Шелковый Путь

XVII

Сколько они уже в пути? Он сбился со счета недель. Или это уже были месяцы?

Они ехали по великому пустынному тракту из Алеппо, миля за милей по твердому гравию, по безлюдным владениям коз и пастухов-бедуинов. Татары настояли, чтобы они оставили свои повозки с тяжелыми железными сундуками с припасами и кольчугой, которую Жоссеран вез в дар татарскому хану. Остальные дары Жоссеран уложил в непромокаемую кожаную сумку и вез на своей лошади. Сам он был опоясан дамасским мечом.

Уильям по-прежнему прижимал к себе кожаную суму, которую привез из Акры. Жоссеран гадал, какие сокровища тот счел незаменимыми для своей миссии. Наверное, тиски для пальцев и власяницу.

Хоть еще и была зима, дни стояли теплые, и Уильям, непривычный к жаре и измученный тяготами пути, качался из стороны в сторону в седле. «Он и восьми дней не протянет, не то что восьми месяцев», — подумал Жоссеран. Их всех терзали мухи, которые облепляли уголки глаз и рта, стоило им остановиться на отдых. Восемь месяцев! Невозможно. Джучи, должно быть, просто хотел их помучить.

— Я хочу, чтобы ты научил меня говорить по-татарски, — сказал Жоссеран.

— Для тебя это будет слишком трудно, — ответил Джучи на арабском.

— Он очень похож на тюркский, а я уже достаточно хорошо на нем говорю. Думаю, ты увидишь, что у меня есть способности. Да и делать нам больше нечего в этом бесконечном пути.

— С чего мне начать?

— Я уже знаю, что «здравствуй» — это «салям». «Спасибо» — «рахмет». Утром вы говорите друг другу «кайырлы иртэ». А вечером — «кайырлы ки».

Джучи восхищенно рассмеялся.

— Отлично. Мои люди думают, что ты так же глуп, как твоя лошадь, но они тебя недооценили. Что ж, варвар. Как ты и сказал, в пути нам все равно больше нечем заняться. Буду говорить тебе по нескольку слов, пока мы едем, и посмотрим, кто из вас быстрее научится говорить по-татарски — ты или твоя лошадь!

Однажды вечером, вскоре после того как они покинули Алеппо, одного из татар укусил скорпион. Он всю ночь прорыдал от боли, а рано утром умер. Этот случай до костей пробрал Уильяма.

Но видения Христа помогали ему терпеть. Если это его крест, его чистилище, то да будет так. Он примет свои невзгоды как бич за нечистые помыслы.

Конский навоз прилипал к их сырой одежде; воздух в шатре был пропитан его запахом. Уильям вытер глаза, которые слезились и щипало от дыма костра.

— Думаешь, следующими они съедят нас? — спросил он Жоссерана.

Он слышал предания об этом народе: что они пьют кровь и едят собак, лягушек и змей, даже друг друга. Глядя на них сейчас, в это нетрудно было поверить. Он с отвращением уставился на месиво из овечьих кишок на мокрой траве перед собой. Татары смеялись и понукали его есть, вытаскивая из дымящейся груды потрохов трубки кишок перепачканными в жире пальцами. Остатки животного — шкура, голова и окровавленные кости — лежали грудой в стороне.

Хозяин юрты зарезал животное в их честь. Жоссеран никогда не видел, чтобы животное убивали таким образом: мужчина просто бросил его на спину, прижал коленями и вспорол ему живот ножом. Затем он по локоть засунул руку в подрагивающие кишки животного и пережал аорту, остановив сердце. Через несколько мгновений голова овцы поникла, и она умерла, не пролив почти ни капли крови.

Способ приготовления туши был столь же жестоким. Выбросили только содержимое желудка; все остальное — рубец, голову, потроха, мясо и кости — бросили в кипящую воду.

Уильям изнемогал от голода, но его желудок бунтовал при виде розового, полусырого месива перед ним.

Джучи отрезал ножом кусок почти сырого мяса от туши и сунул его себе в рот. Уильям слышал, как у него между зубами хрустят мелкие косточки. На подбородке блестел жир.

У входа стоял бурдюк из козьей шкуры. Джучи, пошатываясь, встал, налил немного жидкости из бурдюка в деревянную чашу и сунул ее в руки Уильяму. Он жестом велел ему пить.

Это был кумыс, как они его называли, — перебродившее кобылье молоко, которое они пили с каждой едой. По крайней мере, это было не так уж неприятно, теперь, когда он к нему привык. Прозрачный и терпкий, как вино, он слегка пенился и оставлял миндальное послевкусие.

Уильям поднес чашу к губам и осушил ее одним глотком. Тут же он схватился за горло, задыхаясь. Внутри у него все горело огнем. Татары разразились хохотом.

— Вы его отравили! — крикнул Жоссеран.

— Черный кумыс, — сказал Джучи. Он похлопал себя по животу. — Хорошая вещь!

И тогда им ничего не оставалось, как заставить Уильяма пить еще, стоя перед ним и хлопая в ладоши при каждом глотке. Он понимал, что они делают. Этот черный кумыс был крепок, как херес, и Уильям знал, что скоро будет так же пьян, как и они. Когда он осушил несколько чаш этой мерзкой жидкости, им надоела их игра, и они снова уселись на мокрую траву, продолжая свою трапезу.

— Вы в порядке, брат Уильям? — спросил его Жоссеран.

— Не присоединишься ли ко мне… в молитве? — ответил тот. Язык вдруг показался ему вдвое больше, и он понял, что промямлил слова.

— Мои колени уже в волдырях и стерты в кровь от твоих постоянных молений.

— Нам следует испросить божественного наставления… дабы обратить этот народ к Господу.

Татары наблюдали, как он рухнул на колени у огня и воздел сложенные руки к небу. Их взгляды проследили за его взором к дымовому отверстию и единственной вечерней звезде, что висела над юртой.

— Костями Господа клянусь, прекрати, — сказал ему Жоссеран. — Их твои молитвы ничуть не впечатляют. Они думают, что ты одержим.

— Мнение татарина меня не беспокоит.

И это была правда. Впервые за много недель он больше не боялся. Он чувствовал себя сильным, непобедимым и харизматичным. Уильям громко воззвал к Господу, призывая его сойти к ним, защитить их души и направить их варваров-проводников на единственно верный путь.

Когда он закончил, Жоссеран все так же угрюмо жевал кусок сырых потрохов.

— Как ты можешь есть это отвратительное месиво? — спросил Уильям.

— Я солдат. А солдат не может выжить без еды, какой бы отвратительной она ни была на вкус.

Уильям взял в руку кольцо вареной кишки, ощутив ее склизкую текстуру. К горлу подкатила тошнота. Он встал и вышел из шатра, собираясь швырнуть потроха стае собак.

Но тут мир закружился вокруг него, и он рухнул на спину, мертвецки пьяный.

Уильям проснулся до рассвета. Где-то в ночи он услышал вой волка. В затылке тупо болело. Он дотронулся до распятия на шее и прошептал безмолвную молитву. Он знал, что если потерпит неудачу в этой искупительной миссии всей своей жалкой жизни, спасения не будет.

***

XVIII

Утро было холодным и серым. Внизу расстилалось озеро цвета стали. Склоны вокруг были окутаны темными облаками. Изредка, в разрывах сплошной пелены, мелькали зазубренные пики гор, что тянулись по всему горизонту, их вершины были покрыты снегом и льдом.

Джучи сидел на корточках у костра перед юртой. Холод, казалось, его не трогал. На нем были войлочные сапоги с толстой подошвой, как и у всех татар, и плотный халат с запахом, который они называли дээл, подпоясанный широким кушаком из оранжевого шелка. Он еще не надел свою шапку на меху. Голова его, как и у остальных, была почти полностью выбрита, лишь на лбу остался хохолок, а за ушами — две длинные косички.

Он жарил на конце длинной палки овечью голову. Он поворачивал ее над углями. Когда вся шерсть обгорела, он положил голову на землю и принялся кончиком ножа извлекать скудные кусочки обугленной плоти и костного мозга.

Завтрак.

— Долго ли нам еще до Каракорума? — спросил его Жоссеран на языке татар.

Джучи ухмыльнулся.

— Очень хорошо. Ты говорил, что у тебя есть слух к языкам. Я думал, это просто хвастовство. — Он потыкал ножом в глазницу, отыскивая еще один нежный кусочек. — Каракорум? Если гнать во весь опор и если погода будет благоприятной… может, к лету.

Жоссеран почувствовал, как у него упал дух. Значит, они все-таки не шутили.

— Все еще так далеко?

— Каракорум — в центре мира. А мы все еще на самом его краю.

Из юрты, слегка пошатываясь, вышел Уильям, его кожа была пепельного цвета.

— Как я оказался в своей постели? — спросил он Жоссерана.

— Я отнес тебя. Ты упал в траву.

Монах воспринял эту информацию с невозмутимым молчанием. Жоссеран ожидал хотя бы шепота благодарности.

— Я смотрю, ты уже учишь их тарабарщину.

— Разве это не хорошо?

— Ты предатель и еретик, тамплиер.

— Это почему же?

— Ты постоянно с ними болтаешь, но так и не сообщил этим язычникам о послании, которое я везу от Святого Отца. Разве неправда, что ты предлагал заключить перемирие с этими дьяволами?

— Я ваш провожатый и толмач. Вот и все.

— Ты меня за дурака держишь?

Жоссеран отвернулся. Он увидел, как Джучи бросил остатки своего завтрака в огонь, где голова с шипением лопнула.

— Как же мне хочется доброго куска жареной баранины, — сказал Уильям и, спотыкаясь, побрел искать свою лошадь.

Жоссеран беспокоился за Кисмет. Темп их путешествия изнурил ее. С тех пор как они достигли гор, корма стало меньше, и теперь она превратилась в ходячий скелет. Она из последних сил держалась, дух ее был не сломлен, но он не думал, что она протянет долго.

Сначала татарские скакуны показались ему смешными. У них были толстые шеи, густая шерсть, и ростом они были едва ли выше пони, на котором его учили ездить в детстве. Когда он видел этих якобы свирепых татарских воинов на их желто-бурых мулах, он с трудом верил, что это та самая кавалерия, которая опустошила половину известного мира.

Ему пришлось пересмотреть свое мнение. Эти приземистые, уродливые твари могли скакать галопом вечно, и даже когда земля была покрыта толстым слоем снега, они умудрялись находить себе пропитание, разгребая лед передними копытами, чтобы пожевать замерзшую и почерневшую растительность и каким-то образом извлечь из нее пользу.

Вьючные лошади, которых Жоссеран привел из Акры, давно пали.

Это было изнурительное путешествие, день за днем, неделя за неделей, в седле, их проводники задавали убийственный темп. Татар знал лишь один способ езды — галоп, с передышкой в несколько минут каждые два часа. Иногда они проезжали до пятидесяти миль в день.

Каждый из них привел с собой из Алеппо не менее пяти лошадей; поводья каждой были свободно привязаны к шее соседней, а последнюю в ряду всадник вел правой рукой. Каждую лошадь они использовали два дня, прежде чем дать ей отдохнуть.

Жоссерану тоже дали свой табунок татарских пони. Но их тяжелый, тряский бег оставлял его измученным и с натертой задницей после легкого галопа персидских скакунов, к которым он привык, а сама Кисмет, даже без седла, не поспевала.

Татары использовали короткие кожаные стремена и часами стояли в седле, их жилистые ноги, казалось, никогда не уставали. Жоссеран пытался им подражать, но через несколько минут его бедренные мышцы сводило судорогой, и он опускался в жесткое деревянное седло, где его трясло и колотило так, что кости трещали. К полудню каждого дня боль уже въедалась в его суставы; сначала в колени, а затем в позвоночник, пока к вечеру не казалось, что все его тело горит огнем.

Но эти татары, казалось, чувствовали себя в седле увереннее, чем на своих коротких кривых ногах; он даже видел, как они спят верхом. Они управляли своими скакунами, сжимая бока лошади икрами, и поскольку они могли ехать, не используя поводьев, то даже стреляли из лука на полном скаку. Вот почему они носили такие легкие доспехи, понял он; обычный рукопашный бой их не интересовал. Они могли позволить своим стрелам делать за них всю работу, на расстоянии. Даже тамплиеры не имели бы шансов в бою против такой кавалерии.

Он никогда не знал таких воинов. Они могли выживать на таком малом. Иногда они проводили целый день без остановки на еду. И что это была за еда. Она неизменно состояла из нескольких кусков вареной баранины, съеденной почти сырой.

Он всегда гордился своей силой и выносливостью, но теперь стал с ужасом ждать утра и перспективы еще одного дня беспощадной тряски в седле. Иногда он даже сомневался, доживет ли до этого легендарного Каракорума. Что до Уильяма, то его кожа стала серой, и Жоссерану приходилось снимать его с лошади в конце каждого дня. Но тот, уверенный в своей вере, каждое утро снова отдавался этому испытанию, как истинный мученик.

И пока проклятый монах мог это выносить, мог и он.

***

XIX

То, что Жоссеран до сих пор видел у этих татар, убедило его, что союз с ними не просто желателен, а необходим. Ни одна христианская армия не смогла бы одолеть их на коне или даже остановить их продвижение, уж точно не теми силами, что были у них в Утремере.

Если крестоносцы не могли одолеть татарскую конницу на поле боя, им оставалось лишь укрываться за стенами своих замков. Но если судить по числу и размерам татарских осадных машин, что он видел под Алеппо, то даже Акра и Замок Пилигримов долго не продержатся.

И все же Каракорум был так далеко. К тому времени как они наконец сядут за стол переговоров с этим Ханом ханов, в Святой земле может не остаться в живых ни одного христианина или сарацина, чтобы заключать договор.

Перейдя горы Эльбурс и оказавшись в Персии, он своими глазами увидел последствия сопротивления.

В караванном городе Мерв не осталось ни одного целого здания. Чингисхан стер город с лица земли много лет назад. После того как жители сдались, он приказал каждому татарскому воину собственноручно убить триста персов. Приказ был исполнен в точности. Позже он сжег великую библиотеку, скормив огню сто пятьдесят тысяч древних книг. Говорили, что зарево от того пожара было видно через пустыню в самой Бухаре.

Они пересекли еще одну пустыню, еще более безводную, чем те, что они видели в Сирии, — лишь застывшие волны песка, усеянные кустами сухого саксаула. Ночью они увидели на северо-восточном горизонте зарево, которое, по словам Джучи, исходило от огня, зажженного на башне минарета Калян в Бухаре. Это было самое высокое здание во всем мире, сказал он, и на самом его верху был кирпичный фонарь с шестнадцатью арками, служивший маяком для купеческих караванов в ночной пустыне.

Жоссеран счел это заявление типичным цветистым преувеличением магометан, но когда они наконец прибыли в великий город, он убедился, что это была правда.

Минарет Калян был перстом из обожженного кирпича с узорчатой кладкой, головокружительно взмывавшим в небеса. Прямо под фигурными кронштейнами галереи муэдзина тянулось ожерелье из глазурованной синей плитки с вязью куфического письма.

— Его также называют Башней Смерти, — сказал Джучи. — Узбекские правители, что некогда царствовали здесь, сбрасывали своих пленников с вершины минарета вон туда, на Регистан.

Это было поразительное сооружение. Даже Чингисхан был им впечатлен, сказал Джучи, ибо это было единственное здание в Бухаре, которое он пощадил, — его и пятничную мечеть, да и у той на стенах остались следы от пожара.

Остальная часть города была отстроена уже после времен Чингисхана. Но в нем все еще витал дух запустения, словно Чингисхан и его орды убийц прошли здесь всего несколько дней назад. От города несло, как от Парижа или Рима, а вода в каналах была застойной и зеленой. Дома были унылые, мелово-бледные, построенные из беленой глины, с кривыми дверными проемами. Персидских лиц было мало; население здесь было смуглым и миндалеглазым: татары, киргизы и узбеки.

Земля за разрушенными стенами по-прежнему была пустынна. Всего в часе езды от Регистана они наткнулись на пирамиду из человеческих черепов, уже выбеленных солнцем и обглоданных падальщиками.

— Боже милостивый, — пробормотал Жоссеран.

Для этой части пути они наняли проводника-араба, и тот оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что Джучи и его солдаты их не слышат.

— До татар, куда ни глянь, все было зеленым. Теперь все умирает. Все!

Над равниной висела скорбная тишина. Казалось, резня случилась только вчера, и трупы все еще гнили в полях.

— Это все сделали татары?

Он кивнул.

— Кяризы, — сказал он, используя персидское слово для подземных колодцев, питавших пустыню, — поддерживали бедные крестьяне. Татары вырезали их всех, как овец. Теперь некому вычищать ил из колодцев, и вот земля тоже убита.

— Они убили всех?

— Нет. Поэтов, ремесленников, лекарей — этих они забрали с собой в Каракорум. Но всех остальных… — Он пожал плечами и кивнул в сторону пирамиды из костей. — Они убили даже животных.

