Шелковый Путь

CXX

Кризис в Чагатайском улусе запер их в Кашгаре на всю зиму. Теперь Сартак говорил им, что могут пройти годы, прежде чем они смогут безопасно пересечь Крышу Мира. Но гонцы-стрелы ямской службы продолжали появляться в крепости почти каждый день, направляясь на восток и обратно. Нетрудно было представить себе интриги, которые теперь плелись в Каракоруме и Шанду.

Однажды Сартак доверился Жоссерану, что Сын Неба нашел выход из тупика.

— Из Даду в Бухару идет караван, — сказал он. — Алгу обещал прислать воинов для сопровождения. Мы присоединимся к каравану, когда он сюда прибудет. Но нам придется ждать до весны, чтобы пересечь Крышу Мира.

— Значит, Хубилай договорился с ханом Чагатайского улуса?

— Тайно.

— Что в караване? Золото?

Сартак улыбнулся.

— Золото можно потратить. Это женщина. Одна из дочерей Императора выходит замуж за Алгу. Разумный союз, ибо он обеспечит гармонию между домом Императора и Чагатайским улусом.

— Как зовут царевну? — спросил Жоссеран, хотя и подозревал, что уже знает ответ.

— Ее зовут Мяо-Янь, — сказал ему Сартак. — Царевна Мяо-Янь.

На севере — горы, преграда к новым, неизведанным землям; на западе — медины и шепчущие тополя Самарканда и Бухары; на востоке — павильоны и шуршащий бамбук Катая; на юге — воющие ветры Такла-Макана. И здесь, в Кашгаре, на перекрестке Шелкового пути, сошлись пути его жизни.

Он наблюдал со стен крепости, как караван змеится через оазис. Верблюды кашляли и жаловались; лошади понурили головы, измученные долгим переходом через пустыню. Было два эскадрона конницы, их золотые шлемы отражали солнце. Зелено-белые штандарты Сына Неба хлестали на ветру.

Деревянные ворота крепости распахнулись, и авангард въехал, в один ряд. За ними следовал позолоченный паланкин с царевной, качавшийся на спине деревянной повозки, а за ним — еще две повозки для ее служанок. Когда они благополучно оказались внутри крепости, женщины спустились с повозок и сгрудились вокруг царевны. Он тут же почувствовал, что что-то не так.

Несколько мгновений спустя он увидел, как солдаты выносят царевну Мяо-Янь из двора на носилках.

Он подумал о хрупком создании, с которым гулял в Саду Освежающего Источника. Конечно, ее фарфоровая прелесть не выдержит тягот такого путешествия. Он молча помолился за нее милосердному Богу, если таковой существовал.

***

CXXI

Его распорядок дня состоял в том, чтобы вставать с Уильямом к утренней молитве, завтракать пловом, а затем тренироваться в борьбе со Злюкой. Татары очень любили борьбу и были в ней весьма искусны, и Жоссеран стал усердным учеником. Упражнения помогли ему восстановить силу в раненом плече. Он еще ни разу не одержал победы над Злюкой, но, по крайней мере, падений стало меньше.

Каждое утро они упражнялись на майдане, но после дюжины падений Жоссеран всегда поднимал руки в знак сдачи. Но он был полон решимости однажды победить.

Злюка — его настоящее имя, как узнал Жоссеран, было Есун — был невысок, коренаст и кривоног, как и многие из этих татар. Большинство из них учились ездить верхом еще до того, как научились ходить, и кости их ног выросли, приспособившись к форме коня. Тело Злюки было скорее мясистым, чем мускулистым, но когда он бросался в атаку, это было все равно что столкнуться с небольшим бычком. Он боролся с голым торсом, и когда его тело покрывалось потом, удержать его было все равно что пытаться удержать смазанную жиром свинью.

Злюка показал ему много приемов и как их прерывать; но дело было не только в изучении приемов, искусство этого спорта заключалось в сочетании множества различных движений в мелькании рук и ног, подавлении противника комбинацией скорости, грубой силы и наглой уверенности.

Однажды после полудня ему наконец удался бросок; он на мгновение вывел Злюку из равновесия и с оглушительной силой бросил его на спину в пыль. Жоссеран был так же удивлен, как и его противник, этим развитием событий и замешкался, прежде чем развить успех. Прежде чем он успел прижать его к земле, Злюка поднял руку, его лицо скривилось от боли.

— Стой, — выдохнул он. — Моя спина!

— Ты ранен?

— Ты сломал мне спину!

Жоссеран замялся. Одним движением Злюка подсек его ноги, и Жоссеран оказался лежащим на спине, глядя в небо, весь воздух выбило из его груди. Злюка прыгнул на него, перевернул и поставил колено ему на поясницу. Он положил руки по обе стороны от его головы и скрутил. Жоссеран услышал, как треснули сухожилия.

Злюка торжествующе взревел и вскочил на ноги.

— Никогда не проявляй милосердия! — крикнул он. — Это еще один урок, который ты должен усвоить.

Жоссеран выругался бы, но не мог отдышаться.

— Помни, внезапность и обман. Твое величайшее оружие.

Он ушел, смеясь. Жоссеран выплюнул пыль изо рта, его тело ломило от боли. Это был хорошо усвоенный урок. Однажды он им воспользуется.

На следующее утро после прибытия Мяо-Янь они снова были на майдане, на тренировке. Они кружили друг вокруг друга в импровизированном ринге, который Злюка начертил в грязи тутовой веткой. Он сделал внезапный выпад и обманный маневр; Жоссеран среагировал слишком медленно. Мелькание движений, и он снова на спине на твердой земле под вонючей массой пыхтящего, потного татарина. Он снова проиграл.

Злюка громко расхохотался и вскочил.

— Если все варвары такие, как ты, мы завоюем весь мир!

Жоссеран скривился и медленно поднялся. Из-за своего роста он не привык так проигрывать в силовых состязаниях. С ним такого не случалось за всю его жизнь, и регулярные поражения от рук этого коренастого татарина заставляли его кипеть от злости.

— Еще раз, — сказал он.

Злюка обошел его, а затем они сошлись, положив руки друг другу на плечи, пытаясь свалить друг друга ногами.

Жоссеран услышал, как кто-то зовет его по имени.

— Варвар!

Жоссеран оглянулся, и Злюка воспользовался его потерей концентрации, чтобы бросить его на спину.

— Ты никогда не научишься? — ухмыльнулся он.

Подбежал Сартак. Жоссеран почувствовал, что случилось что-то ужасное.

— Где твой спутник?

— Наверняка где-нибудь на коленях. Что случилось?

— Это царевна Мяо-Янь. По пути через пустыню она заболела какой-то хворью, и теперь не просыпается.

Жоссеран слышал много перешептываний среди служанок и офицеров, которые прислуживали в ее покоях у западной башни. Он просил повидаться с ней, но ему отказали без объяснения причин. До сих пор он не знал о серьезности ее болезни.

— Мне горько слышать эту новость, — сказал он. — Но какое это имеет отношение к нашему доброму монаху?

— Шаманы, сопровождавшие ее в этом путешествии, сделали все, что могли. Я подумал, может, твой святой человек…

— Уильям?

— В конце концов, он тебя вылечил.

— Уильям не обладает силой исцелять. Лишь Бог один творит такие чудеса.

— Мне все равно, кто ее вылечит, твой бог или их. Но она не должна умереть. Теперь она под моей опекой, и винить будут меня.

Жоссеран пожал плечами. Это не повредит, предположил он, хотя и сомневался, что принесет какую-то пользу. Он мог бы уговорить Уильяма по крайней мере прочесть несколько молитв.

— Я попрошу его помочь тебе, если таково твое желание.

— Приведи его ко мне как можно скорее, — сказал Сартак. — Без нее не будет союза с Алгу, и тогда, возможно, мы не покинем Кашгар, пока волосы наши не станут белыми!

***

CXXII

Ферганская долина

Дым поднимался из юрт, разбросанных по долине. Крыша Мира была укрыта снежным безмолвием.

Трое всадников медленно проехали мимо потрясенных лиц своих соплеменников. Их скальпы и части лиц были обожжены и почернели; сквозь обугленную плоть виднелась блестящая белая кость. Один лишился глаза, другой — доброй части носа. Они из последних сил держались в седлах, но не падали, пока не достигли входа в юрту хана, где один из них наконец соскользнул с коня и остался лежать неподвижно в снегу.

— Сам Ариг-Буга помог Алгу взойти на трон в Бухаре. И, как желал наш Великий хан, я послал к нему делегацию с просьбой о доле его налогов для покупки припасов для армии нашего кагана для борьбы с предателем Хубилаем. И что же он делает? Он говорит, что заплатит свою долю драгоценными металлами, и приказывает лить расплавленное золото на головы наших послов.

Кайду сидел в своей юрте, его сыновья — справа, его любимая жена и дочь, Хутулун, — слева. Синий дым лениво тянулся от огня через отверстие в крыше.

