Шелковый Путь

XLIII

Они пересекли Крышу Мира в поисках пресвитера Иоанна и волхвов из Евангелия, но за сторожевыми стенами Кашгара нашли лишь магометан. Сказочный Катай представлялся Жоссерану совсем не таким; этот город походил на еще один город Утремера, с его ханами и базарами, арочными портиками и мозаичными куполами.

Здешние жители называли себя уйгурами. У них не было ни миндалевидных глаз, ни приплюснутых носов, как у их татарских проводников. На самом деле они были похожи на греков, и язык их был очень схож с тюркским, который он выучил в Утремере. Татары тоже бегло на нем говорили, правда, он был испещрен их собственными выражениями.

Они направились на базар. Хутулун и ее воины прокладывали путь сквозь толчею на улицах за мечетью, где на ступенях айвана сидели старики в расшитых тюбетейках, а босоногие дети играли в ручейке арыка. В воздухе висели пыль и мелкие мошки. Пот струился по его спине и покрывал лицо мыльной пеной.

Переулки, подобные кроличьим норам, расходились во все стороны, и в их тенистых лабиринтах пробивались желтые солнечные лучи. Увечные нищие стонали и протягивали скрюченные когти, прося милостыню. Цирюльники брили головы клиентов длинными ножами, кузнецы и пекари потели в черных, как пещеры, мастерских; звон металла и крики зазывал смешивались с теплым запахом свежего хлеба и вонью потрохов и нечистот.

Жоссеран видел много арабских рынков в Утремере, но ничего подобного этому. Со всех сторон их теснила толпа. Он видел все оттенки кожи, от светлой до орехово-коричневой, и всевозможные наряды: торговцы с дубленой кожей в тюрбанах, как у сарацин; обветренные всадники в шапках на меху, с овчинами, хлопающими по высоким сапогам; таджики в высоких черных шапках. Уйгуры выделялись своими черными халатами до колен, а их женщины либо носили яркие шелковые платки, либо были укутаны в толстые коричневые шали, такие длинные и бесформенные, что, когда они стояли неподвижно, невозможно было понять, в какую сторону они обращены.

Деревянные двухэтажные дома теснились со всех сторон. Иногда он поднимал голову и видел за узорчатой оконной ставней лицо под чадрой, которое тут же исчезало. Жоссеран глазел по сторонам, как крестьянин на ярмарке. Здесь были рулоны шелка выше человеческого роста, раздутые мешки с гашишем и огромные бязевые мешки со специями — оранжевыми, зелеными и перечно-красными; самодельные декоративные ножи сверкали нефритом и рубинами; с обветшалых стен смотрели дымчатыми глазами вареные козьи головы, а в чанах кипели жирные овечьи легкие. На резных деревянных балконах чайхан седобородые старцы в длинных халатах потягивали зеленый чай и курили булькающие кальяны.

Рынок был настоящим зверинцем: верблюды, грозного вида рогатый скот, который они называли яками, ослы, лошади и козы. Запах был удушающим; их помет был повсюду. Рядом заревел верблюд, оглушив его; осел пронзительно закричал сквозь коричневые зубы, качаясь и прогибаясь под чудовищной ношей. Их прижала к стене повозка, доверху груженная дынями, капустой и бобами, а возница кричал: «Бош! Бош!», пытаясь пробить себе дорогу сквозь толпу.

Бородатые киргизские всадники скакали и кружили по майдану, поднимая густые облака пыли, пока другие торговались с коневодами. У петушиного ринга собралась толпа; свирепые мужчины с ястребиными глазами кричали и толкали друг друга.

Хутулун, ведя коня в поводу, невозмутимо шла впереди. Даже в этой сарацинской толпе она выглядела экзотично в своем пурпурном дээле, с длинным шелковым шарфом, туго обмотанным вокруг головы. Лишь длинная коса, спадавшая на плечо, выдавала в ней женщину. Когда она наконец добралась до загонов для скота, то ввязалась в яростный спор с одноглазым торговцем верблюдами.

— Что она делает? — спросил Уильям.

— Она говорит, мы должны обменять наших лошадей на верблюдов. Отсюда мы пересечем великую пустыню, чтобы добраться до Каракорума.

— Теперь пустыня? Как далеко они еще нас поведут?

— Поскольку поворачивать назад уже слишком поздно, возможно, лучше нам этого и не знать.

Жоссеран чувствовал, как на них смотрят со всех углов базара. Он представлял, каким нелепым зрелищем они кажутся в своих самодельных татарских одеждах. Нищий потрогал рукав Уильяма; монах выругался, и тот отпрянул. Один из татар накинулся на калеку и хлестнул его кнутом.

Тем временем Хутулун схватила торговца верблюдами за халат.

— Ты пытаешься нас обокрасть! — прорычала она. — Чтоб у тебя на срамном уде выросли язвы и он сгнил, как мясо на солнце!

— Это хорошая цена, — возразил одноглазый, все еще улыбаясь, как безумец, — можешь спросить кого угодно! Я честный человек!

— Если ты честный человек, то в пустыне растет рис, а мой конь может читать суры из Корана!

И так продолжалось дальше: Хутулун выкрикивала оскорбления, а торговец верблюдами вскидывал руки в ужасе каждый раз, когда Хутулун предлагала ему цену ниже. Если бы Жоссеран не видел подобной торговли тысячу раз в мединах Акры и Тира, он мог бы подумать, что Хутулун и торговец вот-вот сцепятся в драке. Хутулун сплюнула в пыль и потрясла кулаком перед носом торговца, а тот воздевал руки к небу и умолял своего бога заступиться за него, пока его не разорили.

Но в тот день на базаре не было ни насилия, ни разоренных жизней. Вместо этого, час спустя, Хутулун и ее татары покинули Кашгар с вереницей верблюдов вместо лошадей и с ухмыляющимся одноглазым торговцем в качестве проводника.

***

XLIV

Оазис Кашгара простирался на день пути по равнине, через аллеи тополей и поля подсолнухов и зеленой пшеницы. Позади них едва виднелись сквозь знойную дымку рваные пики Крыши Мира. Теперь это был лишь сон.

Ту ночь они провели в унылом караван-сарае, укрепленном постоялом дворе, что служил надежным убежищем от разбойников в одиноких пустынях. У этого были голые глинобитные стены без окон, лишь узкие щели для стрельбы из лука. Единственным входом были зарешеченные ворота из дерева и железа. Животных укрывали в центральном дворе; там же был колодец и мечеть. Рядом располагался просторный зал с высоким сводчатым потолком и утрамбованным земляным полом, где путники ели и спали вместе. Правила караван-сарая были незыблемы, как сказала Хутулун Жоссерану; это было святилище, свободное от всякого насилия. Даже заклятые кровные враги не враждовали, находясь в его стенах.

Они поели баранины с рисом и специями. Мельчайшие песчинки неизбежно попадали в рис и хрустели на зубах. Так будет и впредь, предупредила его Хутулун. Пустыня будет проникать во все.

«Как и Дьявол», — ответил Уильям, когда Жоссеран перевел ему ее слова.

— Если все, что говорится, становится поводом для проповеди, — ответил Жоссеран, — то до конца пути я оставлю тебя глухонемым.

На самом закате у ворот караван-сарая появился всадник. Жоссеран узнал в нем одного из телохранителей Кайду. Он гнал коня с запада, и тот был измучен, его бока покрывала пена. Он прошептал что-то Хутулун, и та, побледнев, отошла в сторону.

Но что бы ни случилось, похоже, никто не собирался рассказывать об этом варвару.

В ту ночь они были единственными путниками и расположились по всему огромному залу. Даже внизу, спустившись с гор, ночь была еще холодной. Жоссеран дрожал под грудой мехов на твердой земле.

Тени, отбрасываемые догорающим огнем, плясали по стенам. Татары были подавлены; они боялись пустыни больше, чем Крыши Мира.

Он смотрел на почерневшие балки крыши и гадал, сколько еще путников прошло через этот огромный свод за века: купцы, идущие на восток в Катай или на запад в Персию, со своими шелками, специями, слоновой костью и римскими монетами. Христиан, подобных ему, должно быть, было очень мало. Он слышал о венецианских торговцах, которые, как говорили, проходили этим путем, но если и проходили, то не возвращались, чтобы рассказать об этом.

— Когда ты мне исповедуешься? — прошептал монах в темноте.

— Боюсь, ты начинаешь утомлять.

— Твоя душа в опасности.

— Позволь мне самому беспокоиться о своей душе.

— Я видел, как ты смотришь на эту ведьму. Разве, вступая в свой орден, ты не давал обет целомудрия?

— Мой обет не был пожизненным. Я обязался служить Храму пять лет в качестве епитимьи. Эти пять лет почти истекли.

Уильям замолчал. Жоссеран подумал, что он уснул.

— Значит, ты не истинный рыцарь Храма?

— Я честно исполнил свое обязательство служить ордену. Когда срок выйдет, я вернусь во Францию. У меня есть поместье и несколько бедных полей, которые за время моего отсутствия, без сомнения, растащили соседи.

— Ты оставил свои владения, чтобы отправиться в Утремер? Какой же грех требовал такой епитимьи? — Когда Жоссеран не ответил, Уильям добавил: — Должно быть, что-то тяжким грузом лежит на твоей совести.

— Служба в ордене дарует мне отпущение земных грехов.

— Ты произносишь слова, но не веришь в них. Я вижу твое сердце насквозь, тамплиер.

— Я перечислю свои грехи своему духовнику в Храме по возвращении.

— Будь уверен, я их тоже перечислю.

— Не сомневаюсь.

— Исправься, если хочешь снова увидеть Францию, — сказал Уильям, а затем перевернулся на другой бок и уснул.

«Исправься, если хочешь снова увидеть Францию».

Он не сомневался, что по возвращении в Утремер добрый монах обвинит его перед Советом во всевозможных кощунствах и неисполнении долга. Он знал этих доминиканцев. Он мог бы голыми руками вытащить этого неблагодарного из самого пекла, но стоило ему на выходе подмигнуть какой-нибудь потаскухе, и тот тут же донес бы на него епископу.

Он попытался представить себе возвращение во Францию. Придется, надо полагать, найти себе жену, поговорить с кем-нибудь из соседей об их дочерях. Он оставил управляющего следить за своими делами и не сомневался, что тот за время его отсутствия обокрал его до нитки, а поля и поместье пришли в упадок. Он представил, как приезжает домой посреди зимы: в кладовой ни куска свежего мяса, на полу грязный камыш, а половина слуг либо спит, либо разбежалась.

Он забыл большинство их имен. Он гадал, вспомнит ли его хоть кто-нибудь из них. Столько воспоминаний ускользало от него. Если бы не Уильям, он сомневался, помнил ли бы он вообще Францию.

***

XLV

Верблюды, которых Хутулун купила на базаре в Кашгаре, отличались от тех животных, что Жоссеран видел в Утремере. Это были косматые бактрианы, двугорбые, в отличие от одногорбых верблюдов, которых магометане использовали в Святой земле. Это были уродливые твари с тонкими ногами и раздвоенными губами, с густыми клочьями шерсти на макушках горбов и вокруг скакательных суставов. С приближением лета они начали линять и с каждым днем выглядели все более облезлыми.

— Это очень хорошие верблюды, — сказал им их проводник. — Лучшие во всем Кашгаре. Видите, как их горбы стоят? Если они висят, значит, верблюды слишком изнурены, слишком голодны. Но я продал вам хороших верблюдов. Я честный человек. Спросите кого угодно.

Как физический образец, одноглазый торговец верблюдами был едва ли лучше своих животных. Левый глаз его был подернут молочной пеленой, что в сочетании с коричневыми, замшелыми зубами придавало ему вид одного из нищих на кашгарских базарах. Подобно своим животным, он, казалось, тоже линял после зимы, ибо борода его росла темными, неровными клочьями; а одно плечо было странно сгорблено, так что у него тоже был своего рода горб. Несмотря на свою неприглядную внешность, он был знатоком верблюдов и, по его словам, знал эту пустыню лучше любого другого человека на свете.

Одноглазый принялся учить Жоссерана и Уильяма ездить на верблюдах.

— Сначала нужно заставить его встать, — сказал он. Он показал им веревку, привязанную к колышку, проткнувшему носовую перегородку верблюда. Он подошел к стаду. Ближайший верблюд начал плеваться и рычать. Не испугавшись, он схватил его за носовую веревку и резко дернул. Верблюд взревел в знак протеста, но неохотно поднялся на ноги, сначала выпрямив свои тонкие задние конечности.

Пока он это делал, Одноглазый поставил левую ногу на длинную шею животного и вскарабкался на вьюк на его спине. Затем, когда верблюд поднялся на передние ноги, его резко отбросило назад.

— А теперь что? — крикнул ему Жоссеран.

— А теперь держись! — крикнул Одноглазый и схватился за вьюк, чтобы удержаться.

Животное рванулось вперед. Одноглазый вытянул ноги прямо перед собой, вдоль его спины. Верблюд качнулся, и Одноглазый проехал на нем вокруг них по широкому кругу. Спешивание было простым, но грубым: он скатился по шее животного, отпустил вьюк и отпрыгнул в сторону.

Он ухмыльнулся им, сверкнув гнилыми зубами.

— Видите, — сказал он Жоссерану на тюркском, — очень просто. Как женщину оседлать. Раз уж решил — действуй твердо, быстро и не робей, если она попытается тебя укусить.

— Что он сказал? — спросил Уильям.

Жоссеран покачал головой.

— Он сказал, что если практиковаться, то все просто, — ответил Жоссеран.

На следующий день они выехали в пустыню. Татары сменили свои тяжелые войлочные куртки и сапоги на хлопковые халаты уйгуров. Теперь они, подражая Хутулун, обмотали головы шелковыми платками, чтобы защитить лица от злого солнца и вихрей песка и пыли.

Это была пустошь не из дюн и мягкого, маслянисто-желтого песка, а бескрайняя равнина серых солончаков и корневых кочек с редкими сухими, колючими пустынными растениями. Они ехали навстречу жаркому ветру; горизонт растворялся в желтой пыльной мгле, а тополя на краю оазиса гнулись и качались, пока их караван вился по дороге к великим пустыням в центре Земли.

