Ширдак весёлый человек

ГЛАЗА ЧАБАНА

Мы едем в Каракумы, в пески. Меня взял с собой дядя Кулы. Он чабан.

Раньше чабаны уходили с отарами на долгие месяцы, а теперь машин много, чабанов меняют каждые две недели. Вот и мы едем на смену. Путь у нас далёкий, мы пробираемся к колодцу по имени «Два тополя». У всех колодцев пустыни есть имена, как у людей. Возле нашего растут два тополя. Два тополя на всю пустыню. Наши тополя чабаны знают. На коше — так называется стоянка, где живут чабаны, — меня ждёт дедушка Чары-ага. Он всю жизнь бродил с отарами по пескам. Ранней весной он уезжает к «Двум тополям» и — до глубокой зимы. А зима у нас короткая.

На коше меня ждёт ещё мудрая собака Акбай. и Байыр меня ждёт. Так зовут старого верблюда. Они все старые: и Чары-ага, и Акбай, и Байыр.

Вы думаете, пустыня — это одни пески? Безжизненные, горячие. Неправда.

Теперь весна. Каждый куст цветёт. Словно огонь по холму — это маки, а дальше — всё зелено.

Растёт сюзен, кандым, борджак, гребенщик, черкез, саксаул попадается, верблюжья колючка. А вон ышкын. Его корни можно вместо чая заваривать. А вон серпоносик — он как чеснок.

А там, на вершине бархана, раскидистый селин. Скоро вся зелень выгорит на солнце, а селин будет зелёным. Он в корнях влагу хранит.

Орёл полетел, суслика высматривает или зайца.

Сбегают с дороги и ныряют в норки толстенькие зверьки-песчанки.

Мы остановились отдохнуть возле брошенного колодца и увидели кобру. Она поднялась на хвосте, раздула мешочки на шее, но мы её не тронули. Теперь змей охраняют: яд нужен для лекарства.

Чары-ага встал с кошмы, поздоровался с дядей Кулы, а мне положил руку на плечо.

Овцы, сбившись в кучу, стояли, задрав морды, глядели на новых людей. Помощник Чары-ага навьючивал верблюда. Он повезёт еду, воду, кошму в степь на место ночёвки. Туда в полночь придут овцы на отдых. Овцы пасутся ночью. Днём жарко.

Дядя Кулы быстро переобулся. Надел кирзовые сапоги, чтобы колючки ноги не поранили, да и на змею можно в темноте наступить, на скорпиона.

— Отдохни с дороги, сынок! — говорит Чары-ага дяде Кулы.

— Я и так наотдыхался, дорогой Чары-ага! Не терпится в степь.

— А мне можно в степь? — спрашиваю я.

— Мы пойдём с тобой завтра, — обещает Чары-ага.

— А сегодня попьём чайку, на звёзды поглядим.

— Сказку расскажешь?

— Расскажу.

Солнце село. На пески опускается тьма.

Из-за кибитки выходит мой друг Байыр. Он узнал меня. Я почёсываю ему бока, шею. Верблюд вздыхает, опускается на колени. Он тоже пришёл послушать сказки Чары-ага.

Чары-ага говорит медленно, словно прислушивается к своим словам. Он заканчивает одну сказку и сразу начинает другую.

Бесшумно пришёл из тьмы старый пёс Акбай, лёг возле Чары-ага и тоже заслушался. Слушал, слушал и задремал. Совсем старик.

— В давние времена жил на свете один богатый бай. Овец и коней у него было столько, что он им счёта не знал. Но всем известно: чем богаче, тем скупей. Жестоко наказывал бай чабанов, потерявших скот. — Голос Чары-ага журчит, как ручей. Хорошо слушать. — Беда за бедным человеком по пятам ходит. Поехал однажды табунщик в аул, а с табуном сына оставил. Всего день пас мальчик лошадей и двух потерял в степи.

