Ширдак весёлый человек

ЗОЛОТОЕ БЛЮДО

Мой родной аул самый лучший и самый красивый из всех, хоть и стоит он в пустыне Каракумы. В Каракумах вода — самая большая драгоценность, а возле моего аула протекает Амударья. Стоит хотя бы раз в жизни отведать воды из Амударьи, и вы не забудете её вкуса.

Но мой аул счастлив вдвойне. Его земли омывает ещё одна река, о которой ничего не ведал мой дедушка, и дедушка моего дедушки, хотя они жили на этой земле. Эта великая река родилась на моих глазах, и зовут её Каракумским каналом.

Имя моего аула — Кизил-Аяк.

В детстве я никак не мог понять, что же это такое — Кизил-аяк. Может, виноваты тут были мои родственники. Они, приезжая к нам, всегда подтрунивали надо мной:

— А ну-ка, покажи нам твои ножки! Раз ты кизил-аякский мальчик, значит, у тебя ножки золотые.

«Кизил» на туркменском языке — «красный», но слово это может употребляться и в значении «золотой». Аяк — нога. Вот и получается — «Золотая нога». Однако у соседних народов слово «аяк» означает «блюдо», «пиала», «чаша». У сказочного шаха Джемшида хранилось удивительное золотое блюдо — кизил-аяк. Глядя на это блюдо, шах Джемшид видел всё, что происходит на земле.

Я думаю, что аул получил своё имя из-за богатства прежних его жителей. Говорят, что отары овец покрывали здешние пески, как тучи, покрывают небо в ненастную погоду. Правда, отары эти принадлежали баям — местным богатеям. И когда народ взял власть в свои руки, баи вместе со своим скотом ушли за границу, но золотая чаша не оскудела.

Мой отец был среди первых шестидесяти дехкан (так у нас называются крестьяне), переселившихся из со: еднего аула в опустевший Кизил-Аяк, на его плодородные земли.

Много лет прошло с той поры. В наши дни Кизил-Аяк — поистине золотая чаша.

Наш дом стоял на отшибе. Сразу за домом клубилась зелёная буря зарослей. Всего ближе стоял к нам дом Аннали-ага. Чтобы поговорить с моим приятелем Язли, достаточно было забраться на крышу или на дерево.

— Ка-а-ю-у-м! — кричит он на всю степь с крыши своего дома.

Я оставляю чашку молока, выскакиваю во двор.

— Чее-е-го-о? — ору я в ответ что есть мочи.

— Иди-и к на-ам! — вопит Язли. — У папы железная арба!

Мчусь к дому Аннали-ага.

Во Дворе странное железное существо. На огромных колёсах, зубья, как лезвия топоров.

— Оно огонь ест! — шёпотом говорит Язли, а сам забирается на сиденье. — Полезай! Папа обещал прокатить нас. Не бойся, пока огня ему не дашь, оно не поедет.

Но я боюсь.

Из дома выходит Аннали-ага.

— Садись, верблюжонок, рядом с Язли.

Деваться мне некуда. Забираюсь на жёсткое сиденье. Аннали-ага завёл мотор. Железная арба затряслась, загрохотала, я вцепился в Язли, и мы поехали. Пока добирались до поля, я успел привыкнуть к запаху солярки, к грохоту и лязгу. Я даже рассмотрел, что за нами тащится ещё какая-то железная штуковина. Аннали-ага понял, куда я смотрю, и спросил:

— Знаешь, что это?

— Знаю! — выпалил я. — Это жеребёнок железной арбы.

Аннали-ага расхохотался.

— Плуг это, ребята! Плуг. А железная арба называется «трактор». Я буду работать, пахать землю, а вы домой бегите.

Так я познакомился с первой машиной.

Язли был постарше меня, я бродил за ним, как хвостик, слушал его и слушался.

— Нашёл! — кричит Язли, выдёргивая из-под куста солодки кучерявый гриб. — Давай-ка им колени намажем.

— Зачем?

— Чтобы бегать быстро. Тогда нас чёртово колесо не догонит.

Я озираюсь.

— Где оно?

— У моего дяди! Он садится на него, крутит ногами и едет быстрей, чем на лошади. Дядя приедет, я тебя позову.

Мы трём колени кучерявым грибом, выламываем длинные пруты и мчимся что есть духу, взметая пятками дорожную пыль.

И вдруг — стоп! След огромной змеи пересекает дорогу. Змея — с узорчатой кожей. Мы идём по следу, а конца ему нет. Мы начинаем замедлять шаги, оглядываемся, останавливаемся, но следы поворачивают к аулу, и приводят к дому, где живёт дядя Язли.

У стены стоит чёртово колесо — велосипед.

Это было со мной, но не один я — многие ребята моего возраста в те далёкие времена принимали следы велосипедов, автомобилей, мотоциклов за следы страшных змей.