«Что это за люди? — думал Жоссеран. — У них нет жалости ни к кому. Чем дальше мы едем, тем более тщетным кажется наше посольство. Если бы я мог сейчас вернуться к Тома Берару, что бы я ему сказал? Никто в Акре или Риме не мог бы представить себе такого царства. Оно простиралось до края света и далеко за его пределы. Во Франции он мог доехать из Труа в Марсель за две недели. Здесь за две недели не выберешься даже из пустыни».

— Мы спасем этих людей для Христа, — сказал Уильям.

— Нам бы себя спасти, — пробормотал Жоссеран и отвернул коня от жуткого монолита.

***

XX

Они пересекли огромную равнину и деревни из беленой глины. Изредка им попадались руины мечети или одинокая арка караван-сарая — свидетельства кровавого похода Чингисхана пятьдесят лет назад. Но наконец пустыни остались позади. Они двинулись по зеленой речной долине к Самарканду.

Караванный город был окружен заснеженными горами. Ребристые купола магометанских мечетей дремали под серебристыми тополями, а Регистан кипел базарами среди глинобитных стен купеческих складов и постоялых дворов. Этот город тоже был отстроен после татарских разорений, и обожженные на солнце кирпичи медресе и мечетей были заново украшены фаянсом павлиньей синевы и яркой бирюзы, сверкавшим на зимнем солнце.

Жоссеран стоял на крыше их хана, наблюдая, как рассвет просовывает свои грязно-желтые пальцы над многокупольными крышами базара и в лабиринт аркад. Черепичный купол мечети блестел, как лед, черная игла минарета вырисовывалась на фоне одинокой холодной звезды. Муэдзин взобрался на крышу башни и начал азан — призыв к молитве. Его голос эхом разнесся над крышами города.

— *Аузу билляхи мина шайтани раджим, бисмилляхи рахмани рахим…*

— Послушай их. Завывают, как будто человеку зубы рвут, — сказал Уильям.

Жоссеран обернулся. Монах появился из тени, словно призрак. Он закончил завязывать шнур на своей рясе с капюшоном.

— Этот гимн очень похож на наше собственное григорианское пение, — сказал Жоссеран. — Он так же плавно льется и так же мелодичен.

— Похож на наш? — прорычал Уильям.

— Ты считаешь его варварским, потому что не понимаешь. Я прожил в Святой земле пять лет. Этот гимн они повторяют каждый день на рассвете, те же слова, та же гармония. Они ищут своего бога, как мы ищем нашего.

— У них нет бога, тамплиер. Есть только один Бог, и Он — Бог единой и истинной веры.

Жоссеран разглядел неуклюжую фигуру аиста, свившего гнездо на крыше соседнего минарета, — зрелище столь же привычное для него здесь, как и в Акре. Он понял, что будет скучать по аистам, если когда-нибудь вернется во Францию. «Может, это и правда, может, я слишком долго прожил среди сарацин и заразился их ересями».

— Я лишь хочу сказать, что они не безбожники, как некоторые полагают.

— Если они не любят Христа, то как они могут быть не безбожниками?

Жоссеран не ответил.

— Мы здесь далеко от Акры, — продолжал Уильям, — но скоро мы вернемся, и я буду вынужден доложить о твоих словах. Тебе бы следовало попридержать язык.

«Чума на всех священников», — подумал Жоссеран. И тут же пришла другая мысль: «А может, я и не вернусь, если Бог будет милостив. Но с другой стороны, когда за все эти годы я видел милостивого Бога?»

***

XXI

Цвет озера сменился с фиолетового на черный. Темный силуэт гор впереди растаял на фоне свинцового неба, пронизанного золотыми лучами.

Он поежился в своих мехах. С тех пор как они начали подъем с равнин Самарканда, он стал одеваться на татарский манер: в толстую меховую куртку и войлочные штаны, заправленные в сапоги. Но ему все равно было холодно.

Его спутники расседлывали лошадей. Он оторвался от созерцания озера и присоединился к ним. Он погладил морду Кисмет, шепча слова ободрения. Бедняжка, сквозь бока у нее уже проступали ребра.

Он повернулся к Джучи.

— Нам предстоит пересечь эти горы?

— Вам предстоит пересечь еще немало гор и пустынь, прежде чем вы доберетесь до Центра Мира. — Казалось, их мучения доставляли ему какое-то извращенное удовольствие. Сам он, похоже, был невосприимчив к любым страданиям. «Зад у него, должно быть, твердый, как дубленая кожа», — подумал Жоссеран.

— Ваш шаман, — сказал Джучи, назвав монаха татарским словом, — не выдержит этого пути.

— *Deus le volt*, — прошептал Жоссеран по-французски. — Того воля Божья.

— Ты был бы не прочь пустить ему кровь.

— Он слишком скуп, чтобы истекать кровью.

Джучи оглянулся через плечо.

— Темнеет. Где он?

— Разве он не у своей лошади?

Но Уильяма не было ни у лошади, ни в шатре. Они обыскали лагерь, но его нигде не было.

Жоссеран нашел его у реки. Скинув верхнюю часть своего плаща, он держал в руке прут, который сорвал с тополя. Спина его была багровой и исполосована красными рубцами. Сидя в седле Кисмет, Жоссеран наблюдал, как монах хлещет себя веткой через плечо.

Нанося удары, он нараспев читал молитву, хотя Жоссеран не мог разобрать слов.

— Я бы подумал, что тяготы нашего пути — уже достаточное наказание даже для человека Божьего, — сказал Жоссеран.

Уильям вздрогнул и обернулся. Он дрожал от холода.

— Это плоть понуждает нас грешить. И справедливо, чтобы плоть за это страдала.

— И какие же грехи ты совершил сегодня? Ты провел весь день в седле.

Уильям отбросил прут и с трудом натянул на себя рясу.

— Тело — наш враг.

— Наш враг? Если так, то мне кажется, твое уже достаточно настрадалось, таская тебя на себе последние несколько месяцев.

Уильям закончил одеваться. Он до сих пор пренебрегал войлочными сапогами татар, и его ноги в сандалиях почти почернели от холода.

— Неужели мук этого дня тебе недостаточно?

Монах вскарабкался на берег.

— Они не говорят, сколько еще нам ехать?

— Может статься, к тому времени как мы вернемся в Святую землю, бороды наши побелеют, и даже сарацины будут слишком стары, чтобы сесть на коней и погнаться за нами.

Уильям дрожал на пронизывающем горном ветру, кровь проступала на спине его рясы. Жоссеран чувствовал в равной мере и благоговение, и отвращение. В этой страсти к боли было что-то почти плотское.

— А ты не боишься того, что за горами, тамплиер? — спросил Уильям.

— Я боюсь Бога и боюсь его суда. Кроме этого, я не боюсь ничего на этой земле, ни одного человека.

— Но я говорю не о людях. Говорят, в земле Катая есть твари с песьими головами, которые одновременно и лают, и говорят. Другие говорят, там есть муравьи размером с быка. Они роют землю в поисках золота и разрывают клешнями на куски всякого, кто им попадется.

— Я слышал те же россказни, но не встречал никого, кто побывал бы в этом Катае и видел такое своими глазами. — Он пожал плечами. — В Самарканде ты говорил мне, что мы скоро вернемся в Акру. В последнее время, должен признаться, я думаю, что мы не вернемся вовсе.

— Тогда мы полетим прямо в объятия Господа.

— Что ж, надеюсь, у него горит очаг, — пробормотал Жоссеран себе под нос, — ибо так холодно мне не было еще никогда в жизни.

***

XXII

Их новый отряд появился из мира облаков и льда.

В эскадроне было, пожалуй, два десятка всадников. На них были меховые шапки с ушами, у некоторых поверх были надеты куполообразные шлемы. Длинные войлочные халаты свисали по бокам лошадей почти до самых сапог. Из деревянных колчанов на спинах щетинились стрелы; с острия копья безвольно свисал треугольный бунчук.

От лошадей валил пар; с неба цвета стали медленно падал снег.

Их предводитель выехал вперед. Его волосы и лицо были обмотаны пурпурным шелковым шарфом для защиты от холода. Одним движением он сдернул шарф.

Жоссеран замер. Это был не мужчина.

Ее губы изогнулись в улыбке, в которой не было и тени доброты, и она повернулась к Джучи.

— Так вот они, варвары, — сказала она на своем языке, думая, что он не поймет. Ее миндалевидные глаза были подведены сурьмой, но в них не было ничего соблазнительного. Это были жесткие глаза торговца лошадьми, оценивающего товар на базаре.

Он понял, что принял ее за мужчину из-за осанки и того, как она держалась в седле, ибо одета она была не как татарский воин. Под меховой курткой на ней был халат винного цвета, длинный и с высоким воротом, с разрезом до пояса, чтобы не мешать езде. Узкую талию туго перехватывал широкий шелковый кушак, а по спине почти до бедер спускалась единственная иссиня-черная коса.

— Этих двух варваров прислал сюда наш хан, Хулагу, — сказал ей Джучи. — Они желают аудиенции у Великого хана в Каракоруме. Он просит доставить их в целости в Бешбалык, чтобы их сопроводили в последней части пути к Центру Мира.

Девушка повернулась к одному из своих спутников.

— Тощий умрет от холода, не проехав и полпути через горы. Другой выглядит достаточно крепким. Но он так же уродлив, как его конь, а нос у него вдвое больше.

Татары рассмеялись.

— С тобой у меня счетов нет, — произнес Жоссеран на ее языке, — но вот коня моего уродливым называть не позволю.

Ухмылка сползла с ее лица, а спутники в изумлении замолчали.

— Что ж, — наконец сказала она. — Варвар, оказывается, умеет говорить.

— Но насчет него ты права, — добавил Жоссеран, кивнув в сторону Уильяма. — Его можно и здесь похоронить.

Настала очередь Джучи улыбнуться.

— Он выучил язык Людей за время нашего пути. У него живой ум. Для варвара он занятен.

— Не вижу, чем цивилизованному человеку может быть занятен варвар, — сказала она. Она снова повернулась к Жоссерану. — Я Хутулун. Имя моего отца — Кайду. Он величайший татарский вождь здесь, на Крыше Мира. Я отведу вас к нему. Советую следить за своими манерами.

И она развернула коня и повела отряд через перевал в Ферганскую долину.

***

XXIII

По дну долины раскинулся кочевой город; черные купола-ульи татарских юрт вырисовывались на фоне припорошенной снегом степи и низкого неба. По периметру в круг были поставлены повозки, а воины несли стражу верхом на конях. На открытой равнине паслись верблюды, лошади и овцы.

Когда они въехали в лагерь, люди вышли поглазеть на них. У них были темные миндалевидные глаза и почерневшие от ветра лица; мужчины — в меховых шапках и тяжелых коричневых тулупах, женщины — с волосами, уложенными по обе стороны головы, словно бараньи рога. У детей были бритые головы и длинные чубы.

Они остановились перед ханским шатром для приемов. У входа на прохладном горном ветру хлестал стяг из хвостов яка.

Шатер для приемов был так длинен и широк, что в нем могло поместиться, пожалуй, десять тысяч человек; он был целиком сшит из шелка, снаружи отделан шкурами леопарда и выкрашен в красный, белый и черный цвета. Его поддерживали крепкие лакированные шесты.

— Осторожнее, варвар, — сказала Хутулун, когда они спешились. — Ни ты, ни твой спутник не должны наступать на порог юрты хана. Это навлечет на род беду. И тогда им придется вас убить, причем медленно.

— Я бы не хотел доставлять им такое неудобство, — ответил Жоссеран и передал предостережение Уильяму. «Какое суеверие! — подумал Жоссеран. — Они наводят ужас на полмира, а сами боятся собственной тени».

Они последовали за Хутулун внутрь.

Огромный шатер был увешан мехами горностая и соболя и пах древесным дымом. Внутри царило благословенное тепло. Когда глаза Жоссерана привыкли к полумраку, он различил два ряда татар, мужчин с одной стороны и женщин с другой, а в дальнем конце огромного павильона — суровую, седовласую фигуру, возлежавшую на ложе из медвежьих и лисьих шкур.

В центре юрты горели два костра из корней шиповника и полыни.

— Вы должны пройти между огнями, варвар, — сказала Хутулун. — Пламя очистит ваш дух от злых помыслов.

В качестве дополнительной меры предосторожности стражники Кайду тщательно обыскали их на предмет ножей, и Жоссерану пришлось отдать свой дамасский меч. Лишь после этого им позволили приблизиться к ханскому трону.

Жоссеран заметил сбоку небольшое святилище, где в серебряных горшочках курился ладан перед войлочным изображением человека.

— Вы должны поклониться, — прошептала Хутулун. — Это святилище Чингисхана, деда Кайду.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

— Мы должны поклониться их богу, — прошептал он.

— Я не стану кланяться идолам.

— Отдайте кесарю кесарево.

— Это мерзость!

— Делай, — прошипел Жоссеран, — или мы умрем прямо здесь. И где окажется наш Папа без своего святого посланника?

Он чувствовал на себе взгляды тысячи глаз.

К облегчению Жоссерана, Уильям подчинился, оценив мудрость повиновения. Он, нахмурившись, преклонил колено перед святилищем; Жоссеран сделал то же самое. Затем они приблизились к трону Кайду и снова согнули колени — трижды, как и Хутулун.

Кайду, хан высоких степей, молча изучал их. Его одеяние из серебристого меха было неотличимо от седой бороды. Поверх меховой шапки он носил золотой куполообразный шлем. Глаза его были золотистыми, как у ястреба.

Справа от него сидели, как предположил Жоссеран, его главные придворные и, возможно, сыновья. Там был сокольничий и несколько святых людей с дикими глазами; слева — женщины его дома, их волосы были уложены в такие же рамы в форме полумесяца, какие он заметил, когда они въезжали в лагерь, но у этих женщин с заплетенных концов кос свисали серебряные украшения.

— Так, — прорычал Кайду. — Вот как выглядит варвар.

Жоссеран промолчал.

— Кто из вас говорит на языке людей?

Жоссеран поднял голову.

— Я, милорд.

— Мне сказали, что вы желаете говорить с Ханом ханов в Каракоруме.

— Таково было желание владыки Хулагу, с которым я имел честь встретиться в Алеппо. Я привез ему весть о дружбе от моего господина из Акры, что в Утремере, далеко на западе отсюда.

— Хан ханов мертв, — сказал Кайду. — Предстоит избрать нового кагана. Без сомнения, он примет ваше почтение, когда придет время.

Жоссеран был ошеломлен. Их вождь мертв? Он недоумевал, почему никто не счел нужным сообщить ему об этом раньше. Будет ли оспариваться престолонаследие, как это часто бывало в Европе? Их собственный Иерусалим годами находился в состоянии войны из-за короны. Если престолонаследие затянется, значит ли это, что они должны вернуться в Акру? Или их заставят провести месяцы, а то и годы, в этих одиноких горах, пока не уладятся все споры? Он подумал о Жераре и Юсуфе, гниющих в Алеппо.

Ему казалось, что к концу всего этого они все станут стариками.

— Вы привезли мне дары? — спросил его Кайду.

— У нас есть дары для Великого хана в Каракоруме. Путь был долог, и мы могли нести лишь очень немногое.

Кайду, казалось, был недоволен этим ответом.

— Что он сказал? — спросил Уильям.

— Он хочет знать, есть ли у нас для него дары, — ответил Жоссеран.

— У нас есть для него дар. Дар веры.

— Не думаю, что это то сокровище, на которое он надеялся. Полагаю, он предпочел бы что-нибудь, что можно продать на базаре.

Кайду указал на Уильяма.

— Кто твой спутник?

— Он святой человек.

— Христианин?

— Да, милорд.

— Он умеет колдовать?

— Боюсь, что нет. «Разве что превращать любого благоразумного человека в злобного безумца за считанные часы», — подумал он.

— Тогда какая от него польза?

«И впрямь!»

— У него есть послание для вашего Хана ханов от нашего Папы, владыки христианского мира.

— Папа, — произнес Кайду, несколько раз повторив это странное и громоздкое слово. — Он тоже желает узреть нашего Хана ханов?

— Да, милорд. Дворец Великого хана находится в многих днях пути отсюда?

Смех прокатился по двору. Кайду заставил собравшихся умолкнуть, подняв руку.

— Чтобы добраться до Каракорума, сначала нужно пересечь Крышу Мира. Но сейчас еще зима, и перевалы закрыты. Вы подождете здесь, пока не растают снега. Может, еще одну луну.

— Что это за Крыша Мира?

— Все как и говорится. Это самые высокие горы на земле, и они проходимы только летом.

— Что он теперь говорит? — спросил Уильям.

— Он говорит, горы еще непроходимы. Возможно, нам придется остаться здесь до весны.

— До следующей весны? К тому времени как я прибуду, у нас может быть уже новый Папа!

«Нет, — подумал Жоссеран. — К тому времени как мы прибудем, сам Христос может вернуться во второй раз».

— Скажи ему, мы не должны задерживать наш путь ни на секунду! — сказал Уильям.

— Что это за лепет из уст твоего святого человека? — спросил Кайду.