Прибежал он к баю, упал перед ним на колени и говорит:

«Ики ат ёк! Двух лошадей нет!»

«Ступай и найди! — закричал бай. — Не то отведаешь камчи, а знаешь, какая она у меня?»

Камча у бая была толстая, с вплетёнными железными крючьями. Не камча — зубастая пасть волка.

Бросился мальчик в степь. Долго искал — не нашёл лошадей. Взобрался он на высокий бархан и взмолился:

«О, если бы у меня выросли крылья, я отыскал бы лошадей и вернулся бы к отцу-матери, в родной аул».

Видно, вовремя сказал — выросли у него крылья. Полетел он над барханами, над горами. Крылья у него отросли ястребиные, и хищные птицы облетали его стороной. Но вот пропавших лошадей он всё равно найти не мог.

«Ики-ат-ёк! Ики-ат-ёк!» — кричал он в отчаянии.

Так его и прозвали — икатёк, а по-русски это значит «кукушка».

Икатёк не вьёт гнезда, не высиживает птенцов: на это у него времени нет, лошадей надо искать. Яйца икатёк подбрасывает в чужие гнёзда, и его дети, оперившись, улетают от чужих родителей искать потерянных лошадей. Ищут, а найти не могут.

Костерок, на котором готовили чай, почти погас. Лишь один уголёк вдруг начинает краснеть, краснеть, но силы вспыхнуть пламенем ему недостаёт, и он меркнет. А через мгновение спохватывается и опять начинает краснеть.

— Ещё про птиц сказки знаешь, яшули?

Чары-ага плавным движением, словно я сон вижу, берёт тунчу, наливает чай в пиалу.

— Мой верблюжонок, у народа про каждую птицу, про каждого зверя есть сказки. Вот про удода послушай. Знаешь эту пёструю птицу с хохолком?

— Знаю, Чары-ага.

— Что было, то было, чего не было, того не было, — начинает яшули новую сказку. — Растила женщина двух девочек. Одна была родная дочь, другая — падчерица. Родная дочь в холе растёт, падчерица с утра до ночи спину на работе ломает. Совсем загоняла мачеха девочку — расчесать волосы бедняжке времени нет.

Приказала однажды мачеха молоко вскипятить. Разожгла девочка огонь, поставила казан, налила в казан молоко, а сама давай волосы расчёсывать. Волосы у туркменок длинные, густые, что тебе река во время таяния снегов в горах.

Воткнула девочка гребешок в волосы, а он ни туда, ни сюда. Тут молоко, как на грех, поднимается, поднимается — и убежало.

Выскочила мачеха из кибитки, схватила падчерицу за руку и толкнула в степь:

«Ступай, негодная, куда хочешь, но найди мне пенку. Без пенки не возвращайся».

Заплакала девочка, побежала. Бежала, бежала, а потом и полетела. Руки — крылья, одежонка пёстрая — пёрышки, в голове гребешок торчит. Стала девочка птицей удодом. Так и летает она с той поры по белу свету. Летает и кричит:

«Хуп! Хуп! Где ты, молочная пенка?»

А у кого глаза зорки, тот разглядит: на голове удода — гребешок. Удоду и теперь некогда причесаться.

А потом Чары-ага рассказывал о мергенах — так у нас называют охотников, о сыне вдовы Махмуде. Махмуд пробрался в подземное царство, убил дэва, спас пери, а потом полетел на птице Сумруг… А вот куда полетел? Я вдруг увидел, что на изумрудных перьях не Махмуд лежит, а я. Это я лечу! И вокруг светлеет. Я открыл глаза и увидел — солнце.

Овцы вернулись из ночного на водопой.

И кто это придумал: бестолковый, как овца. Овцы умные! Их в отаре до тысячи, а сразу могут напиться из колодца сотни две-три, не больше. И вся отара стоит, ждёт, пока первые попьют. Потом те, которые напились, отойдут в сторонку и будут ждать. Вместе пришли на водопой, вместе со всеми пойдут на отдых.

