в форме чаши с нашейником из леопардовой шкуры. На его поясном ремне была пряжка из чистого золота.

Это был невысокий, коренастый мужчина, отметил Жоссеран, уже в зрелых годах. Волосы его были заплетены в две косы сзади, на татарский манер. В ушах у него были золотые кольца, а усы — тонкие и обвисшие. Лицо его было необычайно бледным, хотя щеки — розовыми. Жоссеран с потрясением понял, что этот эффект был достигнут с помощью румян.

Трон его был обращен на юг, по-татарски, в сторону от северного ветра. Императрица сидела рядом с ним, слева. Справа от него — его сыновья, сидевшие на меньшем возвышении и на такой высоте, что их головы были на уровне его ног. Напротив них — его дочери. Другие царевичи двора сидели ниже них, в порядке убывания привилегий, мужчины — на западе, женщины — на востоке.

Младшие придворные располагались вдоль крыльев зала: министры Хубилая в странных шлемах с полями; китаянки в платьях с капюшонами, с длинными волосами, уложенными на голове в замысловатые прически со шпильками; татарские царевны в пышных головных уборах с перьями; и, вездесущая, императорская гвардия в золотых крылатых шлемах, кожаных кирасах и плащах из леопардовой шкуры.

Но даже среди этой экзотической толпы самым фантастическим зрелищем для его западных глаз были конфуцианские ученые в своих черных шелковых тюрбанах, с двумя косичками, торчавшими сзади, как жесткие уши. Некоторые отрастили ногти почти до длины пальцев, словно когти хищной птицы. Он не мог отвести от них взгляда. Эта мода, как он позже узнал, предназначалась не для устрашения, а как способ отделить себя от простого народа, чтобы продемонстрировать, что они не зарабатывают на жизнь ручным трудом.

Жоссеран отметил, что женщин здесь было меньше, чем при дворе Кайду в Фергане. Присутствовали, казалось, лишь дамы очень высокого ранга, и их было значительно меньше, чем мужчин.

Рядом с Хубилаем, на возвышении, сидел мужчина в дээле татарина, но с бритым черепом тангута.

— Пагба-лама, — прошептал ему Сартак. — Лама, несмотря на его одежду, Императорский Наставник, главный советник и волшебник Императора.

На их появление почти не обратили внимания, ибо шел большой пир. Придворные камергеры провели их в заднюю часть огромного зала и пригласили сесть. За столом, казалось, сидели лишь самые знатные; большая часть двора сидела на ярких шелковых коврах, разбросанных по полу.

Слуги принесли им подносы с вареной бараниной, поданной в красивых глазурованных блюдах оливкового и коричного цветов.

Уильям был оскорблен. Он неудобно присел на корточки в своем стихаре, прижимая к груди привезенные с собой священные реликвии.

— Это невыносимо, — прошипел он Жоссерану. — Мы проделали путь через весь мир, чтобы представиться, а он заставляет нас ждать в самом конце зала!

Жоссеран пожал плечами.

— Нам надлежит быть терпеливыми.

— Но я посланник самого Папы!

— Не думаю, что ему есть дело, будь ты хоть сам святой Петр. Похоже, он голоден.

Принесли еще блюда в керамических чашах: яйца, пиво из проса, сырые овощи, приправленные шафраном и завернутые в блины, и несколько подносов с жареными куропатками. Сартак сказал им, что фрукты и куропатки прибыли свежими тем же утром из Катая по ямской службе.

Жоссеран сунул пальцы в чашу с рисом и зачерпнул пригоршню в рот, так же, как он ел с татарами на протяжении всего путешествия. Сартак отбил его руку и закричал на него. На мгновение ему показалось, что тот даже выхватит нож.

— Что ты делаешь, варвар?

— Я голоден.

— Даже если ты умираешь от голода, во Дворце ты должен есть как Человек. — Сартак взял две заостренные палочки, инкрустированные слоновой костью, и, держа их указательным и большим пальцами, подцепил кусочек курицы из одной из чаш и поднес ко рту. — Вот так, видишь?

Жоссеран взял палочки из слоновой кости и попытался ухватить их так же, как Сартак. И уронил их в чашу с похлебкой.

Сартак сокрушенно покачал головой.

Уильям же, мрачный, сидел в стороне, не притрагиваясь к еде. Было ясно, что все вокруг намерены напиться допьяна.

В центре зала стоял деревянный ларец, шага в три шириной, обитый золотыми листами и украшенный искусной резьбой с драконами и медведями. С каждой стороны были золотые краны, и из них распорядители наливали кумыс в золотые сосуды — каждый такой сосуд мог утолить жажду десятерых. По одному ставили между каждым мужчиной и его соседом. Он и Уильям были, возможно, единственными трезвыми людьми в зале.

Две лестницы вели к возвышению, где трапезничал Император. Полные кубки торжественно несли вверх по одной лестнице, пустые — вниз по другой, и движение это было весьма оживленным. Китайские музыканты в фиолетовых шапочках и халатах, частично скрытые за расписной ширмой, заиграли на своих заунывных гонгах и скрипках. Император поднял свою чашу к губам, и все в зале пали на колени, склонив головы.

— Ты должен сделать то же самое, — прошипел Сартак.

Жоссеран подчинился. Уильям сидел непреклонно, его лицо было бледно от гнева.

— Делай! — выдохнул Жоссеран.

— Не буду.

— Или сделаешь, или я сверну тебе шею и избавлю татар от хлопот!

Уильям вздрогнул.

— Ты не поставишь под угрозу и мою жизнь вместе со своей!

Уильям неохотно опустился на колени.

— Значит, теперь мы воздаем почести дьявольскому пьянству? Да простит меня Господь! Что дальше? Зажжем свечи перед срамным удом этого варвара и будем служить вечерню, пока он лишает девственности одну из своих дев!

— Если понадобится, — проворчал Жоссеран. — Все во имя придворной дипломатии.

Император опрокинул свой кубок, и кумыс брызнул ему на бороду и потек по шее. Когда он осушил его, музыка смолкла — знак для присутствующих придворных возобновить свое обжорство.

Наконец один из камергеров подошел и жестом велел Жоссерану и Уильяму подняться.

— Вы предстанете перед Императором сейчас, — прошептал Сартак.

— Сейчас? — возразил Уильям. Он представлял себе торжественный выход. Если не это, то, по крайней мере, он ожидал, что царь татар будет хоть немного трезв.

Вместо этого их бесцеремонно погнали к центру зала. Жоссерана и Уильяма, словно пленников, едва ли не силой бросили на колени перед великим троном.

Камергер объявил их, и в зале воцарилась тишина.

Император дремал после обильной трапезы. Он неохотно очнулся. Рядом с ним стоял Пагба-лама, его лицо было словно высечено из камня.

Все ждали.

Жоссеран глубоко вздохнул.

— Меня зовут Жоссеран Сарразини, — начал он. — Я послан моим господином, Тома Бераром, Великим магистром ордена рыцарей Храма, из Акры, чтобы принести вам слова дружбы.

Хубилай, казалось, не слушал. Он повернулся к Пагба-ламе и что-то шептал ему на ухо.

Тангут прокашлялся.

— Сын Неба желает знать, почему у тебя такой большой нос.

Краем глаза Жоссеран увидел, как Сартак подавил ухмылку. Он, без сомнения, гадал, исполнит ли он свою угрозу выпотрошить следующего татарина, который упомянет эту его выдающуюся черту.

— Скажи ему, что среди моего народа он не считается таким уж большим.

Снова обмен шепотом.

— Тогда Сын Неба полагает, что вы, должно быть, очень носатый народ. У вас есть дары?

Жоссеран кивнул Уильяму, который понял, что это его выход. Он благоговейно протянул миссал и Псалтирь.

— Скажи ему, что эти дары помогут ему обрести новую и славную жизнь во Христе, — сказал он Жоссерану. Камергеры отнесли священные фолианты к трону, где Хубилай осмотрел их с деликатностью свиньи, разглядывающей сосновую шишку. Он открыл Псалтирь. Ей предшествовала двадцатичетырехстраничная иллюминация жизни Иисуса Христа. Он перевернул несколько страниц, и это, казалось, на несколько мгновений его развлекло. Затем он взял миссал, который был иллюстрирован изображениями святых и сидящей Девы с Младенцем, выгравированными королевской синевой и золотом. Он ткнул пальцем в одну из иллюстраций и сделал какое-то замечание своему волшебнику. А затем отшвырнул обе книги в сторону так небрежно, словно это были куриные кости. Они с глухим стуком упали на мраморный пол.

Жоссеран услышал, как ахнул Уильям.

Было ясно, что ни их вид, ни их подношения не произвели на великого владыку глубокого впечатления. Ему предстояло спасти то, что еще можно было спасти.

— Ты тот, кому Бог даровал великую власть в мире, — сказал он. — Мы сожалеем, что у нас мало золота и серебра, чтобы поднести тебе. Путь с запада был долог и труден, и мы смогли принести лишь немногие дары. Увы, остальные наши подношения мы потеряли… — Он хотел было сказать: «когда нас похитили твои солдаты», но вовремя поправился. — …мы потеряли остальные наши подношения в пути.

Хубилай готов был снова заснуть. Он наклонился и пробормотал что-то тангуту, стоявшему по правую руку от него. Жоссеран понимал этот атрибут власти: царь не унижал свою особу, разговаривая напрямую с просителями, даже если это были послы из другого царства.

— Как солнце рассеивает свои лучи, так и власть Владыки Небес простирается повсюду, — ответил Пагба-лама, — посему мы не нуждаемся в вашем золоте и серебре. Сын Неба благодарит вас за ваши скромные дары и желает знать имя твоего спутника. Он также спрашивает, какое дело привело вас в Центр Мира.

— Что он сейчас говорит? — прошипел Уильям у него за плечом.

— Он спрашивает, кто мы и зачем мы здесь.

— Скажи ему, что у меня есть папская булла. Она должна представить меня, Уильяма из Аугсбурга, прелата Его Святейшества Папы Александра Четвертого, его двору. Она уполномочивает меня основать Святую Римскую Церковь в его империи и привести его и всех его подданных в лоно Иисуса Христа, под власть Святого Отца.

Жоссеран перевел слова Уильяма, но умолчал о том, что Уильям должен был установить власть Папы в Шанду. «Немного преждевременно», — решил он.

Он оглядел тела придворных, грудами лежавшие на полу, как трупы, у некоторых изо рта текло вино. Где-то один из спящих татар пустил ветер. Другой начал храпеть.

— Скажи ему, что он должен очень внимательно слушать то, что я скажу, — продолжал Уильям, — дабы он мог следовать моим спасительным наставлениям от самого Папы, который есть наместник Бога на земле, и так прийти к познанию Иисуса Христа и поклонению Его славному имени.

Жоссеран уставился на него.

— Ты в своем уме?

Уильям не сводил глаз с Хубилая.

— Скажи ему.

«Ты безумец, — подумал Жоссеран. — К счастью, я здесь, чтобы тебя защитить».

— Мы благодарим Бога за наше благополучное прибытие, — сказал Жоссеран Хубилаю, — и молим нашего Господа, имя коему Христос, даровать Императору долгую и счастливую жизнь.

Уильям продолжал, ибо ему и в голову не приходило, что Жоссеран может перевести его слова как-то иначе, чем ему было велено.

— А теперь скажи ему, что мы требуем немедленно прекратить разорение христианских земель и советуем ему, если он не желает впасть в вечное проклятие, немедленно покаяться и пасть ниц перед Иисусом Христом.

Он снова повернулся к Хубилаю.

— Великий Владыка, мы посланы нашим царем, чтобы предложить тебе союз.

Впервые Император, казалось, очнулся от своего оцепенения. Его глаза моргнули, и он что-то прошептал своему наставнику.

— Сын Неба желает знать больше об этом союзе, о котором ты говоришь, — сказал Пагба-лама. — Союз против кого?

— Против сарацин на западе. Ваш великий царевич Хулагу находит их общим врагом с нами. Мой господин велел мне прийти сюда и предложить объединить наши силы против них.

Император обдумывал это предложение. «Момент может быть удачным», — подумал Жоссеран. Если он действительно борется за свой трон, в его интересах обезопасить свои западные границы, прежде чем посылать этого Хулагу против внутренней угрозы.

Он ждал несколько долгих минут, пока Император обдумывал ответ. А потом услышал громкий храп. Повелитель Повелителей уснул.

— Сын Неба слышит твои слова, — сказал Пагба-лама. — Он говорит, что подумает над ними и поговорит с тобой снова.

И их бесцеремонно выпроводили.

Выходя из Зала для аудиенций, Жоссеран отметил, что правило, о котором так грозно предупреждал их Сартак — не наступать на порог, — стражниками не соблюдалось. Возможно, потому, что почти вся толпа была не в состоянии его соблюдать. Многие из придворных не только наступали на него, но некоторые и вовсе падали прямо на него ничком, мертвецки пьяные.

***

LXXIII

— Он неряха и пьяница, — прошипел Уильям, когда они вышли из зала. — Видишь, как он себя ведет! Они — безбожная чернь!

— И все же это мы шесть месяцев ехали через пустыни и горы, чтобы поговорить с ним.

— Каков был его ответ на мои слова? Ты должен рассказать мне все, что он сказал.

— Его последние слова, прежде чем он провалился в дрему, были о том, чтобы камергеры непременно прислали сегодня ночью в мою спальню девственницу и дюжину кувшинов кумыса.

— Я бы и не ожидал от тебя ничего лучшего, если ты примешь такой дар, — усмехнулся Уильям. — Он упоминал обо мне?

— Упоминал.

— И?

— Когда я сказал ему, что ты монах-доминиканец, он приказал содрать с тебя кожу живьем и повесить ее на свою юрту.

Жоссеран повернулся и пошел прочь. Они проделали путь на край света, бесчисленное множество раз рисковали жизнью, и, казалось, все было напрасно. Он больше не хотел иметь с этим дела. К черту Уильяма. К черту Папу. И к черту Хубилай-хана тоже.

Уильям вышел за ворота, его сердце и разум были в смятении. Он обещал себе не меньше, чем спасение христианского мира и обращение татарской орды. Вместо этого с ним обошлись с позором, а этот тамплиер, который должен был помогать ему в его священной миссии, оказался не лучше самого еретика. Но он найдет способ. Бог избрал его, и он не подведет.

Внутренний город был вотчиной Императора и его двора, но вдали от золотых завитков сам город Шанду был тесным и убогим, как и любой другой великий город, который видел Уильям, будь то в христианском мире, в Утремере или здесь, в Катае. Дома были узкими, лачугами из досок или сырцового кирпича, деревянные балки одного опирались на соседний, так что дома образовывали один длинный фасад вдоль переулков. Окна были затянуты рваными полосами пеньки.

В отличие от придворных, которых он видел во дворце, бедняки Шанду носили простые блузы и штаны из пеньковой ткани, с маленькими матерчатыми тюрбанами на головах и деревянными сандалиями на ногах. Большинство были гладко выбриты, хотя у некоторых были длинные бакенбарды или редкая козлиная бородка.

Переулки были кишащей массой людей и животных. Тяжело навьюченных мулов подгоняли бамбуковыми палками, мимо громыхали воловьи повозки, груженные раздутыми мешками с рисом. Великая дама проплывала сквозь толпу на расшитых носилках, нефритовые шпильки в ее блестящих черных волосах, драгоценные серьги качались у щек. Продавцы сахарного тростника завлекали покупателей, стуча по куску полого бамбука; разносчики на углах улиц и торговцы у крытых брезентом ларьков пытались перекричать друг друга, расхваливая свои товары. Носильщики с плетеными корзинами и глиняными кувшинами на коромыслах толкали его, спеша мимо.

У горбатых мостов, где толчея была самой сильной, собирались артисты, чтобы развлекать толпу. Были там акробаты, мужчины, жонглировавшие большими глиняными кувшинами, глотатель шпаг, однорукий человек с дрессированным медведем.