— Нам следует отступить дальше в горы, — сказал Тэкудэй. — За спиной у Алгу сто пятьдесят тысяч воинов.

— Отступить? — пробормотал Кайду. Он повернулся к Гэрэлу. — Ты согласен со своим братом?

Гэрэл не успел ответить, ибо Хутулун больше не могла молчать.

— Если мы побежим сейчас, мы будем бежать вечно, и мы никогда больше не увидим наших полей и пастбищ!

— Так что же ты предлагаешь нам делать?

— Мы не можем победить Алгу на поле боя. Но мы можем нанести удар, когда он меньше всего этого ожидает, и скрыться в горах, прежде чем у него появится возможность нанести ответный удар. Когда он повернется спиной, мы сможем ударить снова. Мы не должны давать ему ни минуты покоя. Мы измотаем его, как волк медведя, будем кусать его за пятки луну за луной, год за годом, пока он не будет обессилен и измучен. Однажды, когда мы соберем других волков, подобных нам, тогда мы сможем его одолеть.

Кайду улыбнулся. Его дочь, воительница, шаманка; Чингисхан, вернувшийся в теле кобылы. Духи играли с ним всю его жизнь, и их шутка заключалась в том, чтобы сделать его величайшего сына женщиной.

Он на мгновение задумался. Наконец, он сказал:

— Я согласен с Хутулун. Моему нраву больше подходит быть волком, чем овцой. Но сначала мы должны испросить мудрости у богов, чтобы узнать их волю. Хутулун, ты должна встретиться с духами и узнать их совет. Тогда, и только тогда, мы примем решение.

***

CXXIII

Кашгар

Через окованную железом и утыканную медью дверь, по узкому, обнесенному стеной двору, где по кирпичной кладке вились розы; под аркой со сломанным куфическим фризом, виноградно-синим на белом. Наконец, вверх по узким, стертым веками ступеням на башню.

Странная это была делегация, что шла по темному коридору западного барбакана. Впереди — татарский лейтенант в своем золотом крылатом шлеме, за ним — желтолицый человек в черной рясе с капюшоном, а за ним — бородатый гигант в дээле и коротких сапогах татарина. На вершине башни они остановились у одной из комнат. У резной ореховой двери, склонив головы, толпились китаянки-служанки.

Уильям отвел Жоссерана в сторону.

— Что мне делать? — простонал он. — Я не могу молиться за язычницу!

— Молись тогда за страждущую человеческую душу.

— То, что ты просишь, невозможно!

— Ты смертельно оскорбишь наш эскорт, отказав им? Делай тогда, что хочешь, и надейся на лучшее, ибо я верю, что результат будет тот же.

— Что он говорит? — рявкнул Сартак.

— Он боится, что может вас подвести.

— Его волшебство достаточно хорошо сработало на Мар Салахе. Кроме того, ничто другое ей не помогло. Напомни ему, что если царевна умрет, мы, возможно, будем вынуждены задержаться здесь на пятьдесят зим.

— Я не могу этого сделать! — повторил Уильям.

— Он готов? — спросил Сартак.

— Он готов, — ответил Жоссеран.

Сартак открыл дверь в комнату, и Жоссеран провел Уильяма внутрь. Комната, должно быть, когда-то служила личными покоями магометанского царевича или царевны, подумал Жоссеран, ибо она была чудесно убрана, в отличие от его собственной голой кельи. Вокруг арочных окон вилась лента арабской вязи, а сырцовые стены были украшены керамическим фризом с геометрическим узором, бычьей кровью на восково-желтом.

Мяо-Янь лежала на кровати в центре комнаты, казалось, спала. Она выглядела потерянной в этом огромном помещении. В углах горели жаровни, но треск тополиных веток не мог согнать холод из комнаты.

Сартак отказался переступить порог, боясь духов, витавших вокруг тела Мяо-Янь. Жоссеран отступил, и Уильям один подошел к ее кровати. Он встревоженно огляделся.

— Где ее лекари?

— Сартак говорит, им не удалось ее исцелить, поэтому он их изгнал.

Уильям облизал свои тонкие белые губы.

— Говорю тебе, я не могу этого сделать! Она не приняла таинства крещения.

— Мы не можем оскорблять наших хозяев! Неужели так трудно попросить тебя помолиться за нее? Ты и так достаточно времени проводишь на коленях!

«Что так его встревожило?» — гадал Жоссеран. — «Боится ли он сам заразиться? Но если ее болезнь передается через испарения, то все ее служанки уже должны были бы валиться с ног».

Жоссеран посмотрел на крошечную фигурку в кровати. Она заслуживала лучшего, чем умереть здесь, в этом одиноком оазисе, еще ребенком. В какой-то непостижимой части своего существа он все еще верил, что мольбы священника, даже такого злого клирика, как Уильям, стоят для Бога сотни молитв любого простолюдина.

— Сделай для нее, что можешь, — сказал Жоссеран и повернулся к двери.

Уильям схватил его за рукав.

— Ты меня здесь оставляешь?

— Я не шаман. Теперь твое дело — сотворить чудо.

— Я же говорил тебе, я не могу за нее молиться! Бог не станет утруждать себя ради язычницы!

— Она не язычница, как ты сам знаешь. Она просто молодая девушка, и она больна! Ты же можешь изобразить сострадание, не так ли? — Он вышел, с грохотом захлопнув тяжелую дверь, который, казалось, эхом разнесся по всей крепости.

***

CXXIV

Уильям опустился на колени у кровати и начал читать «Отче наш». Но он сбился на словах и не смог закончить. Дьявол был здесь, в этой комнате, во всем своем зловонном коварстве. Он видел, как тот ухмыляется из тени, слишком хорошо зная его мысли, прежде чем он сам их осознавал.

Он подошел ближе к кровати.

Во сне есть подобие смерти, а в смерти жертва навеки безмолвна. Мысль пришла к нему незваной: он мог сделать с этой женщиной все, что угодно; если он протянет руку и коснется ее, никто не узнает.

Теперь невозможно было созерцать Бесконечное, сосредоточить свои мысли на чем-либо, кроме собственного наваждения. Он огляделся, чтобы убедиться, что дверь закрыта, комната пуста. Он нерешительно протянул руку. Казалось, она больше не была частью его. Он смотрел на нее с ужасом, словно это был какой-то огромный, бледный паук, ползущий по покрывалам.

Его палец коснулся мраморной плоти руки девушки, а затем резко отдернулся, словно обжегшись.

Мяо-Янь не проснулась; ровный ритм ее дыхания не изменился. Уильям снова виновато огляделся.

Пылинки плыли в желтых шевронах света из решетчатых окон.

Его пальцы ущипнули мочку уха Мяо-Янь, прежде чем снова отдернуться; затем они стали смелее; они погладили ее руку, даже потянули за несколько крошечных золотистых волосков на ее предплечье, пока те не оторвались от кожи. Но она по-прежнему не шевелилась.

Уильям встал, взволнованный, и заходил по комнате, постоянно поглядывая на дверь. Ни один татарин, кроме шамана, не войдет в комнату больного, сказал Жоссеран. И даже им было запрещено к ней приближаться.

— Я не просил об этом, — сказал он вслух и заломил руки в молитве. Но ответа от Бога не было, и демоны, преследовавшие его, теперь полностью овладели им.

***

Ферганская долина

Транс был вызван дымом гашиша и кумысом. Хутулун танцевала одна в своей юрте, пока не пришли духи и не унесли ее с собой к вечному Голубому Небу. Освободившись от земных уз, паря в воздухе на спине черной кобылы, она скакала с варварским воином, Жосс-раном; она чувствовала его руки вокруг себя, когда они погружались в зияющие объятия облаков.

Ей снилось, что они скачут над горами к высокому пастбищу, где она соединяется с ним в длинной, сочной траве лета. Образ был так реален, что даже лежа на толстых коврах своей юрты, погруженная в грезы, ее ноздри трепетали от его чужого запаха, и она раскрыла объятия, чтобы принять его.

Что-то шевельнулось внутри нее, и она застонала и заметалась от боли; окровавленное дитя выскользнуло из ее тела, бронзовое, как Человек, но с золотисто-рыжими волосами христианина.

— Жосс-ран.

Она очнулась от сна утром. Было темно, и угли в очаге остыли. Она села, дрожа, и в замешательстве оглядела юрту.

Она вошла в мир духов по велению своего отца, чтобы узнать волю богов относительно Алгу и Ариг-Буги. Но образ Жоссерана и ребенка заглушил шепот всех прочих интуитивных прозрений. Она не могла постичь того, что только что пережила.

Ее кожа была влажной, и в чреслах было тепло и сыро. Она нетвердо поднялась на ноги и, спотыкаясь, вышла наружу.