***

XLVI

Езда на верблюде была иной пыткой, нежели езда на татарском пони. Бактрианы двигались длинным, раскачивающимся шагом, очень похожим на качку корабля, и первые несколько дней Жоссерана одолевало нечто вроде морской болезни, пока он не научился качаться вперед и назад в ритме движений верблюда.

Его татарские спутники управлялись с верблюдами почти так же искусно, как и с лошадьми. Они могли садиться и спешиваться с такой легкостью, что им даже не приходилось останавливать караван. В один миг Хутулун могла идти рядом со своим верблюдом, а в следующий — резко дернуть за носовую веревку, и, пока животное опускало шею, она уже хваталась за вьюк на его спине и взбиралась в седло. Секрет, казалось, был в том, чтобы потом медленно отпускать носовую веревку, чтобы верблюд не слишком быстро вскидывал голову и не сбрасывал тебя с плеча.

Именно это и произошло с Жоссераном, когда он впервые попытался проделать этот маневр, к великому удовольствию Одноглазого и татар.

Верблюдицу Уильяма Одноглазый звал Лейлой, но монах перекрестил ее в Сатану. По каким-то своим причинам татары дали ему самую злобную тварь из всего каравана. Это было устрашающее животное, с головой, увенчанной жестким клубком шерсти, и передними ногами размером со скамейку. Каждый раз, когда священник пытался сесть на нее, Сатана поворачивала голову, чтобы укусить его за зад, пока тот карабкался на вьюк.

В конце каждого дня вьюки снимали, а караван отпускали на пастбище. Однажды вечером, вместо того чтобы искать корм, Сатана подошла к Уильяму сзади, приблизила пасть к его плечу и взревела ему в ухо. Уильям подпрыгнул, словно его ударили плашмя широким мечом.

Татары отступили назад и заревели от смеха.

Хутулун смеялась вместе с остальными. Это был первый раз, когда она улыбнулась с того вечера в Кашгаре, когда в караван-сарай прибыл гонец от ее отца.

Весть от отца встревожила ее. События в Каракоруме и Шанду развивались быстрее, чем кто-либо ожидал.

Курултай для избрания нового Хана ханов уже собрался в Каракоруме, и брат покойного кагана, Ариг-Буга, уже был избран верховным правителем татар.

Но не все были согласны с этим выбором. Его младший брат, Хубилай, ведший войну с империей Цзинь в далеком Катае, на курултай не явился. Вместо этого он созвал собственный курултай в своей столице, Шанду, и велел своим полководцам избрать каганом его. Было немыслимо, чтобы курултай татар созывался где-либо, кроме как в столице, в Каракоруме. Это означало не что иное, как мятеж, и грозило гражданской войной — первой со времен Чингисхана.

Жены и сыновья покойного Хана ханов, Мункэ, встали на сторону Ариг-Буги. Золотой род, потомки Чингисхана, также присягнули ему на верность, как и брат Ариг-Буги, Бату, из Золотой Орды. Лишь Хулагу заключил союз с Хубилаем.

При такой слабой поддержке Хубилай должен был оказаться в изоляции. Но у него была большая и хорошо снабженная армия и прочная власть в Катае. Он представлял серьезную угрозу для всей татарской империи.

Послание Кайду заканчивалось предостережением: чем ближе они будут подходить к границам Катая, тем большую осторожность ей следует проявлять. Их караван может даже подвергнуться нападению воинов, верных Хубилаю.

Пустыня была не единственной опасностью, что ждала их в первую луну лета.

***

XLVII

В ту ночь они остановились посреди огромной гравийной равнины. Верблюды, стреноженные по передним ногам, щипали редкие хрупкие солончаковые тростники и сухие колючие кусты.

Уильям опустился на колени под почерневшей от ветра ивой, сжимая в кулаке распятие на шее, его губы беззвучно шевелились в молитве. Татары смотрели на него, презирая и боясь это темное существо, вверенное их попечению. Он уже однажды принес им несчастье. Они были убеждены, что он принесет его снова.

Жоссеран сел рядом с монахом и накинул капюшон своей рясы, чтобы защититься от горячего, колючего ветра.

— О чем молишься, брат Уильям?

Уильям закончил свои мольбы и опустил руки.

— О том, чтобы нашими страданиями здесь мы исполнили волю Божью.

— И какова, по-твоему, воля Божья в этом?

— Не нам, бедным созданиям, знать это.

— Но ты знаешь содержание буллы, которую вверил тебе его наместник. А понтифик знает волю Божью, не так ли? — С самого их отъезда из Акры он размышлял о миссии Уильяма. Хотел ли Папа перемирия с татарами, как и тамплиеры?

— Булла секретна. Я прочту ее только татарскому царю, как мне и было велено.

— Он хочет заключить с ними мир?

— Он желает принести им слово Божье.

— Мне кажется, их интересует только добыча. Они желают царств здесь, на земле, а не на небесах.

— Бог откроет их сердца и умы. — Уильям поднялся с колен и громко застонал.

— Что случилось?

— Это просто ломота в костях. Не беспокойся обо мне.

Жоссеран пожал плечами.

— Будь уверен, не буду. Но мой долг — доставить тебя в целости и сохранности обратно в Акру.

— Постараюсь тебя не разочаровать.

— Спасибо.

На самом деле, хоть он и не хотел, чтобы тамплиер это знал, он ужасно страдал. У заднего прохода у него образовались опухоли, похожие на маленькие гроздья винограда, и дерганые движения верблюда превращали каждое мгновение на его спине в агонию. Но если он и страдал, то страдал за своего Спасителя, и каждый шаг по этой ужасной пустыне очищал его душу и приближал к Богу.

Хутулун видела, как Ворон встал и отошел в сторону, чтобы справить нужду. Его верблюд пасся неподалеку; он поднял свою уродливую голову и посмотрел на него. Она почти могла прочесть его мысли в его пустых карих глазах. Он пощипал колючие ветки тамариска, медленно жуя, созерцая своего мучителя в черной рясе с капюшоном, прислушиваясь к шлепкам его мочи о камни гэби. Он подошел ближе, на всю длину своей веревки, пока не оказался почти у его плеча.

А затем изрыгнул полный желудок зеленой слизистой жвачки ему на спину.

Уильям пошатнулся, моча брызнула на его рясу, пока он одной рукой шарил за спиной, пытаясь понять, что произошло. Одноглазый, который тоже видел случившееся, рухнул на землю, беспомощно сотрясаясь от смеха. Уильям пытался стереть грязную слизь с рясы, все еще сжимая в другой руке свой срамной уд. Он увидел, что Хутулун смотрит на него, и, пошатываясь, отошел, его лицо было багровым.

Только Жоссеран не смеялся. Она гадала почему, ведь она знала, что он не питает большой любви к своему спутнику.

— Животное его не очень-то жалует, — сказала она.

— Это очевидно.

— Скажи ему, пусть подождет, пока солнце это высушит, — сказала она, — тогда он сможет это соскрести. Иначе он только сделает хуже.

— Я ему скажу, — ответил Жоссеран.

Уильям визжал так, словно изрыгнутая жвачка была расплавленным свинцом. Если он был типичным представителем всех варварских шаманов, думала она, то им нечему было у них учиться, ни у них, ни у их религии. Однако этот воин, этот… Жосс-ран… был другим. Он показал себя сильным и храбрым, и с тех пор, как он был ранен в горах, она чувствовала с ним некое родство.

Хотя почему это было так, она и понятия не имела.

Они были в землях уйгуров, сказала ему Хутулун.

Здешние люди, сказала она, были вассалами хана в Бухаре, и были ими со времен Чингисхана, которому они покорились, чтобы предотвратить разрушение своих полей и городов. Кочевники-татары облагали народ налогами через местных правителей, которые правили с их соизволения. Была ежегодная дань, тамга, которую платили купцы и ремесленники в городах, и калан, или земельный налог, налагаемый на крестьян. Даже местные кочевники платили налоги частью своих стад. Это называлось копчур. И еще был пятипроцентный сбор со всех купцов, проезжавших через улус. Таким образом татары держали мертвой хваткой прибыльный Шелковый путь.

Для кочевников, как показалось Жоссерану, они весьма твердо усвоили принципы империи.

Неделю спустя они достигли Аксу, уйгурской столицы. Руины древних сторожевых башен поднимались из того, что Жоссеран сначала принял за туман. Но по мере их приближения он увидел, что этот туман на самом деле был пыльной бурей. Древний город лежал чуть дальше, скопление белых зданий, укрывшихся под качающимися тополями, прижавшись к подножию желтых лессовых утесов. Зеленая полоса оазиса тянулась вдоль берегов реки.

Внезапно они оказались на затененных тополями аллеях между зелеными полями, засаженными помидорами и баклажанами. В оросительных каналах сверкала вода. Молодая девушка закрыла лицо при виде этих неверных, а маленькие мальчики, купавшиеся нагишом в ручьях, смотрели на них огромными черничными глазами. Люди в тюбетейках выбегали на улицы, седобородые старики толкались и пихались вместе с остальными, чтобы получше разглядеть этих странных варваров, которых привезли с собой татары.

В ту ночь они остановились не в караван-сарае, а в доме местного даругачи, назначенного татарами правителя. Была трапеза из баранины с рисом и специями, и слуги с подносами фруктов и горшками ароматного зеленого чая, и настоящая кровать с шелковыми покрывалами.

Это было почти как снова ожить.

Но когда на следующее утро Хутулун вскочила на своего верблюда, она крикнула Жоссерану предостережение:

— Надеюсь, ты отдохнул! Отсюда мы вступаем в самую ужасную пустыню в мире. Скоро ты будешь мечтать вернуться на Крышу Мира!

***

XLVIII

Быстрота, с которой ночь опускалась на пустыню, удивила Жоссерана. Словно тебя бросили в темницу без окон и захлопнули за тобой железную дверь.

Иногда поздно вечером они видели вдали одинокий караван-сарай, и Хутулун заставляла их ускорять шаг, чтобы добраться до него до заката и найти укрытие за его желто-серыми стенами. Они измученно растягивались среди тюков и пеньковых веревок, над их кострами шипели котлы, и они были благодарны за укрытие от неумолимого пустынного ветра.

Но в другие ночи им приходилось разбивать лагерь в открытой пустыне, сгрудившись у скудного костра, сложенного из высушенного на солнце верблюжьего помета. Татары называли это арголом, и в этой бесплодной дикой местности это было их единственным источником топлива. По крайней мере, его всегда было в избытке, так как путь, которым они шли, был путем всех караванов; он был отмечен грудами камней через каждые четверть лиги. Одноглазый собирал корзины помета во время их дневного перехода, а когда они останавливались на ночлег, татары собирали еще по несколько пригоршней, пока разжигались костры.

Потом они ели жидкую похлебку из кобыльего творога, ставшую их основной пищей, прежде чем провалиться в черный, измученный сон на твердой земле, свернувшись калачиком в своих овчинах.

И тогда наступала очередь вшей начинать свой пир.

Однажды ночью Жоссеран остался сидеть, сгорбившись, у остывшего костра, еще долго после того, как остальные татары свернулись калачиком и уснули в своих дээлах. Хутулун тоже не уходила; он гадал, не стала ли она искать его общества так же сильно, как он теперь жаждал ее.

Уильям бодрствовал, сколько мог, словно нищий на пиру, но усталость наконец одолела его. Оставшись одни, Жоссеран и Хутулун смотрели, как умирает огонь, слушая рокочущий храп татар. В темноте Одноглазый бормотал что-то демонам, одолевавшим его во сне. Верблюды фыркали и лаяли.

— Расскажи мне о себе, христианин, — тихо сказала Хутулун.

— Что ты хочешь знать?

— Расскажи мне об этом месте, о котором ты говоришь. Об этом Утремере. Ты там родился?

— Нет, я родился недалеко от города Труа, в Бургундии, провинции страны под названием Франция. Я не видел его уже пять лет, а то и больше. С тех пор моим домом стало место под названием Акра, великий город и крепость у моря.

— Каково это — жить в крепости? Тебе не кажется иногда, что ты в тюрьме?

— Я всю жизнь прожил за каменными стенами. Я к этому привык. Это эти бескрайние просторы пугают меня.

— Я бы никогда не смогла жить за стеной. Цивилизованному человеку нужна трава под ногами и оседланный конь.

Он посмотрел на небо. Оно было как кусок черного бархата, усыпанный алмазами. Прекрасное, но оно заставляло его чувствовать себя нагим.

— Однажды, когда я был ребенком, я решил узнать, сколько на небе звезд. Я вылез ночью из замка, лег в поле и начал считать.

— И сколько их?

— Не знаю. Я уснул. Отец нашел меня под большим дубом, почти замерзшего, и ему пришлось нести меня домой. Я очнулся на меховой шкуре у большого камина. С тех пор я больше никогда не хотел так близко знакомиться с ночью. И так холодно мне тоже никогда не было. До Крыши Мира.

Он вспомнил, как руки отца обнимали его, согревая, как его борода щекотала щеку. Это должно было быть приятным воспоминанием, но оно было омрачено печалью, как и многие другие его воспоминания.

«Может, ему следовало оставить меня там, под тем дубом», — подумал Жоссеран.

— Мой отец много раз приносил меня домой, — сказала Хутулун. — Я всегда убегала по ночам. Я хотела летать, касаться звезд кончиками пальцев. — Она протянула руку к ночному небу. — Христианин, у вас есть имена для звезд?

— Вон та — Полярная звезда, — сказал он, указывая на север, — но у нас есть и названия для скоплений звезд. — Он указал над головой. — Например, вон то мы называем Большой Медведицей. Если долго смотреть, можно представить себе очертания медведя.

— Тогда у тебя прекрасное воображение, — сказала она, и он рассмеялся. — Для нас это Семеро Гигантов. Видишь ту звезду, вон там. Это Золотой Гвоздь. Там боги привязывают своих коней.

— Вы верите в нескольких богов?

— Я верю, что их может быть несколько. Кто знает?

— Но есть только один Бог, который сотворил нас и все сущее.

— Откуда ты знаешь, что бог только один? Ты был на Голубом Небе, чтобы убедиться в этом?

— Это моя вера.