Был даже кукольник, чьи ноги нелепо торчали из-под ящика, покрытого занавесом, и какие-то актеры, разыгрывавшие для толпы бурлески. Уильям не понимал ни слова, но китайцы, громко хохоча, казалось, наслаждались представлением. Развлечение резко прекратилось, когда на мосту появился отряд императорских солдат. Актеры разбежались.

Он прошел мимо окна, увидел группу древних седобородых старцев, услышал пение Корана. Это повергло его в еще большее отчаяние. Неужели здесь не было места для единого истинного Бога?

Он забрел в небольшой дворик с крытой аркадой и наткнулся на чайную, очевидно, излюбленное место богатых купцов и придворных. Окна выходили на улицу. С карнизов свисали фонари из киновари и позолоты; стены были увешаны акварелями и изящной каллиграфией. Группа поющих девушек облокотилась на расписные перила, приглашая прохожих зайти внутрь на чай и сливовое вино. Хихикая, они поманили Уильяма, который отвернулся и бросился бежать. Он наткнулся на глухую глинобитную стену с одной маленькой дверью, выходившей на улицу. На ярусной крыше был грубый деревянный крест. У него перехватило дыхание. Не смея даже надеяться, он отважился войти.

Было темно, воздух был тяжел от пыли и ладана. На алтаре, покрытом золотой тканью с вышитыми изображениями Пресвятой Девы, а рядом с ней — Иоанна Крестителя, горела масляная лампа. Он ахнул и перекрестился.

— Бог здесь, — пробормотал он. — Даже здесь, в сердце такой тьмы!

Он увидел серебряное распятие, инкрустированное нефритом и бирюзой. Рядом с ним стояла маленькая серебряная статуэтка Марии и тяжелая серебряная шкатулка, похожая на те, что он использовал в Аугсбурге для хранения святых даров. Это было чудо, знак, о котором он просил. Он проклинал себя за свои сомнения.

Он упал на колени и прошептал благодарственную молитву. Когда он начал читать слова «Отче наш», из полумрака в задней части церкви появилась фигура.

Уильям поднялся на ноги.

— Меня зовут Уильям, — сказал он на латыни. — Я послан сюда Папой, который есть наместник Христа на земле, чтобы принести вам благословение единой истинной веры и привести вас под защиту Святого Отца.

— Я Мар Салах, — ответил священник на тюркском, — я митрополит Шанду. Я все о вас слышал и не желаю видеть вас в моей церкви. А теперь убирайтесь!

***

LXXIV

Уильям поспешил обратно по улицам Шанду во дворец, одновременно взволнованный и встревоженный своим открытием. Он не смог напрямую поговорить со священником; для этого ему понадобится тамплиер. Но не было сомнений, что этот человек — еретик, зараженный кощунствами Нестория. Он чуть ли не вышвырнул Уильяма за дверь.

Но это его не слишком беспокоило, ибо теперь было ясно, что эти несториане энергично несли слово Иисуса сюда, в Катай. Это значительно облегчит его задачу. Все, что требовалось, — это подчинить эту мятежную церковь Риму, и у них появится опора среди татар.

Это была задача, которую избрал для него Бог. И он был готов.

— Господь здесь, — сказал Уильям.

Жоссеран уставился на него. Что опять с этим проклятым священником? Лицо его раскраснелось и сияло, а в глазах горел странный свет.

— В городе есть дом, — продолжал Уильям. — Над дверью у него крест, а внутри — алтарь и изображения святых угодников. Священники — явные еретики, но это доказывает, что здешний народ знает о Христе. Видишь? Слово Господне достигло даже этих мест. Разве это не чудо?

Жоссеран неохотно признал, что это так.

— И много у них новообращенных? — спросил он. Он гадал, что это может значить для них и для их экспедиции.

— Внутри была лишь горстка людей. Но это неважно. Это значит, что у Христа здесь есть опора.

— Впрочем, до Папы им может не быть особого дела.

Уильям пропустил это мимо ушей.

— Нам нужно лишь вернуть этих последователей несторианской ереси в лоно Рима, и мы сможем построить здесь сильную церковь. Как только мы должным образом донесем слово Божье до этих татар, мы сможем вместе изгнать магометан не только из Святой земли, но, возможно, и с лица земли!

«Маловероятно, — подумал Жоссеран, — учитывая, что многие татары тоже были последователями Магомета». Но если в Шанду и впрямь была христианская церковь, это все же сулило большие надежды на будущее.

— Ты должен немедленно пойти со мной и поговорить с их священником!

Жоссеран покачал головой.

— Нам надлежит быть немного осмотрительнее. Не забывай, их основателя вытравили из Константинополя римские священники. Вряд ли они будут нас любить.

Уильям кивнул.

— Ты прав, тамплиер. Моя любовь к Богу делает меня безрассудным.

— Нам следует больше узнать о татарах и их царе, прежде чем действовать.

— Да. Да, я должен научиться терпению. — Он взял Жоссерана за плечи, и на один ужасный миг Жоссерану показалось, что тот сейчас его обнимет. — Я чувствую, нам суждено совершить здесь добрые дела! Я пойду сейчас и предамся молитве. Я должен возблагодарить Бога за этот знак и в тишине прислушаться к Его слову.

Он повернулся и вышел из комнаты.

Жоссеран вздохнул и подошел к окну. Было поздно, и на город опустилась ночь. Он чувствовал отчаянную усталость. Слова Уильяма эхом отдавались в его голове. «Я чувствую, нам суждено совершить здесь добрые дела». Что ж, это было бы неожиданно. Все, о чем он думал до сих пор, — это делать все, что в его силах.

Их покои во дворце были роскошны. Комната Жоссерана была увешана занавесями из горностая и шелка. Его кровать не походила ни на одну, что он когда-либо видел; у нее была резная рама, и с трех сторон она была закрыта ширмами из белого атласа, расписанными изящными акварелями с водопадами и бамбуковыми рощами. Покрывала были подбиты шелковой ватой.

В комнате стояло несколько низких столиков, все из полированного черного лака, и несколько изысканных нефритовых украшений в форме слонов и драконов. Но самым любопытным предметом был фарфоровый кот с масляной лампой, хитроумно спрятанной у него в голове. Ночью, когда лампу зажигали, глаза кота, казалось, светились в темноте.

Вся комната была напоена благоуханием ладана и сандалового дерева. «Далеко, — подумал он, — от голых кирпичных стен и жесткой деревянной койки моей монашеской кельи в Акре».

Весь этот город был как сон. «Если я когда-нибудь вернусь в Труа и расскажу своим двоюродным братьям-баронам о том, что я видел, они все назовут меня лжецом».

Он в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

***

LXXV

На следующее утро Сартак разбудил его. Он сказал, что его назначили сопровождать Жоссерана, пока тот будет в Шанду, и его первая обязанность — проводить его к казначею Хубилая, Ахмаду.

— Великий хан желает еще одной аудиенции сегодня после полудня, — сказал Сартак, когда они шли по террасе.

— Надеюсь, на этот раз он не уснет во время нашего разговора.

Сартак ухмыльнулся.

— Я тоже надеюсь. Может, тебе стоит попытаться рассказать ему что-нибудь интересное.

«Я-то ожидал, что он будет ловить каждое наше слово», — подумал Жоссеран. Ему и в голову не приходило, что посланник, проделавший шестимесячный путь ради аудиенции, должен еще и развлекать его.

— Скажи мне, Сартак. Какая у тебя вера?

Тот пожал плечами.

— Я магометанин.

— Не понимаю. Как это может быть? Я хожу по этому городу и повсюду вижу магометан. У них свой базар, своя больница, своя мечеть. И все же на протяжении всего нашего пути я своими глазами видел, как вы сражались с ними и разоряли их поселки и города. Хан, чьи войска должны были сопровождать меня в Каракорум, был магометанином. А теперь ты говоришь мне, что сам исповедуешь их веру.

— Война не имеет никакого отношения к богам. Богов много. Но если кто-то не преклонит колено перед нашим Великим ханом, его нужно заставить покориться.

— Значит, все эти люди, которых вы покорили, — ваши рабы?

Сартак выглядел искренне озадаченным.

— Рабы? Люди платят нам налоги, но это право каждого правителя собирать налоги со своих подданных. Но мы, татары, — воины, а не писцы. Поэтому мы собираем самых мудрых и лучших отовсюду, чтобы они помогали нам править. Так у нас есть конфуцианские писцы, тибетские святые люди, несториане, уйгуры — со всей нашей империи. Они не рабы. Некоторые из них даже очень богаты.

— Значит, вы воюете с магометанами не потому, что они магометане?

— Конечно, нет. Из них получаются хорошие счетоводы. Они понимают в торговле шелком. — Сартак хлопнул его по плечу и рассмеялся. — Ты очень странный человек, варвар. Клянусь, я тебя никогда не пойму!

Жоссеран начал осознавать тщетность планов Уильяма, да и своих собственных. Когда они отправлялись из Акры, он и его собратья-латиняне верили, что присутствие христиан среди татар означает, что их дело найдет особое расположение у их хана. Теперь ему было ясно, что ни одна религия не пользовалась у татар особым благоволением. Жестокость Хулагу к сарацинам в Алеппо и Багдаде была не типичной, а лишь тактической.

Но как объяснить это Уильяму?

Сокровищница находилась в одном из больших дворцов по другую сторону великого двора; это был просторный зал, темный от вишневого дерева, открытый в сады с одной стороны. Сам Ахмад был магометанином в белых одеждах с седой бородой. Он сидел, скрестив ноги, на богатом ковре цвета бургундского вина и павлиньей синевы, в окружении своих прислужников, а вокруг него на коврах лежали свитки на деревянных стержнях, счеты и стопки бумаги тутового цвета.

Жоссерану без церемоний вручили несколько листов этой бумаги. Это, как объяснил Ахмад, было в обмен на серебряное кадило и серебряный крест Уильяма, которые следовало немедленно отдать. Теперь они были собственностью Императора.

И его бесцеремонно выпроводили.

— Эти татары, я не понимаю, — сказал Жоссеран Уильяму. — Они завоеватели всех земель, по которым мы ехали эти шесть месяцев, и все же они позволяют магометанам и идолопоклонникам свободно исповедовать свои религии. Более того, они даже принимают их богов. Говорят, любимая жена Хубилая — идолопоклонница и поклоняется этому Боркану. В Фергане Кайду был открытым магометанином. А по всем донесениям, жена Хулагу — несторианка.

— Это их слабость, — ответил Уильям. — Слабость, которую мы должны использовать.

— Или, скорее, их сила? Некоторые назвали бы такую терпимость добродетелью.

— Истинная вера не терпит терпимости! Это оскорбление для единого и истинного Бога! У этих татар нет постоянного бога, поэтому они ищут другого. Вот почему Господь привел нас сюда. Чтобы показать им единый и истинный путь.

«Возможно, — подумал Жоссеран. — И все же дела в Святой земле могли бы пойти для нас всех лучше, прояви мы хоть немного их выдержки».

Уильям прочел его мысли.

— У тебя еретические мысли, тамплиер. Если бы не защита твоего ордена, ты бы давно оказался перед инквизитором.

— Я знаю лишь то, что эти татары завоевали полмира, в то время как мы едва удерживаем наши немногие замки в Утремере. Возможно, нам есть чему у них поучиться.

— Учиться у них?

— Эти татары никогда не ведут войн за свою веру. Они позволяют людям самим решать, какого бога им выбирать. Они не подавляют ни одной идеи. Они впитывают что-то от каждого, и это делает их сильнее, а не слабее.

Уильям с ужасом уставился на него. «Без сомнения, он уже мечтает о своих тисках для пальцев и удобном костре», — подумал Жоссеран.

— Добрый христианин защищает свою веру от всех неверных. Поступать иначе — значит снова распинать нашего Господа.

— Ты священник, — сказал Жоссеран, — так что я уверен, ты должен быть прав. — Он решил больше ничего не говорить; он и так уже сказал слишком много. Он протянул Уильяму листы тутовой бумаги, которые дал ему Ахмад, и сунул их ему в руку.

— Что это? — спросил Уильям.

— Это за кадило и серебряный крест, — сказал он.

— За кадило?

— И за серебряный крест. Император завладел ими.

— Ты отдал их ему? Но они не были принесены в дар!

— Похоже, это не имеет значения. Сартак говорит мне, что все золотые и серебряные предметы в царстве по закону изымаются Императором в казну. Владеть такими металлами — преступление для всех, кроме самого Хубилая. Но взамен он дает тебе это.

Уильям уставился на листы бумаги в своей руке. Они были сделаны из коры тутового дерева и помечены киноварной печатью Императора. На обеих сторонах была надпись на уйгурском.

— Бумага? Это еще одно оскорбление?

— Они называют это бумажными деньгами. Их можно обменять на товары, как если бы это были монеты.

— Они держат тебя за дурака.

— Напротив, брат Уильям. Я ходил с Сартаком на базар и купил эти сливы за одну из таких бумажек. Торговцы безропотно взяли мою бумагу и вдобавок дали мне вот эту связку монет. — Он поднял нитку монет, каждая с отверстием в центре, нанизанных на тонкую бечевку.

Уильям уставился на него. Бумажные деньги! Кто когда-либо слышал о таком? Он повернулся к окну. С карниза крыши из расщепленного бамбука на него скалился золотой дракон.

— Я выражу протест самому Императору. Когда у нас следующая аудиенция? Нам многое нужно обсудить.

— У нас аудиенция сегодня после полудня.

— Будем надеяться, на этот раз он не будет пьян.

— Будем также надеяться, что на этот раз ты будешь говорить с ним, как подобает говорить с правителем, а не как нищий в твоей церкви, пришедший на исповедь.

— Не тебе учить меня, как вести дела Церкви!

— Я, право, не понимаю, почему Папа выбрал тебя своим посланником. Разве он ничего не говорил тебе о соблюдении приличий, когда говоришь с царевичем чужого королевства?

— Все люди равны перед Богом.

— Мы не перед Богом. Мы перед царем татар. Хороший посол должен уметь кланяться и пресмыкаться. Так почему же Папа послал тебя? Он надеялся от тебя избавиться?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что если бы я перевел все, что ты говорил, нам обоим отрубили бы головы еще в Алеппо и с тех пор еще дюжину раз.

— Меня выбрали за мое рвение и за мою любовь ко Христу, а не за то, что я искусен в словах. Бог направляет меня во всем, что я делаю.

— Или это потому, что никто другой не был достаточно безумен, чтобы на это пойти?

— Как ты смеешь так со мной говорить!

— Да, я думаю, так оно и есть. Тобой можно пожертвовать. И никто другой из близких к Папе не считал, что это правильно. — Он бросил в него остатки императорской бумаги, выходя. — Вот, — сказал он, — купи себе слив.

***

LXXVI

Для их второй встречи они встретились с Императором не в великом Зале для аудиенций, а были проведены через пару крытых ворот в святилище парка за дворцом. Этот двор, как сказал Жоссерану Сартак, был отведен для личных утех Хубилая.

Это был самый прекрасный сад, какой Жоссеран когда-либо видел. Зеленые черепичные павильоны уютно расположились среди рощ ив и бамбука, а солнце рябило, как ртуть, на неподвижной глади большого озера. Рыбы долголетия — как их называли китайцы — лениво плавали в тени горбатых мостов с балюстрадами из резного камня. Павлины смотрели на них с холодным подозрением королей, белые лебеди безмятежно плавали между цветами лотоса или расправляли свои длинные крылья на солнце.

Они прошли по аллее ив. Впереди Жоссеран увидел белую юрту Императора — скорее символ, ибо ее роскошное убранство затмевало все, что Жоссеран видел в степи. Она была возведена на возвышении из утрамбованной земли и окружена мощеными дворами и плакучими ивами. Над деревьями на фоне неба плыли желтое бумажное солнце и сине-оранжевый бумажный змей — игрушки придворных детей.