Когда я перебираю в памяти первые, оставшиеся от раннего детства картины, то вижу тополя, развалившийся дувал старой крепости, бабушку Тоты, которая приходила посидеть с нами, с малышней, и, чтобы мы не разбежались, не расползлись, рассказывала сказки. Ещё я помню — бедным колхозникам раздавали овец. Новые хозяева тотчас рисовали на спинах овёц особые знаки, чтоб не спутать с овцами соседей. Рисовали несмываемой краской. Видно, тавро на ухо умели ставить только байские чабаны. Крашеные овцы, пожалуй, самое яркое впечатление моего раннего детства.

Ещё помню, как Язли меня обманул: «Хочешь, — говорит, — сказку расскажу?» — и стал рассказывать:

— Жил да был один яшули. Было у него двое сыновей. Одного звали Айт — Говори, а другого — Айтма — Не говори. «Айт, неси молоток!» — скажет отец. Айт несёт. «Айт, спой песенку!» Айт поёт. Айт был умненький мальчик. А вот другой… Как же его звали? — схватился за голову Язли.

— Айтма! — подсказал я.

— Ну, так и быть, не стану говорить! — засмеялся Язли.

Я понял, что меня надули, утаили от меня сказку, и расплакался. До сих пор обидно.

Мы хоть и были маленькие, но помогали семье.

Однажды послали нас за дровами, наломать сухостоя. Был уже вечер. Мы пошли втроём: Язли, Джума другой наш сосед — и я. Пошли к старому руслу арыка. Джума был старше Язли, ему даже иногда ишака давали — дров привезти.

Мы быстро набрали каждый по вязанке, можно бы и домой, но Джума указал на одиноко росшее вдали старое дерево урюка. Под этим деревом летали какие-то большие птицы.

— Бежим гнездо глядеть! — предложил Джума.

Мы подхватили вязанки, топоры и побежали к одинокому дереву.

— Кто до гнезда доберётся первым? — предложил новое состязание Джума.

Мы с Язли кинулись карабкаться по сучьям, не замечая, что старший, Джума, остался на земле. Язли опередил меня, может, на секунду всего. Мы заглянули в гнездо и увидали в нём три остроносых яйца, голубоватых с крапинками. Величиной яйца не уступали куриным. Я потянулся рукой, чтобы взять яйцо, но в тот же миг кругом потемнело, засвистело, что-то острое, твёрдое, щёлкнуло меня по шапке.

Язли ужом заскользил по веткам вниз.

— Каюм! Слазь! Ещё ударит! — кричал он мне.

Я ринулся вниз, обдирая колени, руки. И когда встал ногами на землю, ноги у меня дрожали.

Джума хохотал.

— Ну как, познакомились со стервятником?

Мы отбежали подальше от дерева, сели передохнуть. Солнце, румяное, как чурек, уходило за горизонт. Мы стали рубить топорами старые пни. Сумерки сгущались, и скоро загорелись на небе звёзды. Мы заторопились к дому. Впереди шёл Джума. Я плёлся последним. Вязанки большие, тяжёлые. Тут ещё откуда-то взялся ветер. От каждого его порыва нас пошатывало.

Когда мы вышли на белую от пыли дорогу, я оглянулся назад и обмер. За нами во всю прыть гнались три волка.

— Волки! — прошептал я, но вместо того чтобы бежать, сел в пыль. Мои друзья метнулись было в стороны, но увидали, что меня нет, остановились, а потом подошли ко мне.

— Вставай! — крикнул Джума. — Где ты волков увидал?

Я открыл глаза и показал на чёрные шевелящиеся фигуры. Джума отважно бросился на них и ногой прогнал одного из «волков». Это был шар прошлогоднего перекати-поля.

Ночью мне не спалось. Было стыдно оттого, что я показал себя трусом. А ещё я всё время думал, что за человек Джума, хороший он или плохой? Подучил забраться в гнездо стервятника — стервятник ведь и глаза мог выклевать, но когда я остался на съедение волкам, он не бросил меня, а потом проводил до самого дома.

Так я ничего и не решил для себя в ту ночь.

Дружок мой Язли пошёл в школу. Мне Одному стало скучно. Однажды я даже пробрался в класс Язли и устроился на задней парте. Учитель начал урок, но увидал меня и выставил за дверь.

Язли был настоящий друг, он показывал мне буквы, рисуя их на песке, учил меня произносить их, писать, складывать в слова.

Как-то Язли взял меня на поле. Он помогал своей матери собирать хлопок. Мы шли вдоль арыка, когда увидали в небе цепочку журавлей. Язли схватил меня за руку, потянул, мы побежали на солончаковый холм. Задрав голову, Язли стал кричать журавлям:

— Журавли мои, сделайте круг! Журавли мои, сделайте круг!