Акбай ко мне подбежал, положил лапу на плечо. Это значит: Чары-ага меня зовёт.

Акбай вырос и прожил всю свою жизнь в песках, возле овец и чабанов. Он никогда не позволял волкам обмануть себя. У волков много уловок. Хитрый вожак разбивает стаю на две неравные части. Одна, меньшая, идёт на отару в лоб — это ложное нападение. Волки уводят за собой собак, а с тыла наскакивает основная стая. Волки режут овец и уносят добычу. Акбай знал волчьи уловки и повадки овец. У него от отары не отобьёшься. И когда он состарился, Чары-ага привёл собаку в аул. Пусть доживает жизнь спокойно, среди зелени, в прохладной тени деревьев.

Уезжая в пески, Чары-ага привязал Акбая на цепи и попросил домашних сутки не спускать его. Акбай выл и метался весь день и всю ночь, а когда его наконец отвязали, он не обратил внимания на миску с едой и тотчас пустился в путь-дорогу. Примчавшись на кош, Акбай бросился к плошке с водой и лакал, наверное, целый час. Потом опустил голову, добрёл до своей конуры и лёг возле неё, по-хозяйски оттеснив молодого пса.

Чары-ага глядел на свою старую собаку, и слёзы текли у него по щекам. Он подошёл к Акбаю, сел возле него на корточки и, почёсывая ему за ухом, виновато шептал какие-то ласковые слова.

Акбай скулил и крутил обрубком хвоста.

Чары-ага подумал-подумал и нашёл Акбаю работу. Это было в прошлом году. Приехал я к дедушке на кош, а Чары-ага говорит мне:

— Сынок; если ты решил стать чабаном, начинай осваивать дело всерьёз. Чабанская наука проста, но. учатся этой науке всю жизнь. Вон видишь, я навьючил на верблюда Байыра две кадушки. Садись на него и отправляйся к соседнему колодцу. Из воды того колодца чай вкуснее. Только очень прошу тебя, если в пути верблюд станет щипать траву или ненадолго уклонится с дороги, не мешай ему. Не понукай и не слезай с него. А чтобы вам было не скучно, возьмите с собой Акбая.

Вот мы и тронулись в путь: Акбай, верблюд и я. Идём, идём, а колодца всё нет и нет. Потом уж я узнал, что до того колодца двенадцать километров. Не малый путь. А Байыр — шлёп, шлёп, там травинку перехватит, там бархан стороной обойдёт. Акбай за сусликами гоняется, зайцев спугивает. И попался нам навстречу один яшули, почтенный старец: «Сын мой, куда направляешься на ночь глядя? — спрашивает. — Из какого ты коша?»

Так и так говорю. Яшули испугался: «До колодца недалеко, но солнце на закате, как бы беды не нажить?» Взялся он за недоуздок, да тут Акбай как прыгнет яшули на спину. Я кричу: «Пошёл прочь!» А пёс и ухом не ведёт. Отпустил яшули недоуздок. Тут Акбай яшули отпустил. Верблюд мой дальше поплыл. «Подгоняй его, — кричит яшули, — ночь скоро. Заблудишься в песках!» — «Хорошо», — говорю, а сам наказ Чары-ага крепко в голове держу: не бить верблюда и не понукать.

Пришли мы к колодцу. Бросились к нам собаки со стороны коша, но смолкли вдруг, хвостами завиляли, будто за своих приняли. За собаками вышел парень, лет на пять постарше меня. Я сижу на верблюде гордый-прегордый: «Смотри, мол, как я по пескам езжу!» А он кивнул мне так, будто я не джигит на верблюде, а муха. Посадил мою скотинушку, наполнил кадушки водой и рукой помахал: «Счастливо!» Встал верблюд и пошёл. Теперь он уже не щипал траву, широко шёл, торопился. И Акбай за сусликами не шнырял, рядом бежал, охранял. Затемно явились мы на свой кош. Чары-ага ждал нас и похвалил.