Пока они ждали, чтобы их впустили, Сартак прошептал Жоссерану, что они должны приблизиться к трону Императора на коленях. Жоссеран передал эти указания монаху, с предсказуемым результатом.

— Я отказываюсь! — прошипел тот. — Я достаточно гнул колени перед этими дикарями! Отныне я преклоняю колени лишь перед Богом!

— Разве мы это не обсуждали? Ты здесь не инквизитор, ты посланник Папы к чужому царю!

— Это кощунство!

— Отдай кесарю кесарево.

Уильям колебался. На его лице отражалась дюжина противоречивых эмоций. Наконец он признал мудрость слов Жоссерана. Когда камергер пришел за ними, он опустился на колени рядом с Жоссераном, и так они снова приблизились к Сыну Неба.

Внутри было тепло. Придворные в своих красных парчовых халатах и странных шлемах были заняты своими шелковыми веерами. Веера были жесткими, круглыми и украшены акварелью и каллиграфией, и порхали, как тысяча ярко раскрашенных бабочек. Жоссеран заметил, что многие из знати также носили маленькие, изящно вырезанные вазочки, в которые они время от времени сплевывали; это для того, чтобы не быть вынужденными плевать на ковры Императора. Татарские музыканты играли за большой ширмой, двухструнные лютни, гонги и барабаны создавали мелодии, режущие слух Жоссерана.

Император, казалось, сегодня был более расположен их принять. По крайней мере, трезв. Он возлежал на троне из золота и слоновой кости. На нем был шлем с ободком из кованого золота и халат из багряного шелка. Ноги его были обуты в короткие кожаные сапоги с загнутыми носами в татарском стиле. На этот раз рядом с ним не было Пагба-ламы в качестве посредника. Его золотые глаза были такими же бдительными и томными, как у кошки.

Жоссерану и Уильяму было велено оставаться на коленях, но один из слуг по крайней мере принес им серебряную чашу, наполненную черным кумысом.

Уильям отказался.

— Ему не нравится наше вино? — спросил Император напрямую у Жоссерана.

— Ему это запрещено нашей верой, — ответил Жоссеран.

— Он не пьет? По моему опыту общения с христианами, это не так. Тебе тоже запрещено?

— Я не священник.

— Значит, тебе нравится наше вино?

— Очень.

— А чаша тебе нравится?

— Она очень хороша, — ответил Жоссеран, гадая, к чему ведет этот допрос.

— Ее называют «Гнев Чингисхана».

Жоссеран осмотрел ее, размышляя, почему она так высоко ценится. Это была большая чаша, покрытая серебром, но очень простая и без украшений.

— Она сделана из черепа вождя, который бросил вызов моему деду, — объяснил Хубилай. — Он захватил его и приказал сварить живьем в котле. Когда тот умер, он отрубил ему голову своим собственным мечом и велел оправить череп в серебро. — Он сделал паузу, чтобы дать своим гостям переварить эту информацию. — В варварских землях у вас есть такие сосуды?

Осознавая скрытую угрозу, Жоссеран заверил его, что нет.

— Что он говорит? — потребовал Уильям.

— Он сообщает мне, что эта чаша сделана из головы одного из врагов его деда.

Уильям перекрестился.

— Дикари!

— А что говорит этот другой? — спросил Хубилай.

Жоссеран замялся, прежде чем ответить.

— Он трепещет в вашем присутствии, — сказал он, — и желает передать теплые пожелания от своего господина.

Император удовлетворенно хмыкнул.

— Скажи ему, я приношу ему благую весть о единой и истинной вере и обещание жизни вечной для него и всех его подданных!

— Уймись, — рявкнул Жоссеран.

— Я посланник самого Папы! Я не умолкну! Ради этого я и проделал этот путь. Ты будешь переводить для меня, пока я читаю этому типу папскую буллу!

Жоссеран повернулся к Императору.

— Мы желаем принести вам слово о христианской вере, которая несет надежду и радость людям повсюedу.

— В нашем царстве уже есть Сияющая Религия.

— Но это не истинная форма нашей веры.

Император мягко улыбнулся.

— Мар Салах, митрополит Шанду, говорит, что это вы — не истинные христиане и что мне не следует вас слушать.

Жоссеран воспринял эту новость без всякого выражения. Уильям с нетерпением ждал его перевода. Жоссеран передал ему слово в слово.

Лицо монаха побагровело.

— Этот дикарь предпочтет слово еретика слову самого Папы?

— Нам бы лучше вести себя с достоинством перед лицом этой провокации, — напомнил ему Жоссеран.

Но Уильям уже достал из-под рясы пергамент. Он сломал металлическую печать. Должно быть, это и была папская булла.

Было ясно, что он намерен ее прочитать, несмотря на все усилия Жоссерана его остановить. «Он разозлит Императора и лишит нас всякого шанса на справедливое слушание, — подумал Жоссеран. — Возможно, он даже лишит нас жизни. Да простит меня Бог, но я не намерен переводить буллу. Уильям слишком назойлив, а Папы здесь нет. Если мы хотим вернуться в Утремер с честью, я буду доверять собственному суждению».

…дабы ты признал Иисуса Христа Сыном Божьим и поклонялся Его имени, исповедуя Его веру…

Уильям уже стоял на ногах и во весь голос читал по-латыни послание Папы, которого не понимал ни Император, ни кто-либо из его придворных. Безумие. Если он продолжит в том же духе, у Императора в коллекции появится еще одна чаша. «Гнев Хубилай-Императора».

…дабы ты прекратил гонения на христиан и после столь многих и тяжких прегрешений умилостивил подобающим покаянием гнев Божественного Величества, который ты, без сомнения, серьезно навлек на себя таким пренебрежением…

— Что он говорит? — захотел узнать Хубилай.

— Боюсь, великий владыка, путешествие его сильно утомило. Быть может, мы продолжим наш разговор наедине и позволим моему спутнику отдохнуть, в чем он так отчаянно нуждается.

По кивку Императора двое воинов из кэшика, личной гвардии, шагнули вперед и взяли Уильяма под руки. Тот тревожно вскрикнул. Не обращая внимания на его сопротивление, они силой выволокли его из шатра. Жоссеран слышал его крики протеста, даже когда его уводили вверх по ивовой аллее.

***

LXXVII

— Скажи мне, варвар, кто твой хан?

— Моего короля зовут Людовик.

— Он послал тебя сюда?

— Нет, милорд. В Утремере я присягаю на верность Великому магистру ордена рыцарей Храма, который служит Папе, главе христианской Церкви.

Хубилай задумался. «Полагаю, ему это должно казаться фантастическим и запутанным устройством».

— Где этот Утремер, о котором ты говоришь?

— Он далеко на западе отсюда, милорд. Его столица — город Акра, недалеко от Алеппо, который осаждает царевич Хулагу.

— Осада окончена. Я много месяцев назад узнал, что Хулагу теперь властелин Алеппо и другого города, именуемого Дамаск.

Жоссеран заглянул в золотые глаза Императора и гадал, что еще он знает. Осаждали ли татары какие-либо замки Утремера? Разбили ли они уже всех сарацин и осадили ли и Акру? Если Хубилай и знал ответы на эти вопросы, он явно не собирался ими делиться.

— Откуда ты, варвар?

— Я франк, великий владыка. Я из места под названием Труа.

— И хорошие ли у вас там пастбища? Много ли вы разводите лошадей?

— Земли там совсем другие, нежели здесь.

— Говорят, лошади, что вы привели с собой, были большие и медленные и не выдержали даже пути до Крыши Мира.

— Мой конь хорошо служил мне во многих походах.

— И все же он пал в пути.

— У меня не было средств его кормить.

— Ваши лошади не могут сами добывать себе корм?

— Нет, великий владыка. Это не в их природе. Они не привыкли к горам и пустыням.

И так продолжалось дальше. Хубилай задавал бесконечные вопросы в том же духе: живут ли франкские короли в таких же прекрасных дворцах, как его? Какое наказание за кражу лошади? Какое наказание за то, чтобы положить нож в огонь — действие, как узнал Жоссеран, считавшееся у татар гнусным. Он хотел знать все, что мог, о христианском мире, но, казалось, пока не был расположен позволить Жоссерану задавать свои собственные вопросы.

Наконец Хубилай обратил свое внимание на дела веры.

— Мар Салах исповедует эту Сияющую Религию, как и ты, по твоим словам. Он говорит, его Бога зовут Иисус. У него также есть тот, кого он называет Отцом. И еще этот Святой Дух. У вас те же боги?

— Есть лишь один Бог. Христос был его сыном на земле.

— Лишь один бог? Мне кажется, тогда, при всем вашем хвастовстве, вы не придаете большого значения религии.

— Напротив. Мы ведем войны за нашу веру. Именно поэтому мы совершили вооруженное паломничество в Утремер. Есть место, которое мы называем Святой землей, где родился Сын Божий. Люди со всего христианского мира пришли, чтобы защитить его.

Император долго изучал его.

— И поэтому вы желаете союза с нами против сарацин. Чтобы завладеть этим местом?

— Именно.

Жоссеран ждал, чувствуя, как сердце молотом колотится в груди. Наконец-то они заговорят о том, ради чего ехали эти шесть долгих месяцев.

Выражение лица Хубилая было непостижимым.

— Я обдумаю твое предложение, — сказал он наконец. — Быть может, ты поживешь здесь, в Шанду, и насладишься гостеприимством моего двора, пока я буду обсуждать такой договор с моими министрами. А пока мне любопытно узнать о вашей вере и чем она отличается от того Иисуса, который у нас уже есть. Я бы также хотел узнать больше об этом Папе, о котором ты говоришь.

— Мой спутник, который является священником и послан самим нашим Папой, будет более чем рад просветить вас.

— Он умеет колдовать?

— Колдовать? — Жоссеран посмотрел на него в недоумении.

— Да, этот шаман, что сопровождает тебя. Он умеет колдовать?

— Боюсь, что нет, владыка.

— Мар Салах утверждает, что этот Иисус мог воскрешать мертвых и превращать воду в вино. Могут ли этот Папа и его священники делать то же самое?

— Наш Спаситель мог это делать, да, — ответил ему Жоссеран. — Но Уильям — всего лишь человек.

Хубилай, Владыка Небес, казалось, был разочарован этим ответом. Он медленно кивнул.

— Какая польза от религии без волшебства?

Шесть месяцев назад он бы даже не понял такого вопроса. Но в тот момент Жоссеран Сарразини, грешник и рыцарь, почувствовал некое сочувствие к затруднению Великого хана.

— Я бы хотел поговорить с вашим шаманом, но у меня много государственных дел, которые уже занимают мое время. Однако, если тебе будет угодно, есть и другой человек, которого может заинтересовать то, что ты скажешь. — Жоссеран ждал, пока Император изучал его своими обманчиво-мягкими карими глазами. — Я это устрою.

Когда Жоссеран вернулся во дворец, у двери Уильяма стояла стража. По словам Сартака, у них был приказ держать «варвара-безумца» в его покоях, пока его бредни не прекратятся.

Жоссеран глубоко вздохнул и осторожно приоткрыл дверь.

Уильям стоял у окна, его лицо было белым от гнева. Долгое время ни один из них не говорил.

— Что означало твое поведение? — наконец сказал он.

— Это твоя вина. Ты подверг нас обоих опасности.

— Я посланник Папы! Ты мой провожатый, а не мой господин!

— Разве я не предупреждал тебя быть осмотрительнее? Разве я не призывал тебя к дипломатии? Почему ты не слушаешь меня?

— Я знаю, зачем тебя сюда послали. Твой Великий магистр, Тома Берар, думает, что он теперь могущественнее Святого Отца. Ты здесь, чтобы заключить тайный договор с татарами, не так ли? Услышь Папа о твоем вероломстве, он бы лишил ваш орден своей защиты, и вы все были бы уничтожены!

— Угрожай мне сколько хочешь. У меня есть долг, который я должен исполнить, и я намерен довести его до конца. Если хочешь, чтобы этот Хубилай тебя выслушал, тебе придется мне доверять.

— Доверять тебе? Я скорее доверюсь змее!

— Как бы то ни было, у меня для тебя есть новость. Хан, к твоему удовольствию, желает, чтобы ты наставил его дочь в христианской вере.

Уильям тяжело опустился на кровать, пораженный.

— Его дочь?

— Да. Так что, независимо от того, что ты думаешь обо мне или о моих методах, я бы сказал, что мы оба сегодня добились некоторого прогресса.

— Слава Богу. — Уильям упал на колени и прошептал короткую благодарственную молитву. Когда он снова встал, он казался несколько утешенным. — Что ж, тамплиер. Пока я доверюсь твоим уловкам. Нам не дано знать тайн Божьих. Возможно, даже такой, как ты, может быть Его орудием.

— Спасибо, — с улыбкой сказал Жоссеран и, кипя от злости, вышел из комнаты.

***

LXXVIII

Из своего окна высоко во дворце Жоссеран смотрел на потемневшие улицы Шанду. Одинокий заунывный звук деревянного барабана, а затем гулкий отзвук гонга — стражники на мосту отбивали ночной час.

«Я проехал дальше, чем сотня купцов проедет за всю жизнь, — думал он, — дальше, чем я когда-либо надеялся или хотел. И я никогда не чувствовал себя таким одиноким».

Он думал о Хутулун. Он представлял, что к этому времени безумие уже оставит его. Но мысль о ней, лежащей мертвой или истекающей кровью в пустыне, постоянно его мучила. «Я должен верить, что она выжила в той стычке, — думал он. — Иначе как я когда-нибудь обрету покой?» Если бы только был способ узнать наверняка.

Что мне делать? Я наконец нахожу мятежный дух, подобный моему собственному, и он мне запретен. Я скорблю, когда думаю, что она мертва; я страдаю, когда говорю себе, что она еще может быть жива. Она оставила меня сломленным, как плакальщик, слабым, как мальчишка.

Неужели она и вправду видела, как мой отец едет в моей тени?

Нутряная боль согнула его пополам. Не думаю, что я когда-нибудь обрету покой, если больше ее не увижу.

***

LXXIX

Уильям был в ярости. Весть о том, что Император желает, чтобы он наставил его дочь в христианской вере, успокоила его на несколько часов, но ровно до тех пор, пока он не узнал, что в городе есть ремесленники-христиане, привезенные в плен из Венгрии и Грузии много лет назад, которым Мар Салах отказывал в причастии.

Причастие было им отказано до тех пор, пока они не согласятся снова креститься в несторианской церкви и не отрекутся от власти Рима. И даже тогда Мар Салах совершал литургию только за плату.

Этот Мар Салах еще более извратил закон Божий, взяв себе трех жен на татарский манер и омрачив свою душу, потребляя каждую ночь огромное количество черного кумыса.

— Этот человек — пятно на репутации клириков повсюду! — крикнул Уильям Жоссерану.

— Напротив, брат Уильям, я бы сказал, он в точности как любой клирик, которого я когда-либо знал.

Уильям кивнул, соглашаясь.

— И все же возмутительно, что такой человек выступает против меня, посланника Папы!

— Он, без сомнения, видит в тебе угрозу своему положению.

— Для священника думать о себе прежде Бога — бессовестно. Мы все слуги Христовы!

— Нам надлежит быть более политичными, Уильям. Этот Мар Салах имеет некоторое влияние при дворе. Если мы хотим вести дела с татарами, нам следует осторожнее говорить о нем.

— Мы здесь, чтобы показать им истинный путь к спасению, а не вести с ними дела! Ты говоришь о них, словно они нам ровня. Эти татары — грубые, крикливые и зловонные!

— Они говорили то же самое о тебе.

— Мне нет дела до их мнений. Мне важна лишь истина! Я хочу, чтобы ты пошел со мной сейчас и обличил этого Мар Салаха, и напомнил ему о его долге перед Богом.

Жоссеран бросил на него гневный взгляд. Он не станет подчиняться приказам этого высокомерного церковника. И все же он не мог отказать ему в своих услугах переводчика.

— Как пожелаешь, — вздохнул он.