— Он говорит, что для него будет честью быть вашим гостем, пока не придет время двигаться дальше, — сказал Жоссеран. — Только он очень обеспокоен вестью о смерти вашего Хана ханов. Он спрашивает, помазан ли уже новый Великий хан.

— Это не забота варвара, — сказал Кайду и лениво поднял руку, показывая, что аудиенция окончена. — Позаботьтесь, чтобы у них была еда и кров, — сказал он одному из своих помощников.

Когда они выходили из шатра, Жоссеран увидел в толпе у входа в юрту девушку. Тоска, еще бесформенная и безымянная, шевельнулась в тени его разума. Он отмахнулся от нее, как отмахиваются от назойливого нищего. И все же с этого момента она преследовала его и не оставляла в покое.

***

XXIV

В проеме юрты виднелась полоса заката на бледном небе. Одетые в меха фигуры сновали туда-сюда, неся на ужин жареную баранину или конину.

Жоссеран смотрел в костер. Тонкое синее пламя обугливало мясо снаружи, не прожаривая его как следует. Он положил в рот кусок баранины. Он был еще сырым и кровавым.

— Посмотри на огонь, — сказал Уильям. — Он едва горит. Знак Дьявола.

Жоссеран сплюнул кусок хряща в угли.

— Если Дьявол что и умеет, так это заставить огонь гореть как следует.

— Тогда как ты объяснишь это колдовство?

— Женщина Хутулун говорит, это потому, что мы слишком высоко поднялись в долину. Это отнимает у пламени силу.

Уильям недоверчиво хмыкнул.

Их привели в юрту Тэкудэя, старшего сына Кайду. Она не походила ни на одно жилище, которое Жоссеран видел до сих пор в их путешествии. Это был круглый куполообразный шатер со складным решетчатым каркасом из бамбуковых или ивовых шестов. Каркас был покрыт листами тяжелого войлока, и вся конструкция была стянута веревками из конского волоса. Он предположил, что это идеально подходило для кочевого образа жизни, ибо Тэкудэй сказал, что ее можно было собрать или разобрать за несколько часов, а всю конструкцию перевезти на спинах двух-трех верблюдов, когда татары перекочевывали с летних пастбищ на зимние низины.

Даже большие юрты, такие как у хана и его семьи, можно было перевозить целиком на повозке.

Но внутреннее убранство у всех соответствовало одному и тому же установленному татарскому образцу: в центре — очаг, заставленный закопченными котлами. У стен хранились сундуки для одежды пурпурного и синего цветов и свертки постельного белья, а также седла, сбруя и огромные глиняные кувшины для воды. Утрамбованный земляной пол был покрыт коврами. Пауки и скорпионы, как сказал ему Тэкудэй, не ступят на войлочный ковер, так что он служил двойной цели: сохранял в юрте тепло и сухость, а также отпугивал насекомых. Вход, который, как и у всех, был обращен на юг, закрывался тяжелым пологом, ярко расписанным изображениями птиц.

По обе стороны от входа висели две войлочные фигурки: одна с выменем коровы, другая с сосцами кобылы. Корова висела слева, на востоке, ибо это была женская сторона юрты. Кобыла — на мужской стороне, на западе, ибо женщинам не дозволялось доить кобыл; это была мужская работа. Именно из кобыльего молока они делали свой кумыс, основу татарского рациона.

Его все еще поражало, сколько кобыльего молока эти татары могли выпить за один присест. Иногда казалось, что они только этим и живут.

Тэкудэй, как хозяин ордо, сидел на возвышении за очагом. Над его головой висел еще один идол, которого татары называли «братом хозяина». Над головой его жены висел другой, именуемый «братом хозяйки». Этих идолов татары звали онгонами, и в каждой юрте их было по нескольку.

Только Кайду, как хану, дозволялось держать священное изображение Чингисхана.

Жоссеран наблюдал за татарами во время еды. Сначала они брали немного жира от мяса и мазали им рот Натигая, еще одного своего бога, затем отрывали огромные куски полусырой баранины, подносили их к лицу одной рукой, а другой ножом срезали куски мяса прямо в рот.

— Посмотри, как они едят! — сказал Уильям. — Они совсем не люди. Земля разверзлась, и эти твари выползли из самой преисподней. Даже эта женщина. Она — дьяволица, ведьма.

Жоссеран промолчал. Он вовсе не считал ее дьяволицей.

— Где-то здесь должен быть пресвитер Иоанн. Если мы сможем передать ему весть, мы спасемся от этих дьяволов.

«Пресвитер Иоанн! — подумал Жоссеран. — Такое же суеверие, как и гигантские муравьи!»

— Ты не веришь? — спросил Уильям.

— Я верю, что если пресвитер Иоанн и существовал, то он уже с Богом.

— Но его потомки наверняка живы.

— Магометане ведут торговлю с Востоком; некоторые утверждают, что доходили даже до самой Персии, и они никогда не слышали о таком царе.

— Ты веришь слову сарацина?

— А ты веришь слову людей, которые никогда не бывали восточнее Венеции? Если эта легенда правдива, где же этот пресвитер Иоанн?

— Татары могли оттеснить его на юг.

— Если он бежит от татар, как и все остальные, какая нам от него польза?

— Он где-то здесь. Мы должны прислушиваться к вестям о нем. Он — наше спасение.

Жоссеран, как всегда в разговоре с этим монахом, почувствовал раздражение и снова обратил свое внимание на еду. Хутулун, сидевшая прямо напротив него через костер, наблюдала за его попытками есть на татарский манер и сказала:

— Может, тебе стоит есть по-своему. У тебя такой большой нос, что ты можешь отрезать себе кончик.

Жоссеран уставился на нее.

— Среди моего народа мой нос не считается таким уж большим.

Хутулун передала это знание своим спутникам, и все рассмеялись.

— Тогда вы все, должно быть, произошли от своих лошадей.

«Черт бы ее побрал», — подумал он. Он продолжал орудовать ножом на татарский манер. За долгие годы в Утремере он усвоил, что разумнее подражать местным обычаям, чем держаться за старые привычки. К тому же он не собирался сдаваться и доставлять ей такое удовольствие.

Некоторые из мужчин уже закончили есть и теперь пили чашу за чашей черный кумыс. Брат Тэкудэя, Гэрэл, уже был пьян и лежал на спине, храпя. Его сотрапезники горланили песни, пока другой играл на однострунной скрипке.

Жоссеран искоса наблюдал за Хутулун. Она была красива, но не так, как франкские женщины. У нее было овальное лицо с высокими татарскими скулами, отполированными, как бронза статуи, которую долго рассматривали и которой восхищались. Ее движения напоминали ему кошку, гибкие и грациозные. Но привлекало его что-то в ее манерах, в ее духе, в том, как она на него смотрела.

Хотя, конечно, было абсурдно даже помыслить о таком союзе.

— Я никогда не видела волос такого цвета, — внезапно сказала она ему. Он понял, что, пока он тайно наблюдал за ней, она наблюдала за ним.

В Акре Жоссеран носил короткую стрижку, как того требовал Устав ордена, но за время их путешествия не было цирюльников, чтобы ухаживать за ним, и теперь он ощущал, какая отросла длина. Он откинул волосы с лица пальцами.

— Они цвета огня, — сказала она.

На мгновение их взгляды встретились.

— Так, — наконец сказала она. — Вы пришли заключить с нами мир.

— Союз, — поправил он ее. — У нас общий враг.

Она рассмеялась.

— У татар нет врагов. Есть только царства, которые мы еще не завоевали. Ты же сам видел. Наша империя простирается от восхода солнца на востоке до его заката. Мы никогда не терпели поражений в битвах. А ты говоришь, что хочешь заключить мир! Конечно, хочешь!

Он по-прежнему не спорил с ней, и ее, казалось, раздосадовала его пассивность.

— Тебе следовало привезти дань моему отцу.

— Мы не ожидали удостоиться чести лицезреть вашего отца. Однако мы привезли слова дружбы.

— Думаю, мой отец предпочел бы золото.

Мужчины вокруг нее снова рассмеялись. Жоссеран заметил, как они ей уступают. Во Франции женщине никогда бы не позволили говорить так свободно, если только она не шлюха, и не обращались бы с ней с таким уважением, если только она не королева. Было очевидно, что татарские обычаи в отношении женщин сильно отличались от их собственных.

— Кто твой друг? — спросила она его.

— Он мне не друг. Он святой человек. Мне поручено сопроводить его в Каракорум.

— Он цвета трупа. Он знает, какой он уродливый?

— Хочешь, чтобы я ему сказал?

— Что она говорит? — спросил Уильям. Он держал в пальцах кусок вареной баранины и отрывал зубами жесткое мясо.

— Она находит тебя приятным глазу и просит передать ее восхищение.

Ответ Уильяма был поразительным. Словно она дала ему пощечину.

— Напомни ей, что она женщина и не имеет права говорить с монахом в такой манере. Она что, шлюха?

— Думаю, она царевна.

— Она не ведет себя ни как одна царевна, которых я знал.

— У них, возможно, другие обычаи.

Когда Жоссеран снова повернулся к Хутулун, насмешливое выражение исчезло с ее лица. Она смотрела на священника диким и странным взглядом. Татары вокруг нее замолчали.

— Скажи ему, он должен вернуться, — сказала она.

— Что?

— Он должен вернуться. Если он пересечет Крышу Мира, его душа никогда больше не обретет покоя.

— Он не может вернуться. У него есть долг, как и у меня.

Повисла опасная тишина. Татары, и мужчины, и женщины, смотрели на Хутулун; даже лютнист отложил свой инструмент, а пьяницы перестали петь. Она смотрела на Уильяма; не на него, а сквозь него, как-то иначе.

— Что происходит? — спросил Уильям.

— Я не знаю.

— Почему они так смотрят? Мы сделали что-то, что их разозлило?

Хутулун заговорила снова.

— Скажи своему шаману, что если он не вернется, ему придется научиться страдать.

— Страдание — это то, что ему нравится.

— Он даже не представляет, что такое страдание, — сказала Хутулун, и тут же странный взгляд исчез, и она снова обратила свое внимание на баранину.

Мгновение прошло. Разговоры и смех возобновились. Пьяницы с новой силой набросились на черный кумыс. Но Жоссеран был потрясен. По спине у него пробежал холодок, словно сам дьявол наступил на его могилу.

***

XXV

Жоссерану и Уильяму выделили собственную юрту недалеко от центра огромного лагеря, рядом с ордо Кайду. Их татарские хозяева зажгли серебряную чашу с благовониями у святилища Натигая, и хотя Уильям быстро ее затушил, аромат все еще витал в воздухе. Жоссеран забрался под свои одеяла из шкур и лежал на спине, глядя в небо сквозь дымовое отверстие в крыше.

Жоссеран видел, как Уильям на коленях вырисовывается силуэтом на фоне тлеющих углей в очаге. Он шептал молитву об их спасении.

Жоссеран глубже зарылся в меха. Ему хотелось, чтобы Уильям просто заткнулся и уснул. Нервы его были на пределе, и ему нужен был отдых. Франция, даже Утремер, казались сегодня таким далеким. Словно они попали в какой-то подземный мир. Он смеялся над суевериями Уильяма о гигантских муравьях и других тварях, но теперь и ему было страшно. Ночью было труднее отмахиваться от рассказов о людях с хвостами и ногами, растущими из головы.

Они были так далеко от милости Христа. Немногие выживали в таких путешествиях. Большинство поглощали неприступные горы, навсегда потерянные для христианского мира, и их больше никогда не видели.

Уильям был единственным напоминанием о привычном мире, оставшимся у Жоссерана, его единственным якорем в христианском мире. Какая печальная ирония.

В Акре Тома, должно быть, уже недоумевает, почему он не вернулся с ответом Хулагу на их мольбы. У Жерара и Юсуфа, пока они сидят в какой-нибудь зарешеченной келье в Алеппо, бороды, наверное, уже отросли до колен. Все остальные о них забыли. Даже Папа, подозревал он.

— Не желаешь ли исповедаться? — спросил Уильям в темноте.

— Исповедаться?

— Мы в пути уже много недель, а ты так и не исповедался.

— Я все это время провел в седле. У меня не было особой возможности согрешить.

— Когда ты исповедовался в последний раз, тамплиер?

«Больше десяти лет назад, — подумал он. — Бессмысленно перечислять мои мелкие грехи, когда на самой моей душе несмываемое пятно, о котором я не могу или не хочу говорить вслух, особенно священнику».

— В ордене у нас есть свои капелланы, которые нас обслуживают.

— Если так, то ты знаешь, что должен регулярно каяться.

— Когда я почувствую нужду в покаянии, брат Уильям, я вам сообщу.

Жоссеран перевернулся на бок и попытался уснуть.

— Почему мне кажется, что ты несешь на себе тяжкое бремя? — сказал Уильям.

— Я и впрямь несу тяжкое бремя. Это доминиканский монах, и зовут его Уильям.

— Я знаю твое мнение обо мне, тамплиер. Но не делай ошибки, считая меня тугодумом. Я знаю, когда человек сильно терзается. Война, может, и твоя область. Но изменчивость духа — моя.

— Благодарю за заботу. А теперь спи.

Жоссеран закрыл глаза, но сон не шел. Он думал об этой Хутулун и о черной пустоте, что появилась в ее глазах, когда она смотрела на Уильяма, и о том, как татары вокруг нее замолчали. Словно она видела его душу насквозь. «А мою она тоже видит?» Он надеялся, что нет, ибо боялся он не чудовищ, что таились за Крышей Мира, а тех, что прятались внутри него самого.

***

XXVI

Сколько Хутулун себя помнила, у нее был этот дар. Все началось с энергии в теле, которую она не могла сдержать. Она никогда не могла усидеть на месте, даже в детстве; ей всегда было трудно спать, и несколько раз она уходила ночью из дома.

Братьев посылали в самую метель искать ее в темноте. Иногда они не могли ее найти. Когда на следующее утро она появлялась в лагере, замерзшая, с дикими глазами, мать уже оплакивала ее, скорбя о ее смерти.

После этого Хутулун всегда мучилась раскаянием. Но она ничего не могла с собой поделать. Дар не позволял.

Странные порывы ее души утихли после первой крови, но не прекратились. Однажды она подвела своего коня к краю утеса и представила, как пришпоривает его и летит в пустоту, в безмолвие вечного Голубого Неба. Она думала, как раскинет руки, и они станут огромными, рыжевато-бурыми крыльями сокола.

Она умеет летать.

Летать.

Ее нашел брат, Тэкудэй, схватил поводья и оттащил ее коня от края.

Вскоре после этого Тэкудэй заболел. Ее отец позвал шаманов, и те читали над ним молитвы, и по их совету троим пленным кереитам вспороли животы, а их кровью окропили тело Тэкудэя, пока тот бился в судорогах на своем ложе из мехов. Но он все слабел.

Только шаманы входили в юрту, когда там был больной, ибо злые духи могли перепрыгивать с одного тела на другое, и простому человеку было опасно подходить слишком близко. Но однажды утром Кайду заглянул под полог юрты и обнаружил Хутулун, свернувшуюся калачиком рядом с братом и крепко спавшую. Он бросился внутрь и вынес ее, рыдая от отчаяния, думая, что теперь потеряет и дочь, и сына. Но Хутулун не заболела.

Вместо этого Тэкудэй начал поправляться.

Именно после этого у нее начались видения. Однажды она пришла к отцу и сказала ему не ходить в тот день на охоту, потому что ей приснилось, как его пожирает чудовище. Он отмахнулся от ее возражений со смехом. Но в тот же день, когда он вытаскивал свои стрелы из убитого горного козла, на него напал медведь. Он оставил четыре глубокие раны на его груди, и когда его принесли домой, в нем едва теплилась жизнь.

Хутулун провела с ним всю ночь, высасывая запекшуюся кровь из его ран. Когда ее отец выжил, к ней пришли другие шаманы и сказали, что у нее есть дар.

Старая женщина, Чангелай, и мужчина, Магуи, научили ее священным обрядам, и с того момента Кайду всегда советовался с ней, когда нужно было принять важное решение.

Но для Хутулун дар порой был бременем. Бывали случаи, когда ее знание мучило ее, как, например, когда ей приснилось, что один из мужчин племени спит с женой другого. Она хранила молчание, но это преследовало ее, пока того мужчину не убили в битве с кермидами.

Она не хотела этого дара. Она хотела быть свободной, как ее братья, скакать по степям и нестись галопом рядом с отцом.

Но в дымной тьме ночи духи говорили с ней и переносили ее через степь. Сначала эти видения длились не дольше, чем вспышка молнии в горах ночью. Но по мере того как она взрослела, она оставалась в Ином мире все дольше и дольше, иногда могла заглянуть за самый горизонт времени. Когда дух был в ней силен, она могла пролететь через всю долину и заглянуть в душу каждого. Но это был головокружительный опыт, и он оставлял ее совершенно без сил.

Сегодня ночью она неслась над Крышей Мира с варваром с огненно-светлой бородой, крутя смещающуюся ось часов, чтобы увидеть, что ждет впереди ее и его. Это было ужасное предвидение, ибо будущее, что расстилалось под ней в панораме времен года, было слишком страшно, чтобы о нем размышлять.