— Вера, — повторила она. — У меня есть вера, что мой конь довезет меня до конца пути. Остальное я должна знать сама.

Они немного помолчали.

— У тебя есть дети, христианин? — внезапно спросила она.

— Была. Дочь.

— Что с ней случилось?

— Она умерла.

— А твоя жена?

Он замялся. Сколько он должен рассказать этой женщине о своем прошлом? И даже если расскажет, сколько она сможет понять, если ее обычаи так сильно отличаются?

— Она далеко, во Франции.

— Ты ее любишь?

— Я любил ее тело.

— Давно ты ее не видел?

— Уже много лет. Думаю, она уже и забыла, как я выгляжу.

— Почему ты к ней не вернешься?

— Потому что она, по правде, не моя жена. Она принадлежит другому. Это грех на моей душе.

Хутулун кивнула. Взять жену другого мужчины было преступлением и у татар. Она плотнее закуталась в шарф, защищаясь от холода. Он видел только ее глаза и отблеск огня в них.

— Скажу тебе откровенно, — произнес он. — Я никогда не думал ни об одной женщине как о чем-то большем, чем подушка, нечто мягкое, с чем можно лечь ночью. Я не слишком вольно говорю?

— Нет, конечно. У моего отца много жен, которых он держит для телесных утех. Но любимая жена у него только одна, и теперь, когда он стал старше и кровь его остыла, он проводит с ней большую часть времени. Они много разговаривают.

— Иметь больше одной жены — это неправильно.

— Почему?

— Мужчина должен контролировать свои низменные желания. Они оскорбляют Бога.

— Это то, чему учит тебя твой святой человек?

— Может, я его и не слишком жалую, но я верю, что он понимает волю Божью лучше меня.

— Как человек может понять волю богов? Столько в жизни неопределенного.

— Закон Божий незыблем. А дело людей — его соблюдать.

— Меня с детства учили подчиняться лишь закону Чингисхана, нашего Великого хана, потому что именно это делает нашу империю сильной. А что до богов, мы стараемся прислушиваться к духам Голубого Неба, как можем. Но ни в чем нет уверенности.

— Твой Чингисхан учил тебя, что мужчине правильно иметь столько жен, сколько он пожелает?

— Женщина — это не просто теплое место для твоих желаний, христианин. Это еще и голодный рот, и у нее есть чрево, чтобы растить детей. Не аппетит мужчины ограничивает его желание к женщинам, а его богатство. Чингисхан говорит, что по закону мужчина не может брать жену другого для своего удовольствия; ибо это действительно преступление. Но только потому, что это угрожает миру в роду, а не потому, что это оскорбляет Дух Голубого Неба.

Жоссеран и представить не мог, что будет так откровенно говорить с женщиной о подобных вещах. Но здесь, под холодным сводом звезд и среди одиночества пустыни, он чувствовал себя свободным от уз своего общества и тирании своего Бога. Но ведь Бог был богом всех людей, не так ли, а не только богом франков?

— Скажи мне, — спросила она, — эта исповедь, о которой ты говоришь, то, что вы делаете со своими шаманами. Что вы им рассказываете?

— Мы рассказываем им о наших грехах.

— Ваших грехах?

— О вожделении к женщинам. О блуде.

— Значит, вы должны рассказывать им только о том, что делаете с женщинами?

— Не только. О нашей лжи, о насилии над другими. И о наших нечистых мыслях.

— Ваших мыслях?

— Если мы завидуем. Или если мы слишком горды.

— Значит, вы стыдитесь того, что делает вас человеком, а не богом. — В ее голосе звучало недоумение. — Это мешает вам грешить? Вам становится лучше, когда вы это делаете?

— Иногда. Я все еще живу в страхе вечного наказания.

— У вас бог, который делает вас слабыми, а потом наказывает за вашу слабость. Тебе это не кажется странным?

Он не знал, что ей ответить. Он снова подвел свою веру. Он не мог даже защитить свою религию в споре с татарской женщиной! Вместо этого он сказал:

— Ты говорила, что видела старика, ехавшего со мной в горах.

— Ты мне не веришь.

— Мне трудно в это поверить. И все же мне любопытно.

— Старик там, веришь ты в это или нет. Он там, любопытно тебе или нет.

— Если бы это было правдой, я думаю, я знаю, кто этот человек.

— Я говорю то, что вижу. Мне не нужны твои объяснения. Это не обязательно.

— Ты описываешь моего отца.

— Твой отец мертв? — Когда он кивнул, она сказала: — Почему это для тебя странно, христианин? Наши предки всегда с нами. Мы должны их чтить, иначе они принесут нам несчастье.

— Ты веришь, что дух моего отца последовал бы за мной сюда, чтобы защитить меня?

— Конечно. Зачем еще ему быть там, ехать позади тебя?

— Зачем еще? Чтобы проклясть.

— Если он тебя проклинает, почему он не сбросил тебя с горы, когда ты пошел спасать своего шамана?

Жоссеран не нашел, что ответить. Ему отчаянно хотелось ей верить. И еще сильнее — обнять. Сердце его молотом колотилось о ребра, а внизу живота разливалось маслянистое тепло.

— Я никогда не знал такой женщины, как ты, — пробормотал он. На один безумный миг он представил, как коснется ее губ. И даже понадеялся, что она сама потянется к нему, что они прижмутся друг к другу под этим огромным звездным одеялом, пусть даже их спутники спят всего в нескольких шагах.

Но вместо этого она сказала:

— Я устала. Пойду спать.

Когда она скрылась во тьме, он остался сидеть на земле, сбитый с толку, измученный, не в силах найти покоя. Душа и сердце его были в смятении. Он обхватил голову руками.

— Прости меня, — прошептал он в сложенные ладони.

Над пустыней взошла луна. Он прислушивался, надеясь услышать голос отца.

***

XLIX

Они снова двинулись в путь, на восток. Слева от них тянулись горы, которые татары называли Тянь-Шань, Небесные горы. Ледяные шапки сверкали на фоне иссиня-черного неба, а под ними отроги предгорий были изрезаны крутыми оврагами, отчего походили на лапы притаившегося зверя. День за днем они ехали, наблюдая, как горы меняют свой цвет с движением солнца: от нежно-розовых на заре до медных и стально-серых в полдень и фиолетовых и бордовых в сумерках.

Повсюду на равнине они видели кости — выбеленные скелеты лошадей, верблюдов и ослов, а иногда и ухмыляющийся череп человека.

Они огибали великую пустыню Такла-Макан, сказал Одноглазый. В переводе с уйгурского это означало «войдешь — не выйдешь». Но они не станут приближаться к пасти Такла-Макана, заверил он. Оазисы, словно жемчужное ожерелье на шее царевны, кольцом окружали ее мертвое сердце.

— Если только не случится сильная буря и мы не заблудимся, мы будем держаться подальше.

— И как часто в год случаются такие бури? — спросил его Жоссеран.

— Постоянно, — ответил Одноглазый и разразился своим странным кудахчущим смехом.

Пустыня представляла собой унылую равнину из гравия и плоских камней, которую татары называли гэби. Но когда Жоссеран остановился, чтобы рассмотреть один из этих камней, он обнаружил, что они на самом деле окрашены в яркие цвета — и в красный, и в баклажанный. Но вскоре равнины гэби сменились солончаком из растрескавшейся от жары грязи с хрупкой белой коркой, который, в свою очередь, уступил место пустоши из серого твердого песка. Казалось, он сливается с знойной дымкой, так что между землей и небом больше не было горизонта. Когда горы остались позади, им показалось, что они вообще никуда не едут, а бредут по одной и той же миле снова и снова, день за бесконечным днем.

Однажды им навстречу прошел другой караван, направлявшийся на запад, в Кашгар. Спины верблюдов были покрыты большими овальными попонами под деревянными седельными рамами, и каждое животное несло по два огромных рулона шелка с каждой стороны. Крики погонщика и звон верблюжьих колокольчиков доносились до них на жарком ветру.

— Знаешь, куда идет этот шелк? — крикнул он Уильяму. — В Венецию.

— Откуда ты знаешь? — крикнул в ответ Уильям, подпрыгивая на спине своего верблюда.

— Это Шелковый путь! Разве ты не слышал о нем? Магометане каждый год путешествуют по нему, чтобы выменять этот шелк на базарах Бухары, Тебриза и Багдада. Но никто из них никогда не заходил дальше Персии. А теперь Жоссеран Сарразини увидел, где начинается великий путь!

— Я не вижу никакой дороги, — сказал Уильям.

— Потому что дороги нет. И все же торговцы возят этим путем шелка со времен нашей Священной Книги.

— Ты хочешь сказать, этот погонщик поведет своих верблюдов до самого Багдада?

— Нет, он продаст свой груз в Кашгаре. Шелковый путь — как цепь. Он обменяет его на кориандр или нефрит на базаре. Кто-то другой повезет его шелк через горы и обменяет на финики и стекло. И так далее, пока какой-нибудь епископ в Риме не купит его для своей любовницы!

— Ты рассказал эту историю, чтобы просто поддеть меня, тамплиер?

— Вовсе нет. Я подумал, тебе будет интересно. Хочешь сказать, ни у одного из знакомых тебе епископов нет любовниц?

— Они ответят за свои грехи, когда придет день. Как и ты ответишь за свои.

— По крайней мере, я буду в хорошей компании.

Глядя, как караван исчезает в зыбком мираже Такла-Макана, Жоссеран почувствовал себя захваченным потоком истории. Веками эти верблюды брели через эту пустыню со своей драгоценной тканью, и лишь в последние несколько лет кто-то наконец узнал, как ее делают. Невероятно — они разводят коконы какой-то моли! Уильям мог называть этих людей дикарями. Для него же они были неиссякаемым источником изумления.

***

L

Каждый день начинался на рассвете с того, что Одноглазый молча вставал и расстилал свой молитвенный коврик в сторону Мекки. Затем он совершал свой молитвенный ритуал, преклоняя колени, кланяясь и простираясь на земле, воздев ладони в мольбе к Аллаху.

После этого он подгонял верблюдов к их поклаже. Рывком за носовые веревки он одного за другим опускал их на колени, чтобы татары могли взгромоздить свой багаж на деревянные вьючные седла, перекинутые через их горбы. Пеньковые веревки, крепившие груз, затем завязывали под грудью животных, несмотря на их рев протеста, на который он не обращал ни малейшего внимания. Затем, когда восточное небо окрашивалось в сумрачно-оранжевый цвет, а на небе еще горели последние ледяные звезды, они снова выезжали навстречу пустынному восходу.

Для перехода через пустыню Одноглазый привязал носовую веревку одного верблюда к вьючному седлу того, что шел позади, так что все верблюды шли вереницей. У последнего верблюда на шее висел колокольчик. Одноглазый знал, что если он не слышит колокольчика, значит, один или несколько верблюдов отбились. Жоссеран вскоре привык к его тихому перезвону, к ритмичному шлепанью верблюжьих мозолей по твердому песку, к сонному скрипу веревок и к шепоту «сук-сук» их погонщика, который шел впереди, указывая путь.

Жаркий ветер иссушал их дотла. Жоссеран уже не чувствовал губ, опухших и покрытых твердой коркой потрескавшейся, иссохшей кожи. Воды для умывания не было, но это не имело значения, потому что высушенный воздух не давал поту скапливаться на коже. Даже от Уильяма перестало вонять.

Колючие кусты тамариска были единственной растительностью, что выживала здесь. Ветер выветрил землю вокруг них, оставив их торчать лиловыми клочьями. Но даже в самых пустынных местах на них паслись стада диких коз, каким-то образом извлекая пропитание из этой дьявольской земли.

Скудный рацион ослабил его. Он боялся, что сходит с ума; бесконечное небо и серая, безликая пустыня сливались воедино, и даже само время стало безликим. Жар, поднимавшийся от земли, создавал на горизонте призраков деревьев и замков, а после полудня, когда его глаза уставали, а в горле пересыхало, он видел вдали горы, чтобы через несколько мгновений понять, что это была всего лишь горстка камней. Или он видел огромные озера, а когда смотрел снова, они исчезали.

Чтобы не сойти с ума, он пытался вспомнить песни жонглеров на рыночных площадях Труа и Парижа или читать псалмы и «Отче наш». Но жара и усталость каким-то образом лишили его способности заниматься даже такими простыми вещами. Мысли его беспорядочно метались, и иногда он забывал, где находится.

Его постоянно мучила жажда. Изредка они натыкались на неглубокую впадину из спекшейся грязи и тростника, а в ней — на несколько луж солоноватой воды. По мыльной пленке на поверхности скользили насекомые. Татары с радостью пополняли свои фляги этой богато приправленной похлебкой.

В пустыне плясали и кружились, словно призраки, пыльные вихри.

Однажды вечером, когда они разбили лагерь на равнине гэби, Хутулун увидела, что он смотрит на них.

— Духи-призраки, — сказала она.

— Их всегда двое, — пробормотал он, — и кружатся они в разные стороны.

— Уйгуры говорят, это духи двух влюбленных из разных родов, которым не позволили пожениться из-за вражды их племен. Не в силах вынести мысль о разлуке, они сбежали в пустыню, чтобы быть вместе, и погибли в песках. Теперь они целыми днями танцуют и бегают по холмам.

— Так теперь они свободны?

— Да, — сказала она, — если верить легенде. Теперь свободны.

Города-оазисы появлялись на сером горизонте внезапно. Вдруг на краю неба возникала тонкая зеленая полоса, они видели деревья у зыбкого озера, но через несколько минут все снова исчезало в дымке.

Целый день они то и дело мельком видели этот дразнящий призрак. В конце концов озеро превращалось в мираж, порожденный пыльными бурями или дрожащим от зноя воздухом, но деревья были вполне настоящими — тонкие тополя, золотые и зеленые в вечернем свете. Перед самыми сумерками они оказывались на тенистой аллее, мимо седобородых старцев на ослиных повозках, мимо полей пшеницы и арбузов, мимо обнесенных стенами садов и темных дворов, усеянных шелковицей и ясенем.

Все жители города высыпали из домов, чтобы поглазеть на их прибытие: седобородые крестьяне; женщины с младенцами, запеленутыми и привязанными к спине; голые дети, кричащие и бегающие по грязным канавам.