— Молодец, сынок! Молодец, Акбай! Доброе дело сделали.

До самой осени возил я воду на кош. И только перед отъездом в аул узнал: Акбай и Байыр, когда меня не было, одни воду доставляли чабанам. Чары-ага приучил их к этому.

Когда Акбай был молодой, он спас отару.

Помощник Чары-ага ушёл в селение за свежими лепёшками, остался Чары-ага один с отарой. Ему в пустыне не страшно, дорогу с закрытыми глазами найдёт, волки нападут — есть ружьё и верный Акбай.

Но вдруг над барханами — дымок, словно кто-то трубку закурил. Если барханы закурились, жди бури.

Погнал Чары-ага овец в низину. В низине ветер потише. Акбай вокруг отары бегает, овец в кучу сбивает. Если овцы испугаются, побегут, их тогда не остановишь и не соберёшь.

В бурю овцы — голову к земле и бредут, куда их ветер гонит, а гордый верблюд — наоборот, идёт на ветер грудью.

Гудит буран, от пыли темно, солнца не видно.

Завернулся Чары-ага в бурку, лёг возле отары, а буря всё сильней. Вскочили овцы и побежали. Бросился Чары-ага следом — ветер с ног сбил. Песок в глаза лезет, в нос, в уши, на зубах скрипит. Тьма, как в погребе. Решил Чары-ага переждать бурю.

Под утро ветер затих. Выбрался Чары-ага из-под песчаного холмика, осмотрелся — ни овец, ни собаки.

Поискал, поискал — колокольчик нашёл. Такой колокольчик вожак отары носит, козёл. Его Серке называют. Потерял колокольчик Серке — беда. Колокольчик далеко слышно, а как теперь искать? Все барханы не обегаешь.

Поспешил Чары-ага в селение, поднял людей. Четыре дня искали отару, на пятый нашли. И где? За двести километров от пастбища.

Паслись овцы возле старого заброшенного колодца, и с ними был Акбай.

Пересчитали овец — все целы. Спасибо собаке! Пять дней голод и жажду терпела, а овец не бросила, чабана ждала.

А верблюд Байыр тоже знаменитый.

Байыр — это значит холм — такой он сильный и большой.

Когда Байыр состарился, ему перестали давать работу, думали, что так лучше, а Байыру было плохо, он тосковал.

Но однажды к Байыру подошёл сын дяди Кулы, Мурад. Он дал ему кусок лепёшки.

— Меня зовут Мурад, — сказал мальчик верблюду, — а тебя Байыр. Давай дружить.

Мурад приходил к верблюду каждый день, угощал его, гладил ему шею. А верблюд, чтобы сделать приятное другу, ложился на землю. Так он приглашал Мурада покататься.

В конце мая, когда трава в пустыне выгорела, Мурад брал с собой Байыра собирать дрова. Пушистые вязанки тонкого степного дерева были не тяжёлые, но старый верблюд носил их на себе, гордясь, откинув голову и выставив грудь. Ведь он снова работал, он снова помогал людям.

Пошли они как-то к дальнему саксаульнику. Здесь было, много сухих веток. Мурад радовался, он работал до тех пор, пока солнце не поднялось в зенит.

Стало жарко, как в печи. Мураду захотелось пить, и тут он обнаружил, что забыл флягу с водой. До дома далеко, и Мурад решил завернуть по дороге к большому такыру. Такыр — твёрдая, ровная земля, где по весне собираются вешние воды. Мурад знал, что на такыре есть ямы, где вода сохранилась.

Такыр был виден издали. Он сверкал на солнце, как зеркало. Это выступила соль.

Байыр сначала шёл по такыру, а потом заупрямился.