***

XXVII

Жоссеран проснулся от шума снаружи. Он встал и откинул тяжелый полог у входа. На равнине, сразу за первой линией повозок, собралась толпа. Было ясно, что вот-вот произойдет что-то важное.

— Какое-нибудь злодейство, несомненно, — произнес за его спиной Уильям.

Жоссеран накинул меха и сапоги и вышел. Уильям поспешил за ним. Земля была твердой, припорошенной снегом.

Сотни татар — мужчины, женщины и дети — собрались в круг. Настроение было праздничным. Он видел такие же раскрасневшиеся лица раньше, на публичных казнях в Орлеане и Париже.

В центре круга стояла женщина, держа в правой руке плетеный кожаный кнут. Она была молода и крепка, а за поясом у нее торчал нож.

Из лагеря выехал молодой человек, и толпа расступилась перед ним. Его штаны были заправлены в кожаные сапоги, по моде здешних горцев, но грудь и спина были обнажены.

— Что они делают? — прошептал Уильям.

— Не знаю. — Жоссеран обернулся и увидел Хутулун, стоявшую в нескольких шагах от него, ее глаза горели от возбуждения.

Мужчина ехал медленно, кружа вокруг женщины, которая взвешивала кнут в правой руке, проверяя его вес. Что происходит? Какое-то племенное наказание? Если так, то жертва выглядела вполне довольной.

— Он позволит ей себя высечь, — с внезапным озарением сказал Уильям.

Жоссеран кивнул. А затем добавил с озорством:

— Еще не поздно найти тебе лошадь. Может, присоединишься.

Он оставил его и подошел к Хутулун. Обернувшись, он услышал, как щелкнул кнут.

На ее лице было такое свирепое выражение. «Совсем не женщина, какими я их знал, — подумал он. — Она дикарка. Истинная леди не находит удовольствия в подобных зрелищах».

— Что они делают? — спросил он.

— Она его испытывает.

— Испытывает?

— Он попросил ее выйти за него замуж. Теперь ее право — выяснить, годится ли он в мужья. Он должен проявить себя. Какая польза от слабого мужа? Поцелуями и ласками женщина детей не накормит.

Кнут щелкнул снова. Жоссеран обернулся. Молодой человек все еще держался прямо в седле, ровно правя конем. Но на его спине уже алели две кровавые полосы.

— И долго это будет продолжаться?

— Пока она не будет довольна.

— А если она не захочет его в мужья?

— Тогда ему придется решать, как долго он сможет терпеть кнут. Если упадет с седла — потеряет на нее все права. Не пристало ей выходить замуж за человека без отваги и силы.

Кнут щелкал снова и снова. Юноша не выказывал никаких признаков боли. Но кровь теперь свободно текла по его спине, окрашивая штаны. Девушка снова взмахнула кнутом.

Толпа ликовала при каждом ударе. Юноша слегка ссутулился в седле, заметил Жоссеран. Спина его была вся в кровавой пене. Но он держал коня ровно и не пытался увернуться.

Девушка ждала, наблюдая, как всадник делает полный круг. Затем она громко вскрикнула и вложила всю свою силу в еще один удар. Юноша вздрогнул, но удержал равновесие. Брызги крови полетели на бок лошади.

— Если она его любит, то сейчас остановится, — сказала Хутулун. — Он себя проявил.

— А если не любит?

— Тогда лучше бы ему не быть слишком храбрым.

Но, как и предсказала Хутулун, девушка засунула кнут обратно за пояс и вскинула руки, и ее ликующий крик прокатился по диким горам. Наблюдавшие за ними родичи бросились к коню, чтобы поздравить всадника, который улыбнулся им в ответ, принимая похвалы, хотя улыбка его больше походила на гримасу.

— Как женщина, я бы ожидала, что любой мужчина сделает для меня то же самое, — сказала Хутулун. — Как царевна, я бы ожидала гораздо большего.

Ему показалось, будто она бросает ему вызов.

— В твоей стране тебя считают храбрым человеком? — спросила она.

— Что есть у мужчины, если у него нет чести и доблести?

— Ты и хороший наездник?

— Один из лучших.

— Сколько у тебя лошадей?

Татары брали с собой в поход по двадцать лошадей — больше, чем мог надеяться иметь любой рыцарь, больше, чем было у многих богатых сеньоров; а он сам был далеко не богат. Как он мог объяснить ей, что продал почти все, что у него было, чтобы отправиться в Святую землю? Как мог он описать условия своей службы в ордене Храма?

— У меня три лошади, — сказал он, что было лишь отчасти правдой, ибо, хоть он и сражался на них, принадлежали они ордену.

— А сколько жен?

— По закону Божьему, у мужчины может быть только одна жена.

— Одна жена, если у него нет аппетита. Как мужчина выпьет лишь одну чашу кумыса, если не хочет пить. — И она рассмеялась.

Жоссеран не мог поверить своим ушам. Хорошо еще, что Уильям не понимал, о чем идет речь.

Она была так близко, что он чувствовал ее запах — дикую алхимию кожи, творога и женского мускуса. Он почувствовал, как в нем что-то шевельнулось.

— Какие твои женщины? — спросила она. — Они хорошие наездницы?

— Ни одна из них не сравнится с тобой.

— Тогда что же они умеют?

— Благородной деве положено быть красивой и кроткой, с мягким и благозвучным голосом.

— Это то, что ты ищешь в жене?

— Она также должна быть сведуща в музыке и вышивании гобеленов. Образец для подражания — Матерь Господа нашего, Мария.

— Я согласна, что женщина должна уметь шить и готовить. Юрта и дети — ее забота. Но во времена войны или несчастья она также должна уметь сражаться и охотиться.

— Сражаться?

— Конечно. Что еще вы, христиане, ищете в жене?

— Скромность, — сказал он, используя татарское слово, означающее благопристойность, учтивость.

Хутулун нахмурилась.

— Она должна быть… нетронутой… — добавил он, пытаясь объяснить ей как можно деликатнее.

— Ты имеешь в виду, у нее должна быть девственная плева?

— Да, — ответил он, пораженный ее прямотой.

— Я свою девственную плеву давно потеряла, — сказала она. — Как и всякая добрая татарская женщина, я отдала ее своему коню.

И она отвернулась от него и зашагала обратно в лагерь.

***

XXVIII

Жоссеран и Уильям стали объектами любопытства во всем лагере. Дети ходили за ними по пятам, смеясь и крича; один, поддавшись на уговоры товарищей, осмелился подбежать и дотронуться до края их курток, прежде чем снова удрать. Взрослые тоже смотрели на них с нескрываемым любопытством, иногда подходили и требовали нож Жоссерана или серебряный крест Уильяма. Они делали это беззастенчиво, не как нищие, а с видом господ, которые берут все, что хотят, по праву. Несколько раз Жоссеран, доведенный до предела, был на грани того, чтобы схватиться за меч.

Положение спас Тэкудэй, брат Хутулун. Он взял их под свое покровительство и сопровождал повсюду. Требования и попрошайничество тут же прекратились.

Тэкудэй проявлял к ним бесконечное любопытство: к их религии, способам ведения войны, их замкам. Он хотел знать, есть ли в Христиании — татары думали, что религия — это название их страны, — бескрайние пастбища, где можно пасти лошадей; какое наказание за прелюбодеяние; из чего они делают стрелы. Жоссеран понял, что Тэкудэй не просто любопытен, и что Кайду, вероятно, приказал ему шпионить за ними, и потому всегда был осторожен в своих ответах.

Если Тэкудэй и был шпионом Кайду, то выбор был не из лучших, ибо он любил говорить не меньше, чем слушать, и Жоссеран постепенно его разговорил.

— Какая у вас религия? — спросил его Жоссеран. Он понял, что не знает слова, означающего «Бог», и даже есть ли у татар такое слово. Поэтому он попытался сказать как мог: — Во что вы верите?

— Мир и все в нем происходит от Духа Голубого Неба, — ответил Тэкудэй, словно удивляясь, что Жоссеран задает такой очевидный вопрос.

— Он дает вам законы?

— Законы издает хан.

— Хан, твой отец?

— Он издает законы для нашего племени здесь, в долине. Но есть хан выше него в Бухаре, а затем — Хан ханов в Каракоруме. — Тэкудэй объяснил, что последний каган, Мункэ, только что умер, поэтому в Каракоруме будет созван совет, чтобы выбрать нового Хана ханов. Это называлось курултай, и к тому времени, как Жоссеран и Уильям прибудут в Центр Мира, все ожидали, что будет избран сын Мункэ, Ариг-Буга.

— И он издает законы для всех?

— Конечно.

— Дух Голубого Неба не дает вам законов?

Он рассмеялся.

— Дух просто есть.

— Но если Дух не дает вам законов, как вы узнаете, что живете праведной жизнью?

— Потому что я буду побеждать своих врагов и иметь много детей от своих жен.

— Жен? Значит, у тебя больше одной жены? Как у магометан?

— Конечно. Мы можем иметь четырех жен, если можем себе их позволить. После этого — только наложниц.

Это было безбожно, конечно. Но для мужчины — еще и интригующе. Он задал Тэкудэю тот же вопрос, что и некоторым знакомым магометанам в Акре.

— Но разве они не ссорятся между собой? Разве нет ревности?

— Нет, почему они должны ревновать? О них обо всех заботятся одинаково. Мой отец, например. Он даже со старыми, уродливыми спит время от времени, так же, как и с новыми. Он хороший человек, мой отец.

— Но что будет, когда он умрет? Что случится с его женами?

— Ну, они перейдут в мое ордо, в мое хозяйство. Я буду о них заботиться. Там есть одна, у нее глаза как у оленя. Когда мой отец умрет, не могу дождаться. Она первой окажется в моей постели.

— Ты будешь спать со всеми женщинами своего отца, когда он умрет?

— Не с моей матерью, разумеется.

— Значит, женщина никогда не… — Он понял, что слова для «вдовы» не было: — …она никогда не остается без защиты.

— Конечно, нет. Ты кем нас считаешь? Варварами? — Затем Тэкудэй спросил его, что происходит с женщинами в Христиании. Жоссеран попытался объяснить ему, что у мужчины может быть только одна жена. Но когда он также попытался объяснить про вдовство, про то, как старых или бесплодных женщин отправляют жить в монастыри, и про то, как мужчины отрекаются от детей, рожденных не от их жен, Тэкудэй с отвращением и изумлением покачал головой.

— И женщина не может владеть даже собственной козой?

— Все имущество принадлежит мужу.

Тэкудэй указал на Хутулун, которая только что вышла из юрты Кайду и вскочила на своего коня.

— Не думаю, что из нее получилась бы очень хорошая жена в Христиании, — сказал он. — Попробуй-ка скажи этой, что у нее не может быть собственной козы. Попробуй ей хоть что-нибудь сказать, и она будет хлестать тебя кнутом до самой Бухары.

Жоссеран указал на шелковый пояс на ее талии.

— Что это значит? — спросил он, стараясь выглядеть как можно более бесхитростно.

— Когда у женщины такой шелковый кушак, это значит, что она не замужем.

Не замужем.

Жоссеран отогнал нелепую мысль. Да простит его Господь; его долг — перед Богом, а не в чреслах какой-то татарской дикарки из степей.

Да и возможно ли такое вообще.

Он наблюдал за татарами, за их повседневной жизнью: женщины доили коров или сидели группами на улице, сшивая шкуры или валяя войлок, ругая детей или рубя мясо для котлов; мужчины мастерили луки или точили наконечники для стрел, или кричали и улюлюкали, тренируя своих лошадей. Другие наливали кобылье молоко в кожаные бурдюки, которые затем подвешивали на деревянные рамы и били длинными палками. Они занимались этим часами напролет, чтобы отделить сыворотку от творога. Тэкудэй сказал ему, что они делают кумыс.

Чем больше он видел татар, тем больше его поражало их боевое искусство.

— Покажи мне, как пользоваться этим луком, — сказал он Тэкудэю, когда нашел его упражняющимся у мишеней.

Лук был сложносоставной, из бамбука и рога яка, скрепленных шелком и смолой. Чтобы спустить тетиву, Тэкудэй использовал кожаное кольцо для большого пальца. Жоссеран никогда прежде такого не видел.

— Как им пользоваться? — спросил он.

— Попробуй, — сказал Тэкудэй. Жоссеран никогда не считал себя великим лучником, но с помощью кольца он смог спустить тетиву с более резким щелчком, чем у него когда-либо получалось голыми пальцами, и попал в центр мишени с расстояния более двухсот шагов.

Тэкудэй рассмеялся и хлопнул его по спине.

— Если бы ты не был таким большим и уродливым, из тебя получился бы отличный татарский воин! — сказал он.

Он показал ему стрелы, которые использовал: одну для боя на расстоянии, другую с более широким наконечником для ближнего боя. Он также показал ему тупую сигнальную стрелу. Наконечник у нее был не острый, а представлял собой круглый железный шарик с просверленными в нем маленькими отверстиями, прикрепленный к древку. В полете она издавала свистящий звук, сказал он, и они использовали ее для связи друг с другом в бою.

— Эти татары — самые необыкновенные воины, каких я когда-либо видел, — сказал он Уильяму позже в тот же день. — Их дисциплина и организация превосходят все, что есть у нас в ордене Храма. В бою они объединяются в боевые группы: десять человек входят в сотню, которая является частью тысячи. Они координируют свои действия с помощью флагов и стрел. Среди них нет ни одного, кто к десяти годам не стал бы искусным лучником и наездником. Они практически непобедимы.

— Но на нашей стороне Бог.

— Нам понадобилось бы нечто большее, — пробормотал Жоссеран себе под нос.

Но до сих пор ему удавалось лишь мельком увидеть боевые возможности татар. Если он и был впечатлен до этого, то теперь его охватил благоговейный трепет, когда через неделю после их прибытия Кайду позволил ему поехать с ними на охоту.

***

XXIX

Было еще темно, когда минган Хутулун — татарское войско в тысячу всадников — покинул лагерь. Жоссеран проснулся среди ночи от грохота копыт, когда они выезжали в степь.

Вскоре после этого за ними пришел Тэкудэй.

— Вы должны пойти, — сказал он. — Охота началась.

Было очень холодно; Жоссеран накинул свой дээл и сапоги. Уильям последовал за ним из юрты. Даже он теперь поддался татарским обычаям: сменил свои сандалии на короткие войлочные сапоги и носил толстый татарский халат поверх своей черной рясы.

Они оседлали лошадей и последовали за Тэкудэем на холм с видом на лагерь. Кайду ждал их, окруженный своей охраной, сгорбившись в огромной горностаевой шубе. На нем были все регалии хана: его кожаная кираса была богато усыпана серебром, на лошади была багряная сбруя, а его деревянное седло было инкрустировано нефритом.

— Мы оказываем вам честь, — сказал Кайду Жоссерану, когда они подъехали. — Ни один варвар никогда этого не видел.

«Я и раньше бывал на охоте», — подумал Жоссеран. Он представлял, как вернется тем же вечером с несколькими кабанами, может, парой антилоп. Он и понятия не имел, свидетелем какой бойни ему предстоит стать.

Они скакали несколько часов без перерыва, на татарский манер. Кисмет держала темп; она пришла в лучшую форму за время отдыха в лагере Кайду и отъелась на найденном на равнине корме. Жоссеран вздохнул с облегчением; он боялся, что может ее потерять.

Они достигли гребня невысокого холма. Их окружали сине-белые пики гор, словно края какой-то гигантской чаши.

В рассветном свете он разглядел темную линию татарских всадников, растянувшуюся по долине. Должно быть, это и была та конница, которую он слышал, когда она покидала лагерь. Внезапно линия разорвалась, фланги двумя отдельными рогами устремились вперед по степи.

Впереди метнулось стадо антилоп, более двух тысяч голов, зажатое между наступающими крыльями конницы. Он услышал их странное, крякающее блеяние, когда они неслись по замерзшей тундре. Некоторые из них высоко подпрыгивали над спинами стада, словно рыба, выпрыгивающая из моря. Уильям ахнул и указал направо, где бежала стая волков; к ним присоединились два снежных барса, паникуя и воя, ступая по льду на фланге атаки.

Теперь вперед метнулось стадо коз, загоняемое всадниками.

— Во имя Господа, — выдохнул Жоссеран.

Он охотился на оленей и кабанов в лесах Бургундии, но никогда не видел охоты такого масштаба. Она была выполнена с поразительной точностью. Во Франции использовали загонщиков и гончих, чтобы преследовать добычу; когда дичь была замечена, лорд или рыцарь должен был догнать ее и убить. По сравнению с этим такая забава была детской игрой.

Здесь же татары использовали всю свою армию, действуя как единое целое.

Рога татарского наступления вот-вот должны были сомкнуться, окружая животных на равнине внизу.

— Так мы тренируем наших солдат, — сказал Тэкудэй. Ему пришлось кричать, чтобы его было слышно сквозь грохот копыт по промерзшей земле. Сами всадники не издавали ни звука, разворачиваясь и поворачивая в полной тишине, их движения координировались гонцами, что носились между командирами на своих пони, сигнальными флагами и изредка — поющим полетом стрелы.