Над белоснежными холмами висел ущербный месяц. Он все еще был где-то там. Теперь она без сомнений знала, что их соединяет серебряная нить, и однажды ветер принесет семя к цветку, и они все-таки встретятся снова.

***

CXXV

Кашгар

Уильяму было ясно, что царевна Мяо-Янь на исходе. Сколько раз он приходил в эту комнату, сколько молитв прошептал во имя ее? Она умирала. Бог не собирался утруждать себя ради раскрашенной язычницы.

Она уже выглядела мертвой. Дыхание ее было едва различимо.

Его пальцы скользнули по ее коже, гладкой, как слоновая кость, горячей от лихорадки. Ободренный знакомством с ее сладкими землями, он продолжил свои исследования, остановившись наконец на бутоне груди девушки.

Какая-то преграда внутри него рухнула; никто никогда не увидит, никто никогда не узнает. Даже объект его желания не станет свидетелем его неловких ласк. Эта хрупкая царевна с ее раскрашенным лицом была предложена ему на этом алтаре как его личная игрушка, его собственность без последствий. Скоро она отдаст свой дух тьме, и какие бы грехи он ни совершил, они будут похоронены вместе с ней.

Или так рассуждал голос в его голове.

Он просунул руку под шелк платья и ахнул, когда кончики его пальцев коснулись горячей и упругой плоти ее бедра. Он помедлил, прежде чем продолжить свои исследования. Рука его неудержимо дрожала, во рту пересохло, разум был пуст от всего, кроме ощущений момента, слеп к спасению и даже к рассудку.

Он отложил свою Библию и лег на кровать рядом с ней. Он обвил ее покорные руки вокруг своих плеч и поцеловал ее накрашенную щеку. И пока тени ползли по комнате, он отдался ужасным порывам своей души.

***

CXXVI

Всю свою жизнь Жоссеран регулярно упражнялся в воинском искусстве, в ближнем бою и в верховой езде. Так что долгие зимние месяцы бездействия он преодолевал самодисциплиной, поддерживая свою остроту в седле, как мог.

Каждый день после полудня он выводил своего коня на майдан под крепостью и в одиночестве упражнялся с мечом и копьем. Открытие, сделанное им на местном базаре, неизмеримо ему помогло. Местные купцы хранили арбузы, подвешивая их в сетках на бамбуковых шестах, так что они оставались сочными почти до самой зимы. Каждый день он покупал с полдюжины этих плодов, вывозил их в сад по другую сторону майдана и насаживал на длинные шесты. Затем он на скорости скакал между тутовыми деревьями и пытался чисто разрубить арбуз мечом, не сбивая шага коня.

Когда все плоды были таким образом повержены, он спешивался со своего черного жеребца и чистил его деревянным скребком, который татары использовали для ухода за лошадьми. Это был тот самый пони, которого пригнала ему Хутулун в ночь его побега из лагеря Кайду. Он хорошо о нем заботился, хотя и не питал к животному особой привязанности, ибо тот был раздражителен, а порой и злобен. Он назвал его Уильям.

Он услышал стук копыт и поднял голову. Сартак скакал через майдан, в характерном татарском стиле, с прямыми ногами. Доехав до сада, он осадил своего пони и спрыгнул, пробираясь сквозь скелеты деревьев. Увидев в пыли остатки изувеченных плодов, он посмотрел на Жоссерана и ухмыльнулся.

— Если христиане когда-нибудь пойдут войной на арбузы, тем придется несладко.

— Я представляю, что арбузы — это твоя голова, — сказал Жоссеран. — Это помогает мне целиться.

Сартак снова ухмыльнулся.

— У меня хорошие новости, — сказал он. — Твой шаман доказал свою силу.

Жоссеран постарался скрыть удивление. Уильям заставил его поверить, что она на грани смерти.

— Ей лучше?

— Этот Вей-рам, — сказал Сартак, используя татарское произношение имени «Уильям», — при всей своей странности, обладает могущественным колдовством.

Могущественное колдовство? Жоссеран верил, что царевна либо поправится, либо умрет, как будет угодно Богу, независимо от молитв доброго монаха, но сказал:

— Я никогда не сомневался в действенности его сил.

Сартак не мог скрыть своего облегчения. Наконец-то их путешествию виден конец.

— Как только растают снега, мы пересечем Крышу Мира и отправимся ко двору Алгу в Бухару. Оттуда мы отправим вас в западные земли.

Прошло больше года с тех пор, как он видел Акру. Он гадал, что там произошло за его отсутствие. Его хозяева ничего ему не говорили, возможно, потому что и сами ничего не знали. Утремер был для них другим миром. Заключил ли Хулагу все-таки договор с Высоким судом без усилий Жоссерана? Или он пронесся дальше? Когда он и Уильям доберутся до Акры, найдут ли они там лишь дымящиеся руины?

Жоссеран не хотел возвращаться в Утремер. Он знал, что ему придется столкнуться с обвинениями монаха в ереси и кощунстве перед Советом. То, что он дважды спас жизнь этого несчастного, ничего не будет значить для этого непреклонного церковника. Теперь он проклинал себя за то, что говорил так откровенно и нажил себе врага в лице монаха.

Но Великий магистр защитит его от любых последствий. Они были тамплиерами, и даже эти доминиканцы не могли сделать ничего, кроме как потрясать кулаками. Хотя, возможно, он не сможет покинуть орден сразу, как планировал. Не раньше, чем Уильям вернется в Рим.

Он гадал, держат ли все еще в заложниках в Алеппо бедных Жерара и Юсуфа. Они, по крайней мере, будут рады видеть их благополучное возвращение.

— Вижу, перспектива покинуть Кашгар лишила тебя дара речи от радости, так что я оставлю тебя с твоими арбузами, — сказал Сартак. Затем, как бы вдогонку, добавил: — Если окажешься в окружении, зови на помощь, и я пришлю эскадрон своей кавалерии, чтобы помочь тебе пробиться через инжир.

Он рассмеялся и поскакал обратно к крепости.

Мяо-Янь лежала на своей кровати, как труп, в своих одеждах из красной парчи, с крошечными шелковыми туфельками на ногах. Бледный свет из окна делал ее кожу почти прозрачной.

Уильям долго сидел там, наблюдая за ней, не решаясь пошевелиться. Наконец, он протянул дрожащую руку, чтобы коснуться ее лба. Невозможно. Жар спал; ее кожа была прохладной на ощупь.

Он сунул костяшку пальца в рот, чтобы не закричать. «Что я наделал?»

Она шевельнулась, и на мгновение он испугался, что она проснется. Он вскочил на ноги и отступил от кровати, пока не почувствовал, как его лопатки уперлись в камень.

«Что я наделал?»

Он услышал крики магометанского священника над крышами города, адскую песнь безбожников, отражавшуюся от синих и далеких гор, пока она, казалось, не заполнила комнату, оглушая его.

Он никогда не думал, что увидит чудеса в своей повседневной жизни. И вот одно из них, сотворенное им самим. Бог возложил руки на эту языческую царевну, чтобы посрамить его и, да, чтобы наказать.

Иначе почему Бог решил спасти эту женщину именно сейчас?

Он упал на колени и снова принялся молиться, на этот раз за свою собственную душу, а не за душу девушки. Затем он помолился, чтобы выздоровление Мяо-Янь было недолгим и чтобы она снова впала в лихорадку, ибо только с ее кончиной он мог быть уверен, что его ужасный грех будет похоронен навсегда.

***

CXXVII

Теперь, когда Мяо-Янь поправилась, служанки постоянно окружали ее, суетясь, как куры-наседки. Она сидела в кровати, белая пудра косметики скрывала ее смертельную бледность. На ней было платье из багряной парчи с угольно-черным поясом, а в волосах — шпильки из слоновой кости и золота.

Жоссерана и Уильяма ввели в комнату. Они подошли и встали у изножья кровати.

— Я рад видеть вас выздоровевшей, моя госпожа, — сказал Жоссеран.

Мяо-Янь попыталась улыбнуться.

— Благодаря волшебству Отца-Нашего-Который-На-Небесах.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

— Она приписывает вам спасение своей жизни, брат Уильям. Она благодарит вас.

Жоссерану показалось, что монах воспринял эту новость без особой радости. Наконец-то хоть немного смирения. Он сжимал в кулаке маленький деревянный крестик, вертя его в пальцах.

— Скажи ей, что на то была воля Божья, чтобы она жила.

Жоссеран снова повернулся к Мяо-Янь и передал ей слова Уильяма. Их разговор продолжался тихим шепотом.

Жоссеран сказал:

— Хорошие новости, монах. Она хотела бы, чтобы вы крестили ее в нашу святую веру.

Уильям выглядел так, будто его ударили.

— Я не могу.

Жоссеран уставился на него.

— Не можете?

— Я наставил ее, насколько мог. Она должна молиться и благодарить Бога за свое избавление, если таково ее желание. Но я не убежден в искренности ее веры, и потому не могу дать ей святого крещения.