***

LXXX

Сияние одинокой масляной лампы отражалось в серебряном кресте на алтаре. Уильям упал на колени, повторяя слова «Отче наш». Жоссеран помедлил, а затем сделал то же самое.

— Что вы здесь делаете? — спросил Мар Салах на тюркском.

Жоссеран поднялся на ноги.

— Вы Мар Салах?

— Да.

— Вы знаете, кто мы?

— Вы — варвары с запада.

— Мы верующие во Христа, как и вы.

Своим длинным, угловатым лицом и ястребиным носом Мар Салах больше походил на грека или левантийского иудея. У него даже была тонзура, как у самого Уильяма. Но зубы у него были плохие, а на черепе виднелись красные, воспаленные пятна от какой-то кожной болезни.

— Что вам нужно?

— Брат Уильям желает поговорить с вами.

Мар Салах смерил их взглядом поверх своего носа.

— Скажи ему, что ему здесь не рады.

— Как я и говорил, он не в восторге от нашего вида, — сказал Жоссеран Уильяму.

— Спроси его, правда ли, что он сказал Императору, будто мы не истинные христиане.

Жоссеран повернулся к Мар Салаху.

— Он знает, что вы сказали о нас Императору.

— Он спросил меня, что я о вас думаю. Я ему сказал.

— Что он говорит? — спросил Уильям.

— Он изворачивается. — Жоссеран снова повернулся к несторианину. — Брат Уильям разгневан, потому что вы отказались причащать грузин и венгров, пока они не крестились в вашей церкви.

— Кто вы такие, чтобы меня допрашивать? Вон!

— Что он теперь говорит? — крикнул Уильям. Если бы только у него был дар к языкам, которым обладал этот безбожный рыцарь!

— Он говорит, у вас нет права его допрашивать.

— Нет права? Когда он развратничает с тремя разными женами? Когда он позорит имя своей церкви, напиваясь до беспамятства каждую ночь, и берет деньги с бедных душ, которых татары держат здесь в заложниках, просто за совершение литургии!

— Он говорит, что вы грешите с тремя женами, — сказал Жоссеран Мар Салаху, — и что вы крадете деньги у христиан за совершение ваших религиозных служб. Что вы скажете в свое оправдание?

— Я не обязан отчитываться перед вами за то, что я здесь делаю! Или перед вашим Папой на западе! Император не станет вас слушать. А теперь вон!

Жоссеран пожал плечами. Ему не хотелось ввязываться в богословский спор между двумя вонючими священниками.

— Он говорит, ему нечего сказать, и нам следует уйти. От нас здесь нет никакой пользы. Давайте сделаем, как он говорит.

— Скажи ему, что он будет гореть в адском огне! Бог узнает его таким, какой он есть, и пошлет на него своих ангелов-мстителей!

Жоссеран молчал.

— Скажи ему!

— Проклинай его по-своему, если хочешь. Нам это не поможет.

Он вылетел из церкви. Даже с улицы он слышал, как два священника все еще оскорбляют друг друга внутри, каждый на своем языке. Они походили на двух мартовских котов в ночном переулке.

***

LXXXI

На следующий день они явились во Дворец Прохлады. Мяо-Янь приняла их, стоя на коленях на шелковом ковре. Она была поразительным созданием с миндалевидными глазами и бронзовой кожей. Ее длинные иссиня-черные волосы были зачесаны назад со лба, уложены в валики и закреплены на макушке в шиньон. Прическу украшали шпильки, гребни из слоновой кости и украшения в виде золотых птиц и серебряных цветов. Брови ее были выщипаны и заменены тонкой, но четко прорисованной линией сурьмы, а ногти окрашены в розовый цвет мазью из толченых листьев бальзамина.

Младшая дочь Хубилая сильно отличалась от женщины, которую ожидал увидеть Жоссеран. Он предвидел крепкое и энергичное создание, подобное Хутулун; однако эта женщина своими манерами и утонченностью больше походила на христианскую принцессу. Если Хутулун была высока для татарки, то Мяо-Янь была миниатюрна; если Хутулун была надменной и вспыльчивой, то дочь Хубилая имела потупленный взор и казалась хрупкой, как фарфоровая кукла.

Одета она была также не для степи, а для двора. На ней был длинный халат из розового шелка с белым атласным воротником у горла, застегнутый слева на маленькие продолговатые пуговицы, продетые в петли из ткани. Рукава были такими длинными, что ее рук не было видно. На талии был широкий пояс с нефритовой пряжкой в форме павлина, а на ногах — крошечные красные атласные туфельки, украшенные золотой вышивкой. Вид у нее был не принцессы, а хорошенького ребенка.

Он вспомнил наставление Тэкудэя: «Наличие девственной плевы — признак женщины, которая мало времени проводила верхом. Значит, она не может быть хорошей наездницей и будет обузой для мужа».

Он гадал, что бы тот подумал об этой татарской царевне.

Они уселись на ковры вокруг стола. Жоссеран оглядел комнату. Окна были закрыты квадратной решеткой и затянуты промасленной бумагой, а на полу лежали ковры из богатой золотой и багряной парчи. На стенах висели акварели со снежными пейзажами. «Они предназначены для создания ощущения прохлады в жаркую погоду, — сказал ему Сартак. — Отсюда и название павильона».

На стенах висели свитки с каллиграфией, ярко-киноварные на белом фоне. На низком, покрытом черным лаком столе стояла статуэтка лошади, сделанная из цельного куска нефрита, и ваза из агата, в которую была поставлена веточка цветущей сливы. Рядом с царевной стояла бамбуковая клетка с огромным зеленым сверчком.

В углу три молодые китаянки в прекрасных платьях играли на крошечных, похожих на арфу инструментах. Их музыка плыла над озером.

— Мне сказали, вас привели сюда, чтобы просветить меня в путях вашей веры, — сказала Мяо-Янь.

— Такова была воля вашего отца, — ответил Жоссеран.

— А ваше желание таково же? — спросила она.

— Я желаю, чтобы все познали единого истинного Бога.

Мяо-Янь улыбнулась. Две служанки принесли им нечто, что она назвала чаем «Белые Облака». Его подали в чашках из тонкого сине-белого фарфора на лакированном подносе.

Пока они потягивали обжигающую жидкость, она задавала ему бесконечные вопросы. Ей было крайне любопытно, и, подобно своему отцу, она хотела знать о Христиании — так она называла Францию, — об Утремере, а также об их путешествии и о том, что они видели. Она жадно слушала рассказы Жоссерана о Крыше Мира и Пещерах тысячи Будд. Уильям без конца донимал его просьбами о переводе, которые тот либо игнорировал, либо отвечал лишь отрывочно.

Наконец Уильям потерял терпение.

— Довольно. Пора поговорить с ней о Христе.

Жоссеран вздохнул.

— Он желает начать ваше наставление.

— Так вы не мой учитель?

Жоссеран покачал головой.

— Я всего лишь воин и очень скромный сеньор.

— У вас не глаза воина. Ваши глаза мягкие. А у него глаза очень жесткие для шамана.

— Хотел бы я быть мягче, чем я есть.

Мяо-Янь указала на Уильяма.

— Ваш спутник не говорит по-людски?

— Я буду его языком и его ушами.

Она издала тихий, дрожащий вздох, словно ветер, шелестящий листвой.

— Прежде чем мы начнем, у меня есть к вам последний вопрос. Вы знаете, почему мой отец послал вас ко мне?

— Он говорит, что желает больше узнать о христианской вере.

— У нас в Шанду уже есть Сияющая Религия.

— Но это не истинная форма нашей веры. Монахи, которые учат ей, — отступники. Они не признают власти Папы, который есть наместник Бога на этой земле.

— И вы думаете обратить моего отца на свой путь?

— Что теперь? — спросил Уильям.

— Подождите минутку, — сказал ему Жоссеран, надеясь ухватиться за эту неожиданную возможность лучше понять характер Хубилая. Он снова повернулся к Мяо-Янь. — Вы думаете, он играет с нами?

— Вы видели наш царский двор. Там есть тангуты, уйгуры, магометане, китайцы и казахи. От каждого он что-то берет, собирая мудрость мира, как белка, что запасает все, что может, перед зимой. Он не купит у вас, но обчистит ваши карманы.

Он не ожидал такой откровенной оценки Повелителя Повелителей от его собственной дочери.

— Монах верит, что мы можем убедить его, что наш путь — единственно верный, — сказал Жоссеран.

Она склонила голову — жест, который мог означать многое.

— Вы так не думаете?

— Я думаю, что мне не следовало так откровенно с вами говорить. Не начать ли нам мое наставление?

Жоссеран напомнил себе о терпении, как он так часто советовал Уильяму. Впереди будет еще много дней.

— Так что она говорит? — спросил его Уильям.

— Ничего существенного. Но благодарю вас за терпение, брат Уильям. Теперь она готова начать свои уроки.

***

LXXXII

Уильям проснулся среди ночи, задыхаясь, словно только что убежал от пожара. Он перевернулся на бок, поджал колени к груди, стараясь стать как можно меньше. Он представлял, что прячется от Бога.

Вины его в этом не было. Церковь предостерегала о демонах, которые приходят к мужчинам и женщинам во сне и насилуют их, пока те находятся в беспомощном состоянии. Он много раз сражался с этой дьяволицей, но теперь она вернулась в новом обличье, с миндалевидными глазами и гибким телом.

Он вскочил с кровати и снял свою монашескую рясу. Он нащупал в темноте прут, который сделал себе тем же утром из вишневых веток.

Он услышал шелест шелка, когда его суккуб спустила с плеч свой багряный парчовый халат. Он увидел, как пульсирует кровь у нее на шее, ее грудь цвета слоновой кости, похожую на слезу. Он провел пальцами по ее длинным иссиня-черным волосам.

Нет.

Он хлестал себя снова и снова, но не мог изгнать ее. Она опустилась на колени у его ног, как кающаяся грешница. Он почувствовал ее мускусный запах и представил, как ее длинные теплые пальцы проникают под его рясу. Она была для него так реальна, что он не чувствовал крови, текущей по его исполосованной спине, лишь ее жар, когда он сжал свою плоть в руке и отдал свой семя дьяволице.

Уильям благословил вино и вознес его.

— Кровь Христова, — прошептал он и поднял глаза к своду почерневшего от ладана потолка. Его белые облачения были изорваны и запятнаны после долгого пути из Утремера, но это все еще были одежды Святой Матери Церкви, и он представлял, как они сияют, словно лучи солнца, на этой черной языческой земле.

Это был трогательный момент для его тайной паствы из венгров и грузин, никто из которых не присутствовал на латинской мессе с тех пор, как их захватили во время похода Субэдэя по Европе двадцать лет назад. Уильям реквизировал для этой мессы собственную церковь Мар Салаха, принес с собой свое Евангелие, миссал и Псалтирь, так небрежно отброшенные Хубилаем.

«Даже во тьме, — думал он, — Бог прольет свой свет. Нет такого уголка на земле, где Он не мог бы нас найти. Я буду его ангелом и посланником».

Внезапно дверь в церковь с грохотом распахнулась, и в проеме появился Мар Салах. За ним стояли его собственные священники в черных рясах. Он пронесся по проходу, его лицо было искажено яростью.

— Как ты смеешь осквернять мою церковь!

Уильям не отступил. Но затем, чтобы показать свое благочестие перед паствой, он упал на колени и начал читать «Верую».

Тут-то они на него и набросились, пиная и избивая, пока изгнанники смотрели, виноватые и испуганные. Священники Мар Салаха потащили его обратно по проходу и вышвырнули в грязь, а его Псалтирь и миссал бросили в слякоть следом.

Тяжелая дверь захлопнулась.

Несколько изумленных горожан уставились на него, спеша мимо на рынок. Уильям медленно поднялся на ноги, морщась от боли в ребрах. «Если мне суждено страдать, как Христос, — подумал он, — то это лишь приближает меня к моей прекрасной награде. Они могут бить и поносить меня, но я никогда не дрогну. Бог со мной, и я не потерплю неудачи».

***

LXXXIII

Местный обычай предписывал мыться по меньшей мере трижды в неделю, и Жоссеран обнаружил, что, как и в Утремере, эта привычка была приятна и телу, и разуму. В его покоях была большая глиняная ванна с маленькой скамейкой, на которой можно было сидеть во время омовения. Чтобы нагреть ее, под ней разводили огонь, используя особые черные камни, которые китайцы добывали в горах. Когда их разжигали, они часами давали сильный жар, прежде чем окончательно рассыпаться в серый пепел.

В другие утра приставленные к нему слуги приносили ему по крайней мере кувшин и чашу с водой для умывания рук и лица.

Уильям, судя по запаху, не пользовался ни одной из этих возможностей.

Жоссеран также обнаружил, что, как и в Утремере, удобнее было по возможности одеваться по-местному. Ему дали широкий халат из золотого шелка. Его рукава доходили почти до кончиков пальцев, а на спине был искусно вышит феникс. Он подпоясывался широким кушаком с пряжкой из рога, привезенного из страны, которую они называли Бенгалия. Ему также дали пару шелковых сандалий на деревянной подошве.

Никто, как он заметил, не ходил босиком или с непокрытой головой, кроме буддийских монахов. Поэтому он стал носить тюрбан из черного шелка, как было принято у знати. Он также вызвал дворцового цирюльника и велел гладко выбрить себе лицо. В отличие от Утремера, где сарацины считали немужественным не носить бороду, большинство мужчин в Шанду были гладко выбриты. У татар и китайцев бороды росли плохо, и те, что он видел, были, как правило, редкими.

Лишь Уильям оставался непреклонным, зловонным, волосатым и хмурым в своей черной доминиканской рясе.

Шанду, что на языке цзиньцев означало «Вторая столица», была летней резиденцией Хубилая; его основной престол, где он проводил долгие зимы, находился в древнем цзиньском городе Даду, «Первой столице», дальше на восток. Шанду был достроен лишь недавно, его строительство курировал сам Хубилай, а место было выбрано по китайским принципам фэн-шуй, счастливому сочетанию ветра и воды.

Он был спланирован с математической точностью, в виде сетки параллельных улиц, так что из своего окна высоко во дворце у северной стены Жоссеран мог видеть всю главную городскую магистраль вплоть до южных ворот.

— Китайцы говорят, что небо круглое, а земля квадратная, поэтому инженеры Хубилая так и спроектировали, — сказал ему Сартак.

— А что насчет иероглифов, нарисованных над притолоками? Они есть на каждом доме.

— Это закон. Каждый житель Катая обязан вывешивать свое имя и имена всех членов своей семьи, а также слуг. Даже число животных. Так Хубилай точно знает, сколько людей живет в его царстве.

Жоссеран был поражен порядком, который тот установил в своей империи. Эти ограничения распространялись даже на его собственную жизнь.

По татарскому обычаю у него было четыре ордо, или хозяйства, от каждой из его четырех жен, которые все были татарками, как и он сам. Но он также держал обширный гарем для личного пользования.

— Каждые два года комиссия судей отправляется в экспедицию на поиски нового набора девственниц, — сказал Сартак. — Прошлым летом мне была оказана честь сопровождать их. Мы посетили бесчисленное множество деревень, и нам выводили самых красивых молодых девушек, и они проходили перед судьями. Отобранных мы привозили сюда для оценки.

— Оценки? Кто их оценивает?

— Не я, к сожалению, — ухмыльнулся Сартак. — Старшие женщины гарема, это их работа, когда они уходят от ночных обязанностей. Они спят с новыми девушками, проверяют, чтобы дыхание и запах их тела были приятными, и чтобы они не храпели.

— А если они не подходят?

— Хотел бы я, чтобы их отдавали мне! Мне было бы все равно, если бы некоторые из тех женщин, что я видел, храпели, как ослы! Но нет, их вместо этого нанимают поварихами, швеями или портнихами.

— А те, что выбраны для Императора?