Всегда была магометанская мечеть с синей и нефритовой мозаикой, сверкающей на солнце. Но в городе под названием Куча они открыли для себя совершенно новую религию.

Они пересекли гравийную равнину, усеянную курганами и глиняными саркофагами. Внезапно по обе стороны дороги, словно стражи, выросли два гигантских каменных идола. У этих богов были одинаковые благосклонные улыбки, и правая рука каждого была поднята в благословении. Эрозия от песка и ветра придала их широким щекам мягкие очертания.

Верблюды прошли под тенью огромных статуй, и Жоссеран подавил дрожь. Он гадал, какое новое дьявольское наваждение ждет их впереди.

— Его зовут Боркан, — сказала ему Хутулун в ту ночь, когда они сидели у костра во дворе караван-сарая.

— Он бог?

— Почти. В некоторых местах его почитают как пророка, великого, как сам Магомет.

— Не понимаю. Вы здесь хозяева, и все же позволяете этим людям строить своих идолов на виду у всех?

— Конечно.

— Но эти земли принадлежат татарам. И вы позволяете им так выставлять напоказ свою веру?

— Конечно. Этот Боркан — бог меньший. Если бы он был сильнее Тэнгри, Духа Голубого Неба, мы бы не смогли победить их в войнах. Поэтому мы позволяем им сохранять своих богов. Так для нас лучше. Это держит их в слабости.

Жоссеран был поражен такой логикой. Немыслимо, чтобы Рим позволил процветать какой-либо религии там, где он властвовал. Папа Иннокентий III даже приказал устроить крестовый поход против катаров в Лангедоке, потому что те отказались признавать власть Папы и римскую литургию. Многие города и сорок, и пятьдесят лет спустя все еще лежали в руинах, а поля катаров зарастали сорняками рядом с разрушенными деревнями.

И все же эти татарские дьяволы — как назвал бы их Уильям — позволяли своим подданным делать что угодно, лишь бы они платили налоги. «Мне кажется, — подумал он, — нам, христианским господам, есть чему поучиться у этих варваров».

Но были и другие верования, которые ему было труднее принять.

Жоссеран увидел, как один из верблюдов в голове вереницы пошатнулся и рухнул на колени. Его голова запрокинулась назад, коснувшись переднего горба, пасть разверзлась к небу. Звуки, которые он издавал в предсмертной агонии, переворачивали ему нутро.

— Это была змея, — крикнула Хутулун. — Я видела, как она ужалила!

Жоссеран выхватил меч.

— Что ты делаешь? — крикнул Одноглазый, подбегая к нему, полы его халата развевались.

— Я избавлю его от мучений.

— Нельзя! — сказала Хутулун, присоединившись к погонщику.

— Но это же милосердие!

— Нельзя выбрасывать верблюда! Его душа принесет нам несчастье. Мы должны подождать и посмотреть, умрет ли он.

— Конечно, он умрет. Посмотри на него! Разве есть лекарство от укуса гадюки?

— Тем не менее, — сказала она, — мы должны ждать.

И он ждал вместе с Хутулун и погонщиком. Прошло много минут, но наконец верблюд издал последний рев и завалился на бок. Его ноги судорожно дернулись, а затем он затих.

— Видишь, — сказал ей Жоссеран. — Мы могли бы избавить животное от мук.

— Убить его было бы к несчастью, — повторила Хутулун и отошла.

Жоссеран вложил меч в ножны.

— Суеверие! — прошипел он.

— Нет, варвар! — сказал Одноглазый. — Она права. Его дух вернулся бы и преследовал нас до конца пути. — Он вздохнул, огорченный потерей одного из своих драгоценных животных.

Жоссеран покачал головой. Кто когда-нибудь поймет такой народ, который свободно терпит другие религии в своих владениях и считает, что даже у вьючного животного есть душа? Что об этом думать христианскому рыцарю?

***

LI

Разрыв между бесплодной и возделанной землей был разительным. Не было постепенного преображения пейзажа; это было все равно что нырнуть с суши в море. В один миг они брели рядом со своими верблюдами, прищурив глаза от слепящего света и песка, а в следующий — уже ехали по лоскутным полям риса, конопли и ячменя. В оросительных каналах журчала яркая, чистая вода.

Жоссеран опустился на колени, чтобы умыться. Казалось невозможным, чтобы посреди пустыни было столько воды. Она, казалось, вытекала из устья пещеры на другой стороне поля. Над пещерой земля была насыпана в курган, а за этим курганом был еще один, и еще, образуя непрерывную линию, которая исчезала в дымке в направлении фиолетовых гор, быть может, в десяти лигах отсюда.

— Это кяризы, — сказала Хутулун, стоя у него за плечом. Она откинула свой шарф и опустилась на колени рядом с ним, зачерпнув холодной воды в ладони. — Все оазисы Такла-Макана получают воду таким образом. Пойдем, я покажу тебе.

Она повела его к пещере. Но когда они подошли ближе, он увидел, что это была не пещера, а устье туннеля. Они были построены много веков назад, сказала она, и брали свое начало под ледниками в далеком Тянь-Шане. Внутри они были достаточно велики, чтобы человек мог идти в полный рост, и были хитроумно спроектированы так, что уклон каналов был немного меньше уклона великой впадины пустыни. Таким образом, вода выходила на поверхность почти на уровне земли, где ее можно было использовать для орошения полей.

Курганы, которые они видели, были колодцами, вырытыми для доступа к туннелям, чтобы они не заиливались и не забивались щебнем. Она повела его по спекшемуся песку к одному из этих колодцев. Он заглянул через стену из сырцового кирпича, бросил камешек и услышал всплеск, когда тот ударился о журчащий внизу поток.

— Кяризы, — сказала Хутулун, — были построены татарами.

Жоссеран вспомнил оросительные системы, которые он видел возле Самарканда и Мерва, и задумался, не были ли они на самом деле построены персами. Трудно было представить, чтобы кочевники видели необходимость в орошении. Но он ничего не сказал. Эти татары любили верить, что до них в мире ничего не существовало.

Они вернулись к своему каравану и поехали по длинным аллеям Гаочана. Подсолнухи смотрели на них из-за сырцовых стен; женщины под чадрами выглядывали из темных дверных проемов. Мужчины с ястребиными носами были очень похожи на арабов Утремера. Все такое странное и в то же время такое знакомое.

Они проехали через двойные стены западных ворот, мимо монастыря с расписными нишами над воротами, где на них с улыбкой смотрели статуи этого Боркана. Огромный парк окружал правительственный дворец.

— Сегодня ночью мы примем гостеприимство даругачи, — сказала Хутулун, а затем добавила: — Думаю, тебе понравится в Гаочане.

— Почему?

— Увидишь, христианин. Увидишь.

***

LII

Мужчина стоял у верблюжьих загонов, склонив голову, и о чем-то напряженно беседовал с Хутулун. Одноглазый и несколько татар стояли вокруг него, ухмыляясь, как идиоты. Жоссеран подошел, Уильям следовал за ним по пятам.

— Ты хотел меня видеть? — спросил он Хутулун.

— Этот человек хочет с тобой поговорить.

— Что ему нужно?

— Он думает, раз ты едешь к Хану ханов, то ты, должно быть, богач.

— Он хочет денег?

— Он пригласил тебя переночевать у него дома.

— Здешние покои достаточно удобны.

— Это не совсем то, что он имеет в виду. Он предлагает тебе свой дом на ночь, со всем, что к этому прилагается. Он съедет, и ты на ночь станешь хозяином в его доме. Он говорит, что у него есть жена и две прекрасные дочери, и ты волен поступать с ними, как тебе будет угодно. — На ее лице не отразилось ни единой эмоции, ничто в ее глазах не выдавало, о чем она думает. — Он, разумеется, ожидает платы за эту услугу.

Жоссеран уставился на нее, затем на мужчину.

— В чем дело, христианин? Ты никогда не сходился ни с кем, кроме собственной руки? — спросил его Одноглазый.

Татары взревели от смеха.

— Это пристойно? — спросил Жоссеран.

— Здесь это почитают за честь, — ответила Хутулун. — Оказать такое гостеприимство — значит снискать благословение их богов.

— Что происходит? — крикнул Уильям, вне себя от досады, что не может понять ни слова из этого разговора.

— Мне предлагают… женщину… на ночь.

— Блудницу? — крикнул Уильям.

— Нет, не блудницу. Жену этого человека.

— Его жена — блудница?

Жоссеран хотел было сказать: «Да, и дочери его тоже», но передумал. Уильям выглядел так, будто вот-вот его хватит апоплексический удар.

— Ты, конечно же, отказался.

Но Жоссеран еще не решил отказаться. «Пять лет без женщины, — думал он, — пять лет покаяния и целомудрия ничего не дали моей душе». Он попытался прикинуть месяц. Должно быть, близится Пятидесятница. По этим подсчетам, его пять лет службы истекли, он исполнил свой обет перед орденом Храма и снова стал свободным человеком. Его свобода перед Богом, возможно, была другим вопросом, но он и так погряз в грехах, так что одним больше, одним меньше…

А завтра всегда можно исповедаться священнику.

— Ты откажешься, — прошипел ему Уильям. — Мы исполняем святую миссию от самого Папы. Я этого не потерплю!

Именно это и помогло ему принять решение.

— Это у тебя святая миссия от Папы. А я всего лишь человек из плоти и крови, вот и все. — Он повернулся к уйгуру, который терпеливо ждал ответа. Жоссеран внимательно его изучил. Его подпоясанный халат был рваным, а зубы — плохими. На подбородке виднелись клочки волос, которые у юноши могли бы сойти за бороду. Не лучшая порода.

— *Ас-саляму алейкум*, — сказал мужчина на арабском и был в восторге, когда Жоссеран ответил ему, как научился в Утремере:

— *Ва-алейкум ас-салям*.

— Не желаете ли быть моим гостем, господин?

Жоссеран замялся.

— Твоя жена, — спросил он. — Она красива?

Мужчина закивал.

— Как будет угодно Аллаху.

По крайней мере, честный ответ.

Уильям расправил плечи.

— Ты должен остаться здесь, во дворце. Я запрещаю это!

— Ты не можешь мне ничего запрещать! Я останусь там, где мне будет угодно!

— Тогда да смилуется Господь над твоей душой! — сказал Уильям таким тоном, который подразумевал, что он надеется на обратное. И зашагал прочь.

Одноглазый вопросительно посмотрел на Жоссерана.

— Он что, женщин не любит?

Жоссеран покачал головой.

— Он воздерживается от всякой плоти.

— Даже, ну, знаешь, овечку разок-другой?

Жоссеран гадал, в какой опасной затее их погонщик верблюдов лишился глаза.

— Так ты не отвергнешь гостеприимство этого человека? — настаивал Одноглазый. — Ему не терпится заслужить благосклонность своих богов.

Жоссеран колебался, бросая взгляд на Хутулун, которая демонстративно смотрела в другую сторону. Черт бы ее побрал. Неужели ему прозябать в нищете, ожидая богатств, которых он никогда не увидит?

«Что ж, в конце концов, он всего лишь мужчина, — думала Хутулун, возвращаясь в свои покои. — И что с того? У ее собственного отца есть свой гарем, у Великого хана в Каракоруме — сотня женщин в его распоряжении, по крайней мере, так она слышала. К тому же этот Жосс-ран — всего лишь посланник из варварской страны, какое ей дело, где он проводит ночи и каких кобыл седлает?»

И все же этот человек не давал ей покоя. До его появления в степях ее судьба была ясна; она могла оттягивать час, сколько угодно, но знала, что однажды ей придется выйти замуж за сильного и подходящего царевича из другого рода и родить ему детей. Такова будет ее жизнь.

До сих пор она с этим смирилась.

Так почему же теперь ее сердце бунтовало при этой мысли? Неужели она могла полюбить варвара? Сама мысль была отвратительна. Ее жизнь — в степи, с таким же татарским вождем, как она сама, где она будет растить своих детей с ветром в волосах и травой степей под ногами.

И все же она проклинала уйгура и всю его семью. Она надеялась, что у его жены верблюжья морда, а от дочерей несет козлятиной.

В ту ночь даругачи устроил пир в честь своих гостей, но Хутулун на нем не появилась. Когда один из ее воинов пошел за ней в ее покои, она прогнала его из комнаты метким пинком. Когда он захлопнул за собой дверь, то услышал, как ее нож вонзился в дерево в нескольких дюймах от его лица. Он бежал.

Одна, в отвратительном настроении, она смотрела, как тени ползут по полу. Она выпила три чаши черного кумыса и провалилась в мертвый сон на полу.

***

LIII

Как и все дома в Гаочане, дом того человека был построен из сырцового кирпича. В центре комнаты находился канг для выпечки хлеба и жарки мяса. Стены были увешаны коврами — маслянисто-желтыми и рубиново-красными. Арочный проем вел во внутренний двор позади дома, затененный решеткой с вьющимися лозами.

Его жена стояла посреди комнаты в халате из домотканого шелка. На ней были тяжелые коричневые чулки, а волосы покрывала коричневая чадра. «Даже после пяти лет воздержания на вид она не многим отличается от моего коня», — угрюмо подумал Жоссеран. Ее дочери смотрели на него широко раскрытыми глазами. На обеих были бархатные шапочки, которые местные называли допа, расшитые золотой нитью. На них были симпатичные ожерелья из синего стекла, а волосы заплетены в косы до самых бедер. За чадрами виднелись лишь подведенные сурьмой глаза.

Хозяйка налила воды из кувшина и трижды омыла руки, как того требовал этикет. Она указала, что ему следует сделать то же самое. Затем пригласила его войти.

— Да ниспошлет Аллах с небес легион ангелов нам в защиту, — пробормотала она дочерям. — Посмотрите на его размеры! Если судить по его ступням, нам остается лишь молить милосердного Бога поразить его уд иссушающей хворью, или нам всем конец! А этот нос! Он уродлив, как дохлая собака, и, держу пари, манеры у него свиные!

Жоссеран моргнул, не зная, что делать. Он не хотел унижать хозяйку.

— Что вы сказали? — с внезапным озарением спросил он. — Тысяча извинений. Однажды меня ранили в голову, и с тех пор слух у меня не тот, что прежде.