— Но она желает, чтобы вы ей помогли! Вот душа, молящая вас о благословении Христа! Она будет вашей первой новообращенной! Разве не этого вы желали все то время, что мы были в Катае?

— Скажи ей, чтобы больше меня не донимала, — сказал Уильям. — Я высказал вам свое мнение по этому поводу. — Он повернулся и выбежал из комнаты.

Наступила изумленная тишина. Мяо-Янь и ее дамы смотрели на него в замешательстве.

— Отец-Наш-Который-На-Небесах гневается на меня? — наконец спросила Мяо-Янь.

Жоссеран был слишком поражен, чтобы ответить. Наконец он пробормотал:

— Я не знаю, что с ним не так, моя госпожа.

— Разве он не желает, чтобы я поклонялась Папе, как он меня наставлял?

— Я уже не имею понятия, чего он желает. — Неужели его столкновение со смертью в пустыне помутило его разум?

— Может, вы попросите его вернуться и увидеться со мной. Я не хочу, чтобы он на меня гневался.

— Я уверен, он ни в коем случае не может на вас гневаться, моя госпожа.

— И все же, похоже, это так.

Жоссеран не знал, что ей сказать. У брата Уильяма был такой дар — выхватывать позор из пасти триумфа.

— Еще раз, я очень рад видеть вас такой выздоровевшей, — сумел выговорить он.

— Чтобы я могла поспешить к своему мужу?

Сквозь окно он услышал блеяние курдючных овец, идущих на рынок и на убой. Ему показалось, что татарская царевна понимала их положение.

— После нашего расставания в садах моего отца в Шанду я думала никогда больше вас не увидеть, — сказала она.

— Я скучал по нашим беседам.

— Я говорила вам, что мой отец победит. Видите, как все обернулось? Он уже изолировал своего брата. Алгу увидел, куда дует ветер, и мой отец склонил его на свою сторону, пообещав ему Чагатайский улус как его собственный феод и помог ему убить регента. Что может предложить ему Ариг-Буга? Лишь постоянные требования людей и налогов для его армии. С Алгу на стороне моего отца Ариг-Буга зажат между их двумя армиями.

— Алгу поистине повезло иметь вас как часть сделки.

— Я лишь предлог для моего отца, чтобы уступить так много своего царства другому царевичу. Это политика.

— Надеюсь, ваш новый муж будет с вами хорошо обращаться, — сказал Жоссеран.

— А если и нет, мой отец все равно останется Ханом ханов и Императором Китая. Так какая разница? — Она вздохнула. Возможно, теперь она жалела, что они все не дали ей умереть.

Жоссеран уставился на магометанскую мечеть, обрамленную окном, выходящим на юг. Татарская царевна, воспитанная в традициях китайцев, теперь отправлена жить среди магометанских царевичей. Могла ли быть более одинокая жизнь?

— Я уверен, ваш новый хан поймет, что ему послан дар драгоценнее золота.

— Кто знает, что он подумает о девушке с лилейными ножками? — Она закрыла глаза и откинула голову на подушку. — Но я устала. Болезнь отняла все мои силы. Вам следует оставить меня сейчас. Вы поговорите с Отцом-Нашим-Которым-На-Небесах, скажете ему, что я не хочу, чтобы он на меня гневался, и что я благодарю его за спасение моей жизни?

— Я передам, моя госпожа, — сказал Жоссеран.

Он поднялся по узким каменным ступеням на крышу башни. Она выходила на лабиринт переулков и плоских глиняных крыш, и на полукупол магометанской мечети. С севера надвигалась песчаная буря. В тысяче окон мерцали масляные лампы; день погружался в преждевременные сумерки.

Жоссеран позволил ветру хлестать себя. «Что с тобой не так? — подумал он. — Ты не китайская принцесса с лилейными ножками. У нее нет выбора, но ты еще можешь избрать другой путь в своей жизни. Она бессильна, ты — нет».

Так неужели ты примешь ту же участь, жизнь в сожалениях и покорности, и все из-за нехватки капли мужества? Жоссеран Сарразини, если ты не можешь научиться жить, то должен научиться умирать. Как бы все ни обернулось, по крайней мере, ты будешь свободен.

***

CXXVIII

Ферганская долина

Юрты были погружены на кибитки, и огромные стада овец, коз и лошадей поднимали облака пыли по всей равнине. Кайду сидел верхом на своем коне, наблюдая за приготовлениями. Его губы были сжаты в линию, тонкую, как тетива, под седой бородой. Он неподвижно смотрел вперед, горностаевая шапка с ушами была натянута на голову.

Хутулун подъехала к нему на своей белой кобыле, чтобы поприветствовать. Она была одета в знаки шаманки: белый халат с капюшоном, с барабаном и посохом.

— Ты говорила с духами? — спросил он.

— Говорила.

— Что ты видела в ином мире?

Хутулун не могла сказать ему, что ее видение снова ее подвело, поэтому она рассказала лишь то, что представила в своем уме:

— Я видела войну без конца. Я видела, как империя Чингисхана рассыпается на множество царств, как это было прежде.

— Ты видишь, как мы уступаем Ферганскую степь Алгу?

— Я вижу, как мы бежим, словно волчья стая, возвращаясь по ночам, чтобы уносить молодых и слабых и не давать никому на Крыше Мира ни минуты покоя.

Кайду задумался, его лицо было мрачным.

— Хубилай послал одну из своих дочерей в Бухару, в качестве невесты. Это обеспечит союз между ним и Алгу и будет держать нас всех в их тисках, как птицу в кулаке. В настоящее время эта царевна в безопасности за стенами крепости в Кашгаре, но скоро она отправится через горы на свою свадьбу. Алгу послал минган своей кавалерии в качестве ее эскорта. — Он посмотрел за горы, словно мог видеть их караван. — Я бы хотел, чтобы она не доехала.

— Позволь мне это сделать, — прошептала Хутулун. — Дай мне пять джегунов твоих всадников, и я ее остановлю.

— Я так и думал, что ты это скажешь.

Его собственный бунчук из хвоста яка трепетал и хлестал на ветру.

— Ты позаботишься о том, чтобы Алгу получил свою новую невесту без головы. Ты сможешь это сделать?

— Я смогу, — пообещала она.

***

CXXIX

Кашгар

Уильям нашел Жоссерана в конюшне, сидящим на каменном корыте, держащим свой меч и ножны обеими руками, опираясь на них всем весом. Его халат был сгорблен на плечах.

Он поднял голову, услышав шаги монаха в темноте.

— Я думал найти тебя здесь, — сказал Уильям.

— Как ты узнал?

— Я провел большую часть этого последнего года в сомнительном удовольствии твоего общества, так что я немного знаю о том, как ты думаешь, тамплиер. Ты собирался уехать сегодня ночью или оказал бы мне любезность, попрощавшись перед отъездом?

— Я никогда не видел нужды в прощаниях. И я тебе больше не нужен, брат Уильям. Эти люди тебя не тронут. Они позаботятся, чтобы ты благополучно завершил свой путь.

— Тебе было поручено защищать меня, пока мы благополучно не вернемся в Акру.

Жоссеран вздохнул. Да, таково было его поручение, и каким же бременем оно оказалось.

— Почему ты не согласился крестить девушку?

— Она не готова. Твоя царевна притворяется, что любит Христа, но ее душа не постигла Бога. Она все еще язычница.

— Ты только что описал почти всю Францию. Никто из нас ничего не смыслит ни в Боге, ни в вере, кроме того, во что вы велите нам верить. Послушай, священник, она просила о наставлении и утешении крещения, а ты ей отказал.

Уильям молчал.

— Я тебя не понимаю.

— Это, как ты говоришь, потому, что твое призвание — война, а не вера. Я, например, не понимаю этой твоей внезапной заботы об одной татарской царевне. В этом ли причина, по которой ты собирался уехать сегодня ночью без меня?

Долгое молчание. Пар от их дыхания висел в морозном воздухе. Жоссеран поежился и плотнее закутался в плащ.

— Ну? — настаивал Уильям.

— Мне тридцать один год. Я мог бы вернуться в Труа, но там для меня ничего нет. За последний год я видел и слышал такое, что навсегда изменило мой взгляд на себя и на мир. Кроме того, в тот же миг, как я ступлю на французскую землю, ты обвинишь меня в ереси, как и угрожал почти с самого нашего отъезда из Акры. Единственный способ защититься от тебя и твоих святых братьев — это остаться в ордене Храма, а с меня хватит монашеской жизни. Сейчас ты просишь меня о помощи, священник, но я знаю вас, доминиканцев, и каков ваш нрав. В тот же миг, как мы благополучно вернемся в Утремер, ты без колебаний меня погубишь.