И журавли действительно сделали над нами два круга и улетели.

Я был удивлён волшебной силой Язли.

— Вас этому в школе научили? — спросил я.

— Цок! Этому меня научил дядюшка Джакул. А в школе мы учили стих про уток.

И он прочитал стихи из хрестоматии.

Мы с Язли играли во дворе, когда мой отец приехал с базара. Он осторожно снял с ишака пёстрый хурджун — так у нас называют перемётную суму. В одной сумке хурджуна была тыква, какие-то мешочки, а в другой что-то большое, живое. Отец поставил это живое на землю и приказал: «Ложись!»

Рыжевато-красное существо с хвостом и висячими ушами послушно легло у его ног.

У отца дорога была далёкой, он устал, но был доволен.

— Сынок, — сказал он мне, — я тебе привёз охотничью борзую. Её зовут «Жек». Она умница, понимает человеческую речь.

Отец дал понюхать собаке нагайку и далеко бросил, за кусты.

— Жек, ищи! — собака стремглав бросилась исполнять приказ, нашла и принесла нагайку.

Язли увидел такое — и домой. Он привёл отца и дядю посмотреть на диковинную собаку, а скоро невесть откуда набежала толпа зевак.

Аннали-ага тотчас стал советовать отцу:

— Тангрыкули-ага, собаке следует укоротить хвост и уши.

— Верно говоришь, — согласно закивал головой темнолицый старик, — волк первым делом хватает собаку за хвост или уши.

Отец выслушал разговоры, снял шапку и, поглаживая наголо побритую голову, сказал:

— Братья мои, Жек — не волкодав, не его дело — драться с волками. Его дело — находить подбитую охотниками дичь: куропаток, перепелов, зайцев. Его сила в остром нюхе. Он за километр учует фазана.

Из толпы выступил мой друг Джума:

— Почтенный Тангрыкули-ага, говорят, что эта собака понимает человеческую речь, правда ли это?

— Верблюжонок мой, — улыбнулся отец, — хорошая охотничья собака не то что речь, она поглядит в лицо хозяина — и мысли его угадает. Жек ещё молод, но уже учён. Если я положу на землю ружьё и прикажу стеречь, он не отойдёт от ружья ни на шаг.

Джума снова не выдержал:

— У него две пары глаз, что ли?

— Над глазами у Жека подпалины, фальшивые глаза, чтобы дичь завораживать.

Целую неделю наш дом принимал гостей: люди аула приходили посмотреть на чудесную «четырёхглазую» собаку.

Я родился в 1930 году. В те годы сахар делали головками, но был он редкостью. За чаем мама давала нам по кусочку, величиной с косточку урюка, и всегда говорила: «Ешьте до крошки, не роняйте! Сахар подбросила нам добрая птица». Напившись чаю, мы усаживались вдоль стены дома, на солнышке и ждали добрую птицу. Маме она, хоть редко, но показывалась, а к нам так ни разу и не прилетела.

О конфетах в обёртке, да ещё в серебряной или в золотой, мы даже не слыхали. Оттого-то, видно, мы так плохо понимаем своих детей, которые не доедают конфеты, а то и бросаются ими.

Кино… Едва научившись ходить, современный малыш добредает до телевизора и щёлкает ручкой в поисках нужной ему программы. Я уже в школу ходил, когда впервые увидал кинофильм.

Помню запряжённую быками телегу. Отец, мать, Аннали-ага, его жена собираются ехать на выборы, голосовать.

— Меня возьмите! — клянчу я. — У меня тоже голос есть.

Взрослые смеялись.

— Не тот у тебя голос, Каюм.

— Не возьмёте в телегу, я бегом побегу.

Отец добр, все в праздничном.

— Ладно, — говорит он. — Надень ушанку, сапоги, да пальтишко новое.

Мы приехали к сельсовету.

В огромных казанах прямо возле дома варили шурпу и плов. Дети грызли печенье, бегали друг за другом. Я к детям не пошёл, ни на шаг не отходил от отца. Ему дали какие-то бумаги, и он опустил их в красный ящик. Вот мы и отдали свой голос! — весело сказал мне отец.

Я не понял, но переспрашивать постеснялся. Отец взял меня за руку и провёл в тёмную комнату. По белой стене бегали люди, разевали рты, шевелили губами, но так ни одного слова и не сказали.

— Папа, что они нам кричали? — спросил я отца о людях, бегавших по стене.

— Сынок, это — кино. Картина немая. Говорят уже и звуковое кино есть. Когда до нас доберётся, посмотрим и послушаем.