— Их специально обучают, чтобы подготовить к служению Сыну Неба. Когда они готовы, он принимает пятерых из них в своей опочивальне каждую ночь в течение трех ночей. Так бы мы все хотели быть Ханом ханов! Но, варвар, ты бледен.

— Пять женщин за ночь!

— Разве у вас в Христиании нет гаремов?

— Я знаю о них только от магометан. Во Франции у мужчины может быть только одна жена.

— Даже у вашего короля? Всего одна женщина на всю жизнь?

— Ну, если мужчина склонен, он спит с женами других мужчин или с домашней прислугой.

— И это не вызывает кучу проблем? Наш способ, несомненно, лучше?

— Возможно. Брат Уильям мог бы не согласиться.

— Твой шаман, — сказал Сартак, постучав себя пальцем по лбу, — хороший пример того, что случается с мужчиной, когда у него недостаточно женщин.

Каждый день приносил какое-нибудь новое чудо. Еда, которую готовили при дворе Хубилая, не шла ни в какое сравнение ни с чем, что он когда-либо пробовал, и совершенно не походила на неумолимую диету из молока и опаленной баранины, к которой он привык за время их путешествия по степи. В разное время он пробовал ароматных моллюсков в рисовом вине, суп из семян лотоса, рыбу, приготовленную со сливами, и гуся с абрикосами. Была также медвежья лапа, запеченная сова, жареная грудка пантеры, корни лотоса, тушеные побеги бамбука и рагу из собаки. Способы приготовления были более кропотливыми, чем все, что он когда-либо видел. Для приготовления курицы они использовали только древесину тутового дерева, утверждая, что это делает мясо нежнее; для свинины годилась только акация, а для кипячения воды для чая — только сосна.

Жоссеран каждый день упражнялся с палочками из слоновой кости, которые они использовали для еды, и со временем стал довольно искусен. После прожорливых трапез, которыми отличались его обеды среди татар в степи, застолья Жоссерана в компании Сартака и остальных придворных отличались изяществом, подобным вышивке.

Но больше всего его поражали книги, которыми они владели. Библия Уильяма была редким и драгоценным предметом в христианском мире; но в Шанду у каждого был по крайней мере один альманах и экземпляр «Бао», который идолопоклонники использовали для подсчета заслуг и проступков почти в каждом своем действии. Их не переписывали от руки, как в христианском мире, а воспроизводили в больших количествах с помощью деревянных досок, которые печатали их каллиграфию на бумаге.

Сартак отвел его в большую мастерскую, чтобы показать, как их делают. В одной комнате писец копировал книгу на тонкую промасленную бумагу, в другой эти листы наклеивали на доски из яблоневого дерева. Затем другой ремесленник обводил каждый штрих специальным инструментом, вырезая иероглифы в рельефе.

— Затем они опускают эту доску в чернила и отпечатывают на странице, — сказал Сартак. — Таким образом, мы можем воспроизводить каждую страницу, каждую книгу, очень быстро, сколько захотим.

Сартак показал ему свой экземпляр книги под названием «Дао дэ цзин».

— Это книга магии, — сказал он. — Она может предсказывать войны и погоду. У меня еще есть вот это.

— Ты тоже веришь в магию?

Он показал Жоссерану амулет, который носил на шее.

— Он очень дорогой. Он защищает меня от всех опасностей. Благодаря ему я проживу долгую и счастливую жизнь.

— Я не верю в амулеты, — сказал Жоссеран.

Сартак рассмеялся и потянул за крест, который Жоссеран носил на шее.

— А это тогда что?

Большинство китайцев были последователями древнего мудреца, Кун Фу-цзы. Сартак называл их конфуцианцами.

— Это тот бог, которого я повсюду вижу, тот, у чьих ног все эти благовония и цветочные подношения?

— Да, это Кун Фу-цзы, но на самом деле он не был богом. Он был просто человеком, который понимал богов и то, как устроена жизнь.

— Как наш Господь Иисус.

— Да, так говорит Мар Салах. Только он говорит, что его Иисус был умнее и владел лучшей магией. Но, конечно, он так и должен говорить, не так ли?

— В какого же бога верят эти конфуцианцы? — спросил его Жоссеран.

— У них их много, я даже всех не помню. Бог очага, бог денег. Они и своим предкам курят благовония, потому что боятся их. Но бог, которого они любят больше всего, — это Правила! У них есть правило на все. Они следуют кодексу под названием «Пять добродетелей» и говорят, что это их руководство к праведной жизни.

— Как наши Десять заповедей, — сказал Жоссеран, думая вслух.

— Я никогда не слышал об этих Десяти заповедях, но если это значит, что вы говорите одно, а делаете другое, то да, в точности так. Эти китайцы очень хороши в счетоводстве и организации, но я бы никому из них не доверил свою спину. У них есть одна добродетель для нас: они делают то, что им говорят. Какая польза от их богов и их Пяти добродетелей? Мы здесь владыки, а не они, так что это говорит о том, насколько полезна их религия.

Избиение, которое Уильям претерпел от рук несториан, оставило его лицо таким опухшим и в синяках, что он походил на одного из тех больных нищих, которых Жоссеран видел на улицах. Но это не умерило его пыла и не ослабило его решимости. Он часами каждый день проводил у церкви митрополита в бедном квартале города, выкрикивая свои молитвы о божественном вмешательстве и привлекая толпы любопытных китайцев, которые приходили поглазеть на этого странного и дурно пахнущего чужеземца, стоящего на коленях в грязи.

Жоссеран пытался уговорить его прекратить, но Уильям был непреклонен. Он говорил, что Господь явит чудо и вернет несториан в истинную Церковь Божью.

И он оказался прав, потому что вскоре после этого он посрамил Жоссерана и получил свое чудо, в точности как и говорил.

***

LXXXIV

Они часами каждый день проводили с Мяо-Янь в ее павильоне с желтой черепицей. Она оказалась хорошей ученицей и вскоре могла наизусть читать «Отче наш» и Десять заповедей. Уильям также учил ее, что Папа — божественный посланник Бога на земле и что единственный путь к спасению лежит через Святую Церковь. Уильям был терпеливым наставником, но не терпел вопросов. На кону была ее бессмертная душа, напоминал он ей.

Однажды он все же позволил ей взглянуть на свой миссал. Она указала на одну из фигур и спросила, кто это.

— Это Мария, матерь Божья, — сказал ей Жоссеран.

— Мар Салах говорит, что Бог не может быть человеком, поэтому ни одна женщина не может быть матерью Бога.

— Мар Салах — еретик! — сказал Уильям, когда Жоссеран перевел ему ее слова. — Скажи ей, чтобы она не слушала его гнусных учений и не подвергала сомнению таинства веры.

Мяо-Янь, казалось, приняла это. Она наклонила страницу к свету, чтобы рассмотреть ее поближе.

— Она очень похожа на Гуаньинь. У китайцев она известна как Богиня Милосердия.

Уильям был в негодовании.

— Прошу тебя, скажи ей, что она не может сравнивать Пресвятую Деву с кем-либо из своих языческих идолов. Это кощунство.

Мяо-Янь кротко приняла упрек и больше никогда не комментировала его уроки, которым она предавалась со всей душой. Но, несмотря на ее явный энтузиазм, Жоссеран чувствовал, что для нее это было не более чем интеллектуальное упражнение. В сердце своем она оставалась татаркой.

Спустя какое-то время даже Уильям почувствовал ее упрямство и больше не довольствовался простым наставлением в обрядах католической веры. Он искал знака, что его уроки приносят плоды.

— Скажи ей, — обратился он однажды к Жоссерану, рассказав ей историю воскресения Иисуса, — скажи ей, что для благочестия ей следует воздерживаться от использования духов и нанесения краски на лицо.

Жоссеран передал ей эту просьбу так деликатно, как только мог.

— Но она говорит, что этого требует от нее и положение китаянки, и дочери Императора, — сказал он.

— У нее вид и запах блудницы.

— Ты хочешь, чтобы я ей это сказал?

— Конечно, нет.

— Тогда что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Скажи ей, чтобы она молилась Богу о наставлении. Женщина должна быть добродетельна во всем, а краски и духи — орудия Дьявола.

— Что он говорит? — спросила Мяо-Янь.

— Он восхищается твоей красотой, — сказал Жоссеран. — Он думает, что даже без твоих притираний и духов ты была бы самой изысканной женщиной в Шанду.

Мяо-Янь улыбнулась, кивнула и поблагодарила Жоссерана за добрые слова.

Он повернулся к Уильяму.

— Она говорит, что подумает об этом.

Бывали дни, когда после окончания урока Уильяма Жоссеран оставался с ней в павильоне. Он надеялся узнать от нее больше о Хубилае и его великой империи. Его также завораживало это странное создание, хотя и не так, как его влекла Хутулун. Ему было просто любопытно, как дочь Императора может быть заточена здесь, в этом позолоченном дворце, в то время как Хутулун проводит свою жизнь в седле. Разве они обе не дочери татарских ханов?

Он чувствовал, что и ей, в свою очередь, приятно его общество. Они часами беседовали за ароматным чаем, который приносили ее служанки, ибо ей было бесконечно любопытно узнать о Франции.

— Ты хан в Христиании? — спросила она.

— Да, полагаю, хан. Но не великий хан, как твой отец Хубилай. Я господин лишь немногих людей.

— Сколько у тебя жен?

— У меня нет жены.

— Нет жен? Как это может быть? Мужчина не может жить без жены. Это неестественно.

— Я дал обет на время жить как монах.

— Как хан может быть монахом? Не понимаю. Человек должен быть кем-то одним, или никем. Как ты узнаешь, кто ты на самом деле, если ты так много всего?

Однажды они сидели вместе, наблюдая, как служанка кормит золотых рыбок, когда она указала через воду на оленя, который молча стоял под ивами в императорском парке.

— Вы охотитесь в варварских землях? — спросила она.

— Да. Мы охотимся ради еды и ради забавы.

— Тогда тебе бы понравилось охотиться в парке моего отца. Это настоящее чудо.

Жоссеран подумал о Хутулун и о том, как она одной стрелой сбила бегущего волка.

— А ты не охотишься?

Она горько рассмеялась.

— Иногда мне очень хочется.

— Так почему же нет?

— У китайцев не принято, чтобы женщины вели себя как татарки.

— Но ты не китаянка. Ты татарка.

Она покачала головой.

— Нет, я китаянка, потому что так желает мой отец. Мой отец во всех отношениях перенял обычаи и манеры китайцев. Разве ты сам этого не видел?

— Признаюсь, я не всегда знаю, что и думать о том, что вижу.

— Тогда я скажу тебе вот что: мой брат, Чжэньцзинь, будет следующим Императором и каганом татар. Тебе это не кажется странным? В его возрасте мой дед, Чингисхан, уже стоял во главе своего тумена и завоевал половину степи. А Чжэньцзинь проводит дни взаперти с конфуцианскими придворными, изучая китайские обычаи и этикет, читая «Книгу Песен» и «Беседы и суждения» Кун Фу-цзы и изучая китайскую историю. Вместо запаха лошади от него пахнет алоэ и сандалом из курильниц. Вместо завоеваний у него — каллиграфия.

— Хубилай делает это, чтобы завоевать расположение народа, без сомнения.

— Нет. Мой отец делает это, потому что его душа пуста. Он хочет быть всем для всех. Он даже хочет, чтобы те, кого он сокрушил, думали о нем хорошо.

Его ошеломило услышать такое жестокое суждение об Императоре от его собственной дочери.

— Если такова его цель, то, мне кажется, он преуспел, — пробормотал он.

— Это только «кажется». Китайцы мило нам улыбаются, исполняют наши приказы, наполняют наши дворы и притворяются, что любят нас. Но втайне они называют нас варварами и насмехаются над моим отцом за его неспособность говорить на их языке. Они потешаются над нами в своих театрах. Их актеры шутят о нас; их кукольники высмеивают нас. Они издеваются над нами, потому что мы так хотим быть похожими на них. Это заставляет их презирать нас еще больше. Правда в том, что мы — захватчики, и они нас ненавидят. А как иначе?

Жоссеран был потрясен. Сын Неба, значит, был не так всемогущ, как могло показаться. Ему грозила и гражданская война на родине, и восстание в его империи.

— Но Сартак говорит мне, что многие из воинов Хубилая — китайцы.

— Он мудро их использует. Все его новобранцы направляются в провинции, далекие от их родных мест, так что они чувствуют себя такими же чужаками, как и их татарские офицеры. Мой отец держит свою личную гвардию, кэшик, и отборные полки из своего рода размещены по всей его империи, чтобы подавить любое восстание. Они снесли стены всех китайских городов, даже вырвали брусчатку на их улицах, чтобы она не мешала нашим татарским пони, если нам понадобится их атаковать. Видишь? Они не ненавидят его открыто, потому что не смеют. Вот и все. — Она поняла, что сказала слишком много, и опустила глаза. — Я слишком откровенна с тобой. Ты хороший шпион.

Тишина, лишь журчание фонтана, щелканье бамбука.

— Такова политика, что я живу здесь, в этом прекрасном парке, в обществе лишь птиц и рыб-долгожителей, ибо мой отец желает, чтобы я была китайской принцессой. Но это не только политика. Он искренне любит этих китайцев, которых он победил. Разве это не странно для такого человека?

Он кивнул.

— Все так, как ты говоришь.

— Странно и прискорбно. Ибо я жажду скакать на коне и учиться стрелять из лука, как татарка. Но я должна сидеть здесь каждый день среди ив, и мне нечем занять часы, кроме как втыкать шпильки в волосы. Наш отец дает нам жизнь, а потом становится нашим бременем. Не так ли, варвар?

— Так, — сказал он, гадая, сможет ли он когда-нибудь сбросить свой собственный груз.

— Где ты был? — потребовал ответа Уильям, когда Жоссеран вернулся во дворец позже в тот же день.

— Я разговаривал с принцессой Мяо-Янь.

— Ты слишком много времени с ней проводишь. Это недостойно.

— Я многое узнаю о Императоре и его народе через нее.

— Ты ее вожделеешь. Я вижу это в твоих глазах.

Жоссеран был оскорблен этим обвинением, ибо оно было несправедливо.

— Она принцесса и дочь Императора.

— Когда это останавливало тебя от твоих низменных инстинктов? Ее запах, ухищрения, которые она использует на своем лице, шелковые одежды, что она носит! В ней все уловки Дьявола. Я трачу часы, чтобы показать ей путь к добродетели и к Богу, а ты сводишь на нет все мои добрые дела!

Жоссеран вздохнул.

— Я не знаю, чего еще ты от меня хочешь.

— Я от тебя ничего не хочу. Это Бог желает, чтобы ты помог мне привести этих людей к любви Христовой.

— Разве я не сделал все, что в моих силах?

Уильям покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Только Бог может на это ответить.

Хубилай ждал ее в Павильоне Сладких Цветов. На нем был халат из зеленой шелковой парчи и выражение бдительного недовольства.

Павильон был открыт в сады со всех сторон. В урнах были посажены розовоцветущие бананы и корица, а по черепичному двору были искусно расставлены ветряные мельницы, так что легкое движение лопастей разносило аромат цветов по залам. Щебет птиц в деревьях, нависавших над карнизами, был почти оглушительным. В северном конце павильона стоял алтарь. На нем была трава из степи, а также земля, привезенная с татарской родины: охряная грязь, желтый песок, черная и белая галька из Гоби. Хотя это было, по сути, татарское святилище, Алтарь Земли был конфуцианским идеалом. Он был покрыт мантией из красной парчи, с благословениями, написанными на ткани золотыми иероглифами китайцев.

Здесь столько противоречий.

Она приблизилась на четвереньках. Затем сложила руки и трижды коснулась головой мраморного пола, прежде чем поднять глаза на своего отца. Суровые лица его конфуцианских и тангутских советников наблюдали с возвышения под его троном.

— Итак, Мяо-Янь. Ты преуспеваешь в учении?

— Я прилежна, милорд.

— Что ты скажешь о своих наставниках?