— Неужели ты не можешь думать ни о ком, кроме себя? У тебя есть долг перед твоим орденом и перед Богом. Тебе поручено благополучно вернуть легата Папы в Акру, и ты дал слово Тома Берару, что исполнишь его. А как же перемирие, что ты заключил с Хубилаем? Судьба Святой земли в наших руках.

— Ты можешь рассказать Высокому суду все, что видел и слышал, и я уверен, они будут рады твоим донесениям. Твой голос в Совете будет не хуже моего. Что до договора, Хулагу теперь будет делать, что захочет. Императора не волнуют дела за пределами войны с его собственным братом. Татарская империя рассыпается на куски изнутри. Они губят себя сами, без всякой нашей помощи. Наше путешествие было напрасным. Если мы никогда не вернемся, это ничего не изменит в истории Иерусалима.

Уильям молчал. В темных углах что-то зашуршало — крыса, наверное, рылась в соломе. Лужа воды у ног Уильяма замерзла черным льдом.

— Они играли с нами, Уильям, с самого начала. Хулагу уже знал, что Великий хан мертв. Он лишь хотел выиграть время, чтобы увидеть, оспорят ли его братья престолонаследие, что, собственно, и произошло. Грамота, которую мы получили от Хубилая, утеряна, но даже если бы она у нас была, теперь она ничего не значит. Хулагу волен поступать, как ему заблагорассудится, и Сын Неба не имеет над ним власти. Все нужно начинать сначала.

— Ты поклялся перед Богом доставить меня в Акру в целости и сохранности, — повторил Уильям.

— Перед каким Богом я клялся? Перед Богом Иерусалима? Перед Богом магометан? Или перед Богом татар? Я никогда не видел таких богов, каких лицезрел за этот последний год.

— Если ты выедешь за эти ворота, они тебя убьют. Ты окажешься не только вне помощи христианского мира, но и вне помощи самого Бога. — Когда Жоссеран не ответил, он добавил: — Останься со мной до Акры, и я буду молчать о твоих еретических суждениях и кощунствах.

Конь Жоссерана, оседланный для поездки, топтался в тени.

— Чего ты так боишься, Уильям?

— Я не боюсь, — сказал Уильям, но Жоссеран услышал, как у него дрогнул голос.

— Ты в ужасе от мысли ехать дальше без меня. Что случилось, что так тебя потрясло?

— Ты себе льстишь. Уезжай, если должен. Но помни вот что. Если ты сегодня ночью уедешь из Кашгара, ты навсегда покинешь своих. Ты будешь потерян и в этом мире, и в ином.

— Боюсь, я уже потерян, что бы я ни делал.

Уильям шагнул ближе.

— Что бы сказал твой отец, будь он здесь? Захотел бы он, чтобы ты бросил свою жизнь на ветер, как он? Какое наследие он тебе оставил! Если ты нигде больше не можешь найти искупления, найди его в этом — в примирении с ним.

Жоссеран неподвижно сидел в тени еще долго после ухода Уильяма. Наконец он поднялся на ноги. Он нашел своего коня и прижался лбом к его затылку, вдыхая запах лошади и кожи. Он почувствовал, как под его бородой дрогнула холка пони.

Уильям был прав. Кайду и его разбойники убьют его, если он вернется. Этого ли хотел для него отец? Неужели его дух следовал за ним по всему Шелковому пути, как говорила Хутулун, его хранитель и защитник, лишь для того, чтобы увидеть, как он погибнет в одном дерзком, но тщетном порыве? Он должен был идти дальше, хотя бы для того, чтобы найти во что верить, найти то, чем бы гордился его отец, то, что сделало бы достойными даже небеса.

Он начал расстегивать подпругу, побежденный верой, как и разумом.

***

CXXX

Мяо-Янь наблюдала за приготовлениями из окна своих покоев, высоко в западной башне. Двор заполнили люди и лошади, в основном иррегулярные войска Алгу в бурых мехах, с деревянными колчанами на спинах, щетинившимися стрелами. Похоже, они были готовы к бою в пути. Их силы были подкреплены воинами из кэшика ее отца, сопровождавшими ее из Шанду.

Среди суеты приготовлений она увидела варвара, неподвижно сидящего на своем жеребце, а рядом с ним — святого человека, скорбного в своей черной рясе с капюшоном.

Отец-Наш-Который-На-Небесах спас ей жизнь, и все же теперь он отказывался даже говорить с ней. Все это было так таинственно. Чем она заслужила его вражду?

Ей не улыбалась перспектива нового путешествия. Хотя она и оправилась от лихорадки, у нее была хворь в животе, и в эту луну у нее не было крови. Должно быть, из-за болезни. Грудь ее тоже болела и набухла, но она не решалась упоминать о столь деликатном деле даже своим служанкам.

Девушки помогли ей забинтовать ее лилейные ножки для путешествия. Две из них сняли с ее ног расшитые шелковые туфельки, затем осторожно размотали длинные полосы бинтов, ярды и ярды их. Она застонала, когда это было сделано, и едва не заплакала от облегчения, как всегда, когда была снята последняя повязка.

Она с отвращением и омерзением посмотрела на обломки своих конечностей. Под бинтами были не ножки маленькой девочки, как воображали мужчины. Без покровов это были ноги чудовища. Своды стоп были раздроблены, а пальцы подвернуты под ступни. С них длинными полосами свисала гниющая плоть.

Она всхлипнула, когда ей чистили ноги, ибо агония со временем не становилась меньше. Во время этой процедуры она подносила к носу цветок, чтобы заглушить запах. Когда все наконец было сделано, служанки заменили бинты свежей полосой ткани.

Вот тебе и жизнь царской принцессы.

Жоссеран напряженно сидел в седле, ожидая, когда распахнутся ворота крепости. Их отряд тесно сгрудился во дворе, и запах татар был удушающим — едкая смесь лошади, козьей шкуры и немытых тел, от которой его чуть не стошнило, даже после столь долгого пребывания среди них. Дикоглазые шаманы проходили сквозь толпу людей и лошадей, кропя землю и затылки коней кобыльим молоком. Это были грязные создания со спутанными бородами и волосами, их белые одежды были запятнаны грязью, и они выкрикивали заклинания в небо.

Он уставился в спину Уильяму. Темные пятна проступали на грубой шерсти его рясы. Похоже, он снова брался за прут, наказывая себя за какое-то прегрешение, известное лишь Богу и ему самому.

Как он жалел, что вообще его встретил.

Окованные железом ворота со скрипом распахнулись, и авангард выехал наружу. Их командир повернул колонну направо, на удачу, прежде чем выровнять строй и направиться к горам. За ними, везя позолоченный паланкин царевны Мяо-Янь и ее дам, выехала повозка, укрытая шелками, мехами и белым горностаем.

Жоссеран и Уильям ехали в хвосте колонны с остальной кавалерией Сартака. Они следовали за караваном через оазис Кашгара, по тополиным аллеям, мимо скоплений сырцовых домов и абрикосовых садов.

Позже тем же утром Сартак и его кэшик свернули на юго-запад, к синей галерее гор. Остальная часть каравана, иррегулярные войска Алгу и повозки с царевной, продолжила путь на север, через перевал.

Они скакали во весь опор по пустыне черных камней, впереди них вздымались немыслимые горы. Жоссеран пришпорил коня, догнал Сартака в авангарде. Сартак ухмыльнулся.

— В чем дело, варвар? — крикнул он.

— Никогда неразумно разделять свои силы, — прокричал ему Жоссеран, перекрывая шум ветра и грохот конских копыт.

— А если твой враг тоже умен, — крикнул тот в ответ, — он никогда не решит, что ты глупец!

— Что ты хочешь сказать?

— Войска Кайду ждут нас в горах! Мы знаем, что они там, но они не знают, что мы это знаем. Так что мы устроили им ловушку. Когда караван достигнет Долины Пастухов, он станет очень соблазнительной целью. Но мы уже успеем обойти их через перевалы и будем ждать на возвышенности. Если Кайду бросит свои силы в засаду, мы их истребим!

— Ты рискуешь жизнью Мяо-Янь!

— Мяо-Янь все еще в крепости! В паланкине нет никого, кроме лучников Алгу. — Сартак рассмеялся, предвкушая битву, которую он сам и спланировал, восхищенный собственной изобретательностью. — Враг увидит то, что ты хочешь, чтобы он увидел. Мы выбрали место для бойни. Как только мы заманим Кайду в ловушку, эти горы снова будут безопасны для наших караванов!

Жоссеран отстал, оставив Сартака скакать вперед. Он был впечатлен хитростью татарина, но в то же время чувствовал невыразимую печаль и, да, страх. Он молился, чтобы, если Кайду и пошлет своих налетчиков в ловушку Сартака, Хутулун не было среди них.

***

CXXXI

Хутулун и ее конница ждали в черных тенях елей. Бурые холмы блестели под покровом инея, который медленно таял с восходом солнца на восточном небе. Минарет и роща тополей поднимались из тумана в дальнем конце долины.