Вскоре и в нашем доме появилось чудо. Мой старший брат купил «чёртово колесо». Для нас, маленьких, да и для взрослых, машины были как живые редкостные существа. Им смотрели вослед. Даже аксакалы почтительно останавливались, когда машины катили мимо.

Первые дни брат никого к велосипеду не допускал, всё не мог наездиться, потом принялся катать нас. Велосипед у него был лучшей марки, с фарой.

До сих пор помню: ветер, пахнущий дымком саксаула, мы мчимся в кромешной тьме, дрожащий луч фары выхватывает у ночи кусочек дороги, дорога белая от света, со сверкающими белыми пылинками в воздухе, с мошкарой, летящей на свет. И вдруг высокий, чуть дребезжащий голос бахши, — певца, сказителя преданий старины.

Мы ехали к дому Ханджа-аги. При жёлтом свете керосиновой лампы на топчане тесно сидели люди.

Вместо блюда с пловом или таза с шурпой посредине топчана, на дастархане, стояла машина-бахши — так у нас в ауле называли тогда патефон.

Меняя пластинку, Ханджа-ага, как конферансье, объявлял, кто и что сыграет и споёт, крутил ручку, опускал на диск мембрану и замирал, подперев голову руками.

— Вот настоящее чудо! — говорили люди друг другу. — Никогда на свете такого не было, и какое же счастье, что мы дожили до этих удивительных дней.

У моего отца были широкие плечи, круглое лицо, рыжеватая борода. С виду он был медлительный, степенный, свою ловкость и быстроту отец на людях не показывал. Это — для степи, для охоты и для работы. Мой отец пас коров.

В детстве я видел отца редко. Мне снились сладкие утренние сны, когда он уходил со стадом, и мне снились вечерние скорые сны, когда отец возвращался домой.

Отца я по-настоящему узнал, когда пошёл в школу. Он учил всех своих детей, хотя сам был неграмотным. Единственно, что он умел, — вывести латинскими буквами своё имя: Тангрыкули. После этого писания язык у него всегда был синий. Отец писал химическим карандашом и, прежде чем вывести букву, прикасался карандашом к кончику языка.

Я знал: когда отец, покашливая, расхаживает вокруг дома или, сидя, снимает косматую шапку, тельпек, и поглаживает наголо выбритую голову — верный знак: у отца хорошее настроение. Можно смело подойти и выложить любую просьбу. А вот если отец смотрит мимо человека, часто потирает руки, значит, расстроен или гневается. В такие минуты лучше на глаза ему не попадаться.

«Чёртовы колёса», мотоциклы, легковики, грузовики, тракторы-силачи… Мы всё меньше мечтали о прекрасных скакунах и больше о машинах.

Втроём — Язли, я и мой младший брат — построили арбу на четырёх колёсах. У неё даже руль был. Мы закатывали наше чудо на высокий холм и катили «на базар». Ничего лучше базара нам и в голову не приходило. На базарах мы видели много людей, на базарах нам покупали сладости и обновы.

Ребята завидовали нашей арбе, мы давали им покататься, никому не отказывали. Но однажды к холму приплёлся маленький Чары, ему было лет пять всего, и мы его звали Чарышка. Он тоже стал проситься в арбу, а я его не пустил. Катание было совсем не безобидным, можно было перевернуться, сломать руку, ногу.

— Тебе нельзя, — сказал я. — Сначала подрасти.

Вечером к нам в дом явился отец Чарышки.

— Твой Каюм обижает маленьких, — сказал он моему отцу. — Он побил Чары. Мальчишка до сих пор плачет.

Я попытался рассказать правду, но отец не стал меня слушать. Он высек меня на глазах отца Чарышки, чтоб тот не сомневался: виноватый понёс наказание.

Отец Чары успокоился и, уходя, пообещал мне:

— Ещё раз нахулиганишь, я тебя цыплёнку с седлом отдам.

Мне шёл восьмой год. Я не боялся темноты и страшных сказок, но в тот день меня научили бояться лживых людей.

Боль от отцовских ударов забылась быстро, но мне и теперь горько вспоминать Чарышку.

И вот что удивительно: у этого плохого урока было столь же нехорошее продолжение.

Возле скотного двора был ровный пустырь. На пустыре этом, возвращаясь из школы, ребята играли в лапту. Мячик у нас был тряпичный, летал он плохо, но все любили эту быструю игру. Меня принимали поиграть редко: маленького легко осалить.

Однажды кто-то из ребят привёз из города жёлтый каучуковый мячик. Стукни тем мячом по земле — подскочит выше верблюда. Меня и в этот раз не взяли, играть. Я стоял в стороне и завидовал старшим ребятам. Вдруг, после сильного удара, мяч упал к моим ногам. Он отскочил от земли, и я его поймал. Ворсистый, разделённый на четыре части, яркими красными полосками, тугой — не сжать — лежал этот чудо-мячик в моих ладонях, и я не мог наглядеться на него.