— Смотри, — предупреждал его Мурад, — до дома далеко, без воды худо будет.

Он хотел сам пойти к яме с водой, но Байыр взял его губами за рубашку и потянул к себе.

— Какой ты чудной сегодня! — удивился Мурад. — Это от жары, пошли напьёмся.

Байыр не послушал друга.

Земля пружинила, как засохшее сверху тесто, но мальчик не обратил на это внимания. До ямы с водой оставалось не больше десяти шагов, как вдруг Мурад провалился по колено. Дёрнулся — и не вытащил ног. И тут почувствовал, что погружается глубже и глубже. Лёг животом на землю, но коварная земля прогнулась, из трещин стала просачиваться вода.

— Байыр! — закричал Мурад в отчаянии.

Верблюд сделал несколько шагов по неровной земле такыра, потом лёг на брюхо и пополз.

Земля проседала под Байыром, но он подобрался к Мураду ближе, ухватил его зубами за рубашку и потянул, пятясь от страшного места.

Трясина захлюпала, но Мурад уже был на свободе.

Он подполз к Байыру, обнял и потёрся головой о его смешную верблюжью голову.

— Прости меня, Байыр — сказал мальчик своему мудрому другу. — Бежим отсюда скорей.

Верблюд смотрел на Мурада печальными добрыми глазами и не двигался. И Мурад увидел, как прогнулась вокруг Байыра земля. Трясина отпустила мальчика, но собиралась проглотить верблюда.

— Байыр! Миленький, потерпи! — Мурад сорвал с его спины вязанку саксаула, подтолкнул ветки верблюду под живот и, не оглядываясь, не теряя ни минуты, побежал к дому.

Он не помнил, сколько раз падал, он не лежал, набираясь сил, а полз, потому что трясина ждать не будет.

У него хватило сил оторвать дверь кибитки и прошептать:

— Спасите Байыра, он спас меня.

Утром, пробудившись, Мурад увидел, что в кибитке никого нет.

— Байыр! — вспомнил мальчик и вскочил. Ноги слушались плохо, голова кружилась, но Мурад добрался до двери и вышел на улицу.

Байыр стоял у кибитки, и перед ним лежала охапка травы. Байыр перестал жевать и повернул к мальчику голову. И Мурад засмеялся: сено во рту Байыра торчало во все стороны, как усы.

Сегодня — той, праздник. На нашем коше остановился караван географической экспедиции.

Чабаны в честь гостей испекли чабанский пирог ишлекли, сварили плов и шурпу — суп.

Когда все поели, началось чаепитие, пошли разговоры. Всех тревожила засуха. Весна подходила к концу, а дождей йе было. Трава быстро выгорала. Скоту грозила бескормица.

— Не горюйте — ещё наш той не закончится, а над пустыней пройдёт сильный дождь.

Это сказал Чары-ага. Он только что пригнал свою отару на водопой и теперь усаживался на ковёр тоя.

— Откуда ты знаешь это, яшули? — спросил начальник экспедиции. — Небо чистое.

— Ах, верблюжата мои! — засмеялся Чары-ага. — Я знаю это так же точно, как ещё вчера знал, что ваша экспедиция сегодня будет у нашего колодца.

— Чары-ага, ты говоришь загадками.

— Какие загадки! Я гнал отару по вашим следам, боясь опоздать на той. Дети мои, вы учились многие годы в школе, в университете, а моя учёба — вся моя жизнь. Мой учитель — Каракумы. Десять лет назад я сам продал вашей экспедиции своего верблюда, а сегодня он вас сюда привёз. Я узнал его следы.

— Чары-ага, а как ты узнал, что будет дождь?

— Когда я подгонял отару, овцы припадали к земле, словно под ветром… Будет, будет дождь!

Учёные люди не очень-то поверили моему дедушке. Всё так же беспощадно палило солнце. Ни облачка, ни ветерка, но примета не подвела Чары-ага.