— Вы говорите по-уйгурски? — в ужасе спросила женщина.

— Знаю несколько слов.

— Моя мать сделала вам комплимент по поводу вашей прекрасной бороды и огненных волос, — хихикнула одна из девочек.

Жоссеран ухмыльнулся ей в ответ.

— Благодарю. Для меня честь быть приглашенным в дом, где живут три такие прекрасные женщины.

Жена улыбнулась и кивнула, на ее лице отражался страх, смешанный с облегчением.

— Господин очень добр, — сказала она. — Сегодня наш дом — ваш, и для нас честь иметь такого хозяина!

Они приступили к дастархану, формальному ужину. На пол постелили скатерть, и женщины принесли фрукты и плоский хлеб, который они называли нан. Жоссеран сидел, сложив ладони чашей, затем провел ими по лицу сверху вниз, словно умываясь, вознося хвалу Аллаху за пищу и благословляя семью. Три женщины смотрели на него, пораженные тем, что этот варвар знает обычаи цивилизованного человека.

После этого ему подали сладкое белое вино и нечто, что они назвали — и он перевел как два слова — ледяной крем. Этот деликатес ему подали в терракотовом кувшине и, хихикая, наблюдали, как он зачерпывает восхитительную сладость в рот и просит еще.

Он спросил, как готовится это чудо, и жена рассказала ему, что его делают из смеси масла и молока, в которую для аромата добавляют ваниль. Эту смесь затем хранят под землей в погребе и держат в холоде, обложив льдом, который зимой вырубают на далеких ледниках и везут через равнину.

После третьей чаши он откинулся назад, сытый. Тишина сгущалась.

К этому времени дочери уже сняли свои чадры. Он отметил, что они были недурны собой. Круглолицые и веселые, с милыми улыбками и игривыми глазами. Казалось, они так же любопытствовали о нем, как и он о них. Они все время смотрели на его сапоги. Он знал, о чем они думают: женщины на Востоке считали, что о размере мужского достоинства можно судить по размеру его ступней.

Наконец жена встала и показала, что ему следует идти за ней. Она провела его через двор в отдельный дом; девочки, все еще хихикая в ладошки, последовали за ними. Он очутился в большой комнате, в центре которой стояла цистерна с темной, тепловатой водой. Мать стояла и ждала.

— Что вы хотите? — спросил он.

— Снимайте одежду, пожалуйста, господин, — сказала она.

Снова взрыв хихиканья.

Жоссеран покачал головой. Раздеваться перед тремя женщинами?

Но жена настаивала. Она потянула его за тунику. После почти месяца в пустыне она заскорузла от грязи и пыли.

— Я постираю ее для вас, господин. Сначала мы вас искупаем.

Жоссеран не боялся мыться, в отличие от некоторых своих соотечественников. В Утремере он мылся часто, как и магометане. Но делал это в уединении.

— Я бы предпочел помыться один, — сказал он.

— Сегодня вы господин, — сказала жена. — Наш долг — искупать вас.

Жоссеран уступил.

— Если таково ваше желание.

Он снял тунику и штаны, и три женщины ахнули. Он смущенно им улыбнулся.

— Среди моих соотечественников это не считается копьем особой длины или толщины. Но я польщен, что вы так считаете.

Они заставили его встать на плитку, пока черпали воду из цистерны деревянными чашами. Они смывали пыль с его волос и тела, кудахча и хихикая, как куры, дергая за лесок волос на его груди и животе, тыкая в разные части его тела, словно он был верблюдом на базаре. Казалось, они в равной мере и отвращались, и восхищались.

После этого они вытерли его, и жена дала ему длинный халат, принадлежавший ее мужу.

К тому времени как они вернулись в дом, наступил закат. Жена зажгла масляную лампу.

— Сюда, — сказала она и повела его в их спальню. Две дочери сели рядом с ним на кровать, и долгое время никто не говорил и не двигался.

— Вы все намерены остаться? — спросил он вслух.

— Вы господин, — сказала жена. — Вам и решать.

Жоссеран замялся. Возможно, жена прочла выражение его глаз, потому что она проворно встала, поставив лампу в нишу в стене.

— Пожелаю вам доброй ночи, — сказала она. — Отдыхайте хорошо.

И она вышла, задернув занавес над дверным проемом.

Жоссеран посмотрел на двух дочерей. Они больше не хихикали.

Одна из них, младшая, встала и сняла свой халат. Он с изумлением уставился на нее. В мягком желтом свете лампы она казалась хрупкой, как фарфор. На ее теле не было волос нигде, кроме как на голове. Он слышал, что магометанские женщины бреют свои тела заостренными раковинами гребешка.

Ее сестра была такой же, только немного полнее. Он почувствовал, как в нем что-то шевельнулось. Он услышал, как из тени ему шепчет голос Катрин: «Забудь все, Жоссеран, забудь сегодня все, кроме меня».

Две девушки легли на кровать по обе стороны от него. Обе выглядели немного напуганными.

Старшая взяла на себя смелость распахнуть его халат.

— Господин могуч, — прошептала она.

Он протянул руку.

— Вам нечего бояться. Я буду нежен.

Внезапно занавес отлетел в сторону, и хозяйка дома, хохоча, ввалилась в комнату. Она была нагой. Она бросилась на него с такой самоотдачей, которая потрясла бы его, если бы он не провел столько времени в борделях Генуи по пути из Франции.

Она обвила его бедрами и перекатилась на него. Они яростно соединились. Он предположил, что она и раньше занималась подобным.

Две молодые женщины смотрели. К своему вечному стыду, он обнаружил, что их присутствие ничуть не испортило его выступления.

Тускло освещенные святые и их ангелы-спутники взбирались по колоннам великой церкви, нарисованные густыми мазками черного и золотого. Иконы Богородицы мерцали в свете свечей, а старая женщина с коричневым беззубым лицом наливала масло в лампы, установленные в нишах сырцовых стен.

Хор мальчиков на балконе затянул фальцетом песнопение, а аколиты в облачениях бледно-фиолетового цвета прислуживали у алтаря. Из медных кадил поднимался ладан, а чернобородый священник воздел руки в молитве.

«Несториане», — прошипел Уильям из тени в задней части церкви.

Несторий был архиепископом Константинопольским восемьсот лет назад. Его еретические взгляды — среди прочих ложных убеждений, он отказывался признавать Папу своим духовным главой — изолировали его и его последователей от остального христианского мира, и его секта была вынуждена бежать в Персию. Говорили, что они все еще там существуют, в хороших отношениях с магометанами.

Похоже, они распространили свои грязные ереси гораздо дальше на восток, чем кто-либо в Риме предполагал. Должно быть, это и были те христиане, о которых сообщал Рубрук, видевший их среди татар. По крайней мере, это означало, что некоторые из этих дикарей были знакомы со словом Христовым. Все, что было нужно, — это подчинить этих отступников-несториан власти Папы, и у них появится опора среди этих дьявольских орд. Если ему это удастся, он станет таким же великим апостолом, как Павел.

Священник поцеловал тисненую золотом обложку Евангелия и читал литургию на языке, который Уильям не узнавал; казалось, это не был ни татарский, ни арабский. Он накрыл чашу багряной тканью и окунул серебряную ложечку для причастия в вино, чтобы преподать кровь Христову своей пастве.

Руки Уильяма сжались в кулаки. Видеть такую ересь и быть бессильным ее остановить — это терзало его до глубины души. Как мог человек преподносить тело и кровь Христову без соизволения Папы? Это было искажением всего святого.

И все же присутствие этой церкви так далеко в Татарии давало повод для надежды, если не для ликования. Пока тамплиер предавался блуду, он, Уильям, по крайней мере, нашел цель в их странствии. Шелковый путь был путем к его предназначению.

Он бесшумно выскользнул.

***

LIV

Жоссеран встал рано и тихонько выскользнул из постели. Три женщины, свернувшись калачиком, спали друг с другом. Вина пришла, как это всегда бывает, с утром. «Я попрошу отпущения у брата Уильяма, — подумал он. — Пойду к нему этим же утром».

И все же, подумал он, по сравнению с другими моими грехами, это, право, пустяк. Этот человек сам пришел ко мне и предложил своих женщин; он считает это делом похвальным. Почему я должен быть в грехе за то, что принял то, что было предложено добровольно?

Солнце еще не взошло. Зеленый черепичный купол магометанской мечети проступал сквозь влажный, клубящийся туман. Мужчины в тюбетейках с белым кружевом двигались по улицам бесшумно, как призраки. Женщина под чадрой метнулась прочь за деревянную, утыканную гвоздями дверь.

Это был подземный мир, такой же чуждый ему, как если бы он провалился сквозь земную кору. Здесь, за пределами всех христианских законов, он был брошен на произвол судьбы со своими собственными сомнениями. Освобожденный от строгих правил Устава и удушающих предписаний своей Церкви, он видел себя яснее, чем когда-либо в жизни.

Его свежевыстиранная одежда быстро высохла на сухом воздухе. Он направился через просыпающийся город к дворцу даругачи. Одноглазый уже оседлал и навьючил верблюдов. Увидев Жоссерана, он сделал непристойный жест одним пальцем и большим и указательным пальцами другой руки. Он загоготал и весело харкнул в пыль.

Уильям стоял у загонов, сложив руки перед собой, как кающийся грешник.

— Я выслушаю твою исповедь, когда пожелаешь.

— Будь ты проклят, святоша.

— Я бы думал, проклятие — это та тема, которой ты хотел бы избежать.

Жоссеран вздохнул.

— Я приду к тебе на закате. Тогда и выслушаешь.

— Да будет прославлен Господь. Я уже начал опасаться, что у тебя нет стыда.

— Мне стыдно за многое.

Он поднял правую руку.

— Исповедуйся мне сегодня во всем, дабы я освободил тебя этой рукой от всех твоих грехов.

Жоссеран покачал головой.

— Я обвиню себя в том, что произошло прошлой ночью, но это все, что ты от меня получишь.

— Ты желаешь претерпеть муки Дьявола в огне? — прошипел ему Уильям.

Жоссеран кивнул.

— Возможно, именно этого я и хочу.

Хутулун с ним не разговаривала, даже не смотрела в его сторону. Через час после рассвета они выехали караваном, через окутанные туманом поля, в унылую серую сланцевую пустыню.

Позже тем же утром они остановились у дальних границ оазиса, чтобы пополнить запасы воды из последнего колодца. Песок уже был в его одежде, в мельчайших морщинках у глаз, в бороде. Пустыня быстро отвоевывала свое.

Она присела у одной из грязных канав, наполняя свою кожаную флягу.

— Далеко ли нам до места назначения? — спросил он.

— А что? Ты предпочел бы остаться в Гаочане?

Что-то в ее тоне ему понравилось.

— Я нашел Гаочан оазисом наслаждений.

— Там, куда мы едем, — резко бросила она, — только пустыня.

Она прошла мимо него. Жоссеран смотрел ей вслед. У христианской женщины он бы сказал, что это очень похоже на ревность. Мысль о том, что Хутулун одолевает такое чувство из-за него, придала ему сил. В то утро он легко вскочил на своего верблюда и весь долгий жаркий день не переставал улыбаться.

***

LV

Прошло три недели с тех пор, как они покинули Кашгар. Каждый день они проезжали, пожалуй, семь-восемь лиг, проводя ночи в одном из городов-оазисов или за стенами караван-сарая. Но однажды после полудня Хутулун остановила караван у рощицы корявых тополей и приказала татарам разбить лагерь на ночь в открытой пустыне. Она не дала никаких объяснений своему приказу.

— Оставь верблюда оседланным, — сказала она Жоссерану. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Его верблюдица взревела от такой несправедливости, когда Жоссеран снова заставил ее подняться. Он последовал за Хутулун на север, через пустыню.

Они ехали по узкому ущелью, следуя по высохшему руслу ручья. Красные утесы вздымались на сотни футов по обе стороны от них. Мягкое «сук-сук» Хутулун, которым она понукала своего верблюда, эхом отдавалось от скальных стен. Жара была невыносимой.

Затем Жоссеран поднял голову, и то, что он увидел, заставило его затаить дыхание. Скала была испещрена пещерами, и у входа в каждую из них из цельной породы были высечены идолы. Они были похожи на идолов Боркана, которых он видел в Куче, и некоторые были высотой в три человеческих роста. Изящные каменные одеяния, выветренные веками, развевались в безветренной тишине каньона.

— Святой кровью всех святых, — пробормотал он.

Хутулун остановила своего верблюда.

— Разве не чудо?

— Это то, что ты хотела мне показать?

— Есть и еще кое-что, — сказала она. Она спрыгнула и стреножила передние ноги своего верблюда. Жоссеран сделал то же самое.

— Что это за место?

— Это долина тысячи Будд. Однажды сюда пришел монах по имени Ло Цунь, и было ему видение бесчисленных Будд, возносящихся к небу в облаке славы. Он провел остаток своей жизни, воплощая это видение в реальность.

— Один человек не мог сделать всех этих идолов.

— В дальнем конце долины раньше был монастырь. Монахи, жившие там, посвятили свои жизни созданию этих статуй.

— Но как они их туда поднимали? Пути наверх нет.

— Путь есть, но он крутой. Пойдем.

Жоссеран последовал за ней, когда она начала карабкаться по скалам. Он чувствовал себя медведем, ковыляющим за газелью. Хутулун не останавливалась, чтобы перевести дух. Он не мог ее догнать.

Она ждала его на уступе высоко на скале. Легкий налет пота на ее лбу был единственным внешним признаком ее усилий. Он рухнул на колени, задыхаясь. Придя в себя, он поднял на нее глаза и увидел на ее губах медленную, насмешливую улыбку.

«Всеми святыми, — подумал он. — Ее матерью, должно быть, была горная коза».

Он огляделся. Головокружительная панорама: красные утесы ущелья, белые пики Небесных гор далеко позади, пробивающиеся сквозь знойную дымку полудня.

Вокруг и над ним были статуи идолопоклонников, одни вырезаны из дерева, другие из камня. Некоторые лежали, подперев головы руками, как гурии в бане. Они были гораздо больше, чем он представлял, глядя на них снизу, из долины. Он прикинул, что некоторые из них были, пожалуй, длиной в дюжину шагов.