— Давай сюда! — крикнули мне ребята.

— Если не возьмёте играть, не отдам, — ответил я.

— Ноги вырастут длинные, тогда примем, — ответили ребята.

Я размахнулся и бросил мячик через загородку на скотный двор.

Ко мне подбежал хозяин мяча и дал мне хорошую затрещину.

Я вспомнил Чарышку и пустился со всех ног домой.

— Папа! — залился я слезами. — Меня бьёт здоровенный мальчишка! Идём, задай ему!

Я думал, отец так и кинется отомстить за слёзы своего сына, но отец сидел себе, пил чай и как будто не слышал меня.

— Папа! — заорал я. — Меня избили!

— Не хочешь быть битым, играй со сверстниками, к большим не лезь, — сказал отец и совсем отвернулся от меня.

Постоял я, постоял и пошёл.

Однажды пригнал отец стадо. Мать, как всегда, поставила перед ним чай, положила лепёшку, а он выпил пиалу залпом и глядит на всех нас, лицо усталое-усталое.

— Сынок, — сказал он старшему брату, — комолая корова у меня в зарослях осталась. В трясине завязла. Я два часа бился — не вытащил. Пошли, поможешь.

Но только они собрались уходить, в дом явился гость, почтенный седобородый яшули.

Отцу пришлось провести яшули в красный угол, сесть с ним на ковёр и угощать чаем. Старик повёл степенный разговор вежливости.

— Мы, благодарные Аллаху, довольные его щедростью. Дай бог, чтобы было здоровье. Пусть Аллах хранит нас от дурного глаза, злых языков и от недобрых духов и джинов. В последнее время многих людей преследует нечистая сила.

— Это кого же она преследует? — встрял в разговор старший брат: нужно было спасать корову, а за нашим гостем, хоть он и яшули, давно уже утвердилась слава пустомели.

Яшули пожевал губами, посморкался, отпил глоток чая, положил под язык жевательного табаку и только тогда ответил:

— Сын почтенного Чары-ага, проходя ночью мимо чёртова амбара, где стоит эта чёртова огнедышащая арба, увидал верблюда без шеи. Джигит испугался — а кто бы не испугался — и заболел.

— Я мимо амбара и поутру хожу, и ночью, но верблюд без шеи мне что-то не попадался, — сказал отец.

Он тоже начинал испытывать нетерпение, но не мог нарушить правил гостеприимства, а яшули только-только вскочил на своего любимого конька.

— Тангрыкули-ага, — сказал он, поглаживая бороду, — тебе верблюд мог и не встретиться. Джины являются не каждому. Вот я их в молодости частенько встречал. Я видел джина в образе женщины, которая расчёсывала белые волосы. Этого джина я видел в зарослях возле Амударьи. Видел я джина-волка…

— Но, может, это был настоящий волк! — воскликнул я. — Нам в школе говорили — джины это бабушкины сказки!

— Сынок, не встревай в разговоры старших! — строго одёрнул меня отец.

— Твой отец, верблюжонок, совершенно прав, — начал поучение яшули, — не поверить словам яшули может только дрянной неотёсанный грубиян, не знающий правил вежливости. Если ты такой смелый, поди ночью к чёртову амбару, но я знаю, ты побоишься Ты ещё мал быть смелым. Что ты видел, кроме горячего чурека?

Яшули хотел сказать обидное, он хотел сказать, что я совсем маленький, живу на женской половине, потому что дело женщин, и только женщин, печь и доставать из тамдыра чуреки.

— А нечистая сила оттого расплодилась, что люди копают нечистую реку.

— Это вы о канале так говорите? — возмутился мой старший брат.

— Реки создал бог! — грозно нахмурился яшули. — Не дело людей вмешиваться в дела Аллаха.

Только после всех этих россказней и нотаций яшули наконец заговорил о деле. Он просил взять в стадо полдюжины своих коров. Богатенький был старичок, боялся он новой жизни.

Отец с братом ушли спасать корову, а к нам опять пожаловал гость, но этот гость был желанный — бабушка Тоты.

Бабушка как только села на ковер, сразу же достала веретено, кудельку и начала прясть шерсть.

— Пейте пока чай! — угощала мама бабушку. — Щурпа скоро будет готова.

И правда, ноздри уже щекотал запах супа из фазанов — охотничьей добычи отца. Мама ушла к очагу, а мы, дети, подсели к бабушке Тоты. И бабушка знала, чего мы ждём от неё. Она отложила веретено и, попивая чай, принялась рассказывать сказки. Яшули тоже рассказывал сказки, но он выдавал их за правду, он пугал. У бабушки Тоты были другие сказки — про хитрую лису, которая помогла мельнику погубить царя обжору и самому стать царём, про Лукмана, чудесного врача древности.