Мы не закончили ещё чаепития, когда цад песками пролетел сильный ветер. Ветер принёс тучи. Тучи пролились сильным дождём.

Экспедиция уходила по мокрому песку. Пустыня на глазах зеленела. От мокрого песка пахло рекой.

Мы сидим с Чары-ага, ждём, когда пригонит отару Кулы-ага. Он что-то задерживается. Наконец они показались вдали. Чары-ага, по походке, издали узнал, что ночью у дяди Кулы были неприятности.

И точно. Волк отрезал у овцы курдюк. Курдючные — это такие овцы бывают. Курдюк — хвост, толстый, как мешок, в нём откладывается жир.

— Надо поглядеть, как дела в логове, — сказал Чары-ага.

— А где логово? — стал я спрашивать чабана. — А как волк курдюк отрезал? А что теперь с овцой?

— Овца жива останется, — сказал Чары-ага. — А логово ты сам завтра увидишь. Знаешь, как у нас в степи говорят: «Лучше раз увидеть глазами, чем десять раз услышать ушами».

На следующее утро мы пошли в степь. Я думал, идти придётся далеко, но уже километра через два мы поднялись на косогор. Чары-ага шёпотом сказал: «Сынок, прижмись к земле и замри». Сам он лёг возле меня, достал бинокль, чуть прополз вперёд, поглядел и знаком позвал меня к себе. «Вон они из логова выходят», — шепнул мне на ухо. Я увидел двух матёрых волков и трёх волчат. Волчица кусала самца за плечо, царапала его передними лапами, а он даже не огрызался. Я поглядел на Чары-ага. «Охота у него сегодня неудачная. Мало принёс. Волчица от волчат не может уйти, и он должен один кормить четверых. На овечьих курдюках не больно-то проживёшь».

— Что же вы не охотитесь за выводком? — спросил я.

— Теперь говорят, волки тоже полезные звери, — сказал Чары-ага. — Да и нам этот выводок не страшен: волки соседей не трогают. Это, видно, после многих неудач отец семейства решился напасть на нашу отару. Вот подожди, волчата подрастут, тогда мы и поохотимся. Волчат нужно живьём взять, их можно приручить.

«Овец будут стеречь волки! — подумал я. — Молодец у меня дедушка! И волки будут сыты, и овцы целы!»

Чары-ага посадил арбузы.

Нет слаще арбузов, выросших в пустыне!

— Ну-ка, пусть пустыня поработает на чабанов! — приговаривал Чары-ага. Семечки арбузов он прививал на верблюжью колючку и ещё одну крошечную бахчу устроил на склоне старого бархана.

Там, где растёт селин, кандым, борджак, сажать арбузы бесполезно. Место зелёное, тень, но арбузы среди этих растений погибнут. Растения пустыни — насосы. Они всю влагу заберут себе.

— Первое дело, — поучал меня Чары-ага, — это выбрать место. Ну, а второе дело — уберечь арбузные семечки от черепах, сусликов и солнца. Хорошенько не не затенишь саженца — и горячий песок сострижёт растеньице под корень, как ножницами. От черепах мы сделаем из веток изгородь, а сусликов лисы будут гонять. Лиса тоже не прочь полакомиться арбузом, только не семечками, а мякотью. Суслик чует семечко и начинает копать. Только песок летит — что тебе экскаватор! А лиса — тут как тут! Хвать паршивца за шиворот: «Не порть посадку, глупец! Вырастет арбуз, я мякоть съем, а семечки тебе оставлю. А коли не понимаешь своей выгоды, придётся тобою пообедать».

У Чары-ага сегодня хорошее настроение, и я его спрашиваю:

Дедушка, когда же ты меня возьмёшь отару пасти?

А вот сегодня и собирайся. Сегодня в степи хорошо будет. Полнолуние.

К вечеру у старого Чары-ага разболелись ноги, я приуныл, но Чары-ага слово сдержал.