— Ничто не может быть убито, пока сам хан не даст сигнал. Если по невнимательности будет упущен хотя бы один заяц, этого человека сажают в канг и дают ему сто ударов палкой.

Жоссерана с детства учили, что битва — это серия поединков. Личная храбрость и мастерство были всем. Только когда он вступил в орден тамплиеров, его научили атаковать, разворачиваться и поворачивать в унисон с остальной кавалерией. Именно эта железная дисциплина выделяла тамплиеров и госпитальеров среди всех остальных боевых сил в Святой земле.

Но это было ничто по сравнению с тем, что он видел сейчас. Когда сражаешься с татарином, понял он, ты сражаешься со всей ордой сразу. Легкость их доспехов и оружия резко контрастировала с тяжелой кольчугой и широким мечом его самого и его братьев-тамплиеров. Поодиночке эти дикие всадники не были бы ровней франкскому рыцарю; но сражаясь и двигаясь как единое целое, как эти люди сейчас, они смели бы все на своем пути.

Если он каким-то образом не вернется в Утремер с перемирием, он мог представить себе, как вся Святая земля будет поглощена этими дьяволами.

Кайду кивнул лейтенанту, который его сопровождал. Тот достал стрелу из колчана. Это была одна из тех сигнальных стрел, что показывал ему Тэкудэй. Мужчина выстрелил ею в воздух, и она со свистом устремилась вниз, к воинам на равнине.

Это был сигнал к началу бойни.

Одна из фигур в этом огромном круге всадников соскочила с седла. Даже на таком расстоянии он узнал ее по вспышке ее пурпурного шарфа. Кайду хищно улыбнулся ему.

— Моя дочь, — сказал он. — Я отдал приказ. Никто не убьет никого, пока она не выпустит первую стрелу.

Она оставила свое оружие на лошади, даже колчаны, и зашагала по равнине, вооруженная лишь своим луком.

— Ей дозволена одна стрела, — сказал Тэкудэй. — Она должна убить одним выстрелом.

Тысячи зверей метались по равнине, их глаза были широко раскрыты от ужаса. Хутулун шагала среди них, казалось, без всякого страха, держа в руке лишь тонкий лук.

Стая волков отделилась от воющей массы животных и теперь, лая и скача, неслась к ней. Она свободно держала лук в правой руке и ждала.

— Ее убьют, — пробормотал Жоссеран.

Он огляделся. Рядом с ним отец и брат Хутулун наблюдали за происходящим с каменными лицами. Жоссеран снова обратил свое внимание на драму, разыгрывающуюся внизу. Волки приближались к ней. Он почувствовал неожиданный прилив страха. «Почему меня должно волновать, что случится с какой-то татарской дикаркой? — спросил он себя. — Какое мне до этого дело?»

Но сердце его бешено колотилось.

Она все ждала, подпуская волков все ближе, лук по-прежнему был опущен.

У нее совсем нет нервов…

Одним плавным движением она подняла лук и прицелилась. «Слишком поздно, — подумал он. — Стая настигнет ее прежде, чем она успеет выпустить стрелу».

Внезапно один из волков упал, перевернувшись через голову на замерзшую землю, стрела вонзилась ему в горло. Тут же из-за спины Хутулун запели стрелы всадников, и еще дюжина волков рухнула в клубок лап и окровавленного меха. Но этого было недостаточно, чтобы спасти ее. Она упала под натиском оставшихся зверей. Ее спутники ринулись вперед, выпуская в стаю одну стрелу за другой.

Жоссеран посмотрел на Кайду.

Ничего. Никакого выражения на лице.

Он затаил дыхание и ждал. Хутулун лежала лицом вниз на льду.

Наконец, движение — она шевельнулась и медленно поднялась на ноги. Один из ее товарищей держал поводья ее коня, и она, прихрамывая, пошла к нему. Невозможно было сказать, насколько серьезно она ранена.

Кайду ухмыльнулся.

— Ах, какой бы из нее получился сын! Но и прекрасная мать ханов!

Бойня продолжалась еще час. Затем в небо взмыла еще одна поющая стрела — сигнал к прекращению резни. Железное кольцо кавалерии разомкнулось, и оставшимся животным позволили уйти в северные пустоши.

Солдаты принялись за работу, собирая добычу для пира.

— Что ж, — пробормотал у него за плечом Уильям. — По крайней мере, сегодня мы не будем есть баранину.

— Ты когда-нибудь видел нечто подобное?

— Дикари на охоте.

Хутулун поднялась по склону, чтобы поприветствовать отца. На рукаве ее тулупа и на штанах была кровь, но ничто в ее осанке не выдавало ранения. Когда она приблизилась, он почувствовал, как ее черные глаза смотрят на него с ее медного от загара лица.

Он гадал, какой урон нанесли ей волки, какие раны скрыты под ее плотными одеждами. Как он мог так переживать за дикарку? Проезжая мимо, она хищно улыбнулась ему, словно прочитав его мысли.

— Отец, — крикнула она Кайду.

— Как твои раны, дочь?

— Царапины, — сказала она. Она слегка качнулась в седле, но удержалась.

— Охота удалась.

— Спасибо, отец.

— Поздравь свой минган. Скажи им, я доволен.

Хутулун снова усмехнулась, затем повернула коня, чтобы присоединиться к солдатам на поле бойни внизу.

Жоссеран повернулся к Тэкудэю.

— С ней все будет в порядке? — спросил он.

— Она татарка, — буркнул тот, словно этого объяснения было достаточно, и больше ничего не сказал за всю долгую дорогу обратно в лагерь.

Но по возвращении Жоссеран увидел своих новых друзей с другой стороны.

Уильяма и Жоссерана пригласили в юрту Тэкудэя пить кумыс и праздновать охоту. Внезапный удар грома над головой сотряс под ними землю. Гэрэл бросился в угол, зарываясь под груду шкур, а жены и дети Тэкудэя закричали и сжались в комок, младшие спрятались под юбками матерей.

Тэкудэй вскочил на ноги, с подбородка свисала нитка слюны. Он схватил Уильяма за плечи, швырнул его через всю юрту и выпнул за полог.

Он повернулся к Жоссерану.

— Вон! Наружу!

Жоссеран изумленно уставился на него.

— Вы навлекли на всех нас гнев богов! — крикнул Тэкудэй.

— Это просто гроза, — крикнул Жоссеран, перекрывая шум дождя.

— Наружу! — Тэкудэй потащил его ко входу и вытолкал в размытую дождем грязь.

Уильям смотрел на катящиеся черные тучи, его волосы слиплись от дождя.

— Что с ними не так?

Жоссеран покачал головой. Он подхватил Уильяма под руку и потащил его прочь, обратно в их юрту. Они сгрудились у маленького костра, все еще промокшие до нитки, от их мокрых тулупов шел пар. Как понять таких людей? Бич половины мира, завоеватели Багдада, Москвы, Киева и Бухары, и вот они, зарывшись под одеяла, боятся грома, как дети.

Странный народ, и впрямь.

***

XXX

Было одно, что продолжало его беспокоить, грызло его каждый день, то, что он должен был знать. «Какое это может иметь значение?» — думал он. Но ему нужен был ответ.

Это было утром, примерно через неделю после грозы; небо было льдисто-голубым, солнце отражалось от снегов на Крыше Мира. Он ехал с Тэкудэем по холму над лагерем. Тэкудэй нес аркан на конце длинного шеста, которым он ловил лошадей для их предстоящего путешествия через горы. Требовалось немало сноровки и силы, чтобы поймать животных таким способом, ибо им позволяли бегать почти на воле по степи, пока они не понадобятся, и они отчаянно сопротивлялись поимке. По всей долине другие всадники занимались тем же, их улюлюканье и грохот копыт эхом отдавались от склонов.

Жоссеран глубоко вздохнул, зная, что это его шанс узнать правду, какой бы неприятной она ни была.

— Тэкудэй, скажи мне кое-что. Когда ты решаешь взять жену — она должна быть…? — Он запнулся в поисках нужного слова на татарском, но понял, что не знает его.

Тэкудэй нахмурился.

— Должна быть — что?

Жоссеран указал на свой пах.

— Что, если у нее не пойдет немного крови. В брачную ночь?

— Ты спрашиваешь, должна ли у жены быть целой ее девственная плева? — сказал Тэкудэй.

— Да, именно это я и имею в виду.

— Конечно, нет. Это было бы слишком постыдно. Разве ты взял бы такую женщину в жены?

— В моей стране такое качество высоко ценится.

— Может, поэтому вы и не можете победить сарацин!

Жоссерану захотелось сбросить его с лошади. Всего лишь мальчишка, а уже насмехается!

— Я слышал, — продолжал настаивать Жоссеран, — что ваши женщины теряют девственность со своими лошадьми.

Тэкудэй натянул поводья и обернулся в седле. Он казался сбитым с толку.

— А как еще они должны ее терять?

— И тебя это не беспокоит?

— Наличие девственной плевы — признак женщины, которая мало времени проводила верхом. Значит, она не может быть хорошей наездницей и будет обузой для мужа.

Жоссеран уставился на него.

— Они теряют девственность, скача в седле. — Он произнес это медленно, и до него начало доходить.

— Да, — сказал Тэкудэй, — конечно. — Он с недоумением смотрел на этого варвара, которому нужно было объяснять простые вещи по три-четыре раза, прежде чем он их поймет. А Джучи говорил, что у него острый ум и живой разум!

— Они теряют девственность, скача в седле, — повторил Жоссеран во второй раз, а затем улыбнулся. — Хорошо. Поехали дальше.

Затем, без всякой видимой для своего спутника причины, он откинул голову назад и начал смеяться.

***

XXXI

Сначала он ее не узнал. На ней был красно-пурпурный халат и свободная шапка с длинным отворотом, спускавшимся на шею. Грубая черная челка закрывала лоб. В правой руке она держала бубен, а в левой — тряпичный цеп. Она вошла в большой шатер спиной вперед, бормоча длинное, низкое заклинание. Она прошаркала в центр огромного шатра, между двумя кострами, и упала на колени.

Она протянула руку назад, и одна из женщин подала ей курительную трубку. Она глубоко затянулась.

— Гашиш, — пробормотал Жоссеран себе под нос. Он знал о гашише по Утремеру, где некоторые секты сарацин — хашишины, ассасины — использовали этот наркотик, чтобы успокоить нервы перед заданием.

Сделав несколько глубоких затяжек, Хутулун поочередно подошла к каждому углу юрты, падая на колени и окропляя землю кобыльим молоком из небольшого кувшина в дар духам. Затем она вернулась в центр шатра и выплеснула еще немного кумыса в огонь — духам очага. Наконец она вышла наружу и совершила еще одно подношение Духу Голубого Неба.

Вернувшись, она рухнула на землю, и тело ее забилось в дрожи. Глаза ее закатились.

— В нее вселился Дьявол, — прошипел Уильям. — Я же говорил. Она ведьма.

Как и всякий добрый христианин, Жоссеран боялся козней Дьявола, ибо Церковь много раз предостерегала его о могуществе Вельзевула. Он почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

В юрте было темно и тяжело от благовоний, что они сыпали в огонь, и от сладкого, приторного запаха гашиша. Жоссеран оглядел собравшихся татар; их лица были так же бледны и напуганы, как и его собственное. Даже Кайду, сидевший во главе у огня, дрожал.

Повисла долгая тишина.

Наконец она шевельнулась и медленно поднялась на ноги. Она подошла к огню и достала почерневшую баранью голень. Она внимательно осмотрела ее, изучая обугленную кость в поисках трещин и расщелин.

— Она призывает Зверя, — прошептал Уильям.

— Шарлатанство. Не более.

Уильям упал на колени, сжимая серебряный крест на груди. Он выставил его перед собой и начал громко нараспев читать молитву изгнания бесов.

— Уберите его отсюда, — прорычал Кайду, и двое его воинов подхватили Уильяма под руки и выволокли наружу.

Все в юрте снова обратили свои взоры на Хутулун.

— Каков суд духов? — спросил ее Кайду.

— Духи говорят, что время для путешествия благоприятное, — сказала она.

Кайду повернулся к Жоссерану.

— Слышишь, варвар? Завтра вы отправляетесь в Каракорум!

Жоссеран едва расслышал его. Он все еще смотрел на Хутулун, которая снова рухнула на землю. Все ее тело содрогалось, словно она была одержима.

«Святые угодники, — подумал он. — Я возжелал ведьму!»

Ее шарф хлестал на ветру, словно знамя. Хутулун неподвижно сидела в седле, а вокруг нее — отряд из двадцати всадников, которые должны были сопровождать их в пути через Крышу Мира. Кайду и Тэкудэй тоже были здесь, чтобы проводить их.

— Кто нас поведет? — спросил Жоссеран.

Кайду кивнул в сторону своей дочери.

— Хутулун позаботится, чтобы вы благополучно добрались до Центра Мира.

Жоссеран почувствовал, как пони Уильяма ткнулся в бок его коню.

— Нас поведет ведьма? — прошипел тот.

— Похоже на то.

— Тогда мы обречены. Потребуй, чтобы нам дали другого проводника.

— Мы не в том положении, чтобы что-то требовать.

— Сделай это! — рявкнул Уильям.

Жоссеран круто развернулся к нему.

— Слушай, святоша, я преклоняю колено лишь перед Великим магистром в Акре и ни перед кем другим. Так что не смей мне приказывать!

Уильям схватился за серебряный крест на груди и поднес его к лицу. Он начал читать «Отче наш».

— Что он делает? — спросил Кайду.

— Это молитва о благополучном пути, — солгал Жоссеран.

— У нас свой способ обеспечить благополучный путь, — сказал Кайду и кивнул Хутулун.

Она спешилась и подала знак одной из женщин в толпе у лошадей. Та шагнула вперед, неся деревянное ведро с кобыльим молоком. Хутулун окунула в ведро деревянный ковш, опустилась на колени и окропила землю молоком в дар духам. Затем она поочередно подошла к каждому из всадников и окропила молоком затылок, стремена, а затем и круп их скакунов.

— Еще колдовство, — пробормотал Уильям.

Они выехали из лагеря, направляясь на север. Солнце было холодной медной монетой, уже взошедшей над Крышей Мира; воздух был ледяным, обжигающим легкие. Хутулун повела их направо, в счастливую сторону, а затем они направились на восток, к солнцу. Отсюда, как знал Жоссеран, они вступали в мир, где бывали немногие, даже из торговцев-магометан. Они уходили за грань тьмы, и страх свинцом осел у него в животе.

***

XXXII

Они неслись по равнине вскачь. Он уже почти забыл, как страдал в пути из Алеппо. Через несколько часов Жоссерану показалось, что позвоночник пробил ему макушку. Он посмотрел на Уильяма и увидел, что добрый монах страдает куда больше. Татарские седла были очень узкими, с задранными вверх передней и задней луками, и сделаны из ярко раскрашенного дерева. Они были красивы на вид, но езда на них походила на езду на камне.

Хутулун скакала впереди. Ее собственное седло было покрыто богатым красным бархатом, а передняя лука усыпана драгоценными камнями. На уровне бедер были серебряные заклепки. Он гадал, как она может ездить в таком приспособлении. Должно быть, это сущая мука. Или, может, шелк ее бедер был тверд, как кожа. «Что ж, — угрюмо подумал он, — это одна из тех тайн, ответа на которую я никогда не узнаю».

Они ехали в тени заснеженных гор, через долины, где пробивались почки на тополях и кипарисах, по полям, еще не зазеленевшим после долгой зимы. Здесь люди не жили в юртах; это были казахи и узбеки, обитавшие в квадратных домах с плоскими крышами. Дома были сложены из камня, щели в стенах законопачены соломой, а крыши сделаны из веток, травы и высушенной глины.

Возвышавшиеся впереди серо-белые бастионы казались непреодолимым препятствием: неужели через эти стены из камня и льда и впрямь есть путь?

После двух дней бешеной скачки они углубились в предгорья, через леса грецкого ореха и можжевельника, на высокогорные пастбища, усеянные черными юртами-ульями киргизских пастухов. Некоторые из них уже перегнали свои стада на высокогорные пастбища.

Овцы, пасшиеся на склонах, не походили на овец Прованса. У них были огромные, закрученные рога, некоторые длиной со взрослого человека. Внешне они больше напоминали коз, вот только хвосты у них были странные, жирные, похожие на сковородки из шерсти. Жоссеран видел грозных быков с густой шерстью и массивными рогами, которых татары называли яками.

Они увидели тонкую струйку дыма, поднимавшуюся сквозь сосны, и остановились у одинокой юрты. Снаружи на бамбуковых циновках сушился козий сыр. Они стреножили лошадей, и Хутулун откинула полог шатра, словно он был ее собственным. Они все сели внутри, и пастух-киргиз с женой принесли им козьего молока и немного вяленой баранины. Затем так же внезапно Хутулун подняла их на ноги, и, пробормотав несколько слов благодарности, они снова сели на коней и поехали дальше.