— Они искренни, милорд, — осторожно ответила она, гадая, что именно хочет узнать ее отец.

— А что насчет веры, которую они несут с собой?

— Все как вы и говорили, отец. Она очень похожа на Сияющую Религию Мар Салаха, за исключением того, что они высоко чтут этого человека, которого называют Папой. Они находят много предосудительного в союзе мужчины и женщины, а также верят в исповедание грехов своему шаману, что приносит немедленное прощение от их бога.

— Они находят предосудительное в союзе мужчин и женщин? — сказал Хубилай, без сомнения, думая о своем собственном обширном гареме.

— Да, милорд.

Он хмыкнул, не впечатленный этой философией.

— Говорят, в варварских землях все люди кланяются этому Папе.

— Похоже, он их Хан ханов и имеет власть ставить среди них царей, но сам не носит ни меча, ни лука, если верить их словам. Похоже, он шаман, который стал могущественнее даже величайших их воинов.

— С нами такое чуть не случилось, — сказал он. Она могла представить себе ход его мыслей. Он не хотел иметь дела ни с какой религией, которая угрожала бы верховной власти Императора.

— У них есть волшебство?

— Я не видела, чтобы они творили волшебство, милорд. Они научили меня молитвам, которые желают, чтобы я читала, и рассказали об этом Иисусе, которого они так почитают, как и Мар Салах со своими последователями.

— Тебе нравится их вера?

Она заглянула в глаза Пагба-ламы.

— Не думаю, что она так же велика, как вера тангутов, милорд, и не так могущественна.

Пагба-лама, казалось, расслабился. Ее отец тоже, похоже, был доволен ее ответом.

— А что насчет воина? Что ты о нем думаешь?

— Он кажется честным человеком, милорд. Однако вот чего я не понимаю: он говорит, что отправился в другую землю, чтобы сражаться с этими сарацинами, как он их называет, хотя ему от этого нет никакой выгоды ни в добыче, ни в женщинах. Он утверждает, что делает это ради небесной заслуги. И все же, кажется, они боятся покидать свои крепости из-за страха перед теми же сарацинами, которых они поклялись уничтожить.

Хубилай хмыкнул, ее оценка совпала с его собственной.

— Не думаю, что из них получатся сильные союзники. Даже Мар Салах проповедует против них, а ведь он поклоняется этому Иисусу, как и они. Митрополит говорит, они хотят подчинить нас всех власти этого Папы, о котором они слишком много говорят.

— Я знаю лишь то, что этот Жосс-ран обходится со мной по-доброму и кажется искренним, — быстро сказала Мяо-Янь, ибо чувствовала сродство с этим варварским гигантом и не желала ему зла.

— А его шаман?

— За него я не могу ответить, — сказала она, — кроме того, что от него отвратительно пахнет.

— Хвалю тебя за твой доклад, дочь. Будь прилежна. Если они скажут тебе что-то, что, по-твоему, я должен знать, передай мне это сама, лично.

Ее отпустили. Она, семеня на крошечных ножках, попятилась из зала.

***

LXXXV

Уильяма разбудил громкий стук в дверь. Один из священников митрополита в черной рясе стоял в коридоре, задыхаясь, рядом с ним — двое из императорского кэшика. Он что-то бессвязно бормотал на своем языческом наречии.

Один из стражников пошел за Жоссераном в его покои. Наконец появился тамплиер, растрепанный и едва проснувшийся, поспешно запахивая на себе шелковый халат. Он выслушал священника, а затем объяснил Уильяму, что того послал Мар Салах. Митрополит Шанду желал видеть его немедленно.

Он умирал.

Солдаты пошли вперед с пылающими факелами, и они последовали за ними по темным улицам Шанду. Они подошли к большому дому у дворцовой стены. Он был окружен высокой стеной, покрытой глазурованной керамической черепицей традиционного узора «расщепленный бамбук». Окованная железом дверь под крытыми воротами распахнулась, и они последовали за священником через мощеный двор, обсаженный ивами, соснами и прудами с золотыми карпами. Там была крытая галерея, поддерживаемая лакированными колоннами. У двери в конце этой галереи стояли и причитали несколько слуг.

Когда они вошли в главный дом, Жоссерана поразило богатство убранства; он увидел крест из сандалового дерева и агата; камфорные сундуки, инкрустированные жемчугом; вазы из кованого золота и драгоценного сине-белого фарфора; ковры из богатой парчи; украшения из нефрита и серебра. «Мар Салах живет в такой роскоши, которая не посрамила бы и христианского епископа», — отметил Жоссеран.

Церковники! Они везде одинаковы.

Спальня тоже была роскошной, с завесами из шелка и горностая. В углу стояла огромная бронзовая урна, наполненная сухими цветами. Мар Салах лежал на кровати за расписной ширмой. Жоссерана потряс его вид. Он был смертельно бледен, а вокруг глаз залегли сливово-лиловые синяки. Плоть сошла с его лица. Он кашлял кровью; в уголках рта пузырилась розовая пена.

Три его жены сгрудились у кровати, причитая.

Жоссеран знал запах смерти; он сталкивался с ним много раз. Но рыдания женщин действовали ему на нервы, и он велел солдатам вывести их из комнаты.

Он посмотрел на Уильяма, вспомнив, как тот последние недели проводил в молитве у церкви Мар Салаха, призывая месть Господа Бога. Он содрогнулся, почувствовав, как на затылке зашевелились волосы. Неужели?..

Мар Салах поднял голову с подушки и скрюченным пальцем указал, чтобы Жоссеран подошел ближе. Когда он заговорил, голос его был не громче шепота.

— Он спрашивает, что ты с ним сделал, — сказал Жоссеран Уильяму.

Губы Уильяма были сжаты в тонкую линию презрения.

— Скажи ему, я ничего не делал. Это суд Божий над ним, а не мой.

— Он думает, ты наложил заклятие.

Уильям откинул черный капюшон и накинул на плечи пурпурную епитрахиль, которую принес с собой из дворца. В другой руке он сжимал свою Библию.

— Скажи ему, я выслушаю его исповедь, если он того желает. Иначе он будет гореть в адском огне.

Мар Салах покачал головой.

— Он говорит, что не верит в исповедь, — сказал Жоссеран. — Он утверждает, что о ней нет упоминания в сутрах Евангелия.

— Скажи ему, что он отправится в ад на вечные муки, если сейчас же не исповедуется мне во всем.

Мар Салах выглядел побежденным и очень напуганным. Жоссеран передал ему слова Уильяма.

— Он напуган и говорит, что сделает это. Но тебе придется его наставить.

— Хорошо, — сказал Уильям. — Но я сделаю это лишь при условии, что перед смертью он созовет всех своих священников в эту комнату и перед ними признает Папу отцом всех христиан во всем мире и согласится передать руководство своей церковью власти верховного понтифика в Риме.

Жоссеран не мог поверить своим ушам.

— Ты будешь шантажировать умирающего?

— Разве это шантаж — объединить нашу Благословенную Церковь, как того хотел Бог? Скажи ему то, что я сказал.

Жоссеран замялся, а затем наклонился над умирающим священником. От него несло смрадом.

— Мар Салах, брат Уильям говорит, что прежде чем он сможет дать тебе отпущение, ты должен передать власть над своей церковью нашему благословенному Папе в Риме.

— …никогда.

— Он настаивает.

— Нет, — прохрипел Мар Салах.

Жоссеран повернулся к Уильяму и покачал головой. Перспектива умереть без отпущения грехов пугала каждого христианина. Он подумал о своих собственных грехах и снова задался вопросом, не дрогнет ли его решимость обречь себя на ту же участь в последние мгновения.

— У тебя нет жалости? — спросил он Уильяма.

— Никакой, к грешникам.

— Он по-прежнему говорит, что не сделает этого.

— Напомни ему еще раз о муках ада. О раскаленных клеймах, бесконечно прижигаемых к его нагой плоти, о вилах, снова и снова вонзающихся в его живот, о плетях с металлическими наконечниками. Скажи ему.

Жоссеран покачал головой.

— Нет.

— Ты не посмеешь мне перечить! На кону будущее Святой Церкви здесь, в Катае!

— Я не стану пытать умирающего. Это, как ты сам ясно дал понять, — дело Дьявола, и я не хочу иметь с этим ничего общего. — И, невзирая на возмущенные протесты Уильяма, он вышел из комнаты.

За час до рассвета, как раз когда на улице внизу раздались крики монахов с их чашами для подаяний, Мар Салах испустил дух и отправился к Дьяволу на его изысканный пир пыток.

***

LXXXVI

Воины кэшика стояли на страже, пока Император шагал к кромке воды, накинув на плечи от утреннего холода шкуру леопарда. С ним был Пагба-лама. Над озером висел туман. Вдали, словно шелка на ложе, друг на друга наслаивались черные безлесые горы.

Появился Жоссеран, сопровождаемый Сартаком и одним из его воинов. Он опустился на колени и склонил голову, ожидая воли Императора.

— Митрополит Шанду мертв, — сказал Хубилай.

— Боюсь, что так, великий владыка, — ответил Жоссеран.

— Твой спутник наложил на него проклятие.

— Я верю, что это было деяние одного лишь Бога.

— Тогда у вас, должно быть, очень могущественный бог. Могущественнее, чем у Мар Салаха, похоже.

Значит, и они поверили, что жизнь несторианского епископа оборвало колдовство. Хубилай, должно быть, убедился, что Уильям сотворил какое-то дьявольское действо из-за оппозиции ему со стороны митрополита.

— Я склонен думать, что в вашей вере есть нечто большее, чем я сначала предполагал, — сказал Хубилай. — Каждый из моих советников говорит, что его путь — лучший и истинный. Но теперь у нас есть еще одна новая вера, сильнее, чем у Мар Салаха. Как же мне решить?

Жоссеран знал, что это была возможность, о которой мечтал Уильям. Им не нужно было обращать миллионы, лишь одного человека, если этот человек — сам Хубилай. Если бы Уильям смог убедить кагана обратиться ко Христу и насадить свою новую веру в его империи, как были обязаны делать все христианские короли, тогда весь мир принадлежал бы Риму. В Утремере они могли бы зажать сарацин между собой и татарами и вернуть Святую землю. Иерусалим снова вернулся бы в христианские руки.

— Я устроил диспут, — сказал Хубилай.

— Диспут, великий владыка?

— Я сам решу, какая из всех религий лучшая. Скажи своему святому человеку явиться в Зал для аудиенций в седьмой час. Там он встретится с другими великими шаманами моего царства и будет спорить с ними о природе их верований. И тогда я решу раз и навсегда, какой из этих богов самый истинный.

— Для нас это будет честью, милорд, — сказал Жоссеран, ошеломленный этим внезапным предложением.

Жоссеран снова поклонился, избегая ядовитого взгляда Пагба-ламы. Сартак проводил его обратно в его покои. Диспут! Это должно было прийтись по вкусу брату Уильяму. При таких ставках он лишь надеялся, что сможет заставить его замолчать прежде, чем они все умрут от старости.

***

LXXXVII

Летний дворец Императора находился сразу за стенами его охотничьего парка. На самом деле это была юрта, построенная в татарском стиле, но стены ее были из тончайшего шелка, а не из войлока, который использовали татары в высокогорных степях. Сотни огромных шелковых шнуров удерживали ее от ветра. Крыша ее была сделана из расщепленного и лакированного бамбука, украшена росписями с животными и птицами. По лакированным киноварным колоннам вились резные змеи.

— Разве не чудо? — прошептал ему Сартак. — Она так устроена, что ее можно разобрать и перенести в другое, более приятное место, за несколько часов, если Император того пожелает.

Жоссеран согласился, что это и впрямь чудо, хотя и подозревал, что такая перевозка никогда не предпринималась и была лишь еще одной легендой, подкрепляющей миф о Хубилае как о традиционном татарском вожде.

Зал уже был полон святых людей двора Хубилая: собственный шаман Императора, с дикими, растрепанными волосами и бородой, с чешуйчатой от грязи кожей, с глазами, застывшими в конопляном трансе; тангуты с бритыми головами и в шафрановых одеждах; идолопоклонники в плащах из оранжевой и пурпурной парчи и черных шляпах-таблетках, державшие изогнутые деревянные дощечки для молитв; несториане в черных рясах; и седобородые магометане в белых тюбетейках.

Ниже трона, слева от Хубилая, сидела императрица Чаби, его любимица. Жоссеран узнал от Сартака, что она была ярой последовательницей Боркана. Она смерила их холодным, подозрительным взглядом, когда они вошли. К еще большему смятению Жоссерана, он увидел Пагба-ламу, стоявшего у плеча Императора. Было очевидно, что он будет и ведущим диспута, и его главным участником.

Хубилай подал знак Пагба-ламе, который объявил, что прения начинаются. Для начала представитель каждой фракции должен был дать краткий отчет о своей религии, а затем они будут спорить в открытом форуме.

Когда начались обсуждения, Жоссеран был ошеломлен ересями, колдовством и идолопоклонством, которым подверглись его уши. Он добросовестно все переводил Уильяму. Когда настала очередь Уильяма, тот встал, блистая в своем белом стихаре и пурпурной епитрахили, и изложил то, что он назвал истинной историей, со времен сотворения мира и создания Богом Мужчины и Женщины.

Затем он рассказал о чудесном рождении Христа, поведал историю Его жизни и страданий и закончил перечислением законов Божьих, данных Человеку в Десяти заповедях. Затем он подробно остановился на особом месте, которое Папа и Святая Матерь Церковь занимали в сердце Бога.

Это была вдохновенная речь. Его глаза горели рвением, и его ораторское искусство было впечатляющим. Исчез придирчивый, злобный маленький монах, на его место пришел гигант с голосом, подобным грому. Жоссеран никогда прежде не видел этой стороны его характера. Наконец он понял, почему Папа послал именно его.

Когда он закончил, Император через Пагба-ламу объявил начало диспута. Вскоре стало очевидно, что Уильям, как новичок, станет всеобщей мишенью.

Именно Пагба-лама возглавил инквизицию, и Жоссеран наслаждался бы затруднительным положением Уильяма, если бы для дела тамплиеров не было жизненно важно произвести здесь хорошее впечатление. И, при всех его сомнениях, христианство все еще было религией его сердца.

Сначала Пагба-лама спросил Уильяма о Десяти заповедях Божьих.

— Но наш Император не следует заповедям вашего Бога, и он попрал все другие народы. Не означает ли это, что только он один благословен, а ваш и все другие боги — ниже?

Уильям не смутился таким доводом.

— Скажи ему, что достоинство человека измеряется не тем, что он имеет в этом мире. Сам Христос сказал нам, что земля будет унаследована кроткими.

— Мой опыт говорит об обратном, — прорычал Император, услышав ответ Уильяма, и некоторые из его генералов, с любопытством слушавшие этот диспут, громко рассмеялись.

— Как может человек познать волю богов, если не по тому, заслуживают ли его дела их благосклонности или неудовольствия? — сказал Хубилай, теперь уже вступая в спор.

— Скажи ему, что это вопрос веры, — ответил Уильям, услышав это.

— Нет, человек определяется не тем, во что он верит, — сказал Пагба-лама, — а тем, что он делает. Тысяча лет мудрости заключена в нашей книге «Бао». Она позволяет каждому человеку подсчитать заслуги и проступки своей жизни.

— Но если человек может заслужить проступок своими действиями, — прервал его один из идолопоклонников, на мгновение отвлекая внимание от Уильяма, — то, несомненно, путь к безмятежности лежит через бездействие. Таков путь Дао.

И так продолжалось дальше.

Жоссеран был ошеломлен присутствием на таком диспуте. Он никогда не сталкивался с таким разнообразием мыслей, и пока вокруг него бушевали споры, и он, затаив дыхание, передавал каждое слово Уильяму, он понял, насколько схожи были доводы магометан с их собственными. Действительно, они тоже говорили о пророках и незыблемости единого Бога и его законов. Из всех присутствовавших в тот день религиозных деятелей, ему казалось, что магометане, их злейшие враги в Утремере, были их ближайшими союзниками.