— Пойдёшь с дядей Кулы, — сказал он мне, — поможешь ему.

Отец Кулы-ага был чабаном, и дед его был чабаном, и прадед…

Облокотившись на кривую палку, Кулы-ага неподвижно стоит среди пустыни. Он как великан. А напротив него повисло над холмами усталое вечернее солнце.

Мы потихонечку идём за овцами. С нами собаки Сакар и Басар. Солнце у самой земли, но пески ещё дышат огнём.

Кулы-ага прислушивается к звону колокольчика. Серке поворачивает отару — почуял хороший корм. Отара идёт и ест. Кулы-ага чуть прошёл следом и опять остановился. Опёрся на палку, засмотрелся на закат. Солнце зашло. Помигало нам на прощание красными лучами и укатилось отдыхать. Солнцу отдых, нам — самая работа.

— До завтра! — сказал Кулы-ага солнцу.

Дядя Кулы — молчун.

Это пока что единственное слово, которое я от него услышал. А мы уже два часа идём за отарой. Поползла тьма по низинам, стало тревожно, шорохи чудятся. Я озираюсь, может, волки подкрадываются к отаре.

Но тут поднялась над холмами луна. Кулы-ага поймал своего ишака, повесил ему на шею колокольчик. На ишаке продукты и вода для человека и для собак. Если ночью ишак отстанет от стада, будет и голодно и холодно.

Песок остыл наконец. Прохлада потекла рекой через пустыню. Под лучами луны песчаные холмы стоят, будто облитые молоком. Так светло, что песчинки вспыхивают под ногами, будто снег.

Овцы жуют, не поднимая головы.

Собаки легли у ног Кулы. Положили головы на лапы. Глаза спят, уши от любого шороха трепещут, как листья на ветру. Собаки спокойны сегодня. Очень уж светлая ночь. В такую ночь волки не посмеют напасть на стадо.

В полночь овцы перестали пастись, сгрудились на открытом месте, постояли и начали залегать.

Кулы-ага вывел из стада ишака, снял с него припасы, воду. Наломал сухих веточек черкеза, запалил костёр.

В медной тунче поставил кипятить воду. Для собак — резиновая поилка. Сакар поднялся. Басар напился лёжа.

Костерок маленький, но от него тепло.

Закипает вода в тунче. Кулы-ага не жалеет заварки. Чай крепкий — и сон отступает от меня.

Чай мы пьём шагах в десяти от костра, на бурке. Долго засиживаться возле костра опасно. На свет ползут и фаланги, и каракурты, и скорпионы — всякая ядовитая нечисть.

Костёр слизал последние веточки и затих. И всё вокруг тоже затихло. Даже свет луны будто бы потускнел. Звёзды стали ярче. Собаки ушли в обход. Отара дремлет.

Кулы-ага положил под голову кривую свою палку — чабанскую жёсткую подушку — и опять засмотрелся на небо. И я тоже смотрю на небо. Вот она, путеводная Полярная звезда. Вот она, Большая Медведица. Всю ночь она крадётся, хочет обойти красавицу Звезду. К рассвету Большая Медведица передвинется к востоку, встанет за спиной Полярной звезды, и в это время над барханами появятся весёлые Плеяды.

Чабаны знают небо не хуже астрономов.

— Сынок, — сказал мне однажды Чары-ага, — если ты намерен ходить по пескам, ты должен знать пустыню, как свою ладонь, и, как свои пять пальцев на руке, — небо. Кто не знает неба, тот не узнает пустыню.

Овцы зашевелились, пошли. Мы с дядей Кулы поднимаемся и бредём следом за отарой.

Овцы теперь идут назад, к колодцу, к воде.

Небо светлеет, сладко пахнет пылью и травой.

Чары-ага утром встретит нас у костерка и угостит душистым, зелёным чаем.

— Доброе утро, чабан! — скажет он мне.