Христианский святой человек рухнул без сил. Он лежал на спине на траве, бормоча свои заклинания в отросшую бороду. Варвар опустился рядом с ним на колени, пытаясь влить ему в рот кумыс из своей седельной сумки. Более неподходящих спутников она никогда не видела.

— Что с ним? — резко спросила она.

— Он измучен.

— Мы едем всего неделю.

— Он не привык к этому.

— Плохо твой Папа выбирает послов.

— Он выбрал его, я полагаю, за его благочестие, а не за умение держаться в седле.

— Это очевидно. — Она нетерпеливо поежилась в седле. Отец, конечно, оказал ей честь, назначив провожатой этих послов, но, по правде говоря, от этой чести она бы отказалась. Она боялась этого огненного человека и его ворона. В своих снах она летала в будущее и видела там мрачные письмена их судьбы.

— Мы должны ехать дальше.

— Мы ехали все утро, — возразил Жоссеран.

— Если мы будем так останавливаться, то никогда не доберемся. Этот твой шаман — слабак.

Уильям с трудом сел.

— Мы должны ехать сейчас? — В его голосе была скорее покорность, чем протест.

Жоссеран кивнул.

— Похоже, времени на отдых нет.

— Тогда Бог даст нам силы сделать то, что мы должны. — Он схватил Жоссерана за руку и, спотыкаясь, поднялся на ноги. Их пони были привязаны к ближайшему фисташковому дереву. Лошадь Уильяма переступила с ноги на ногу, все еще с подозрением относясь к странному запаху этого чужеземца; и когда она почувствовала шлепок руки Уильяма по своему крупу, она в ужасе встала на дыбы и так сильно дернула повод, что он лопнул. Она поскакала прочь, впечатав Уильяма в землю.

Хутулун предостерегающе крикнула и пустилась в погоню через луг. Не проскакав и тридцати родов, она настигла испуганного коня, и Жоссеран увидел, как она ловко перегнулась с седла, чтобы схватить его за недоуздок и осадить.

Когда она вернулась, Уильям все еще сидел на земле, бледный от потрясения и держась за плечо. Остальные татары стояли вокруг и смеялись. Они сочли это прекрасной шуткой.

Хутулун почувствовала лишь раздражение. Сейчас они смеются, но потом он может выкинуть что-нибудь не столь забавное.

— С ним все в порядке?

— Кости целы, — сказал Жоссеран.

— Ему повезло. Пожалуйста, напомни ему еще раз, что садиться на коня нужно только с левой стороны, как я ему и велела. Лошадь будет стоять смирно, если подходить к ней со стороны посадки.

— Думаю, теперь он это лучше запомнит.

— Надеюсь. Он не умеет ездить, не говорит по-людски, и силы в нем не больше, чем в ребенке. Однажды он навлечет на нас беду, варвар!

— Он святой человек, а не рыцарь! — ответил Жоссеран, неожиданно для себя бросившись на защиту монаха. — И не называй меня варваром! Мое имя — Жоссеран!

Так, значит, она наконец-то вывела его из себя. Прекрасно. Она почувствовала, как у нее поднялось настроение.

— Жосс-ран Варвар, — сказала она со смехом и развернула коня.

Уильям уселся в седло.

— Не смей мне тут умирать, святоша, — процедил Жоссеран сквозь зубы. — Ты под моей защитой.

— Бог направляет и защищает меня каждый день. Не бойся за меня.

— Я не за тебя боюсь. Я просто не люблю не выполнять свой долг.

— Как и я свой, тамплиер.

Жоссеран с усталостью наблюдал, как монах пришпоривает коня. «Сидит в седле, как тесто на сковороде, — подумал он. — Сердце его принадлежит Папе, но задница уж точно — Зверю».

***

XXXIII

Первую ночь они спали в юрте пастуха-казаха. Хотя была уже весна, ночи стояли лютые, и Жоссеран с Уильямом кутались в гору мехов, пока татары спали на коврах, укрывшись лишь своими войлочными халатами. Рукава их курток можно было развернуть так, что они закрывали кончики пальцев, и так они спасали руки от мороза даже в самую холодную ночь.

Это был самый самодостаточный народ, какой он когда-либо знал: будучи завоевателями половины мира, они все еще оставались кочевниками. Все необходимое для выживания они везли с собой: рыболовный крючок с леской; две кожаные фляги, одну для воды, другую для кумыса; меховую шапку и овчинный тулуп; и напильник для заточки стрел. Двое всадников из отряда Хутулун везли также небольшой шелковый шатер и тонкую шкуру животного, служившую подстилкой на случай, если им понадобится самим устраивать ночлег.

Они поднимались по изумрудным пастбищам долин, пробираясь между валунами и осыпями по тропе, что змеилась между бурными потоками и утесами. Однажды они даже обогнули водопад, что пенился по сине-серой поверхности горы.

Весной реки вздулись до мутных потоков цвета крови, и татары использовали свои седельные сумки, сделанные из коровьих желудков, как поплавки, чтобы переправляться через бурные ручьи. Иногда им приходилось пересекать одну и ту же реку по нескольку раз, пока она вилась по долинам.

Жоссеран смотрел на замерзшие пустоши вокруг. Лишь кое-где из-под развеянного ветром снега начинали проступать участки скал и лишайника.

— И это вы называете своей весной? — спросил он Хутулун.

— Ты даже представить себе не можешь зиму на Крыше Мира. Мы должны спешить каждый день, если хотим добраться до Каракорума вовремя, чтобы вы успели вернуться. Снег сжимает эти перевалы, как кулак, и когда его пальцы смыкаются, оттуда уже ничто не выходит.

Старик положил правую руку на левое плечо и пробормотал:

— Рахамеш.

Хозяйка дома сложила обе руки перед собой и поклонилась. Как и ее муж, она была одета в стеганую темно-бордовую тунику поверх мешковатых штанов и кожаных сапог с загнутыми носами. На голове у нее был шелковый платок, спадавший на плечо.

Ее муж был манапом, главой крошечной деревни, которую они обнаружили в этой затерянной долине. Он жестом пригласил их в свой дом. Мебели не было, только земляные насыпи, покрытые богато узорчатыми коврами алого и синего цветов. На полу и стенах висели толстые войлочные ковры.

Вошли две молодые девушки с чашами кислого молока и толстыми лепешками пресного хлеба. Татары отламывали куски хлеба, макали их в кислое молоко и начали есть. Хутулун указала Жоссерану и Уильяму, что им следует делать то же самое.

Уильям съел лишь немного хлеба. Сгорбившись у огня, дрожа, он представлял собой жалкое зрелище. Нос его был красный и мокрый от холода, как у собаки. Когда принесли главное блюдо, еще дымящееся, манап, возможно, из жалости к нему, положил в его чашу огромный кусок вареной баранины и сверху бросил клецку размером с большой апельсин.

Он жестом велел ему есть.

Остальные татары не стали дожидаться приглашения. Они достали свои ножи и принялись рвать мясо. Жоссеран сделал то же самое. Уильям же просто сидел и смотрел в свою чашу.

— Твой святой человек должен есть, иначе он оскорбит манапа, — сказала Хутулун.

«Как мне объяснить ей про Великий пост?» — подумал Жоссеран. Он с жадностью впился зубами в свой кусок баранины. Как этот несносный священник мог выносить столько лишений без еды?

— Сейчас святое время, — сказал Жоссеран. — Как Рамадан. Ему дозволен лишь хлеб и немного воды.

Хутулун покачала головой.

— Мне все равно, если он умрет, но это нечестно и несправедливо, что мы совершаем этот долгий путь в горы лишь для того, чтобы похоронить его в долине на той стороне.

— Ничто из того, что я скажу, его не остановит. Он меня не слушает.

Она изучала Жоссерана поверх края своей чаши, отпивая теплое козье молоко.

— Мы почитаем наших шаманов. А ты обращаешься с ним с презрением.

— Я поклялся защищать его. Мне не обязательно его любить.

— Это очевидно.

Уильям оторвался от своего унылого созерцания огня.

— Что ты говоришь этой ведьме?

— Ей любопытно, почему ты не ешь.

— Тебе не следует с ней говорить. Ты подвергаешь опасности свою душу.

— Может, она и ведьма, как ты говоришь, но наши жизни все еще в ее руках. Было бы невежливо не разговаривать с ней, ты так не думаешь?

— Наши жизни в руках Господа.

— Сомневаюсь, что даже Он знает дорогу через эти горы, — пробормотал Жоссеран, но Уильям его не услышал.

Хутулун наблюдала за этим разговором, склонив голову набок.

— Ты его веры?

Жоссеран коснулся креста на своей шее и подумал о своем друге Симоне.

— Я уповаю на Иисуса Христа.

— А на него ты тоже уповаешь? — Она указала на Уильяма.

Жоссеран не ответил.

— В Каракоруме есть последователи этого Иисуса, — сказала она.

Он изумленно уставился на нее. Так что же, это правда — слухи, что доходили до Акры о христианах среди татар?

— При дворе Великого хана знают о Господе Иисусе?

— Хану ханов известны все религии. Только варвары знают лишь одного Бога.

Жоссеран пропустил мимо ушей этот намеренный укол.

— И многие знают о нашем Господе?

— Когда прибудешь в Центр Мира, сам увидишь.

Жоссеран гадал, насколько можно верить этой дикой царевне. Она просто дразнит его, или в ее словах есть доля правды?

— Мой отец говорит, твой святой человек не умеет колдовать, — сказала Хутулун.

Жоссеран покачал головой.

— Тогда какая от него польза как от шамана?

— Ему не нужно колдовать. Он помазан как орудие Божье на земле. Если бы я захотел, я мог бы рассказать ему свои грехи, и он принес бы мне прощение от Бога.

— Прощение за что?

— За то, что я сделал не так.

— Ошибки, ты имеешь в виду. Тебе нужен твой Бог, чтобы он сказал тебе, что ошибаться — это нормально?

— Он также толкует для нас волю Божью.

Хутулун, казалось, удивилась этому.

— Понять волю богов — простое дело. Они на стороне тех, кто побеждает.

Это была неопровержимая логика, подумал он. Даже Папа говорил, что именно Бог дарует им победы, а в их поражениях виноваты их грехи. Может, они и не так уж сильно отличаются.

— Ты шаманка своего народа, — сказал он. — Так ты умеешь колдовать?

— Иногда я вижу знамения будущего. Это дар, которым владеют немногие. Среди нашего народа мне в этом нет равных.

— Поэтому тебя и выбрали вести нас через эти горы?

— Нет. Мой отец приказал это, потому что я хороший предводитель и искусна в обращении с лошадьми.

— Почему он не выбрал Тэкудэя?

— Ты не доверяешь мне, потому что я женщина? — Когда он замешкался с ответом, она сказала: — Вести вас — не моя прихоть. Мне приказали. С чего бы мне жаждать общества варваров?

Казалось, он ее обидел. Она отвернулась от него, чтобы поговорить со своими спутниками; пошли грубые шутки, нелестные сравнения Уильяма с его конем.

Когда еду унесли, манап достал флейту, сделанную из полой крыльевой кости орла. Он заиграл. К нему присоединился другой мужчина, играя на чем-то похожем на лютню; это был прекрасный инструмент, выпуклый резонатор был вырезан из палисандра и инкрустирован слоновой костью. Хутулун хлопала в ладоши, смеясь и подпевая, и свет костра бросал тень на ее профиль.

Глядя на нее, Жоссеран не в первый раз задавался вопросом, каково это — лечь с татарской женщиной. Он точно знал, что она не будет к нему равнодушна, как шлюхи в Генуе и Венеции. Он гадал, зачем терзает себя такими мыслями. В конце концов, этому никогда не бывать.

В ту ночь Жоссеран и Уильям спали вместе с татарами в юрте манапа, укутавшись в одеяла, ногами к огню. Знание того, что Хутулун свернулась калачиком всего в нескольких шагах от него, отравляло его отдых, и, как бы он ни устал, уснуть ему было трудно. Совесть и страсти вели в нем войну.

Он взывал к своей чести. «Но честь моя уже обагрена кровью и запятнана похотью, — думал он. — От нее ничего не осталось! И теперь я хочу оскверниться еще больше, найти способ слечь с татарской дикаркой?»

По Уставу ордена Храма я присягнул на послушание и целомудрие; и мне вверена священная миссия, которая может спасти Святую землю от сарацин. А я думаю лишь о том, как затащить в постель татарку?

Ты почти за гранью спасения, Жоссеран Сарразини. А может, быть за гранью спасения — значит быть и за гранью проклятия. Господь Бог преследовал тебя последние пять лет, а здесь, в степи, я больше не чувствую его горячего дыхания на своей шее. Если бы не этот священник, я, быть может, наконец-то освободился бы от Него.

***

XXXIV

Облака низвергались с высоких вершин, клубясь и бурля, как дым, и земля под ногами превратилась в осыпь. Мир выцвел, лишился всех красок.

Изредка, в разрывах облаков, на мгновение появлялись белые бастионы, чтобы тут же снова исчезнуть. Орлы наблюдали за ними со скал или парили на ледяных ветрах, что неслись через перевалы.

Копыта их пони скользили по сыпучей осыпи, камни катились вниз на сотни футов, и они даже не слышали их падения. Лошади хрипели и боролись за каждый вздох, и, едва достигнув гребня хребта, им приходилось спешиваться и вести животных вниз, в долину на той стороне, пока те скользили и оступались.

Они поднимались все выше и выше.

Однажды вечером они достигли высокого перевала, и на мгновение облака разошлись. Жоссеран оглянулся и увидел далеко позади одинокие плоскогорья казахских пастухов. Затем серые облака и мягкий снег снова сомкнулись вокруг них, словно занавес, оставив их наедине со звоном конских копыт о камень, голосом Уильяма, выкрикивающего свои молитвы в гулкие горные перевалы, и далеким воем волка. У тропы в снегу истлевали кости давно умершей лошади.

Крыша Мира все так же нависала над ними, холодная и грозная.

Когда они поднялись выше границы лесов, привязывать поводья лошадей стало негде. Вместо этого Хутулун показала Жоссерану и Уильяму, как обвязывать поводья вокруг передних ног лошади, стреноживая ее, а затем продемонстрировала специальный быстроразвязываемый узел, который использовали татары. Лошади, казалось, привыкли к такому обращению. Жоссеран ни разу не видел, чтобы татарский конь протестовал, когда трогали его ноги.

Жоссерана удивляли отношения между татарами и их лошадьми. Хотя они все без исключения были лучшими наездниками, каких он когда-либо видел, они не создавали никакой связи со своими скакунами, как это делали христианские или сарацинские рыцари. Они не обращались с упрямой лошадью жестоко, но и не выказывали особой привязанности к хорошей. Они не разговаривали с ними, не гладили их и никак не подбадривали. В конце дня пути они просто быстро скребли своего скакуна деревянным скребком, чтобы содрать засохший пот, а затем лошадей тут же стреноживали и отпускали на волю искать себе пропитание, ибо татары не добывали корм для своих пони даже в снегах.

Сам Жоссеран без конца беспокоился о Кисмет. Он не думал, что она долго протянет здесь, наверху.

Теперь они были в высокогорных долинах, куда не решались заходить даже выносливые таджики или киргизы. Последние несколько ночей они ютились под самодельными брезентовыми навесами. Они складывали седельные сумки в низкие валы, чтобы защититься от наступающего ветра и снега. Сегодня, когда солнце опустилось за Крышу Мира, Кисмет стояла несчастная и дрожащая. Она голодала, жалкое подобие лошади, ее кости проступали под кожей. Она подергивалась в последних лучах солнца, пока тени утесов подкрадывались к ней, и жалобно ржала, когда Жоссеран гладил ее тощую шею.

Он прошептал ей на ухо несколько слов утешения, зная, что, если они скоро не спустятся с этих гор, он ее потеряет.

— Недалеко, моя храбрая Кисмет. Ты должна крепиться. Скоро будут сочные травы, и солнце снова согреет твои бока. Будь храброй.

— Что ты делаешь?

Он обернулся. Это была Хутулун.

— Она страдает.

— Она — лошадь.

— Кисмет со мной уже пять лет. Она у меня с тех пор, как я впервые прибыл в Утремер.

— Кисмет?

— Это имя, которое я ей дал, — сказал он, поглаживая морду лошади. — Это магометанское имя. Оно означает «судьба».

— Ее имя?

— Да, ее имя.

Хутулун посмотрела на него так, как смотрят на слабоумного, ковыряющегося в собственных нечистотах.

— Вы не даете своим лошадям имен? — спросил он.

— Разве вы даете имена облакам?

— Лошадь — это другое.

— Лошадь — это лошадь. Ты и со своими овцами и быками разговариваешь?

Она, возможно, насмехалась над ним, но в то же время пыталась понять. Она была единственной из татар, кто проявлял к нему искреннее любопытство. Хотя он и выучил их язык и теперь мог легко с ними общаться, они не задавали ему вопросов о нем самом или о его стране, как это делала Хутулун. Они принимали его присутствие с грубой пассивностью.