Они ждали все утро, но на дороге не было движения, лишь осел, груженный дровами, которого гнал босоногий мальчишка с палкой.

Наконец они увидели вдали караван, солнце сверкало на мечах и копьях эскорта. Когда он приблизился, Хутулун смогла различить кибитки с паланкинами царевны. За повозками следовали еще три джегуна кавалерии.

Ее шпионы в Кашгаре донесли, что они разделили свои силы, и более дисциплинированные войска кэшика пошли южной дорогой. Жосс-ран и его шаман были с ними. Она позволила себе улыбку. Значит, он выжил. Она знала, что он выживет.

Почему они разделили свои войска? Перевалы на южном пути были круче и не подходили для повозок, и она предположила, что они хотели ускорить путь христиан. Какова бы ни была причина, это работало в ее пользу, ибо теперь она противостояла врагу равной силы. Внезапность склонит чашу весов в ее пользу. Ее целью было не захватить территорию, а отнять у них дочь Хубилая, либо пленив, либо убив. Они нанесут быстрый удар и отступят в горы.

И все же она не могла избавиться от глубокого чувства дурного предчувствия. Предчувствие было безымянным, и видения его не сопровождали. «Возможно, — подумала она, — это предзнаменование моей собственной смерти».

Она вернулась к лошадям, нетерпеливо ждавшим под деревьями.

Сартак сидел, сгорбившись от холода, его длинный войлочный халат темными складками свисал по боку коня. Его редкая борода была покрыта бисером инея, дыхание белым паром клубилось на воздухе. Его воины ждали позади него в тени оврага, стрелы торчали из деревянных колчанов на их спинах. Треугольный бунчук безвольно свисал с блестящего лезвия копья.

Они видели налетчиков Кайду, ожидавших чуть ниже линии деревьев на дальней стороне долины. Сартак с волчьей ухмылкой повернулся к Жоссерану.

— Видишь! Я же говорил, они не устоят.

Жоссеран не ответил. Он искал среди далекой группы всадников вспышку пурпурного шелка, но разглядеть было невозможно; они были слишком далеко.

Хутулун окропила землю кумысом из своего кожаного бурдюка, призывая на помощь небеса против своих врагов. Она закрыла глаза и снова попыталась прислушаться к духам, но беспокойство, не покидавшее ее весь тот день, притупило ее интуицию. Она в замешательстве посмотрела на Голубое Небо, нахмурив лицо. Другие татары смотрели на нее, обеспокоенные ее нерешительностью.

— Что вы пытаетесь мне сказать? — прошептала она.

Она вскочила в седло. Караван растянулся по дну долины под ними. Они не могли больше медлить.

Она подняла кулак в воздух — сигнал к атаке.

***

CXXXII

Всадники вырвались из-за линии деревьев, и пронзительный крик их боевых кличей ясно разнесся по долине на морозном воздухе. Жоссеран наблюдал в мрачном молчании.

— Ты останешься здесь, — сказал Сартак Жоссерану. — Я оставлю десять своих людей тебе в сопровождение. Ты будешь в безопасности. — Сартак поднял руку, ожидая, пока две силы сойдутся, чтобы у воинов Кайду не было возможности для быстрого отступления. — Это за моего шурина, — сказал он.

Он дал сигнал, и татары хлынули вниз по морене и вдоль долины, тысяча человек, каждый в доспехах из вареной кожи, с луками за спиной, стальные наконечники их копий сверкали на солнце.

— Что происходит? — крикнул Уильям.

— Солдаты Кайду напали на караван. Сартак устроил им ловушку. — Он развернул коня. — Скажи мне истинную причину, по которой ты не стал крестить царевну.

— Почему ты допрашиваешь меня об этом сейчас, тамплиер?

— Просто скажи мне правду.

Уильям колебался, но затем словно что-то в нем сдвинулось, какое-то огромное бремя вины было сброшено.

— Зачем мне приводить ее к Богу, который ничего не приносит мне?

— Уильям? Не говори мне, что ты потерял веру.

— Наслаждайся моим падением, как тебе будет угодно.

— В этом нет никакого удовольствия. Я поражен, вот и все.

— Он оставил меня, тамплиер! Я претерпел все страдания во Имя Его, прошел за пределы известного мира и снес всякое унижение, и какую помощь Он мне оказал, хотя я снова и снова взывал к Нему о помощи в моих начинаниях во имя Его сына? Неужели она должна была стать моим утешением за все, что я сделал? Это была та кроха, которую Он мне бросил? Одна новообращенная, да и та всего лишь женщина, язычница?

— Она — душа.

— Одна душа для меня ничего не значит! Я мечтал о миллионах! — Ветер выл вокруг них, бросая в лицо песок и лед. — Я скажу тебе правду, если ты этого хочешь. Я больше не знаю, во что я верю.

Жоссеран вгляделся в лицо священника и увидел там то, чего никогда не думал увидеть: страх. Это было все равно что наблюдать, как солнце падает с неба.

Он повернулся в седле и уставился на тонкую, темную линию всадников, несущихся по зеленому склону. И тут он увидел то, чего так боялся: вспышку пурпурного шелка.

Хутулун. У него внезапно пересохло во рту.

— Что ты сказал? — спросил его Уильям.

— Хутулун. Я сказал, Хутулун.

— Что?

— Хутулун там.

— Ведьма?

— Она там. Видишь пурпур? Она там, внизу!

— Значит, она умрет.

— Или может быть спасена. Ты, может, и потерял свою веру, священник, но я нашел свою. Вот моя вера: я верю в союз двух неукротимых душ, в священную связь, которая заставит мужчину сделать все и вся для женщины, а ее — для него. У меня нет символа веры, нет исповеди. Мой рай с ней, а мой ад — когда я не с ней.

Жоссеран приложил руку к горлу, к распятию, которое он носил под своей шелковой рубахой. Он с внезапной яростью сорвал его с шеи, поднес к губам, чтобы поцеловать в последний раз, и бросил священнику.

— Помолись за меня, брат Уильям.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю, почему Богу было так угодно поставить тебя на моем пути, но не могу сказать, что буду скучать по твоему обществу, когда мы расстанемся. Тем не менее, желаю тебе доброго пути до Акры.

— Тамплиер!

— Я не могу исполнить свою епитимью. Если я проклят, так тому и быть. Ты больше меня не увидишь. — Он пришпорил коня и поскакал вниз по серой морене вслед за конницей Сартака.

— Жоссеран! — закричал Уильям.

Татарский эскорт был застигнут врасплох. Их внимание было приковано к битве, разворачивавшейся прямо под ними. Услышав крик Уильяма, они все повернули головы, но к тому времени Жоссеран уже скакал прочь, и остановить его было слишком поздно.

***

CXXXIII

Хутулун пронеслась сквозь смешавшиеся ряды конницы Алгу, ее всадники следовали за ней. Воины Алгу выехали им навстречу, но стремительность ее атаки застала их врасплох, и десятки из них уже лежали в траве или на мелководье реки, убитые или раненые первым залпом стрел. Хутулун и ее авангард прорвались сквозь них и обошли, избегая одиночных схваток, их интересовала лишь добыча, ожидавшая их в кибитке.

Они были уже в дюжине шагов, когда полог разошелся. Она крикнула предостережение, но оно потонуло в криках и грохоте копыт. Вместо царевны за шелковыми занавесями царских носилок их ждали лишь лучники Алгу.

Она попыталась развернуть своего коня, но было уже поздно.

Она услышала свист стрел, и вокруг нее ее магадаи закричали и схватились за раны. Несколько человек соскользнули с коней. Ее собственная кобыла была ранена стрелой в плечо и встала на дыбы.

Ей потребовалось все ее мастерство, чтобы удержаться в седле. Она вскинула свой лук к плечу и выпустила две стрелы в лучников в паланкине. Она знала, что это безнадежно. Атака была остановлена, порыв утерян.

И к тому же, их добычи там не было.

Она пришпорила коня прочь от каравана. Она поняла, что беспокойство, которое она чувствовала все утро, было больше, чем предчувствие собственной смерти. Это было предзнаменование катастрофы. Она посмотрела вверх по долине, зная, что увидит.

Черная линия всадников неслась по пойме, и через мгновение она сметет их фланг. Теперь она поняла суть ловушки.

Вокруг нее она слышала крики страдающих и умирающих, лязг стали о сталь, пока сотни отдельных поединков разворачивались вдоль линии схватки. Она поскакала обратно вверх по склону долины, нашла своего гонца, велела ему послать в воздух стрелы отступления.

Но она знала, что было слишком поздно, слишком поздно.

Когда конница Сартака врезалась в боевые порядки, потрепанные остатки мингана Хутулун отступили и хлынули обратно к предгорьям. Жоссеран проскакал вокруг схватки в поисках пурпурного шелка: он увидел, как Хутулун спасается, поднимаясь по склону горы, собирая вокруг себя остатки своих воинов. Она направлялась к линии деревьев на северной стороне долины.