— Состарился у Лукмана отец. — Бабушка Тоты говорит тихо, но и мы сидим, затаив дыхание. — А по древним законам степняков сын обязан отнести дряхлого отца по ту сторону горы и оставить в одиночестве И люди видели, как однажды Лукман ушёл за гору с полным мешком, а вернулся с пустым. «Отца отнёс» — догадались люди и забыли об этом, потому что жестокий обычай был законом для всех. Молодой Лукман хорошо лечил людей, но вдруг люди стали замечать, что он стал врачевать ещё лучше.

И однажды его спросили:

«Ты ещё молод, откуда же ты знаешь все травы и все снадобья?»

«Неужели вы забыли моего старого отца? — спросил молодой Лукман. — Мой отец знал травы и снадобья от всех болезней. Я не отнёс старика умирать за гору, я отнёс за гору мешок старых бараньих шкур. И мой отец передаёт мне свои секреты».

Задумались люди, они могли бы прогнать от себя Лукмана с его дряхлым отцом, но побоялись остаться без лекаря, который умел лечить от всех болезней. Устыдились люди самих себя и с той поры кормили, поили и почитали своих стариков до самой их смерти.

— Я знаю только, — откликнулась бабушка, — что у нас, у туркмен, имён, может быть, сотня, может, две, а у змей — тысячи имён. Змея хранит своё имя в тайне. Если ты узнаешь имя змеи, она склонит перед тобой голову и будет служить тебе.

Я бы ещё спрашивал, но мама принесла большую миску шурпы. Мы принялись есть, а бабушка Тоты зачерпнула всего раз-другой и медленно-медленно жевала чурек.

— Берите мясо! — угощала мама. — Это фазан. Очень вкусно.

— Я поем, поем, — обещала бабушка, но к мясу не притрагивалась.

Тогда мама подала бабушке мясо сома, и та стала есть. Бабушка Тоты была старая, и она соблюдала старые, очень старые обычаи.

Мы с Язли каждый день ходили резать серпом траву для овец. В поисках самой хорошей и сочной травы зашли как-то к дальним бахчевым полям.

Сторожил бахчу дядя Язли, Джакул-ага, тот самый, у которого было чёртово колесо.

Джакул-ага почему-то сидел не в шалаше, а перед шалашом, хотя солнце припекало уже вовсю.

— Тише! — прошептал он, когда мы, скинув на землю мешки с травой, собирались приветствовать его. — В шалаше змея! Похоже, она забралась ко мне в гости, удирая от кого-то. Сидите тихо, поглядим.

Джакул-ага не ошибся, в шалаш, грозно шипя, забежал варан. Змея забила хвостом, метнулась, но варан схватил её и потащил. Мы осторожно пошли следом. Варан перекусил змее позвонки и убил её. И тут заметил нас. Стал убегать, но мы его поймали и привязали, как телёнка, верёвкой к колышку. Кинули варану мясо. Варан мясо съел.

Джакул-ага ушёл в правление, а мы лежали в тени шалаша, лакомились спелыми дынями и следили за вараном. Мы хотели посмотреть, как он будет рвать путы, но вдруг из-за бархана выскочил ещё один варан.

Подскочил к сидящему на привязи, вцепился ему в бок, рванул и убежал.

Мы бросились на помощь нашему варанчику, кровь так и лилась из раны, мы принесли варана домой, вымазали йодом и посадили под ящик. Кормили его десять раз в день — и мы сами, и взрослые. Скоро варан поправился. Мы думали, что теперь он не уйдёт от нас, но стоило нам поднять ящик, наш варан метнулся в траву, отбежал, злобно щёлкнул пастью в нашу сторону и скрылся.

Взрослые нашли для нас с Язли серьёзное дело. Мы теперь тоже были пастухами, как мой отец. Правда, скот наш был помельче — козы да овцы. После школы мы гнали своё стадо по той же дороге, что и мой отец. И так же, как настоящие чабаны, брали с собой еду: чурек, дыню или арбуз.

Мы даже вооружены были — кривые пастушьи палки не в счёт. У Язли имелся ручной компас, а у меня перочинный нож с птичкой на рукоятке.

Мы гнали скот в «джунгли», в заросли возле реки. Под кустами солодки, гребенчука росла сочная трава.

Река была союзницей, через реку наши шустрые козы и овцы не кинутся, а искать нам их приходилось частенько. Однажды мы вернулись без барана по кличке Чурменек. На ночь глядя искать в «джунглях» мы боялись, а поблизости барана не было. Мы гнали стадо в темноте, громко перекрикиваясь, хотя шли плечом к плечу. Так мы отпугивали диких зверей.