— Вы презираете своих святых людей, но любите своих лошадей. Ваш народ трудно понять. — Она повернулась и посмотрела назад, на их лагерь: полосы брезента хлестали на горном ветру, их жалкое укрытие на ночь. Она наблюдала, как Уильям борется со своей седельной сумкой, наклонившись против ветра, покачиваясь, идет к шатру.

— Что в той сумке такого драгоценного для него?

— Это дар для вашего Великого хана.

— Золото?

— Нет, не золото. — Он узнал, что монах привез с собой иллюминированную Библию и Псалтирь, а также необходимые регалии своего сана: миссал, стихарь и серебряное кадило. Он охранял их, словно это были величайшие сокровища на земле; особенно Библию, ибо никому за пределами церкви не дозволялось иметь в своем распоряжении ни Ветхий, ни Новый Завет. У самого Жоссерана были лишь бревиарий и часослов.

— Почему он их так охраняет? Если бы мы собирались убить вас за ваши безделушки, мы бы сделали это с большим комфортом еще луну назад.

— Я не знаю, — сказал Жоссеран. — Единственная ценная вещь, что у него есть, — это серебряное кадило.

Она задумчиво кивнула.

— Сомневаюсь, что это сильно впечатлит нашего нового хана. После курултая у него будут горы серебра и золота.

— Уильям надеется впечатлить вашего хана нашей верой.

— Без волшебства? — В ее голосе слышалось недоверие. Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, пошатнувшись, падает на лед. — Он и подметальщиков не впечатлит. Это если он вообще доберется до Каракорума, чего я себе представить не могу.

— Ты его недооцениваешь. Он наслаждается своими страданиями так же, как ты — кобыльим молоком. Это его только подстегивает. Он доберется.

— Могу я взглянуть на эту Библию? — внезапно спросила она.

— Об этом нужно просить брата Уильяма.

— И он откажет. Но не откажет, если попросишь ты.

— Я? Он считает меня дьяволом. Мне он ее не даст. Он очень дорожит ею.

— Скажи ему, что это его шанс впечатлить татарскую царевну своей верой.

Жоссеран задумался, какой вес будет иметь этот довод, если Уильям считает ее не татарской царевной, а татарской ведьмой.

— Я сделаю, что смогу.

Он беззастенчиво смотрел на нее. Большая часть ее красоты, или той красоты, что он себе вообразил, была скрыта под мехами. Или нет? Ему было любопытно ее тело, но именно глаза приковывали его взгляд. Когда он смотрел на нее, ему казалось, что он может заглянуть ей в душу.

— Ты и вправду видишь будущее? — спросил он.

— Я вижу многое, иногда настоящее, иногда то, что еще грядет. Я этого не желаю. У меня нет власти над этим даром.

«Дар! — подумал Жоссеран. — Во Франции священники не назвали бы это даром. Они бы вздернули тебя на дыбу, а потом сожгли!»

Внезапно спустилась тьма, оставив их наедине с унылым воем ветра.

— Уже поздно. Я должна проверить стражу. Оставлю тебя заканчивать беседу с твоим конем. Может, позже поделишься с нами его мыслями.

И она, рассмеявшись, ушла.

***

XXXV

Лето на Крышу Мира приходило всего на несколько недель, и так рано весной здесь еще ничего не росло. Был лишь беспокойный, пронизанный снежной горечью ветер, что стонал и роптал час за часом, терзая нервы.

Порой они тащили своих лошадей через сугробы навстречу ураганному ветру, следуя по цепи узких хребтов, что змеились все выше и выше, к отвесному скальному гребню. Воздух здесь был разрежен, и Уильям, казалось, вот-вот рухнет. Лицо его подернулось синевой, а дыхание со свистом вырывалось из груди.

Ветер был неустанным, безжалостным врагом. Жоссеран понял, что из-за него не может ни говорить, ни даже думать. Он молотил их невидимыми кулаками, пытаясь отбросить назад, ярясь на них день за днем.

Однажды днем облака на мгновение рассеялись, и по ту сторону долины они увидели шрамы осыпей и земли цвета печени, вырезанные в сине-белых массивах ледников. Охряная река, извиваясь, словно вена, между селями из сланца и льда, спускалась к лоскутному одеялу тенистых зеленых долин, лежавших, пожалуй, в целой лиге под ними.

Словно смотришь на землю с небес.

Хутулун обернулась в седле, ее шарф хлестал на ветру.

— Видишь, — крикнула она. — Крыша Мира!

Жоссеран никогда не чувствовал себя таким ничтожным. «Вот оно, величие Божье, — подумал он, — Его ширь и мощь. Вот она, первозданная вера».

Здесь, наверху, я далек от того человека, которым себя считал. Каждый день я чувствую, как с меня сдирают еще один кусок, и я становлюсь чужим самому себе. Не связанный больше ни Уставом, ни властью Церкви, я предаюсь таким диким и кощунственным мыслям. Это дикая свобода, которую даровало мне это путешествие.

Он посмотрел на Уильяма, сгорбившегося над своей лошадью, с капюшоном, надвинутым на лицо.

— Мы здесь далеко от Христа! — крикнул он ему.

— Ни один человек не бывает далеко от Христа, тамплиер! — крикнул Уильям, перекрывая рев урагана. — Рука Господня направляет и защищает нас даже здесь!

«Ты неправ, — подумал Жоссеран. — Бог, что обитает здесь, не властен надо мной».

Труп почернел на морозе. Глаз не было, их выклевали птицы, внутренности были вспороты животными. Он на мгновение показался над ними сквозь туман. Его положили на утес над тропой, и одна рука застыла, свисая с края скалы. Невозможно было сказать, мужчина это или женщина.

— Клянусь святыми угодниками, что это? — пробормотал Жоссеран.

— Таков обычай, — сказала Хутулун. — В долинах мы предаем наших мертвых червям. На высоких перевалах они оставляют своих мертвецов своим богам.

Уильям перекрестился.

— Язычники, — сплюнул он.

Они видели еще два трупа, в разной степени разложения. А на следующий день, когда они проходили через узкое ущелье под кулаком черной, растрескавшейся от мороза скалы, Жоссеран услышал, как что-то упало, и вскрикнул, подняв тревогу, подумав, что это камень. Позади него что-то приземлилось на плечо Уильяма с дождем мелких камней. Выглядело это точь-в-точь как гигантский черный паук. Уильям взвизгнул, его пони шарахнулся в сторону, осыпав осыпь под копытами, и едва не сбросил его.

Именно Жоссеран, находившийся ближе всех, развернул Кисмет на узкой тропе, схватил поводья скакуна Уильяма и успокоил его.

Уильям уставился на сгнившую тварь, что свалилась на него с невидимого трупа в двадцати футах над ними.

— А вот, брат Уильям, — сказал Жоссеран. — Рука Господня.

Грохот его смеха эхом прокатился по одиноким горным тропам.

***

XXXVI

Жоссеран подставил лицо холодному солнцу. Руины темным силуэтом высились над ними. Крепость разрушилась за века, и теперь на высоком утесе остались лишь несколько обвалившихся стен из сырцового кирпича — свидетельство некоего давно забытого предназначения. Жоссеран задумался об одиноких людях, что несли здесь свою службу.

Хутулун осадила коня рядом с ним.

— Что это за место? — спросил он.

— Его называют Башней Солнца, — сказала она.

Она шагом повела коня через ущелье. Жоссеран последовал за ней. Тропа исчезла в черной тени утеса.

— Легенда гласит, что много лет назад великий хан договорился выдать свою дочь замуж за царевича, жившего по ту сторону этих гор. Но здесь прятались разбойники, и путь был небезопасен. Поэтому ее привезли сюда, в башню, со свитой служанок. У обоих концов ущелья выставили конную стражу, пока они ждали прибытия царевича с эскортом, чтобы забрать ее. Но когда он наконец приехал за ней, то обнаружил, что она беременна.

— Стражники? — спросил Жоссеран.

— Возможно.

— Что с ней случилось?

— Служанок привели к хану, и они поклялись ему, что ни один мужчина не прикасался к царевне, что каждый день в полдень с неба на коне спускался бог, чтобы возлечь с ней. Они сказали, что дитя принадлежит Солнцу.

— И хан поверил этой истории?

— Разве ты не веришь, что бог может возлечь с женщиной и дать ей свое семя?

Жоссеран рассмеялся.

— Я знаю лишь один способ, как можно зачать дитя.

И тут он подумал о своей собственной вере, и смех замер у него в горле. «Разве я сам не верю в подобную легенду, — подумал он, — и разве не это — краеугольный камень моей веры?» Он с беспокойством оглянулся на башню, а затем на Уильяма.

Чем дальше я иду по этим варварским землям, тем больше я забываю себя. Я могу затеряться здесь и никогда не найти дорогу назад в христианский мир.

И, возможно, никогда и не захотеть.

В ту ночь черные горы застыли под серебряной луной. Внезапный порыв ветра хлестнул по брезенту их шатра, и он почувствовал, как капля снега скользнула ему за шиворот под капюшон рясы.

Уильям рядом с ним дрожал.

— Хутулун говорит, что по ту сторону этих гор есть христиане, — сказал Жоссеран.

— Когда она тебе это сказала?

— Несколько дней назад.

— Почему ты мне раньше не сказал?

— Я говорю тебе сейчас.

— Это пресвитер Иоанн?

— Не знаю. Она лишь сказала, что в Каракоруме уже знают о нашей вере и что при дворе даже есть те, кто ее исповедует.

Уильям не сразу ответил; холод замедлял его мысли.

— Я же говорил тебе, что Бог нас направит, тамплиер.

— Мы также обсуждали основы нашей веры, и она выразила желание увидеть Евангелие, — сказал Жоссеран.

— Ты рассказал этой ведьме о Святой Библии, что я храню? С какой целью?

— Ей любопытна наша вера.

— Она не смеет к ней прикасаться! Она ее осквернит!

Сквозь дыру в шатре Жоссеран увидел, как по небу прочертила ртутный след падающая звезда.

— Может, обратишь свою первую душу, — сказал он.

— Она ведьма, и спасения для нее нет.

— Она не ведьма.

— Так ты теперь знаток в этих делах?

— Ей просто любопытна наша Святая Книга, — сказал Жоссеран, чувствуя, как в нем закипает гнев. — Неужели слово Божье несет лишь благо тем, кто его видит?

— Ты в нее влюблен!

Жоссеран ощутил эту правду как физический удар.

— Будь ты проклят, — сказал он.

Он отвернулся и зарылся в меха. Закрывая глаза, он думал о Хутулун, как и каждую ночь в темноте. Уильям был прав. Он покинул Францию, чтобы найти искупление в Утремере, а теперь, как сказал Уильям, влюблен в ведьму. «Может, и нет никакого искупления, — подумал он, — не для таких, как я. Меня бросят в Ад. Но когда вокруг так холодно, огня боишься меньше».

***

XXXVII

Сегодня облака были под ними. Холодное солнце висело в небе вымытой синевы. Казалось, они уже на небесах.

Они поднялись в мир массивных валунов, на игровую площадку гигантов. Вокруг них высились зубчатые цитадели гор и великие ледяные потоки ледников. Даже здешние скалы раскололись от холода. Хутулун сказала ему, что это самое высокое место в мире; и вправду, они уже несколько дней ехали, не видя ни жилья, ни единой души, хотя однажды Жоссеран, подняв голову, увидел пару снежных барсов, наблюдавших за ним с уступа, их медленные ореховые глаза не мигали.

Единственными их спутниками были волки, которых они редко видели, но чей одинокий и тоскливый вой разрывал ночную тишину.

Они питались творогом, который татары привезли с собой. Хутулун объяснила ему, как его делают: они кипятят кобылье молоко, затем снимают сливки, пока не образуется паста, а потом оставляют этот остаток сушиться на солнце. Через несколько дней он твердеет до цвета и консистенции пемзы. Отправляясь в долгий поход, татары брали с собой десять фунтов этого творога в седельных сумках. Когда местные припасы были сомнительны, они клали полфунта в кожаную флягу, что держали на седлах, и к концу дня от тряски в пути получалась своего рода каша, которую они и ели.

Этого никогда не было достаточно. Однажды, в конце тяжелого дневного подъема, он увидел, как Хутулун достала нож и надрезала вену на шее своей лошади. Она припала ртом к струе крови и выпила ее. Закончив, она снова прижала руки к ране, пока кровь не свернулась.

Она вытерла кровь со рта рукавом и ухмыльнулась ему.

— У тебя слабый желудок, варвар.

Он с отвращением покачал головой.

— Немного крови не ослабит коня. А нас это поддерживает в живых.

Уильям тоже видел, что сделала Хутулун.

— Ты все еще думаешь, что она не ведьма? — прошипел он.

— Оставь меня в покое.

— Она пьет кровь животных! Она принадлежит Сатане!

— Просто отойди от меня.

— Она ведьма! Ты слышишь меня, тамплиер? Ведьма!

Они обмотали ноги меховыми шкурами и потащили своих пони навстречу метели. Они бы быстро заблудились, если бы не метки из костей и рогов мертвых овец, оставленные, чтобы указывать путникам дорогу в снегах.

Однажды поздно вечером они достигли груды камней, гораздо большей, чем все, что они видели до сих пор, сложенной не из костей, а из камня. Татары называли это обо. Один за другим они объехали его на своих лошадях. Затем Хутулун слезла с коня и добавила еще один камень в кучу.

— Что ты делаешь? — спросил ее Жоссеран.

— Это для отпущения наших грехов, — сказала она. — По словам святых людей, что живут в этих горах, это принесет нам лучшее воплощение в следующей жизни.

Жоссеран никогда не слышал подобной чепухи.

— Человек рождается лишь однажды, — возразил он.

— Здесь говорят, что, когда человек умирает, его дух входит в другое тело, и это воплощение бывает более или менее удачным в зависимости от его деяний в этой жизни. И так он проходит через тысячу жизней, пока не станет единым с Богом.

— Неужели ты в это веришь?

— Вреда от этого нет. Если святые люди неправы, я потратила лишь несколько шагов и один камень. Если они правы, я сделала свою следующую жизнь лучше.

Ее прагматизм раздражал его. По его мнению, вера есть вера; ее не меняют в зависимости от географии. И все же в ее словах была своя любопытная логика.

— Тебе тоже следует это сделать, — сказала она ему.

— У меня нет времени на такие суеверия.

— Ты хочешь навлечь на наши головы беду в этом путешествии?

Он почувствовал, как на него смотрят другие татары.

— Тогда я сделаю это ради дипломатии, — сказал он. Он медленно объехал камни на своем коне. В конце концов, как сказала Хутулун, какой от этого может быть вред?

— Что это за странная церемония? — спросил его Уильям.

— Это для отпущения грехов, — ответил Жоссеран. — Они хотят, чтобы мы последовали их примеру.

— Исповедь с последующим отпущением, совершенным рукоположенным священником Святой Церкви, — вот единственный способ прощения грехов.

— Тебе нужно лишь объехать камни на своем коне, брат Уильям. Не обязательно в это верить.

— Это было бы предательством веры.

— Это займет у тебя не больше нескольких секунд.

Но Уильям развернул коня.

— Я не стану плясать с Дьяволом!

Татары покачали головами. По долине к ним пронеслась тень. Жоссеран поднял голову. Это был гриф, круживший на потоках воздуха высоко над ними, высматривая падаль.

Возможно, предзнаменование. Он надеялся, что нет.

***

XXXVIII

Их караван снова спустился в облака, пока впереди по перевалам грохотала гроза. Далеко внизу они увидели долину, где каменные дома каких-то таджикских пастухов опасно цеплялись за утесы над бурлящей рекой. Тропа осыпалась у них под ногами, и их окутал холодный, бесформенный туман, укутав в холод и тишину.

Их лошади протестующе фыркали, когда их неподкованные копыта скользили по покрытому лишайником сланцу, цепляясь за скалы, испещренные глубокими трещинами от лютого холода. Они вызывали небольшие лавины сыпучих камней, катившихся вниз по склону.

Порывы ветра бросали им в лицо острую ледяную крошку.

Они достигли узкого уступа, огибавшего ущелье. Путь сузился до тропы не шире плеч лошади. Один неверный шаг — и всадник вместе с конем сорвутся навстречу смерти.

Уильям смотрел, как Хутулун и ее спутники пробираются по уступу, и их авангард исчезает в серой мгле. Он натянул поводья, колеблясь.

— Доверься этим пони, брат Уильям, — крикнул ему сзади Жоссеран. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть шум реки внизу.

— Я бы предпочел довериться Богу, — отозвался Уильям. Он начал переправу, распевая латинский гимн: «Credo in Unum Deum».

Жоссеран медленно двинулся за ним.

Они были примерно на полпути вдоль скальной стены, когда скакун Уильяма, возможно, встревоженный нервной дрожью своего всадника, оступился на сланце.

Уильям почувствовал, как пони споткнулся. Он попытался восстановить равновесие, его круп дернулся, когда он пытался исправить ошибку. Уильям качнулся в седле в сторону, еще больше выводя животное из равновесия.

— Уильям!

Он услышал предостерегающий крик Жоссерана. Он соскользнул с седла и, прижавшись спиной к скале, потянул за поводья в тщетной попытке вернуть лошадь на тропу. Оба задних копыта животного уже были за краем.