Воины Сартака, преследуя ее, выпускали залпы стрел из седел. Он присоединился к погоне, переправляясь через брод, с одной лишь целью в уме.

***

CXXXIV

Хутулун обернулась в седле. Отступление превратилось в два десятка отдельных погонь. Теперь она была одна, двое всадников преследовали ее по склону, их пластинчатые доспехи выдавали в них воинов из кэшика Хубилая. Они нагоняли.

Еще одна стрела вонзилась в круп ее кобылы, та заржала и едва не упала. Она снова оглянулась и увидела, что к охоте присоединился третий всадник.

Черное укрытие сосен казалось невыносимо далеким.

Пони Жоссерана несся на головокружительной скорости по неровной земле. Его бросок через долину чуть не вывел его на путь двух воинов Сартака; он был почти так близко, что мог их коснуться. Он увидел, как ближайший всадник поднял лук к плечу и прицелился.

Жоссеран отчаянно взмахнул мечом. Клинок полоснул по крупу скакуна лучника. Пони заржал и шарахнулся в сторону, сбив прицел своего всадника. Когда Жоссеран пришпорил коня и поравнялся с ним, лучник оглянулся через плечо, его лицо было искажено гневом и удивлением.

Жоссеран наотмашь ударил его эфесом меча и сбил с коня.

Всего сто шагов до линии деревьев. Хутулун знала, что там она сможет оторваться от преследователей.

А потом ее конь пошатнулся и тяжело рухнул на землю.

***

CXXXV

Злюка услышал крик за спиной и обернулся в седле. Варвар! Что он здесь делает? Он должен быть в безопасности, вдали от битвы, на другой стороне долины.

— Помоги мне! — крикнул Жоссеран и поник в седле, схватившись за грудь.

— Убирайся отсюда! — крикнул Злюка. — Ты что, спятил?

Но он остановился и развернулся. Не более чем в двадцати шагах от него на траве неподвижно лежала павшая бунтовщица. Ее конь пытался встать на ноги, но наконец сдался боли и, измученный, опустил голову на траву. Удовлетворенный тем, что не упустит свою добычу, Злюка рысью поскакал обратно вниз по склону. Варвар снова вскрикнул и вцепился в гриву коня, чтобы не упасть с седла.

— Что ты здесь делаешь? — крикнул на него Злюка.

— Помоги мне…

— Где ты ранен? — Он схватил Жоссерана за халат, рывком выпрямляя его в седле.

Жоссеран со всей силы ударил его правым кулаком в лицо.

Злюка тяжело упал на спину и остался лежать, ошеломленный и в полубессознательном состоянии, кровь хлестала у него из носа.

— Помни, внезапность и обман, — сказал Жоссеран. — Твое величайшее оружие.

Он сильно хлопнул скакуна Злюки по крупу и отправил его галопом вниз по горе. Он пришпорил своего желтого жеребца вверх по склону вслед за Хутулун.

Ее кобыла лежала на боку, в предсмертной агонии. В плече животного торчала стрела, еще одна — в животе, и еще одна — в крупе. Кровь стекала по ее вздымающемуся боку. Наконец она затихла, ее глаза широко раскрылись в смерти.

Хутулун лежала всего в нескольких шагах от нее. Она схватилась за лодыжку, медленно поднимаясь в сидячее положение. «Вот, — подумала она. — Сегодня мой день умереть».

Она услышала грохот копыт и увидела, как еще один из всадников Сартака несется вверх по склону к ней. Судя по виду, один из иррегулярных воинов Алгу, в бурых мехах и войлочных сапогах. Она нашла свой меч в траве и с трудом поднялась на ноги, не обращая внимания на жгучую боль в ноге. Она не позволит им взять ее живой для их пыток и утех.

Он остановил своего коня в нескольких шагах от нее. Она узнала круглые глаза и огненную бороду. Жосс-ран!

Он перегнулся через седло и протянул ей руку.

— Быстрее! — Он подтянул ее к себе.

Они скакали через темный лес елей и сосен, следуя по хребту вдоль плеча горы. Теперь, когда они были в безопасности, Жоссерана охватило ликование, которое всегда приходит после битвы, и он громко закричал, облегчение и триумф смешались воедино. Его голос эхом отразился от отвесных стен ущелья. Откуда-то снизу он услышал шум бурлящей реки.

Она обернулась в седле, и он улыбнулся ей. Но она не ответила на его улыбку; ее лицо было бледным; из-под шарфа сочилась кровь.

— Ты ранена?

— Тебе не следовало возвращаться за мной, Жосс-ран.

— Это была авантюра. Я выиграл. Мы выиграли. Разве нет?

Она не ответила ему.

Они выехали из-за деревьев, оказавшись под холодным солнцем на суровом красном хребте, лишенном деревьев и травы. Они замедлили шаг. Узкая тропа превратилась в уступ, огибающий край оврага. Внезапно Жоссеран снова почувствовал, как холодный ужас поселился у него внутри. Весна и таяние льдов вызвали обвал, и путь впереди был завален горой валунов.

Жеребец Жоссерана повернул вверх по осыпи в поисках прохода. Слишком круто. Его неподкованные копыта скользили по растрескавшейся от мороза скале и лишайнику, и сыпучий сланец с грохотом сыпался вниз по склону. Они были в ловушке. С одной стороны от них были утесы, с другой — овраг.

— Оставь меня здесь, — сказала она. — Если останешься, лишь подвергнешь себя опасности.

— Если они возьмут тебя живой, ты знаешь, что они сделают.

— Я не позволю им взять меня живой.

Под ними он услышал шум черной воды, реки, разлившейся от весенних паводков. Жоссеран развернул коня, думая найти другой путь вокруг горы, но тут услышал крики со стороны деревьев. Воины Сартака их нашли.

Жоссеран увидел тусклый блеск наконечников копий, когда они один за другим выходили из леса; пар валил от боков их коней, лед, грязь и кровь пятнали их сапоги и халаты. Их было два десятка, большинство — из кэшика Хубилая, многие — его товарищи по скачкам из Кашгара. Среди них он узнал Сартака.

— Возвращайся, Жосс-ран, — прошептала Хутулун.

— Я тебя не оставлю.

— Возвращайся. Им нужен не ты. Оставь меня здесь.

Они были менее чем в сотне шагов. Один из них уже вскинул лук к плечу, но Сартак поднял руку, и по его громкой команде воин неохотно снял стрелу с тетивы.

— Есть выход, — сказал Жоссеран. Он подвел желтого жеребца к краю утеса и уставился на пенящуюся реку.

— Ты безумен, — сказала Хутулун, прочитав его мысли.

— Я уже однажды совершал такой прыжок.

— Этот утес в десять раз выше. На этот раз ты умрешь.

— Я могу умереть, а могу выжить. Но если я выживу, ты будешь моей. Или я могу умереть, и это ничего не изменит, ибо я не желаю жить без тебя. — Он обнял ее за талию, поддерживая. — Скажи, что выйдешь за меня замуж и проживешь со мной остаток своих дней.

— Дней больше не будет.

— Тогда просто скажи это. В качестве прощального дара.

— Им не нужен ты, — повторила она. — Возвращайся к ним. Тебе не нужно умирать!

— Каждый должен умереть. От этого не уйти. Но немногим счастливчикам выпадает возможность назвать время и место. Сегодня — мой шанс. Так скажи же! Скажи, что выйдешь за меня замуж.

Он развернул коня лицом к Сартаку и его татарам. Он увидел, как Сартак в замешательстве покачал головой. Затем он снова развернул своего жеребца, обратно к утесу. Сартак понял, что задумал Жоссеран, и издал крик удивления и отчаяния. Внезапно Жоссеран пришпорил коня к ущелью, и вот они уже падали, падали навстречу жестокому приговору реки.

Ей всегда снилось, что она умеет летать.

Она почувствовала порыв ветра на щеке, и, как и в ее снах, небо было и вверху, и внизу. И она выкрикнула слова: «Я бы с радостью жила с тобой, и родила бы тебе детей, и была бы твоей женщиной, если ты этого хочешь», но почти тут же ее голос потонул в шуме реки, что неслась им навстречу.

Ей всегда снилось, что она умеет летать.

***

CXXXVI

Лето снова пришло в Бухару, и миндальные деревья вновь зацвели. Медово-желтые кирпичи великого минарета Калян вырисовывались на фоне неба немыслимой синевы. Под разномастными навесами на базаре свежеокрашенные ковры пылали багрянцем, лютиковой желтизной и королевской лазурью, вывешенные сушиться на солнце. Виноград, инжир и персики ломили прилавки своей тяжестью, и в изобилии были алые арбузы, арыки текли их сладким соком, оставляя булыжники базара по щиколотку в корках.

Но во дворце хана Алгу начали созревать и другие семена.