Несториане, в свою очередь, набросились на Уильяма с той же яростью, что и тангуты.

Теперь уже собственный шаман Хубилая заявил, что слова не важны, а о правоте веры можно судить лишь по действенности ее волшебства. Император прервал его, заметив, что если это так, то у Папы, должно быть, очень могущественное колдовство — ведь посмотрите, что Бог Уильяма сотворил с Мар Салахом.

Услышав это, Уильям попытался развить успех, заявив, что со дня сотворения мира Бог желал лишь одного: чтобы все народы земли признали его и воздали ему должную хвалу и послушание. И что гнев свой он обрушит лишь на тех, кто его отвергнет. Как и на Мар Салаха.

Следующим заговорил старый монах в шафрановой рясе.

— Он говорит, что мир — это иллюзия, — перевел Жоссеран. — Он говорит, что жизнь всегда будет нас разочаровывать, и что рождение, старость, болезни и страдания неизбежны.

— Скажи ему, что именно поэтому Христос пришел спасти нас! — почти выкрикнул Уильям, его щеки пылали от волнения. — Что если мы будем сносить наши страдания по-христиански, мы сможем обрести рай!

Жоссеран передал эту мысль монаху, который, отвечая, пристально смотрел в лицо Уильяму.

— Даже крестьянин в поле сносит страдания, — сказал он. — Чтение священных текстов, воздержание от мяса, поклонение Будде, подаяние милостыни — все это приносит заслуги для следующей жизни. Но для освобождения от страданий требуется личное откровение о пустоте мира.

— Как мир может быть пуст? — крикнул Уильям. — Он был сотворен Богом! Грешен лишь человек!

Монах нахмурился.

— Он спрашивает, что вы имеете в виду под грехом, — сказал Жоссеран.

— Похоть. Блуд. Слабость плоти.

Услышав это, монах пробормотал ответ, который Жоссеран, казалось, передавать не хотел.

— Что он сказал? — потребовал Уильям.

— Он сказал… он сказал, что вы правы, опасаясь подобной слабости.

— Что он имел в виду?

— Не знаю, брат Уильям. Дальше он объяснять не стал.

— Праведник ничего не боится! — крикнул на него Уильям. — Те, кто соблюдают закон Божий, будут вознаграждены на небесах!

Хубилай поднял руку, призывая к тишине. Затем он начал долгий и тихий разговор с Пагба-ламой.

Пока это происходило, Уильям повернулся к Жоссерану.

— Ты неточно перевел все, что я сказал! — прошипел он.

— Поскольку вы не говорите на их языке, откуда вам знать, что я сказал?

— Это очевидно по их взглядам и выражениям лиц. Если бы ты говорил истинные слова Божьи, они бы уже были убеждены. Если мы сегодня потерпим неудачу, это будет твоя вина, и я предам тебя суду Высокого двора по возвращении в Акру.

— Я перевел все, что вы сказали, добросовестно и без предубеждения!

— Мне ясно, что это не так!

Совещание между Императором и его советником резко оборвалось, и Пагба-лама повернулся к собранию.

— Сын Неба выслушал все ваши доводы и считает, что каждый из вас говорил красноречиво и убедительно. Он обдумает все, что видел и слышал. Теперь он желает, чтобы все оставили его в покое. Кроме варвара. — Он указал на Жоссерана.

— Я тоже останусь, — сказал Уильям, пока остальные выходили из зала. — Я не могу оставить тебя здесь без наставления.

Пагба-лама бросил на него гневный взгляд.

— Скажи ему, что он должен уйти сейчас же.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

— Боюсь, если вы не уйдете сию минуту, они выволокут вас из зала, как и в прошлый раз. Это производит не лучшее впечатление.

Уильям колебался, его глаза покраснели от изнеможения, рвения и ярости, затем неохотно поклонился Сыну Неба и покинул зал.

Когда они остались одни в огромном павильоне, Хубилай-хан, Сын Неба, долго смотрел на Жоссерана Сарразини.

— Мы глубоко обдумали то, что видели и слышали здесь сегодня, — сказал он наконец.

Жоссеран ждал. Судьба всей их экспедиции зависела от этого самого момента.

— Надеюсь, вы остались довольны нашими доводами, великий владыка.

— Мы были очень впечатлены всем, что услышали сегодня, и благодарим вас за то, что вы проделали долгий и опасный путь к нашему двору. Это было весьма поучительно. Что же касается веры, вот слова моего сердца…

***

LXXXVIII

Уильям ждал на коленях на каменных плитах, повторяя слова «Отче наш». Увидев Жоссерана, он вскочил на ноги.

— Что он сказал? — спросил он, его голос был хриплым от напряжения и волнения.

— Он говорит, что все обдумал и хотел бы, чтобы мы знали: из всех религий, что он слышал… ему больше всех по душе наша.

Уильям едва мог поверить своим ушам. Он снова рухнул на колени, выкрикивая хвалу Богу. Все испытания и невзгоды стоили того. Он сделал то, о чем просил его Бог, и привел царя татар в лоно веры.

Жоссеран не присоединился к его благодарениям. Он оставил его там, все еще на коленях, и направился обратно в свои покои. Он чувствовал, что их торжество преждевременно. Даже после стольких месяцев, проведенных в пути по дорогам Средней Азии и Катая, обращение Сына Неба, Повелителя Повелителей, Хана ханов всех татар, теперь казалось ему…

…слишком простым.

***

LXXXIX

На следующее утро они снова явились в покои Мяо-Янь. Уильям был с ввалившимися от усталости глазами. Он был слишком взбудоражен, чтобы спать, и провел всю ночь, повторяя молитвы благодарения и мольбы. Жоссеран тоже не спал. Он чувствовал себя разрываемым на части. Они, казалось, достигли невообразимого триумфа, и все же доводы, которые он слышал во время диспута, бросили тень на его душу.

Такие кощунства никогда не могли быть произнесены вслух в христианском мире; такой открытый спор был невозможен. Мнения и философии, которые он услышал, поколебали его веру глубже, чем когда-либо. Мог ли человек действительно познать волю Божью? Перед лицом стольких других теорий и мнений, как мог любой человек быть уверен, что он наткнулся на абсолютную истину?

Мяо-Янь ждала их, сидя на шелковом коврике. Она склонила голову, когда они вошли. Они ответили на ее приветствие и сели, скрестив ноги. Одна из ее служанок принесла чаши со сливовым чаем и поставила их на черный лакированный столик между ними.

— Скажи ей, сегодня я научу ее тому, как мы исповедуемся, — сказал Уильям.

Жоссеран передал это, глядя в лицо юной девушки и гадая, что творится за ее черными глазами.

— Для меня честь узнать об этой исповеди, — сказала ему Мяо-Янь. — Но сначала я должна поздравить вас. Я слышала о вашем триумфальном часе в павильоне Императора.

— Ваш отец, казалось, был нами весьма доволен, — сказал Жоссеран.

Странная улыбка.

— Он был всеми весьма доволен.

— Но он заверил меня, что наша вера ему понравилась больше всех.

Мяо-Янь все так же улыбалась.

— Он сказал вам это?

— Да.

Она повернулась и мечтательно посмотрела в затянутые ширмой окна на озеро. Жоссеран услышал шорох ивового веника во дворе.

— Вы не понимаете моего отца, — сказала она наконец.

— Чего же мы не понимаем?

— Что она говорит? — захотел узнать Уильям. — Неужели ты всегда будешь так меня мучить, тамплиер?

— Я не уверен в ее словах.

— Не пытайся наставлять ее сам, — предостерег Уильям. — Я не позволю, чтобы она заразилась твоими ересями.

— Хорошо, я скажу вам, что она говорит, — ответил он. — Она ставит под сомнение нашу вчерашнюю победу перед Императором.

— Но ты слышал вердикт из его собственных уст!

— Она намекает, что то, что говорит Император, — не то, что он думает. Не в первый раз царь лукавит ради своих целей.

Мяо-Янь отвернулась от окна.

— Все считают себя победителями в том споре. Разве вы не знали?

Жоссеран вздохнул.

— Вы же не верили всерьез, что он так отдалится от своих союзников при дворе? Диспут был лишь уловкой, чтобы настроить вас всех друг против друга. Мой отец — всё для всех; я говорила вам это. В этом — суть его силы.

— Но он сказал, что нашел больше всего смысла в нашей вере.

— Когда он с тангутами, он следует путям Будды; для магометан он — оплот Веры. Для Мар Салаха он был защитником вашего Иисуса. Он делает и говорит то, что требует политика.

— Скажи мне, что она говорит! — почти выкрикнул Уильям.

Мяо-Янь не поднимала глаз, пока Жоссеран переводил ему ее слова. Лицо Уильяма стало пепельным, и эйфория, не покидавшая его все утро, полностью испарилась.

— Она плетет интриги, — сказал он. — Я ей не верю.

— То, что Хубилай играет с нами из политических соображений, кажется мне более правдоподобным, чем его внезапное обращение.

— Я не верю в это! — сказал Уильям, но Жоссеран видел, что ужасная правда уже овладела им.

— Возможно, ты и прав. Это лишь ее мнение.

— Но ты ей веришь?

Жоссеран не ответил.

Уильям вскочил на ноги. Руки его дрожали.

— Я посланник самого Папы! — крикнул он. — Он не может так со мной играть!

И он зашагал прочь.

Когда он ушел, Жоссеран снова повернулся к Мяо-Янь.

— Боюсь, сегодня наставления не будет, — сказал он.

— Тысяча извинений. Но лучше, чтобы вы понимали игру, которую ведет мой отец, даже если вы не знаете всех правил.

— Да, моя госпожа, — сказал он и гадал, знал ли Император, что она им это рассказывает, или же Мяо-Янь сама решила открыть им правду.

«Итак, — подумал он, — наш вчерашний великий триумф был чисто воображаемым. Вести дела с этими татарами — все равно что пытаться поймать дым в кулак».

Он посмотрел в оленьи глаза царевны и гадал, что еще он узнает от этого странного создания. Желает ли она быть нам союзницей или просто хочет помучить нас нашей же глупостью?

Прогулочная барка плыла по озеру бархатной красоты, глянцево-черному, как уголь, и испещренному светом фонарей от пагод на берегу. Ночь была прохладной и благоухала жасмином. Из каюты своей барки Мяо-Янь видела весь город; лакированная черепица дворцов и храмов сверкала под ущербной луной.

Она лежала на спине на шелковых коврах, нагая, если не считать пары маленьких шелковых туфелек на ногах. Тело ее было цвета алебастра, благоухающее от ароматических масел после ванны.

Служанка стояла на коленях у ее изголовья. Большим пальцем правой руки она надавливала на точку «ста встреч», снимая напряжение в ее теле. Затем, обоими большими пальцами, она сосредоточила свое внимание на «чертоге отпечатка» между бровями, прежде чем перейти к высшей точке «ян» на мягком виске, где она чувствовала нежную пульсацию.

Ее искусные большие пальцы затем перешли к «пруду ветра», у нижнего края затылочной кости, потом она ущипнула кожу на затылке, разминая ее вниз к обеим точкам «цзянь цзин» в толстых мышцах плечевого колодца.

Потолок каюты был расписан акварелью с цветами и горными пейзажами, призрачным миром облаков и ив. Мяо-Янь почувствовала, что плывет среди них.

Кончиками больших пальцев массажистка прошлась по ее гладким рукам, концентрируя давление на «внутреннем проходе», над мягкой складкой запястья, и на «вратах духа» под локтевой костью, сильно надавливая на «соединение долин»; нажим-отпускание, нажим-отпускание, так что царевна громко застонала, чувствуя, как нарастает давление между ее глазами, а затем внезапно и чудесно исчезает.

Она перешла к ногам, избегая «тройного пересечения инь», ибо хорошая массажистка не станет возбуждать плотские желания девы.

Мяо-Янь томно перевернулась на живот. Массажистка костяшкой согнутого среднего пальца прошлась по «прыгающему кругу», сильно надавливая на шелковую впадину под правой и левой ягодицами, услышала, как девушка ахнула и от внезапной боли прикусила плоть своей руки.

Она закончила несколькими надавливаниями обеими ладонями вдоль плавно изгибающегося позвоночника, используя мускулистые подушечки у основания кистей. Глаза Мяо-Янь теперь были закрыты, тело расслаблено, губы приоткрыты.

Массажистка встала, ее работа была окончена. Она окинула тело девушки критическим взглядом старшей женщины. Она завидовала ее упругим мышцам и благоухающей коже. Она была бы идеальной жемчужиной для какого-нибудь китайского царевича, подумала она.

И самое главное, у нее были чудесные тайны туфельки.

Уильям лежал во тьме третьего часа, слушая насмешливые звуки города: крик магометанина, созывающего язычников в свою мечеть, и гулкий бой гонгов идолопоклонников, когда они выходили на темные улицы. Он был окружен неверными, агнец среди псов ада. Он чувствовал бремя своего поручения, этого великого завета, что Бог заключил с ним, — принести его святое слово сюда, на край света.

Глаза его жаждали сна, но мышцы и нервы были напряжены, как тетива лука.

Он закрыл глаза, вспоминая сладкие пудры и ароматные чаи своей новой ученицы, снова услышал плеск воды озера вокруг ее павильона, странную музыку катайских лютней. Шелест шелка был зловещим и пронзительным, как гром.

Он встал с кровати и опустился на колени на пол, пытаясь сосредоточить свое сердце на молитве. Руки его начали дрожать.

Он сорвал рясу с плеч, так что она повисла у него на поясе, и нащупал в темноте прут. Он нашел его в тайнике, под кроватью. Он с великим энтузиазмом принялся хлестать себя по спине, ибо на кону был величайший триумф его веры, если только у него хватит сил.

Или он, по-своему, снова заставит страдать своего Господа?

***

XC

Охотничьи угодья находились к западу и северу от города, примыкая к городским стенам, — огромный райский сад лугов, лесов и ручьев, населенный дикими оленями, косулями и ланями. Были там и табуны белых кобыл, чье молоко было исключительной собственностью Императора. Парк был обнесен земляной стеной, что змеилась на шестнадцать миль по равнине, и окружен глубоким рвом. Единственный вход был через сам дворец.

Жоссеран видел парк из павильона Мяо-Янь и не думал, что когда-либо там окажется. Но однажды, к его великому удивлению, его пригласили на охоту с самим великим Хубилаем.

Хауда была установлена на спинах двух серых слонов. Она была роскошно убрана: стены и крыша задрапированы шкурами леопарда, а внутри — богатые ткани из шелковой парчи и меха. «Не так бы поехал на охоту Кайду», — подумал Жоссеран, и на мгновение он увидел этого великого вождя глазами истинных татар, таких как Хутулун, и понял их горечь.

Хауда скрипела в такт раскачивающейся походке огромного слона, когда они двинулись по тенистым дорожкам. За ними следовала вереница всадников, его кэшик в легких доспехах, некоторые с луками, другие с соколами на руках в перчатках. У ведущего офицера на крупе коня сидел леопард.

Сам Император был в золотом шлеме и белых стеганых доспехах. На его руке покоился кречет, и он гладил его по голове, словно котенка.

«Интересно, что ему от меня нужно?» — подумал Жоссеран.

— Мне сказали, — произнес Хубилай, — что ты пришел сюда через Крышу Мира.

— Да, милорд.

— Значит, ты, без сомнения, какое-то время был гостем моего владыки Кайду. Говорил ли он обо мне?

Жоссеран почувствовал укол тревоги. К чему это?

— Он много говорил об Ариг-Буге, — осторожно ответил он. Он вцепился в борта хауды, непривычный к качающемуся движению. Словно на корабле во время шторма.

— И, без сомнения, приписывал ему великие достоинства, которыми тот не обладает. Что ты думаешь о моем владыке Кайду?

— Он обошелся со мной по-доброму.