На следующее утро я не пошёл в школу. Сел на ишака и поехал искать пропавшего барана. Чурменек запутался задними ногами в стеблях рогозы. Я нашёл его лежащим головой вниз. Он еле дышал, вокруг куста было множество следов шакалов. Видно, Чурменек бился от страха в западне, и трусы-шакалы не осмелились напасть. Я ножом срезал прутья под корень и погнал барана на клевера. Хоть этого и нельзя было делать, но мне казалось, Чурменек, переживший нападение шакалов, достоин вкусной и обильной еды.

Насытившись, Чурменек в награду налетел на шалаш, который мы с Язли устроили из стеблей солодки, и так его боднул, что он тотчас завалился.

Мы сидели с Язли на его дворе. Я рассказывал, как спас Чурменека и как Чурменек отбился от стаи шакалов. Я показывал приятелю, как шакалы прыгали, рычали, щёлкали зубами, и показывал, как бодал шакалов, как бил их копытами Чурменек.

Потом я поднял с земли кумган, чтобы напиться, — приложил к губам и сразу почувствовал: из моей губы вырвали клок. Оса!

— Тому, кто пьет воду из горлышка кумгана, ходить опухшим! — хохоча, изрёк Язли.

Моя губа росла, как на дрожжах. Я и сам знал, что осы, в поисках воды, залезают даже в кумганы, да уж очень пить захотелось.

— Пошли виноград есть, — предложил мне Язли.

Взрослые, после случая с Чурменеком, дали нам выходной. Губа горела, домой показываться не хотелось, и я пошёл с Язли на виноградник искать несрезанные гроздья.

Дорогу нам преградил арык с водой.

— Тебе не перепрыгнуть! — стал дразниться Язли.

— У тебя губа, как курдюк, вниз потянет.

Я разозлился.

— Спорим, перепрыгну!

— Спорим, — согласился Язли. — Если я ухну, отдаю тебе компас, если ты ухнешь, твой ножик с птичкой — мой.

— По рукам! — сказал я.

Мы разбежались, прыгнули.

— Ура! — хотел я крикнуть, коснувшись ногами земли, но в тот же миг покачнулся, взмахнул руками и ухнул по пояс в воду.

Язли хохотал.

— Я же говорил, губа тебя подведёт.

Мы выжали мои штаны и пошли по винограднику.

— Вижу! — закричал Язли. — Дамские пальчики, мои любимые! Целая гроздь!

Он потянулся, зашуршал листьями и почти тотчас вскрикнул и кинулся бежать, закрывая голову руками.

Я бежал следом.

Когда мы наконец остановились, я увидал, что правый глаз у Язли затекает.

— Рядом с кистью осиное гнездо было! — сказал он и поглядел на меня, ожидая, что я буду смеяться над ним.

Я не смеялся, тогда Язли захохотал один за двоих.

— Не смейся над чужой бедой! — постучал он себя по затылку и положил мне руку на плечо. — Теперь без обиды.

Мы сидим на земле, сложив ноги, расстелив платок, как дастархан. Едим дыню. Наши козы и овцы настроены мирно. Прошёл редкий для наших краёв осенний дождь, земля опять зеленеет. Пахнет весной. Мы сидим с Язли и беседуем, как взрослые, неторопливо, обдумывая слова, и говорим тоже, как взрослые, о делах житейских. Где-то в зарослях грохнул выстрел.

— Наверное, твой отец! — сказал Язли.

— Может, и он.

— То, что отец у тебя хороший охотник, — семье большое подспорье!

— А как же! — соглашаюсь я. — Мяса покупать не надо. Вместо того чтоб зарезать овцу, мы её можем пустить на племя.

— Говорят, что твой отец птице в глаз попадает. Одной пулей двух-трёх фазанов бьёт. Верно?

— Не знаю. Про охоту отец не рассказывает, но я слышал, как он сказал твоему отцу: если охотник двумя пулями бьёт одного фазана — это настоящий охотник.

— А сколько патронов вмещается в его ружьё?

— У папы ружьё одноствольное, значит, один патрон. Если ему попадётся двустволка, он обязательно купит.

И вдруг Язли ойкнул: совсем близко от нас затрещали кусты, да сильно так!

Мы вскочили на ноги. Наши козы и овцы перестали щипать траву, но быстро успокоились, а я испугался.

— Может, волк?

— Эй! — крикнул Язли и, размахивая палкой, подскочил к кустарнику. И отпрянул: — Каюм, тут кто-то сопит!

Я пересилил страх, поднял свою палку и пошёл к Язли. В то же мгновение из кустов выскочил огромный кабан. Он пробежал мимо, вломился с шумом в камыши и затих. И тотчас я услышал голос отца:

— Жек! Жек!

Выскочила собака и тоже нырнула в камыши.

— Папа! — крикнули.