Когда он вернется в Акру, никто не поверит, что он видел такое.

Он, спотыкаясь, поднялся на ноги.

— Сюда, — сказала она и повела его в устье пещеры.

Внутри горы царила благословенная прохлада, и каждый звук был усилен. Он вдохнул вековую сырость.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он увидел, что от входа ведет множество туннелей, испещривших скалу, как соты. Некоторые вели в сводчатые помещения, едва вмещавшие одного человека, другие были размером с церковь, высеченные квадратом из скалы с усеченными и сводчатыми крышами.

Напротив входа находилась прямоугольная платформа, на которой стояла гигантская терракотовая статуя этого Боркана, сидевшего с поднятой правой рукой, освещенная шевроном света из входа. Мочки его ушей были неестественно длинными, почти до плеч, а его тяжело опущенные веки были скромно прикрыты, как у девицы. На нем было одеяние, похожее на тогу, и он был искусно расписан охрами и аквамаринами.

Его последователи были расставлены в нишах в скале вокруг него — терракотовые статуи в человеческий рост, и в темноте они были так реалистичны, что Жоссеран чуть было не схватился за меч.

— Они всего лишь из глины, — пробормотала Хутулун и повела его в одну из меньших пещер, ведущих из главного зала.

Там было еще темнее, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы разглядеть фигуры на потолках и стенах. Он ахнул. Вся стена была заполнена росписями, в основном этого Боркана и его последователей с их сатирскими улыбками. Но было и множество других фигур: его почитатели и ангелы, а также портреты царей и цариц в пышных дворцах, воины в бою, крестьяне на своих полях, адские музыканты с лютнями и флейтами. Все это было искусно написано темперой по штукатурке — фантастический подземный мир горных пейзажей и укрепленных замков, небеса, похожие на мраморную бумагу, кишащие громовыми демонами, чудовищами и нагими гуриями, — все выполнено тончайшей кистью в черных, кремовых и нефритовых тонах.

— Это… ад, — прошептал он.

— Ты не понимаешь.

— Монахи Боркана упиваются такими вещами?

— Картины не для услады, а чтобы показать тщетность мира, — сказала она. — Настоящее имя Боркана — Сиддхартха. Он родился великим царевичем, но однажды отказался от своей легкой жизни, чтобы стать монахом. Он учил, что все преходяще, что счастье и молодость не могут длиться вечно, что вся жизнь — страдание, и мы заперты в бесконечном круге рождений и перерождений. Если у тебя хорошая жизнь, твоя следующая жизнь будет лучше. Если ты делаешь плохие вещи, в следующий раз ты вернешься нищим или, может быть, вьючным животным. Но только отказавшись от всех желаний, можно вырваться из бесконечного колеса и достичь небес.

— Отказаться от желаний?

— Все страдания — результат нашего желания удовольствия или власти. Смотри. — Она провела пальцем по стене. — Это Мара, бог иллюзий. Он нападает на Боркана с пылающими камнями и бурями, искушает его золотом, коронами и красивыми женщинами. Но Боркан знает, что все это — призраки, и он не уступит своей божественности.

— Значит, Боркан не бог?

— Он — человек, который нашел путь к источнику Бога. Он понимает Дух Голубого Неба.

Жоссеран покачал головой.

— Я не знаю, что и думать, — сказал он и повернулся к ней. — Зачем ты привела меня сюда?

— Не знаю. Я и сама была здесь лишь однажды, еще девочкой, когда ехала с отцом в Каракорум. Он показал мне это место. Я вспомнила о нем по дороге и почему-то подумала… что ты поймешь.

— Но ты не веришь в этого идола… этого Боркана?

— Есть много религий, и в каждой — своя правда. Нет, я не последовательница Боркана. Но разве здесь не прекрасно?

Она думает, что я пойму. Значит, она, как и он, чувствовала между ними какую-то связь, непонятную симпатию. Я — рыцарь-христианин, тамплиер; она — дикарка, татарка, не знающая ни кротости, ни скромности христианки. И все же, да, она права, мы каким-то образом понимаем друг друга.

— Сюда, — прошептала она.

В следующей пещере изображения плясали и сплетались. Жоссеран едва не отшатнулся. Стены были покрыты темперной росписью соитий мужчины и женщины. Возбужденная мужская плоть была выписана с изящной точностью; его соития с девой были радостны и акробатичны. Солнечный свет, пробиваясь сквозь узкие проходы, отбрасывал на фриз золотистое сияние, оживляя мерцающим светом теневое любовное действо идолов.

— Что не так? — прошептала она.

— Дьявольская работа!

— Художник лишь изобразил то, что было похоже на твои недавние встречи с той женщиной и ее двумя дочерьми.

— Это грех.

— Ты говоришь мне, что это грех, и все же две ночи назад ты без особых колебаний отдался тем женщинам. Видно, я совсем не понимаю, что значит быть христианином.

Он не видел ее лица в полумраке пещеры, но услышал упрек в ее голосе.

— Уильям говорит, что плотская любовь — орудие Дьявола. То, что я сделал, — неправильно.

— То, что ты сделал, — естественно. Это было бы неправильно, только если бы муж той женщины не знал, что ты делаешь. — Она снова повернулась к фризу. — Посмотри на эту картину. Видишь? Бог, что так бесстыдно пользуется орудием Дьявола, — это Шива, бог личной судьбы. У каждого из нас есть судьба, говорит Боркан, но у нас есть и выбор. — Она легко провела пальцем по поверхности темперы. — Разве ты не думал о нас, соединенных так, как Шива соединен со своей женой? Разве ты не думал иногда, что это твоя судьба? И моя?

Голос его прервался.

— Ты знаешь, что думал.

— И все же я не отдана тебе в жены и никогда не буду. Разве это для тебя тоже не грех, христианин?

— Зачем ты меня дразнишь?

Она подошла ближе к росписи, где владыка, которого она назвала Шивой, покрывал свою жену, как кобылу.

— Эта жажда. Она лишает нас покоя, но мы не можем от нее избавиться. Ты и твой шаман говорите, что знаете путь лучше нас, татар, и все же вы безумствуете от своей природы, как человек, заблудившийся в пустыне, мучается от жажды.

Он не мог этого отрицать.

Она положила руку ему на плечо.

— Нам пора.

Он разозлился. Женщины должны быть скромными, их нужно защищать, оберегать. Эта дикая леди не была ничем из этого. Так почему же его так тянуло к ней? Сначала она заставила его усомниться в своей вере, теперь она заставляла его сомневаться даже в собственном сердце. И все же, по правде, она лишь давала голос каждому сомнению, каждой мятежной мысли, которые у него когда-либо были и которые он никогда не осмеливался высказать. Она была подобна зову сирены, обращенному к той части его души, которую он прятал всю свою жизнь. Его захлестнули кощунственные мысли, еретические идеи и отчаянная тоска по чему-то недостижимому.

— Нам пора, — повторила она.

Он не двигался. Руки его висели по швам.

— Христианин?

— Я покинул Акру, чтобы доставить монаха к вашему царевичу Хулагу. Я думал, что вернусь за стены в течение месяца. Я ничего из этого не хотел.

— Начиная любой путь, мы не можем знать, куда он нас приведет. На пути возникают препятствия и заставляют нас сворачивать на другие тропы. Таков порядок вещей. Пойдем. Нам пора. Скоро стемнеет.

Он последовал за ней из пещеры. Снаружи солнце было медным шаром, и долина тонула в тени. Призрачная луна висела в небе изысканного цвета. Он протянул к ней руку, чувствуя, что она достаточно близко, чтобы дотронуться.

Он пошел за Хутулун по тропе, оставив идолов нести свою одинокую стражу на горе еще одну ночь.

***

LVI

Одноглазый указал на север.

— Пылающие горы, — сказал он.

Цепь красных холмов тянулась к горизонту, насколько хватало глаз. Бесчисленные реки прорезали в их склонах овраги, создавая на красной глине узоры, похожие на языки пламени. В послеполуденной дымке горы и впрямь казались стеной огня.

И все же худшая часть пустыни была еще впереди.

Жоссеран шел в тени своего верблюда, предпочитая это постоянной тряске на жестком деревянном седле и пытке солнцем. Он слышал, как позади него тяжело дышит Уильям.

— Приятный денек для прогулки, брат Уильям.

— Я в агонии.

— Состояние, высоко ценимое перед Богом. Однажды тебя канонизируют. Тогда все это покажется пустяком.

— Не насмехайся надо мной, тамплиер.

Жоссерану стало его почти жаль. Лицо монаха покрылось волдырями от солнца, борода спуталась, а плоть сошла с лица — жара, усталость и благочестие взяли свою ужасную дань.

— Я не хотел насмехаться.

— Боюсь, я ошибся, доверив тебе свою жизнь.

— Ты все еще жив, не так ли? Не забывай, кто спас тебя в тех проклятых горах. Хотя я так и не услышал за это ни слова благодарности.

— На то была воля Божья, чтобы я выжил. Возможно, Он хочет сделать меня орудием твоего спасения. Хотя я вижу, ты сопротивляешься этому на каждом шагу. Ты нарушил свое слово. Ты сказал, что исповедуешься мне прошлой ночью.

— Мои грехи подождут.

— Куда ты ходил с татарской ведьмой?

— Она хотела показать мне пещерные росписи, которые эти последователи Боркана оставили в одной пещере.

— Ты блудил с ней, я знаю! Держись от нее подальше, тамплиер! Женщина — врата Дьявола, путь нечестия, жало змеи.

— Тогда зачем Господь создал Еву, церковник?

— Она была помещена на землю, чтобы сохранить наш род и заботиться о наших детях и домах. Она также была создана как искусительница, чтобы испытать нашу святость. Все зло приходит в мир через Женщину.

— Ты так думаешь, брат Уильям? Потому что мне кажется, что оно приходит к нам через мужчин. Я не видел, чтобы женщины резали детей и насиловали других женщин, но я видел, как это делают мужчины. Даже мужчины с крестами, нашитыми на их сюрко.

— Если эти женщины и дети, о которых ты говоришь, были сарацинами, то ты должен знать, что Папа дал особое дозволение тем, кто избавляет мир от неверных. Это называется малецид — убийство творящих зло. Следовательно, это не грех. Но мы говорим не о грехе насилия. Мы говорим о грехе похоти.

— Похоть не кажется таким уж ужасным грехом, когда видишь людей с выпущенными кишками. Разве в Библии не сказано: «Не убий»?

— Ты хочешь спорить со мной о богословии, тамплиер? Говорю тебе, человек не всегда может быть кротким. Разве Господь не изгнал менял из Храма? Избавлять мир от греха — не грех.

— Я узнаю грех, когда вижу его. Я знаю, что когда человек режет другого и продает его детей в рабство, то это грех, будь его жертвы франками или сарацинами. И как может младенец быть злым? На то была воля Божья, что он родился у магометанки, не так ли? А как насчет христианского рыцаря, который отрубает голову этому младенцу, изнасиловав его мать и вспоров ей живот? Он после этого прямиком в рай? В этом и есть справедливость и истина Божья?

Жоссеран резко дернул за носовую веревку верблюда и вскарабкался ему на шею. Он взобрался наверх и уселся на жесткое деревянное седло, предпочитая муки солнца и тряску верблюжьей спины мнениям благочестивых.

***

LVII

Равнина теперь была чисто охряной, с мягкими покатыми дюнами из мелкого песка, который забивался в уши и глаза и оставлял на одежде и коже тонкую, блестящую пленку. Огромная пустыня разверзлась перед ними, и их поглотила душераздирающая тишина.

Закат залил дюны черными озерами тени. Верблюды, ревя и огрызаясь, опустились на колени в песок, пока Одноглазый снимал с них вьюки. Веревки натерли под грудью животных раны, и те сочились гноем, а в некоторых уже кишели личинки. «Неудивительно, что они такие злые», — подумал Жоссеран.

Жоссеран и Уильям отправились собирать аргол для костров. Жоссеран услышал стон и, обернувшись, увидел, как Уильям с отвращением смотрит на свои руки. Аргол, который он нашел, не был высушен на солнце. На самом деле он был очень даже свежим.

Один из татар, заметив его ошибку, рассмеялся. Остальные присоединились.

Уильям вытер экскременты с рук о пообтрепавшуюся шкуру Сатаны. Верблюд взревел, протестуя против такого грубого обращения, и попытался его укусить. Уильям зашагал прочь. Но места для достойного отступления не было, ни дерева, ни скалы, чтобы укрыться, и поэтому он просто продолжал идти.

— Верни его, — сказала Хутулун Жоссерану. — Скоро ночь. Он заблудится в пустыне.

Жоссеран пошел за ним. Но инстинкт самосохранения у Уильяма оказался развит лучше, чем она предполагала. Он остановился, все еще в пределах видимости от верблюдов. Он стоял на коленях, склонив голову.

— Бог слишком многого от меня требует, — сказал он, когда Жоссеран подошел.

— Это всего лишь немного переваренной жвачки, брат Уильям.

— Дело не в грязи на моих руках. Спину словно на дыбе растянули, низ живота горит огнем, каждая кость в теле ноет. Как ты это выносишь?

— Я рыцарь и солдат. От меня этого ждут.

— Ты меня стыдишь, — пробормотал он.

— К тому же, — добавил Жоссеран, — прошлой ночью у меня была женщина. Это полезно для духа.

Это было именно то лекарство, которое было нужно Уильяму.

— Да простит тебя Господь, — прохрипел он и вскочил на ноги. — У тебя нет стыда, тамплиер! Ты блудишь и кощунствуешь, и ты ответишь за свои еретические мнения, когда мы вернемся в Акру! — Он пронесся мимо Жоссерана с безумным блеском в глазах. — Ладно, язычники! — крикнул он, топая обратно к каравану. — Я приду и соберу для вас еще дерьма! — Он махал руками над головой, как сумасшедший. — Мы все зароемся в дерьме!