— Осторожный ответ. Но ты знаешь, почему я задаю тебе эти вопросы. Не все татары считают Хубилая своим господином. — Он не стал дожидаться ответа. — Ты знаешь это, ибо видел наш спор своими глазами. Но знай и вот что: я — господин и монголов, и Срединного царства, и тех, кто бросит мне вызов, я сотру в порошок. Хулагу в улусе на западе признает меня и повинуется моим желаниям.

«Значит, мы все еще можем заключить наш союз», — подумал Жоссеран. — «Или это еще одна из его игр?» Всадники Хубилая выпустили кречетов, и те с криком ринулись на журавлей в озерах.

— Есть те, кто считает, что мы должны всю жизнь прожить, как наши деды, — в степях, воруя коней и сжигая города. Но Кайду и мой брат Ариг-Буга живут во времени, которое ушло. Неужели мы будем жить, как жил Чингисхан, — каждую зиму завоевывать мир, лишь для того чтобы летом снова отступать, чтобы пасти наших коней и овец? Если мы хотим удержать то, что завоевали, мы должны изменить наши старые обычаи. Мир можно завоевать верхом на коне, но управлять им с седла невозможно.

— Монгол-татарин — лучший воин в мире, но нам есть чему поучиться у китайцев в искусстве правления. Кайду и Ариг-Буга этого не понимают. Нужен мудрец, чтобы объединить мир Катая и народ Голубого Неба.

Из того, как говорил Хубилай, Жоссерану было ясно, кого он считал этим мудрецом.

Их слон поднял хобот к небесам и затрубил, когда кабан выскочил на их путь из подлеска и с треском скрылся в зарослях. Хауда тошнотворно качнулась. Хубилай подал знак всаднику, у которого на крупе коня сидел охотничий леопард. Офицер спустил зверя с цепи, и тот тут же ринулся за кабаном, его голова качалась, а гибкий позвоночник вытягивался с каждым шагом. Кабан визжал, извивался и метался, пытаясь спастись, но леопард настиг его.

— Я решил согласиться на этот союз, о котором ты просишь. Когда наши армии одержат победу, мы позволим вам сохранить ваши царства вдоль побережья вместе с этим городом Иерусалимом, о котором ты говоришь. Взамен твой Папа должен прислать мне сотню своих самых ученых советников, чтобы помочь мне в управлении моим царством.

Жоссеран был ошеломлен этим внезапным предложением. Но затем он понял: Хубилай хочет как можно скорее освободить Хулагу от боев на западе, чтобы тот мог поддержать его собственные притязания на ханство. Но сотня советников? Что Император надеялся получить от сотни священников? Один был уже достаточным бременем.

— Брат Уильям просит, чтобы ему позволили крестить вас в нашу святую веру, — отважился Жоссеран.

Хубилай изучал его, его глаза были холодны.

— Этого я тебе не обещал.

— Вы оказали нам великую милость своим мнением, что наша вера вам нравится больше любой другой, — сказал Жоссеран, отбросив теперь осторожность. Он решил сам проверить обвинение Мяо-Янь в двуличии ее отца.

— Мы, монголы, верим, как и вы, что есть лишь один Бог, которым мы живем и которым умираем. Но как Бог дал разные пальцы руке, так он дал и разные пути людям. Это Император принимает. Ты должен понять, что Сын Неба не волен выбирать свою веру, как другие. Я действительно сказал тебе, что восхищаюсь вашей верой больше всех прочих, но ты ошибся, если подумал, что я могу после этого принять ее обряды и обычаи. Довольствуйся тем, что имеешь, варвар. Это то, за чем ты сюда пришел.

Леопарда отозвал его дрессировщик, а кречетов выпустили, чтобы те насладились своей трапезой. Глядя, как птицы рвут плоть кабана, Жоссеран почувствовал странную подавленность. Он выполнил задачу, которую поставил перед ним орден, несмотря на вмешательство монаха; но теперь, когда все было сделано, он испытывал лишь то же унылое чувство стыда, которое всегда охватывало его после битвы.

Он обманул священника, он использовал дочь Императора для шпионажа, и его, в свою очередь, обманули. Он гадал, принесет ли хоть какое-то благо все это маневрирование. Все, что он знал сейчас, — это то, что великое приключение почти закончилось.

***

XCI

Мяо-Янь сидела у затянутого ширмой окна павильона, известного как Дворец Отраженной Луны. Он был построен таким образом, чтобы можно было в полной мере насладиться видом восхода луны над горами. Сегодня кровавая луна низко висела над бамбуковыми рощами и отражалась в неподвижных водах черного озера.

Это было редкое и захватывающее зрелище, но сегодня оно совсем ее не радовало.

На ее туалетном столике из коробки из красного лакированного дерева высыпались косметика и драгоценности. Рядом лежало зеркало из полированной бронзы. Она взяла его и уставилась на свое отражение в свете расписных шелковых фонарей, свисавших с потолка.

Лицо, смотревшее на нее в ответ, было лицом китайской принцессы: волосы уложены на китайский манер, лицо напудрено и накрашено по-китайски. Но в сердце своем она была татаркой, одной из Синих Монголов Чингисхана, и она жаждала скакать верхом.

Она смотрела через озеро, на химеру луны в воде. По спине у нее пробежала дрожь, возможно, какое-то предчувствие более мрачного будущего. Внезапно, в ярости, она отмахнулась и швырнула зеркало прочь. Мгновение спустя она услышала, как оно упало в озеро.

И снова наступила ночная тишина, нарушаемая лишь стрекотом сверчков.

***

XCII

Их в последний раз ввели пред очи Сына Неба, в то время как его придворные, полководцы, шаманы и тангуты в шафрановых одеждах смотрели на них. Это была церемония, и на этот раз между ними не было бы неформальных бесед, как в хауде. На этот раз Император будет говорить только через Пагба-ламу.

— Варвары с Запада обратились к Сыну Неба с прошением о милости и защите, — объявил Пагба-лама.

Жоссеран мрачно усмехнулся и гадал, что бы сказал Уильям, услышав такую характеристику их договора.

— Император желает, чтобы было известно: если варвары желают жить с нами в мире, мы будем вместе сражаться с сарацинами до их границ и оставим им остальную землю на западе, пока нам не будет угодно ее у них отнять. Взамен варвары пришлют сто своих шаманов к нашему двору здесь, в Шанду, чтобы служить нам.

Придворный шагнул вперед и вручил Жоссерану пергамент с уйгурской вязью, скрепленный царской печатью.

— Это письмо для вашего царя, Папы, подтверждающее суть договора, — сказал Пагба-лама.

Другой придворный вручил Жоссерану золотую табличку, которую он назвал пайцзой, похожую на ту, что он видел на ямских гонцах. Это была плоская золотая пластина с выгравированными соколами и леопардами и оттиском печати Императора.

— Повесь это на шею и не снимай. Эта табличка ставит тебя под защиту Императора. С ней ты получишь сопровождение и помощь по всему миру, от Срединного царства до самого края земли, который находится под властью Сына Неба.

Жоссеран взял золотую табличку. Он прочел на уйгурском, так похожем на классический арабский: «Силою Вечного Неба! Да будет свято имя Хана ханов! Тот, кто не окажет ему почтения, будет предан смерти и должен умереть!»

Были и другие дары: рулон тончайшего шелка, акварель, свиток китайской каллиграфии, черным по красному. Ему также вручили татарский лук.

— Император дает знать, что это его печать на договоре между нами, — объявил Пагба-лама. — Это должно напомнить варварскому Папе, который является царем христиан в западных землях, что если он когда-либо нарушит свое слово и выступит против нас, такие луки могут достать далеко и бить сильно.

— Что они говорят? — спросил его Уильям.

«Сказать ли ему, что это ратификация тайного договора между орденом Храма и татарами? — подумал Жоссеран. — Что Хулагу теперь обязан сражаться с франками против сарацин? Ему не нужно знать таких подробностей».

— Это дружественное письмо Святому Отцу от Императора. Он выражает свое расположение и просит прислать сто священников, чтобы начать дело обращения.

— Сто священников? Это поистине благая весть. Мы, доминиканцы, будем в авангарде такого служения. А Император также смиряется перед Богом?

— Не думаю, брат Уильям.

Уильям, казалось, был на грани слез.

— Почему нет? Ты должен умолять его передумать! Скажи ему, что если он боится за свою смертную душу, он должен принять Господа Иисуса Христа!

— Он сказал все, что хотел сказать по этому поводу.

Уильям издал долгий, содрогающийся вздох.

— Значит, я потерпел неудачу. Женщина была права. Он непреклонен.

— Он попросил сто священников. Несомненно, это дает нам повод для надежды.

— Если царь не примет нашу святую веру, какая в этом польза?

— Как бы то ни было, мы сделали все, что могли. Приглашение для ста священников — немалое достижение. — Жоссеран попятился к двери, ни разу не повернувшись спиной к Императору, как того требовал обычай. Как только они вышли, Уильям рухнул на колени и снова принялся молиться о божественном вмешательстве.

«Клянусь священными крайней плоти всех святых! Этот человек сотрет себе колени!»

Жоссеран зашагал прочь, оставив его.

***

XCIII

— Это место зовется Садом Освежающего Источника, — сказала ему Мяо-Янь.

Ручей журчал, впадая в небольшой пруд, где в темных водах медленно двигались золотые рыбы-долгожители. Древние корявые сосны склонялись над тропинкой; в гроте, высеченном в скале водопада, курился ладан. Лощины были напоены ароматом жасмина и орхидей.

Мяо-Янь крутила над плечом зонтик из зеленого шелка, защищаясь от жаркого послеполуденного солнца.

— Значит, вы покидаете Шанду, — сказала она.

— Мы наперегонки с зимой спешим к Крыше Мира.

— Значит, больше не будет ни молитв, ни историй об Иисусе?

— Нет, моя госпожа. И больше никаких «Отче наш».

— Я буду скучать по вам, христианин. Но я не буду скучать по запаху вашего спутника. Как вы это выносите? Даже утки уплывают на другой берег озера, когда он сюда приходит.

До этого Жоссеран встречался с ней только сидя в ее павильоне или на ее прогулочной барке. Он впервые видел, как она ходит, и его поразила ее странная, ковыляющая походка. Причина этого была очевидна. Под длинным платьем он мельком увидел пару невероятно крошечных ножек в шелковых туфельках. Они были так малы, что было удивительно, как она вообще может передвигаться.

Она заметила направление его взгляда.

— Вам нравятся мои ножки?

— Природа соблаговолила сделать их такими маленькими?

— Это сделала не природа.

Он выглядел озадаченным.

— Мои ноги забинтовали, когда я была маленькой девочкой. Так приказал мой отец. Он думает однажды выдать меня замуж за китайского царевича и желает, чтобы я воплощала все, что китайцы находят прекрасным.

— Ваши ноги забинтованы? Это вас беспокоит?

Она одарила его улыбкой бесконечной боли.

— Как я могу на это ответить? — Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх. — Мне было четыре года, когда моя мать впервые туго обмотала бинтами мои пальцы, подгибая их под ступню. Затем она положила большие камни на подъем, чтобы раздробить кости.

— Святая кровь Господня, — выдохнул Жоссеран.

— Это делают не один раз. Нога, конечно, пытается зажить. Поэтому пальцы приходится дробить снова и снова. Я не могу снять повязки. Даже сейчас.

— Это немыслимо, — наконец выдавил он.

— Напротив, я слышала, как мужчины говорят, что это очень красиво. Китайцы называют их «лилейные ножки». Для них такие прелести — воплощение женственности. Возможно, они также считают красивым видеть прокаженного или однорукого. — Она покраснела и опустила лицо. — Я снова слишком откровенна с вами. Это из-за той части меня, что все еще татарка. — Она с тоской посмотрела в черную воду. — Мою бабушку и прабабушку считали очень великими женщинами. Обе правили как регентши рода, пока мужчины ждали курултая. Я никогда не буду править нигде. От девушки с лилейными ножками пользы не больше, чем от калеки.

— Я никогда не мог бы представить вас иной, кроме как прекрасной и мудрой, — сказал он ей.

Она кивнула в ответ на комплимент, но не улыбнулась.

— Моя мать была наложницей из ордо Тарахан, третьей жены моего отца. Возможно, если бы я родилась от Чаби, он бы обращался со мной иначе.

Они долго стояли, слушая журчание воды. Жоссеран не мог избавиться от образа юной девушки, постоянно терзаемой невыносимой болью ради моды, по прихоти ее отца.

— Вы, должно быть, жаждете вернуться домой, — сказала она наконец.

— Я жажду привезти весть о нашем договоре с Императором.

— И все же в вашем лице великая печаль. Вы не хотите уезжать.

— Это путешествие открыло мне глаза на необъятность земли. Я видел то, о чем другие люди лишь мечтают. Теперь я боюсь, что когда вернусь в свой мир, его границы, даже его верования, будут для меня слишком узки.

— Вы боитесь, что вам забинтуют ноги.

— Да. Да, полагаю, именно это я и имею в виду.

— Это все, что вас печалит?

Как он мог объяснить ей про Хутулун? Он знал, что когда вернется в Акру, мечта о ней исчезнет вместе с его воспоминаниями о Шанду и великой, мерцающей пустыне «Войдешь-не-выйдешь». Сердце его болело. Но что еще он мог сделать, кроме как заставить себя забыть?

— Вы знаете, что ваше возвращение будет опаснее, чем ваш первый путь сюда? — спросила она.

— Как это возможно?

— Разве мой отец, Император, не говорил вам, что между ним и его братом в Каракоруме идет гражданская война?

Жоссеран покачал головой. Хубилай не доверял ему такой информации, хотя он и подозревал об этом. Несколько дней назад он видел, как из города вышло огромное войско, направлявшееся на запад.

— Ариг-Буга также называет себя Ханом ханов, и его поддерживает Золотой род, потомки Чингисхана.

— Ваш отец, значит, узурпатор?

— Узурпатор? — Она улыбнулась. — Позвольте мне сказать вам вот что. Большинство воинов моего отца — рекруты, китайцы, уйгуры, тангуты или бирманцы, но они обучены монгольской тактике монгольскими полководцами. Пехота вооружена короткими колющими копьями, не для использования против людей, а чтобы сбивать лошадей. Когда-то огромная численность наших врагов ничего не значила перед лицом татарской конницы, но теперь, благодаря моему отцу, китайские и уйгурские солдаты, которых они когда-то так легко побеждали, стали более чем достойными противниками. Хубилай потерял свой дом и свою легитимность, но взамен он обрел империю. Так что теперь узурпатор — Ариг-Буга. Потому что так же верно, как то, что солнце взойдет и зайдет, он не победит моего отца на поле боя, а именно власть делает Хана ханов, а не легитимность.

— А как же вы? — прошептал Жоссеран.

— Я? — прошептала она, не совсем понимая его вопрос.

— Какого Великого хана вы считаете узурпатором?

— Мое мнение не имеет значения. Я ни монголка, ни китаянка. Во мне кровь Чингисхана, но ноги китайской принцессы. Я не могу скакать на коне и даже далеко ходить сама. Я больше не Человек. Я — жертва моего отца тем, кого он покорил. — Она остановилась. — Я устала. Вам следует уйти. Надеюсь, мы еще встретимся.

— Не думаю, что такое счастливое событие вероятно. Но я желаю вам мира Божьего.

— И вам того же. И тысячу благословений нашему Отцу-Который-На-Небесах, — сказала она, используя имя, которое она дала Уильяму.

— Моя госпожа, — пробормотал он и поклонился.

И там он ее и оставил, в Саду Освежающего Источника, принцессу с сердцем татарки, телом куклы и крошечными, ужасными, лилейными ножками ребенка.

Они отправились в путь во вторую луну осени, в сопровождении сотни императорских воинов. Сартак вел авангард со Пьяницей и Злюкой. Они взяли дорогу на юг, к кишащим деревням и городам, что простирались вдоль зеленых равнин Катая, а затем к пыльным и скудным тропам Шелкового пути на запад.

***