— Помоги мне! — крикнул Уильям Жоссерану. — Там все! Все!

В кожаной сумке на седле были иллюминированная Библия, Псалтирь, облачения, серебряное кадило. Уильям отпустил поводья и потянулся к седельной сумке. Он мельком увидел головокружительную бездну серых облаков и растрескавшихся от мороза гранитных стен.

Он вверил свою душу Богу, его пальцы отказывались разжать хватку на драгоценной Библии и Псалтири. Он закричал, даже когда обрек себя на смерть.

Крепкие руки сомкнулись у него на поясе, оттаскивая от края пропасти.

— Отпусти! — орал ему в ухо Жоссеран. — Отпусти!

Мгновение, показавшееся вечностью. Нет, решил Уильям, и на это решение, стоившее ему, казалось, целой жизни душевных мук, ушла лишь доля секунды. Нет, я не отпущу. Я умру, если придется. Но я не могу пожертвовать Библией и Псалтирью. Иначе все это путешествие потеряет смысл, и я подведу Господа.

Он видел, как конь, соскальзывая по каменистому склону, отчаянно забил ногами в пустоту. А потом исчез, и Уильям приготовился последовать за ним в бездну. Но вместо этого он лежал на спине, на камнях и льду, а над ним стояла татарская ведьма; лицо ее исказила гримаса досады.

Она выкрикнула что-то на своем языческом наречии. Он прижал драгоценную кожаную суму к груди, чувствуя под ней успокаивающую тяжесть и объем Библии и кадила. Убедившись, что они в безопасности, он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву милосердному Богу, что спас его для Своих высших целей.

Хутулун смотрела на христианского святого человека, прижимавшего к груди жалкий узел. Варвар лежал рядом, не двигаясь. Она опустилась на колени и откинула капюшон его плаща. Когда она отняла руку, на пальцах ее темнела кровь. Спасая этого безумца, он разбил себе затылок о камни.

— Что такого драгоценного в этом тюке, что Ворон готов за него умереть? — прорычал один из ее воинов. Ворон — так татары прозвали христианского шамана.

— Не знаю, — ответила Хутулун.

Глаза варвара закатились. Возможно, он был мертв.

— Жосс-ран, — прошептала она.

Необъяснимо, но что-то ледяной хваткой сжало ей сердце.

***

XXXIX

— Я совершу над тобой соборование, — прошептал Уильям. Он поцеловал драгоценную пурпурную епитрахиль, ради которой рисковал жизнью, и надел ее на шею. Он пробормотал слова последнего таинства, касаясь пальцами губ, глаз, ушей и лба, повторяя знакомое латинское благословение:

— *In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…*

Они были в одиноком жилище таджикского пастуха. Снаружи рычал и метался ветер, похожий на стоны самого Дьявола.

— А теперь ты исповедуешься, — прошептал Уильям, — дабы тебя тотчас же приняли в рай.

Жоссеран моргнул, но с трудом мог сфокусировать взгляд. Лицо монаха тонуло в тени от оранжевого света костра.

— Я не… умру.

— Исповедуйся сейчас, тамплиер. Если умрешь без отпущения грехов, тебе придется предстать перед Сатаной.

Жоссеран попытался сесть, но боль, словно нож, пронзила мозг, и он громко вскрикнул.

— Я облегчу тебе задачу. Я произнесу исповедь за тебя. Повторяй мои слова. «Прости меня, Отче, ибо я грешен. Я согрешил в сердце своем, ибо питал нечистые помыслы о ведьме Хутулун. Ночью я осквернял себя, думая о ней, и проливал при этом семя свое». Говори.

— Будь ты проклят, святоша, — прохрипел Жоссеран.

— Ты возжелал ее. Это смертный грех, ибо она магометанка и ведьма. Ты должен получить отпущение!

Жоссеран закрыл глаза.

— Говори! «Я говорил против Его Святейшества Папы и против Уильяма, его наместника. Я изрекал кощунства».

— Я не… умру… и не нуждаюсь… в твоем отпущении.

— Открой глаза, тамплиер! — Жоссеран почувствовал на лице зловонное дыхание священника. — Еще до конца этой ночи ты предстанешь перед своим Отцом небесным!

«Перед отцом, — подумал Жоссеран, — или перед Отцом Небесным?» Он не знал, какой встречи боится больше.

— Ты предстанешь перед судом и будешь низвергнут в геенну огненную. — Уильям поднял правую руку, держа ее перед глазами Жоссерана. — Если только я не отпущу тебе грехи этой рукой! Этой рукой!

«Давай, — подумал Жоссеран. — К чему это упрямое сопротивление исповеди?»

Он дождался, пока отца вызовут на совет в Париж. Король Людовик призвал к новому вооруженному паломничеству в Святую землю, чтобы освободить Иерусалим от сарацин. Как рыцарь и вассал графа Бургундского, его отец был обязан откликнуться на призыв к оружию.

В ту же ночь Жоссеран пришел к ней в ее покои. «И да простит меня Бог, — подумал он. — Четырежды он овладел ею в ту ночь, совокупляясь, как пес, а она стонала под ним, и их пот и семя проливались на ложе его отца. И каждый раз, когда он соединялся с ней, он слышал смех Дьявола, увлекавшего его в ад».

О чем он только думал?

На следующую ночь он пришел снова. Чем глубже он погружался в свой грех, тем меньше это его заботило. Иногда, казалось, единственный способ унять боль вины — это согрешить снова.

Он топил свою совесть в ее горячей, влажной плоти. Была ли в этом и толика гордыни — взять то, что принадлежало его отцу, юношеское высокомерие, убеждавшее его, что теперь он стал более великим мужчиной?

— Сегодня ночью ты узришь Христа или узришь Сатану. Что скажешь?

— Я не… грешил с ней, — прохрипел Жоссеран.

— Ты согрешил с ней в сердце своем! Это одно и то же!

Жоссеран поморщился.

— Уверен, Бог не спит на небесах, переживая о моем отчаянном и одиноком наслаждении во тьме. Твой Бог хуже любой тещи!

Он услышал, как Уильям с шипением втянул воздух, услышав это новое кощунство.

— Ты должен исповедаться!

«Да, исповедаться, — подумал Жоссеран. — Пусть будет по-его. Какая теперь разница?»

Монах снял с варвара одежду. Лицо его было багровым, но кожа на плечах и руках была как полированная слоновая кость. Грудь и живот покрывал тонкий ковер волос, отливавших бронзой в свете костра. Мышцы его были тверды, как крученые канаты.

От его странного вида у нее перехватило дыхание. Нагой, он казался ужасающим, но в то же время, каким-то странным образом, и волнующим.

Она не могла понять, почему смерть одного варвара так ее задевает. Ее беспокойство, конечно, было лишь из-за гнева отца, если она не сможет доставить своих подопечных в целости и сохранности в Каракорум, как ей было приказано.

Какова бы ни была причина, она не могла дать ему умереть.

Уильям услышал звук за спиной и повернул голову.

— Ты!

Она вошла спиной вперед, как и в ордо Кайду. Она пела низкое, ритмичное заклинание на дьявольском языке татар. За ней вошли трое ее воинов с суровыми лицами. Хутулун прошаркала в центр шатра и опустилась на колени у огня, сжимая свой тряпичный цеп и бубен — орудия Дьявола.

Глаза ее закатились.

Он попытался прикрыть нагое тело Жоссерана.

— Вон отсюда! — крикнул он и схватил ее за плечи, чтобы вытолкать. Тут же ее татарская стража подхватила его под руки и выволокла наружу. Они связали ему запястья ремнями и бросили на холодную землю — выкрикивать свои протесты в одинокую ночь.

Уильям рыдал от бессилия. Дьявол вот-вот утащит еще одну душу в ад.

***

XL

Жоссеран открыл глаза. Древесный дым лениво тянулся сквозь крышу; слабый желтый солнечный свет косо падал на ковры. Полог у входа был откинут, открывая вид на высокий зеленый луг. Он услышал ржание лошадей.

Уильям сидел у огня и наблюдал за ним.

— К счастью для тебя, ты не умер, тамплиер. Твоя душа погрязла в грехе. — Уильям поднял голову и поднес к губам деревянную чашу с перебродившим кобыльим молоком.

— Долго я… спал?

— Всего лишь ночь.

— Хутулун…

— Ведьма снаружи.

Жоссеран осторожно дотронулся до головы. Засохшая кровь спутала волосы, а под ней зияла рана.

— Я думал, что умру.

— На то не было воли Божьей.

— Она была здесь. Теперь я помню. Она была здесь.

— Она пыталась поработить тебя своим дьявольским искусством.

Тень упала на вход. Там стояла Хутулун, уперев руки в бока. Жоссерану показалось, что он уловил в ее глазах облегчение, когда она увидела его очнувшимся, но взгляд этот исчез так же быстро, как и появился.

— Похоже, ты пришел в себя, — сказала она.

— Спасибо, — пробормотал Жоссеран.

— За что?

— За… твои молитвы.

— Я бы помогла любому больному из нашего отряда. — Она держала чашу с дымящимся вареным мясом. — Вот. Тебе нужно поесть.

«Хотел бы я знать, о чем ты думаешь», — подумал Жоссеран.

— Я рада, что ты поправился. Отец разгневался бы, если бы ты погиб. Ему велено доставить вас в целости и сохранности в Центр Мира. — Она поставила еду и одарила его загадочной улыбкой, от которой у него екнуло сердце. А потом ушла.

Уильям сжал распятие на груди.

— Что она сказала? Несомненно, эта ведьма приписывает твое исцеление себе.

— Ты уже готов был… меня хоронить. Почему бы мне ее не поблагодарить?

— Ты всего лишь ударился головой. Ничего серьезного.

— Ты собирался совершить… последние обряды.

— Всего лишь уловка, чтобы заставить тебя исповедаться и облегчить твою гнилую душу.

Жоссеран уставился на принесенный ею завтрак.

— Опять вареная баранина?

— Не баранина, — сказал Уильям. — Сегодня у нас разнообразие в рационе. — На его лице было выражение, которое Жоссеран не мог разгадать. — Ночью пала одна из лошадей.

— Какая? — Но он уже знал.

Уильям не ответил. По крайней мере, у монаха хватило совести смутиться.

— Кисмет, — произнес Жоссеран.

— Ведьма сказала, что не следует оставлять ее стервятникам, пока мы сами голодаем. — Уильям поднялся на ноги. — В Своей премудрости Он предпочел забрать душу твоей лошади вместо твоей. Возможно, Он счел ее более ценной.

— Тогда Он несправедлив. Ему следовало быть милосерднее к моей лошади. Я выбрал этот путь. Она — нет.

— Это всего лишь вьючное животное! Славь Господа, что ты еще жив!

Уильям вылетел вон.

Кисмет! Уильям был прав, о чем горевать — о лошади? Но хоть она и была, как сказал монах, всего лишь вьючным животным, это не умаляло ни его стыда, ни скорби. Последние месяцы он смотрел, как она медленно умирает от голода. Она несла его до последнего своего вздоха. Ее страдания были на его совести.

Еще один груз лег ему на плечи. Что ж, да будет так. Он вспомнил, как священник вчера вечером донимал его, требуя облегчить бремя и исповедаться. Сложи с себя эти грехи, говорил он. Почему он не воспользовался случаем? Почему он так упрям?

Может, потому, что он сам был себе более суровым судьей. Даже если Бог и мог простить Жоссерана Сарразини, Жоссеран Сарразини простить себя не мог.

***

XLI

На следующий день Жоссеран уже был в силах продолжать путь. Уильям перевязал ему голову полосками ткани, и они приготовились возобновить путешествие. Они седлали лошадей под безупречным небом. Отражение солнечного света от снежных полей наверху резало глаза.

Он услышал, как несколько татар перешептываются между собой об Уильяме. «Ворон навлек на нас беду, — говорили они. — Это потому, что он не объехал обо. Теперь мы потеряли двух лошадей и день пути. Дальше будет хуже».

— Что-то не так с этими татарами, — сказал ему Уильям, затягивая подпругу на своем седле. Хутулун заменила коня Уильяма одной из своих лошадей — соломенно-желтой кобылой с бельмом на глазу и скверным нравом. У Жоссерана тоже был новый скакун — жеребец грязной масти с плечами дровосека.

— Я не заметил ничего необычного.

— Они все на нас хмурятся.

— Они хмурятся не на нас, брат Уильям.

Священник выглядел озадаченным.

— Их неприязнь направлена исключительно на тебя, — сказал Жоссеран, словно объясняя что-то маленькому ребенку.

— На меня?

— Они винят тебя в случившемся.

— Я не виноват, что моя лошадь оступилась на камнях!

— Но это ты отказался почтить их груду камней.

— Это всего лишь их глупое суеверие!

— Они сказали, что не сделать этого — к несчастью, и вот у нас несчастье. Видишь, что ты наделал в своей гордыне? Ты укрепил их веру в святость обо, и теперь они считают, что наша вера не так сильна, как их, раз она тебя не защитила. Так что, пытаясь доказать, как мы велики, ты лишь умалил наше достоинство в их глазах.

— Я не унижу свою веру, потакая их колдовству.

— Ты, может, и благочестивый человек, брат Уильям, но не мудрый. — Жоссеран взобрался на своего нового скакуна. После Кисмет ему казалось, будто он сидит верхом на детском пони.

Уильям дернул поводья, передавая свое дурное настроение лошади, которая повернула голову и попыталась его укусить.

— Видишь? Ты даже лошадей против себя настраиваешь.

— Это всего лишь животное!

— Как скажешь. Кстати, наша ведьма все еще желает увидеть Библию и Псалтирь.

— Никогда! Она их осквернит!

— Костями Господа клянусь! — выругался Жоссеран, пришпорил коня, отъезжая от проклятого священника, и двинулся дальше по тропе.

***

XLII

Белые пики на Крыше Мира теперь остались позади. Они исчезли в сплошной пелене свинцово-серых облаков. Воздух внезапно потеплел.

На четвертый день они спустились по дюне из сыпучего песка к солончаку. Их приближение вспугнуло стаю диких гусей. Усеянная валунами долина привела к еще одному ущелью, а затем к широкой равнине из спекшегося на солнце песка и черного гравия.

Пыльная дорога вела к аллее шепчущих тополей и городу-оазису из сырцовых домов с плоскими крышами, на которых на солнце сушились солома и навоз. Они видели ослиные повозки, доверху груженные дынями, капустой и морковью, целые семьи, примостившиеся на подножках. С полей и из домов на них смотрели испуганные лица.

Хутулун поравнялась с ним. Ее шарф был обмотан вокруг лица, и видны были лишь ее темные, влажные глаза.

— Это место зовется Кашгар, — сказала она.

— Значит, мы пережили Крышу Мира?

Она откинула шарф.

— У тебя был хранитель, христианин.

Христианин? Значит, он больше не варвар.

Он оглянулся и увидел монаха, сгорбившегося на пони с бельмом на глазу.

— Хранитель? Я бы скорее доверил свою жизнь псу.

— Я говорю не о твоем шамане. С тобой едет человек.

Он почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

— Какой человек?

— У него длинные светлые, с проседью, волосы и борода, как у тебя. На нем белый плащ с красным крестом вот здесь, на левом плече. Я часто видела его, он едет позади тебя.

Человек, которого она описывала, был его отцом.

Он не сказал ему ни слова перед отъездом ко двору короля, но он знал. Жоссеран видел это в его глазах. Вернувшись из Парижа, отец сказал ему, что отказался от службы в вооруженном паломничестве короля Людовика из-за своего возраста, но через несколько дней после возвращения объявил о перемене решения. В нем обнаружилось внезапное и нехарактерное рвение помочь в освобождении Святой земли от сарацин.

Но Жоссеран знал истинную причину, по которой он взялся за оружие для короля.

Говорили, что, когда корабли короля высадились в Дамиетте, их уже ждали десятки магометанских всадников. Франкские рыцари собрались на берегу, выставив копья и уперев щиты в песок, и ждали атаки.

Его отец провел своего коня через прибой, чтобы присоединиться к ним на берегу, и вскочил в седло. Он даже не остановился, чтобы надеть кольчугу. Он прорвался мимо ошеломленных защитников и бросился на сарацин, убив троих из них, прежде чем сам был сражен ударом меча в живот. Его отнесли обратно на корабль, еще живого. Говорили, он умирал четыре дня.

Зачем он это сделал?

Жоссеран мог найти лишь одну причину для такой безрассудной храбрости своего отца.

— Христианин? — сказала Хутулун, вырвав его из задумчивости.

— Человек, которого ты описываешь, — мой отец. Но он умер много лет назад и никогда бы не поехал со мной.

— Я знаю, что вижу.

Еще колдовство! Словно и без того мало было того, что терзало душу. Это путешествие начиналось как простая миссия по сопровождению. Оно должно было занять не больше нескольких недель. Вместо этого меня втянуло в одиссею за пределы мира, и каждая моя святыня — целомудрие, долг и вера — подвергается испытанию на каждом шагу.

Что со мной происходит?

***