Это был всего лишь унылый городок из самана и плетня, но для всех, кто провел последние несколько недель в приграничных землях Такла-Макана, он был раем на земле. Загоны хана были полны; верблюды отдыхали, лежа на животах, поджав под себя передние ноги, и с презрением взирая со своих длинных носов на своих человеческих мучителей, пока те снимали вьюки. Было там и несколько ослов, и с дюжину лошадей — часть большого магометанского каравана, направлявшегося на запад с грузом шелка и чая из Катая.

Убедившись, что их собственные верблюды как следует устроены на ночь, Хутулун направилась от загонов к брезентовым навесам деревенского базара, следуя за ароматами специй и жареного мяса.

Жосс-ран окликнул ее и подбежал. На мгновение она заколебалась. Она знала, что остальные шепчутся о том, как много времени она проводит с ним. В конце концов, она была царевной и шаманкой, и им не нравилось ее игривое и дружелюбное отношение к этому варвару.

В пещере Жосс-ран признался, что хочет обладать ею, и ее не оставило равнодушным его желание. Но мысль о нем как о муже была настолько фантастической, что удивительно было уже то, что она вообще допускала ее, даже в своем воображении. Этот человек был так отчужден от своей собственной природы и так раздираем в своей душе, что ей казалось невозможным, что он когда-либо обретет покой. Как могла женщина полюбить такого мужчину, даже если бы это было дозволено?

Когда он подошел ближе, она увидела, что он что-то держит под плащом.

— Ты хотела увидеть одну из наших книг, — сказал он.

— Твою святую книгу? Она у тебя с собой?

Он достал из-под плаща Псалтирь. У нее был толстый черный переплет из тисненой кожи с золотыми письменами. Он раскрыл ее перед ней.

— Она написана на языке, который называется латынь. Эти стихи — песни во славу Божью.

Она видела подобные сокровища и раньше; у ее отца было несколько иллюминированных Коранов магометан. Это была редкая драгоценность, ибо в степи их осталось немного. Говорили, что Чингисхан, зажегши ими костер у стен Бухары, превратил ночь в день.

Псалтирь была покрыта дорожной пылью, но в остальном не повреждена. Она наугад открыла ее и провела пальцем по страницам. Некоторые буквы были подсвечены киноварью и королевской лазурью, каллиграфия была очень точной, похожей на куфическое письмо на мечетях в Самарканде, но без его плавной текучести. Там были прекрасные картины, чудесно исполненные, которые напомнили ей пещерные росписи в пустыне, хотя в этих изображениях не было той же энергии или радости.

— Ты отдашь это Великому хану? — спросила она.

— Уильям надеется открыть ему тайны нашей веры.

— Он даже тебе их открыть не может.

Она пролистала страницы священной книги, которую он ей дал, а затем вернула ее.

— Спасибо. Теперь мы оба показали друг другу свои пещеры.

— Я бы показал тебе гораздо больше, если бы мог. В моих землях есть много такого, чему бы ты подивилась.

— Я дивлюсь степям, горам и рекам. Ко всему остальному я лишь любопытна.

— И все же… — начал он, но не смог закончить. Их разговор прервал шум из верблюжьих загонов. Уильям повалил Одноглазого на землю и схватил его за горло. Одноглазый, шаря в поисках ножа, осыпал его проклятиями на тюркском. Жоссеран поспешил к ним.

— Уильям? Что случилось?

— Этот вор украл мою Псалтирь!

— Никто ее не крал, — сказал Жоссеран. Он поднял книгу псалмов.

Уильям в замешательстве уставился на него. Он скатился с погонщика верблюдов, который поднялся на ноги, отряхнул свой халат и для верности плюнул Уильяму в лицо, прежде чем зашагать прочь.

Уильям посмотрел через плечо Жоссерана на Хутулун.

— Ты позволил ведьме ее осквернить?

— Она ее не оскверняла. Она хотела лучше понять тайны нашей веры. Кто знает? Может, ты обретешь в ней новообращенную.

Уильям выхватил книгу из его рук.

— Я скорее окрещу Дьявола! — Он погрозил ему костлявым пальцем. — Ты зашел слишком далеко! — Уильям бросил на Хутулун взгляд, полный чистой ненависти, и зашагал прочь.

Одноглазый проводил его взглядом.

— Чтоб у тебя в ушах выросли чирьи размером с арбуз, — крикнул он ему вслед, — и чтоб твой стебель превратился в курицу и клевал твои яйца по зернышку за раз!

Жоссеран повернулся к Хутулун.

— Кажется, я его сильно обидел. Он думает, ты осквернила его святую книгу.

— Не Псалтирь его оскорбляет, — ответила она. — Твой шаман очень боится женщин. Я вижу его слабость, и он это знает.

— Он не боится женщин. Он их просто презирает. — Он улыбнулся. — Это разные вещи.

— Ты и вправду так думаешь? — сказала она, грустно улыбнулась и отвернулась.

«О, но ты ошибаешься, — подумала Хутулун, уходя. — Твой святой человек боится меня, как и всех женщин». Она почувствовала трещину в душе священника в ту первую ночь в юрте Тэкудэя, и хотя она не видела, как это произойдет, она знала, что однажды его слабость расколется по этой трещине и сломает его.

***

LVIII

Озеро образовывало идеальный полумесяц между дюнами, гладкая черная вода была окружена осокой и тростником. Жирная желтая луна висела над руинами храма на берегу. Жоссеран различил слабый огонек масляной лампы, почувствовал запах ладана, курившегося в горшках у алтаря.

Хутулун стояла у кромки озера, ветер развевал шелковый шарф у ее лица.

— Слышишь, Жосс-ран?

Он склонил голову, прислушиваясь.

Это был звук всадников, грохот конских копыт по песку. Его рука инстинктивно легла на меч.

— Не тревожься. Это всего лишь Поющие пески.

— Они повсюду вокруг нас! — крикнул он.

— Там ничего нет. Лишь призраки. Духи пустыни.

Он вложил меч в ножны, снова прислушался. Она была права. Звук исчез.

— Поющие пески? — повторил он.

— Некоторые говорят, это просто звук ветра, гуляющего по песку. Но уйгуры верят, что здесь есть города, давно погребенные под наступающей пустыней. Они говорят, что звуки, которые ты слышишь, — это души мертвых, взывающие из-под дюн.

Он содрогнулся и прижал руку к кресту на шее.

— Духи одиноки, — сказала Хутулун. — Они ищут новые души, чтобы те присоединились к ним.

— Присоединились?

— Они охотятся на караваны, что пересекают пустыню. Путник отстает от своего отряда, слышит стук копыт и бросается через дюны в их сторону, пытаясь догнать. Но чем быстрее он спешит, тем дальше кажутся звуки, заманивая его все глубже в дикую пустошь. К тому времени, как он понимает, что это всего лишь духи песков, он уже безнадежно заблудился, и пустыня забирает его.

Ветер рябью пробежал по поверхности воды.

Жоссеран снова услышал его — на этот раз барабанный бой был так близко, что ему показалось, будто на гребне ближайшей дюны вот-вот появится войско. Но затем звук внезапно растворился в ветре.

— За это путешествие я видел и слышал такое, во что никто никогда не поверит, когда я вернусь.

— Впереди еще много чудес, Жосс-ран.

— Нам еще далеко ехать?

— Теперь уже недолго. Не успеет взойти полная луна, как ты узришь лик Хана ханов.

— Это все время, что осталось?

— Разве это путешествие для тебя недостаточно долгое? Горы были недостаточно высоки, эта пустыня слишком мала?

Он не ответил ей.

— В Кумуле мы обменяем верблюдов на лошадей и поедем на север, к Каракоруму. Ты присягнешь на верность Великому хану, а затем вернешься в Христианию.

— Я здесь не для того, чтобы присягать на верность вашему хану.

— Нет, но ты присягнешь.

Поющие пески вернулись, на этот раз звук был очень похож на голоса, высокие, как григорианское пение в церкви. Он мог понять, как человека может потянуть за ним.

— Разве ты не жаждешь вернуться к своим? — спросила она.

— Часть меня не хочет, чтобы это путешествие заканчивалось.

— Все путешествия заканчиваются. Лишь ветер и воды никогда не меняются. — Она вздохнула. — Говорят, песок сюда каждый день надувает ветер, но озеро никогда не наполняется и никогда не меняет своей формы. Ты мечтаешь о своей победе над сарацинами; в Каракоруме другие люди мечтают стать Ханом ханов. Но дни идут, ветер дует, люди умирают, империи рушатся. А озеро все здесь, такое же, каким было всегда, как пустыня, степи, горы. Ветер скользит по его поверхности, и песок шепчет. И все люди забыты.

— Значит, мы глупцы, если не ловим каждый дарованный нам миг.

Она стояла у кромки озера, силуэт ее вырисовывался на фоне луны. «Сколько тебе лет? — гадал он. — Восемнадцать зим, двадцать? В тебе дерзость марсельской шлюхи, высокомерие королевы и ум философа. Я никогда не знал такой женщины, как ты. Интересно, каково твое тело и какие страсти ты приберегла для своего мужа? Интересно, смогу ли я потерять себя в тебе, сможешь ли ты стать тем сердцем, где все мои страсти наконец обретут покой?»

— Почему ты так на меня смотришь? — внезапно сказала она.

— Я думал о том, как ты прекрасна.

По правде, он не мог разглядеть ее в темноте. Ее красота хранилась в его памяти: ее экзотические миндалевидные глаза; выбившаяся на ветру прядь иссиня-черных волос; ее кожа, обожженная ветром до бронзы.

— Ты ухаживаешь за мной?

— Если бы мог.

— Потому что считаешь меня красивой? Но что красота дает женщине? Она меняет свою свободу на юрту мужа и выводок детей. Жеребец покрывает свою кобылу и удовлетворен. Он по-прежнему свободен. А прекрасная кобыла оказывается в плену у своего потомства. Я не понимаю, почему та прелесть, что ты видишь во мне, — такой уж чудесный дар.

— Если женщине не суждено быть женой, зачем Бог дал ей молоко?

Хутулун подошла ближе. На один безумный миг он подумал, что эта экзотическая тварь вот-вот его поцелует.

— Если бы только у меня был мой кнут, — прошептала она.

— И что бы ты с ним сделала? Избила бы меня? Или испытала бы для своего мужа?

— Ты бы упал в пыль после трех ударов, — сказала она и, повернувшись на каблуках, оставила его наедине с манящим зовом песков.

***

LIX

Дни, недели; бесформенные, бесконечные, однообразие путешествия нарушалось лишь почти незаметными изменениями поверхности пустыни и капризами погоды. Одно утро начиналось теплым и синим, но к полудню небо затягивалось свинцовыми тучами, и ветры превращали горизонт в непроницаемую желтую дымку. Буря длилась час. К вечеру небо прояснилось, и пустыня снова превратилась в печь.

На следующее утро они проснулись с инеем на бородах.

Плоские камни гэби сменились песком, который тек, как волны в большом море, и менял форму на ветру прямо у них на глазах. Дюны простирались, насколько хватало глаз, некоторые — высотой со стены Антиохии.

Не было ни птиц, ни ящериц, ни кустарников. Путь вперед теперь отмечали лишь редкие комья крошащегося аргола да кости давно умерших животных, выбеленные под неумолимым солнцем.

Они провели две недели в этой воющей пустыне, которую Одноглазый называл Кладовой Ветров. Она хлестала их день за днем, пейзаж постоянно смещался и менялся. Когда они разбивали лагерь на ночь, Одноглазый привязывал стрелу к длинной палке и втыкал ее в песок, чтобы указать направление на следующее утро. Затем они сбивались в кучу под холодными звездами, слушая шелест песка, а по утрам, просыпаясь, обнаруживали, что все вокруг совершенно изменилось, и если бы не хитрости их погонщика, они бы безнадежно заблудились.

Однажды они наткнулись на руины большого города. Жоссеран шел рядом со своим верблюдом, Одноглазый — впереди, во главе вереницы, Хутулун — позади.

Когда они достигли гребня еще одной большой дюны, погонщик остановился как вкопанный. Внизу лежал лес, вернее, то, что от него осталось: скрюченные пальцы окаменевших стволов тянулись из земли, как пальцы полузасыпанного трупа. За ними из песка выступали крыши древнего города. В некоторых местах Жоссеран мог различить очертания улиц и переулков, в других — лишь бесформенные груды щебня.

— Что это за место? — спросил Жоссеран.

— Я не знаю его названия, — ответил Одноглазый, понизив голос до шепота, — возможно, это Золотой город из легенды.

— Какой золотой город?

— Есть история о великом царе, который построил свою столицу здесь, в Кладовой Ветров. Город обладал сказочными богатствами, ибо это место тогда не было пустыней, здесь был оазис, даже больше, чем Гаочан или Аксу. Слухи о богатствах этого владыки разнеслись далеко, и из степей пришло племя, чтобы напасть на него. Осадив город, вождь племени послал гонца к царю, сказав, что если тот даст ему десять сундуков золота, он уйдет с миром. Но старый царь отказался. Каждый день вождь посылал гонца к стенам со своим предложением, но царь всегда отсылал его с дерзкими словами. После долгой осады город пал, и царя взяли в плен и привели к вождю. Тот снова сделал то же предложение: десять сундуков золота, и он сохранит царю жизнь и оставит город и всех людей в покое. Но царь по-прежнему отказывался. Видишь ли, царь любил сокровища больше собственной жизни.

— Что с ним случилось?

— Вождь сказал ему, что если он так любит свое золото, то пусть оно будет с ним всегда, даже в смерти. И он приказал казнить его, влив ему в уши и глаза расплавленное золото.

Жоссеран содрогнулся.

— А его город?

— Воины вождя разграбили его, но не нашли золота, которое, как они верили, было там спрятано. Поэтому, прежде чем вернуться на север, они отравили все колодцы. Без пресной воды люди умерли, урожай засох, город разрушился и был забыт. Но легенда гласит, что золото все еще здесь, где-то спрятано под песком.

— Похоже на байку, что менестрели рассказывают у костра.

— Возможно, ты и прав, — ответил Одноглазый и пожал плечами.

Жоссеран смотрел, как ветер поднимает с дюн легкие струйки песка и с шепотом проносит их сквозь рушащиеся стены. Он вспомнил, что сказала Хутулун в ту ночь у озера-полумесяца: дни идут, ветер дует, люди умирают, империи рушатся. Чем когда-то был этот город и как он пришел в упадок, они уже никогда не узнают.