Пылинки плыли в лучах солнечного света, пробивавшихся со свода. В великом зале царила тишина, гнетущий трепет перед лицом ханского гнева. Пленника, с запястьями, связанными за спиной кожаными ремнями, бросили ничком на каменные плиты, и не было в том великом собрании никого, кто не предпочел бы вскрыть себе вены, чем поменяться местами с несчастным обломком, извивающимся, как ночной червь, у ног хана. Было очевидно, что его избивали не часы, а дни. Во рту у него почти не осталось зубов, а глаза почти заплыли.

У Уильяма все внутри сжалось. Он не сразу узнал этого человека.

— Что происходит? — прошептал он своему соседу.

Его спутником был магометанин, персидский писец, говоривший как на латыни, так и на татарском. Его приставили к нему по прибытии в Бухару из Кашгара несколько недель назад.

— Царевна Мяо-Янь беременна, — ответил тот. — Ее девственности лишили до ее прибытия сюда. Этот офицер обвиняется. Как глава ее эскорта, он отвечал за ее защиту. Если он не выдаст виновного, ему придется заплатить самому.

Уильям смотрел, охваченный ужасным оцепенением. Сартака подняли на ноги его стражники, и он стоял, пошатываясь, кровь запеклась в его редкой бороде, кожа была цвета мела. Уильяму казалось, он чувствует запах его страха.

Алгу что-то рявкнул на своем языческом наречии, и Сартак ответил ему голосом, не громче кваканья.

— Он отрицает, что это был он, — прошептал перс на ухо Уильяму. — Это ему не поможет. Был он или не был, он был главным.

— Что они с ним сделают? — спросил Уильям.

— Что бы это ни было, это будет нелегко.

По приказу Алгу Сартака выволокли из зала. Он кричал и бормотал, его доблесть покинула его перед лицом той смерти, что уготовил ему Алгу.

«Нет, — подумал Уильям. — Нет, я не могу этого допустить».

— Скажи Алгу, что это был я, — произнес Уильям. — Он невиновен. Виновен я. Я.

Но ему лишь показалось, что он произнес эти слова. Ужас парализовал его, и он не мог ни говорить, ни думать. Он не мог даже молиться.

В ту ночь ему снилось, что он падает. Под ним был сине-ребристый купол мечети Шахи-Зинда, а за ним — пылающие равнины Каракумов. Его руки и ноги отчаянно били по вращающемуся синему небу. Затем пыль Регистана устремилась ему навстречу, и раздался ужасный звук, словно дыню разрубили мечом, и его череп треснул, как яйцо, и окрасил пыль.

А потом ему приснилось, что он стоит на площади, глядя на труп, но это было не его тело, лежавшее там, под Башней Смерти, а тело Сартака; и это был не сон.

С Сартака уже содрали кожу, когда его сбросили с минарета, ибо сначала его освежевали там, в Башне Смерти, срезая кожу полосами острыми ножами и отдирая ее от плоти железными щипцами. Его крики разносились над городом, призыв к молитве за всех когда-либо несправедливо обвиненных, магометан и неверных вместе. Уильям стоял над истерзанной и сломанной плотью вместе с другими, кто был свидетелем его казни в тот день, и снова и снова бормотал: «Моя вина. Моя величайшая вина».

Но никто не понимал. Уильям знал, что избежал ужасного наказания, и теперь был осужден во второй раз за свое молчание.

***

CXXXVII

Алгу отправил срочное послание по ямской службе к Хубилаю, чтобы узнать его дальнейшую волю в этом деле. Ответ был недвусмысленным.

Мяо-Янь была уединена в башне дворца со своими служанками на оставшиеся месяцы ее заточения. Затем палачу Алгу было дано еще одно, тайное, поручение. Мяо-Янь была царской дочерью, и проливать кровь Чингисхана было непозволительно. Для нее должен был быть придуман другой способ казни.

Ласточки метались между куполами и полукуполами, ныряя под ветви тутовых деревьев в садах, порхая в гнезда, которые они свили под выступающими балками толстостенных сырцовых домов. «Они готовятся к появлению птенцов», — подумала она, положив руку на свой округлившийся живот. В их деловитом порхании и кружении есть неистовая радость. А я жду здесь, в этой скорбной башне, как узница.

Она знала, что не угодила своему новому господину, что не угодила всем, и знала, что это связано с ребенком, растущим в ее чреве. Она не понимала, как возникает такая новая жизнь, но знала, что это связано с тем, что мужчина ложится с женщиной. Но она также знала из своих бесед с несторианскими священниками и с Отцом Небесным, что дитя может родиться от юной и целомудренной женщины, и что это считается великим благословением.

Служанки, которых она привезла с собой из Катая, были отосланы, и на их место пришли угрюмые, молчаливые персиянки, говорившие лишь на своем фарси и не могшие ничего ей рассказать о происходящем. Они не понимали обычая лилейных ножек и не пытались скрыть своего отвращения, когда меняли ей повязки. Она сносила свое одинокое бдение, гадая, в чем ее проступок, и страшась грядущих родов, в которых она была так же беспомощна и несведуща, как дитя.

Поздно вечером появились воины, их доспехи загремели, когда они спешили по коридору в ее покои. Это были воины Алгу, первые мужчины, которых она видела со дня своего прибытия в Бухару. Лица их были безрадостны. Она отвернулась от окна, ожидая какого-нибудь посланника от Алгу или от своего отца, но вместо этого солдаты взяли ее под руки и без единого слова вывели из покоев и через тяжелую, зарешеченную дверь в конце крытой галереи.

Ее поспешно провели по шестиугольным плитам засаженного деревьями двора, ягоды тутовника хрустели под сапогами воинов в сером сумраке. За другими воротами ждала кибитка с занавешенными носилками, и ей с двумя ее персидскими служанками велели войти внутрь.

Их повезли по улицам к западным воротам. Сквозь занавеси Мяо-Янь видела, как в бесчисленных окнах мерцают масляные лампы. А потом они выехали из города, и она почувствовала горячее, смрадное дыхание пустыни.

Она гадала, что задумал для нее хан. «Возможно, — подумала она, — никакого брака и не будет. Возможно, они решили увезти меня под покровом тьмы, и я вернусь в Шанду».

Но солдаты пришли не для того, чтобы сопроводить ее в Шанду. Ей даже не суждено было покинуть ханство своего нареченного мужа. Вместо этого ее привезли в одинокую юрту на безликих равнинах Каракумов, в компании лишь двух ее немых служанок и дюжины воинов Алгу.

Следующие несколько дней она провела одна в юрте, напуганная и растерянная. Снаружи по бесплодной равнине выл ветер.

«Только бы они не тронули моего ребенка».

На рассвете у нее отошли воды. Укол боли в животе застал ее врасплох, заставив в ужасе задохнуться на полу юрты. Она позвала своих служанок, но те лишь смотрели на нее широко раскрытыми глазами и не двигались с места, чтобы помочь. Одна убежала за солдатами. Мгновение спустя полог юрты был откинут, и, увидев их лица, она закричала, ибо в тот миг поняла, какова будет ее судьба.

«Только не моего ребенка».

Они выволокли ее из юрты туда, где уже ждали оседланные для поездки лошади. Это было прекрасное утро, солнце еще не совсем взошло, луна все еще была бледным призраком над пустыней.

— За что вы это делаете? — кричала она. — За что вы это делаете?

Они связали ей руки за спиной кожаными ремнями и бросили на носилки, привязанные между двумя их лошадьми. Они отвезли ее, пожалуй, не более чем на три-четыре ли от юрты. Затем стащили с носилок и потащили по песку.

Она закричала, сотрясаемая новой схваткой, но они не обратили внимания на ее страдания.

Там была неглубокая впадина, все еще погруженная в черную тень. Именно туда они ее и бросили, и один из мужчин держал ее, пока другой связывал ей ноги веревкой вокруг колен и лодыжек. Затем они обмотали ее бедра кожаными ремнями, а таз — более толстыми кожаными путами, стянув их так туго, что она вскрикнула от боли.

— Что вы делаете? — кричала она им. — Скажите мне, что происходит! Что я сделала?

Они вернулись к своим лошадям. Их командир долго смотрел на нее, возможно, чтобы убедиться, что его люди выполнили задание в точности по инструкции, а затем они ускакали через равнину.

Мяо-Янь ахнула от шока новой родовой боли, и когда она прошла, и она снова открыла глаза, солдаты были не более чем точками на безликом горизонте.

Когда взошло солнце, она закричала свой протест вечному Голубому Небу, снова и снова выкрикивая слова «Отче наш», которым научил ее Отец-Наш-Который-На-Небесах, ибо она знала, что никогда не грешила ни против своего отца, ни против своего мужа, а священник Жоссерана говорил ей, что невинные никогда не бывают наказаны. «Если ты лишь воззовешь к имени Божьему, — говорил он, — ты будешь спасена».

***