Ветер снова завыл, хлестнув им в лицо колючим песком. Жоссеран снова услышал странный гул песков, похожий на топот копыт невидимой армии.

«А что, если на нас нагрянут какие-нибудь налетчики? — подумал Жоссеран. — Мы и опомниться не успеем, как будет уже слишком поздно».

В ту ночь Хутулун во сне посетил Дух вечного Голубого Неба.

Ей приснилось, что она заточена в стенах огромного дворца, и из своего окна она видит, как в степи на ветру колышется трава, похожая на озерную рябь. Она побежала искать своего коня, но дверей не было, а окно было за решеткой из железных прутьев.

Она взбежала по винтовой каменной лестнице на башню и протянула руки к лугам, таким близким и таким далеким. Если бы только она умела летать. Единственный выход — улететь. Она проснулась, в страхе выкрикивая имя отца.

После этого сна она пролежала без сна до самого утра. Мысли ее неизбежно возвращались к христианину и его вонючему ворону, к их рассказам о дворцах, церквях и крепостях.

Уильям тоже не мог уснуть. Чем ближе они подходили к Каракоруму, тем легче становился его путь. Теперь он понимал, что Бог испытывал его, и знал, что он оказался достоин. Татары были его судьбой. Папское послание было лишь способом, которым Бог вывел его за пределы известного мира.

Ему суждено было стать апостолом нового века.

В будущем о нем будут говорить в одном ряду с величайшими учениками Церкви, его путешествие в Татарию будут сравнивать с походом Петра с Евангелием в Рим. Святой Уильям, проповедник, принесший Бога безбожникам. Муки этого пути стоили того. Он не мог дождаться утра, чтобы верхом на Сатане въехать в новый рассвет. Языческие души половины мира были в его руках.

***

LX

Она налетела с ясного синего неба, несясь с севера.

Первыми ее почуяли верблюды. Они начали беспокоиться и рычать задолго до того, как на северном горизонте появились первые облака. Затем Жоссеран увидел, как по небу быстро поползла грязно-желтая мгла. По всей равнине запрыгали и заплясали пыльные смерчи — предвестники грядущего ужасного натиска.

Был еще день, когда на пустыню опустилась тьма. Солнце исчезло за грозовыми тучами, и по краям пустыни замерцали зарницы.

Холодный ветер хлестал песком в лицо, словно его швыряли гигантским кулаком.

Верблюды визжали и дергали за веревки. Одноглазый крикнул всем спешиться.

— Карабуран, — крикнула Хутулун. Черная буря.

Глинисто-серая пелена пыли катилась на них через пустыню, гонимая штормом. Она надвигалась быстро, как волна, поднимающаяся из спокойного моря. Негде было укрыться, некуда бежать.

Грянул удар грома, и молодые верблюды закричали и забили копытами. Старые животные знали, что происходит, и уже опустились на колени, зарывая морды и ноздри в мягкий песок. Одноглазый бегал взад и вперед по веренице, дергая за носовые веревки молодых животных, чтобы заставить их опуститься на колени и прижать морды к земле.

— Помоги мне! — крикнул он Жоссерану. — Иначе они задохнутся!

Когда с этим было покончено, Жоссеран нашел единственное убежище — присел под прикрытием бока своего верблюда. На них обрушились первые потоки дождя. Несколько минут назад они изнывали от солнца. Теперь же дрожали под шквалом ледяного дождя с градом.

Он поднял голову и увидел Хутулун; ее лицо преобразилось в свете бури, глаза были широко раскрыты. Выражение ее лица нельзя было спутать ни с чем: ледяная царевна татар боялась. Ее спутники тоже бормотали, как безумцы, визжа и пригибаясь при каждом раскате грома.

— Это знак от Тэнгри, — крикнула Хутулун. — Дух Голубого Неба гневается на нас!

«Это всего лишь буря, — подумал Жоссеран. — Немного дождя и грома. Что может быть страшного?»

Всего лишь буря.

Буря, да, но не похожая ни на одну бурю, которую он когда-либо знал. Ветер выл, как одержимый. Слева от них огромная дюна начала осыпаться, и пески барабанили с ее гребня, словно рушилась золотая волна.

А затем ледяной дождь сменился градом.

Хутулун прижалась к боку своего верблюда. Она была не более чем в дюжине шагов от него, но теперь стала почти невидимой сквозь завесу ледяного дождя и гонимого ветром песка. Жоссеран, спотыкаясь, подошел и бросился рядом с ней.

— Натяни капюшон на рот и нос! — крикнула она ему. — Или умрешь!

Он сделал, как она велела. Она была права. Песок был в его глазах, во рту, даже в носу. Дышать было уже почти невозможно.

Раздался ужасный стон, словно сама земля трещала по швам. Жоссеран еще ниже натянул капюшон своей рясы, задыхаясь от песка.

Даже в своем ужасе он ощущал ее близость. Он обнял ее за плечи — жест обладания и защиты — и почувствовал, как она придвинулась к нему. Теперь их тела соприкасались. Он даже почувствовал, как в нем что-то шевельнулось, несмотря на подступающий страх, а может, и благодаря ему.

Он почувствовал, как ее рука обвила его талию.

«Если все закончится сейчас, — подумал он, — в этой буре, если наши тела, сплетенные вместе, будут погребены в песке и никогда не найдены, это будет достойный конец. Тогда мне никогда не придется страдать от муки расставания с ней, как это непременно должно случиться. Мы станем пыльными смерчами и будем вечно кружить над Такла-Маканом».

Они лежали так, казалось, целую вечность, цепляясь друг за друга с той же отчаянной силой, что и за жизнь, окруженные ревущей, удушающей тьмой. Не было произнесено ни слова; это было невозможно. И все же Жоссеран знал — между ними заключен безмолвный союз.

Ледяной ветер хлестал и рвал их одежду, песок и камни, взметнувшиеся в воздух, сталкивались в оглушительном вихре, словно сам Дьявол проклинал и визжал, застав их в объятиях.

Жоссеран дрожал от холода, но от тепла ее тела, прижавшегося к нему, словно жар яростного огня, он не боялся.

Это продолжалось часами и прекратилось так же внезапно, как и началось. Шум стих. Солнце пробилось сквозь свинцовое небо, словно второй рассвет; Жоссеран снова почувствовал его тепло на своей спине. Он осторожно шевельнулся, медленно поднимая голову из песка. Верблюд Хутулун, служивший им укрытием во время бури, пошатываясь, поднялся на ноги, кашляя и ревя.

Оранжевый пыльный хвост бури уносился вдаль по небу.

Их одежды промокли от льда и дождя и дымились в лучах солнца. Хутулун сорвала шарф с лица и, задыхаясь и кашляя, лежала на спине. Наконец приступ прошел, и она села.

Они посмотрели друг на друга. Никто из них не произнес ни слова.

Дюны вокруг них были покрыты крошечными, бесформенными холмиками. Один за другим эти холмики поднимались и превращались в фигуры людей и верблюдов, наполовину погребенных бурей. Татары, шатаясь, бродили вокруг, как пьяницы, вывалившиеся из таверны, смеясь и хлопая друг друга по плечам, поздравляя с выживанием.

Затем Жоссеран услышал стоны Уильяма. Холмик песка, не более чем в десяти шагах от него, осыпался и зашевелился, и Уильям сел; песок облепил его щеки, губы и веки, и он стал похож на какую-то давно погребенную черепаху.

Он пытался дышать.

Жоссеран обхватил голову Уильяма руками и поднес к его губам свою кожаную флягу. Монах яростно закашлялся, извергнув большую часть воды обратно в песок, а затем лег на бок, задыхаясь, как выброшенная на берег рыба. Жоссеран вытащил его из песчаной могилы. Гонимый ветром гравий изорвал его плащ в клочья.

— Все кончено, — сказал ему Жоссеран. — Буря прошла.

Он почувствовал на себе взгляд Хутулун. Когда он обернулся, на ее лице было выражение, какого он никогда прежде не видел ни у одной женщины — ну, разве что у Катрин в ту первую ночь. Ее глаза могли бы растопить свечной воск.

Он ошибся. Ничего не кончилось. Буря не прошла.

***

LXI

Через несколько дней песок сменился равниной из твердой кварцевой гальки, хрустевшей под копытами верблюдов. Далекие, увенчанные снегом пики Тянь-Шаня наконец скрылись за горизонтом.

После бури Такла-Макан расцвел, пусть и всего на несколько дней. На коричневых колючих кустах распустились крошечные желтые цветы-трубочки, а на поверхность пробились бледно-желтые люпины. Чудо пустыни. Некоторые семена, как сказал ему Одноглазый, могли дремать десятилетиями, ожидая всего одного дня дождя.

Теперь они были на границах Катая, объявил Одноглазый. Скоро мы будем в Кумуле. Хутулун и другие татары заметно нервничали. Некоторые из них даже надели свои кожаные доспехи, несмотря на жару. Жоссеран пристегнул дамасский меч, предназначенный для их кагана. Если предстоит бой, он будет готов.

Хутулун не разговаривала с ним со времен бури. «Что же мне делать?» — гадал Жоссеран. Мужчина должен действовать, думал он, иначе его несет по течению, и судьба сама принимает за него решения. Но что я могу сделать? Неужели я и вправду представляю себе, как останусь здесь с ней, живя дикарем на этих равнинах на краю света? Смогу ли я провести остаток своих дней, доя кобылиц и попивая кумыс с ее зрелыми и варварскими братьями?

А она, дочь татарского хана, откажется ли от своего народа, чтобы вернуться со мной в христианский мир, к жизни в маленьком, продуваемом сквозняками замке в Бургундии? Он с трудом мог представить ее сидящей на табурете в его поместье, ткущей гобелен иглой и нитью.

Так каков же ответ?

Ответ был в том, что ответа не было. Если бы Господь был милостив, он бы похоронил их в той буре, сплетенных в объятиях друг друга. Только так они могли бы быть вместе навсегда.

Скоро они прибудут в Каракорум, и их мучениям придет конец.

Они продвигались через пустошь из шлака и обожженных камней, черную равнину, лишенную жизни, словно здесь прошла какая-то мародерствующая армия, предавшая огню даже саму землю. Брат Уильям молился почти постоянно, даже в седле. Он верил, что они почти достигли края света. Странно, но он, казалось, был этому почти рад, даже перестал жаловаться и читать проповеди.

Ему никогда не разгадать этого человека.

В середине дня Хутулун остановила караван для редкой передышки. Деревьев не было, поэтому они сидели небольшими группами в унылой тени своих верблюдов, собирая силы. На востоке оазис Нань-ху виднелся зеленым островом, плывущим по равнине. К ночи они будут там, сказал им Одноглазый, но, похоже, никого из них эта перспектива не радовала. Эта бесконечная пустыня утомила даже татар.

Налетчики появились, словно призраки, восставшие из самой земли. Ловушка была тщательно подготовлена, понял Жоссеран позже: всадники ждали их в небольшой лощине к востоку, их присутствие скрывал слепящий свет солнца.

Они услышали лишь внезапный грохот копыт. Хутулун предостерегающе крикнула. Татары вскочили на ноги, но было уже поздно. Они вылетели из белого солнца; ему пришлось заслонить глаза, чтобы хоть что-то разглядеть. Всадников было, по его прикидкам, около шестидесяти, верхом на широкоплечих татарских пони.

Верблюды, стреноженные, завизжали; несколько из них были ранены в бока и плечи первым залпом стрел. Одноглазый закричал и, рыдая, забегал взад-вперед вдоль вереницы. Верблюды были его жизнью и его пропитанием. Казалось, каждая стрела пронзала его собственную плоть.

Нападавшие неслись прямо на них, стреляя из седел. Жоссеран выхватил меч и инстинктивно бросился им навстречу.

— Назад! — крикнула ему Хутулун.

Он увидел, как трое татар, пошатнувшись, упали, сраженные второй волной стрел. Без своего боевого коня и кольчуги он был почти беззащитен. Он приготовился умереть. Жаль, что у него не было времени подготовиться лучше. «Может, все-таки стоило исповедаться», — подумал он.

Кони с грохотом врезались в них; он услышал, как еще несколько его спутников с криками падают под копыта.

Около дюжины всадников отделились от основной группы и поскакали к нему. Но они не сбили его с ног, как он того ожидал. В последний момент они свернули, окружая его. Должно быть, по какой-то причине они хотели взять его живым. Это давало ему преимущество.

Жоссеран сжал меч обеими руками и приготовился к атаке. Это были татары, он видел, но доспехи на них были тяжелее, чем у всех, кого он видел до сих пор: железные пластины, нашитые на кожаные кирасы, придавали им устрашающий вид, словно огромным бурым жукам. Их шлемы были крылатыми и украшены золотом, а у некоторых через плечи были перекинуты шкуры леопарда, а на лошадях — ярко-красные попоны. Больше, чем просто разбойники. Но времени размышлять о том, кто они и зачем устроили эту ловушку, не было.

Он увидел Уильяма, шагах в двадцати от себя, метавшегося между лошадьми и верблюдами в своем развевающемся черном халате, прижимая к себе кожаную суму с Библией и миссалом. Один из всадников сбил его с ног и ударил по затылку плашмя мечом. Монах рухнул ничком и затих. На этот раз он не мог его защитить.

Жоссеран крепче сжал рукоять меча. Драгоценные камни на эфесе сверкали на солнце. Всадники продолжали кружить. Он решил действовать первым.

Он бросился на ближайшего всадника, нанося удар мечом обеими руками. Тот отразил удар своим оружием, но не пытался нанести ответный. Жоссеран замахнулся снова, и тот в панике отъехал на дюжину шагов. Мечником он был никудышным.

Он услышал, как сзади приближаются другие всадники, развернулся и снова ударил, заставив их отступить. Жоссеран хищно усмехнулся. Если это все, на что они способны, он мог бы так продержаться весь день.

Их предводитель выкрикнул приказ, и они все разом ринулись вперед. Он сбил с седел двоих, но потом они сгрудились вокруг, их лошади действовали с безупречной дисциплиной. Он даже не увидел удара по черепу, который наконец свалил его на землю.

***