— Каюм?! — опять затрещали кусты, отец бежал к нам. — Живы?

— Живы! — удивились мы.

— А где кабан? Я его подстрелил, а раненый, он очень страшен.

Из камышей залаял Жек. Отец проверил ружьё и пошёл. Мы ждали выстрела, но отец скоро вернулся, ружьё у него было за плечами.

— Готов! Рана была смертельной! — Отец погладил нас по головам, руки у него чуть вздрагивали.

— К Волошину-ага бежать? — спросил я.

— Бегите, ребята, я постерегу ваше стадо.

Мы кинулись в аул, к Волошину-ага. Кабан та же свинья, а у нас в ауле свиное мясо не ели. Отец редко охотился на кабана. Но однажды он убил огромную самку и отдал тушу Волошину-ага. Тот закоптил окорока, натушил мяса и продал в городе. Половину денег в платке он принёс нам и отдал отцу. Отец денег не взял. Волошин-ага положил свёрток на печку и ушёл. Никто до этого свёртка не дотрагивался.

Так и лежал этот свёрток, покуда к нам не пришли сборщики налога. Отец показал им на платок с деньгами и сказал, чтоб взяли, сколько нужно. Сам отец к этим деньгам так и не притронулся.

Много пишут теперь о любви к природе, о том, что любовь эту надо прививать, а не то у детей может развиться жестокость. Примеров такой жестокости множество: убитые кошки, птицы, замученные собаки.

Нам, наверное, очень повезло. Мы не отделяли в детстве себя от природы да и не задумывались об этом. Если можно было сделать доброе, спасти жизнь, мы делали доброе, спасали.

Помню, испугал нас с Язли крик в «джунглях». Мы хоть и оробели, но пошли поглядеть. Толстая змея обвила зайца и душила. У зайца только голова торчала да уши. Мы своими пастушескими палками стали тыкать в змею, кидали в неё камнями. Змея забила хвостом, но кольца распустила и уползла в камыши. Помятый заяц долго стоял, пошатываясь, столбиком, глядя на нас. Потом подпрыгнул и, прихрамывая, ускакал в сторону степи, подальше от логова страшной змеи.

В воскресенье отец разбудил меня, когда было совсем темно. Мы выпили зелёного чая, сели верхом на ослика и поехали в город.

Была зима, а зимой у нас, в жаркой Туркмении, случаются сильные морозы, а когда ветер, и подавно мороз выпускает коготки.

Я хоть и сидел за спиной у отца, уши и руки у меня стали замерзать. Я развязал тесёмки на шапке и опустил уши, а вот перчаток у меня не было. Приходилось одной рукой держаться за отца, а другую греть за пазухой.

Наконец мы добрались до солончака Шормайдан.

— Папа, — не выдержал я, — купи мне на базаре перчатки!

— Хорошо, сынок. Если ты очень озяб, давай спешимся и разведём костёр.

Мне так хотелось поскорее посмотреть на город, что я сказал отцу:

— Мне совсем, совсем тепло.

Светало. В воздухе кружились снежинки.

— Как раз полпути проехали, — сказал отец. — А я давно уже почувствовал запах снега. Если будет большой снег, базар не состоится.

Впереди замаячил высокий холм.

— Это крепость Аннакули Тепе, — объяснил отец.

И мы опять поехали молча. Мой отец пришёлся бы по душе тому караванщику, который назвал своего Напарника болтуном. Эти двое караванщиков пересекли на верблюдах пустыню Каракумы, н, когда подходили к Хиве, «говорливый» в первый раз за всю дорогу раскрыл рот и сказал:

«Вот уже и крепость видна!»

«Ах ты, болтун!» — рассердился его молчаливый друг.

Пока ехали степью, я терпел, помалкивал, а когда приехали в Кёрки, вопросы посыпались из меня, как сыплется зерно из худого мешка.

Я думал, в городе в каждом доме по магазину, горожане, сидя возле окон, едят белые булки с халвой…

— Папа, — спросил я со страхом, — а в город на осле можно?

— Можно, — сказал отец.

А я и в мыслях не допускал, чтобы в городе ездили на ослах, на арбах. Но по Керки, такому же одноэтажному, как наш аул, ехали двухколёсные арбы, трусили ишачки.

Мы на своём длинноухом проехали на другой конец Керки, к другу отца охотнику Джорабаю.

Джорабай бетонировал фундамент для нового дома.

— М-да! Не чета глиняному, — сказал отец, пнув ногой застывшую серую массу бетона. — Хорошо начинаем жить. Всё нам под силу.

Потом мы поехали на «толкучку». Отец купил пороха и свинца, мне — перчатки, резиновый мячик и книжку «Гер-оглы». Потом мы прошлись по магазинам, набрали конфет и пряников и поехали домой.

Керки — мой первый город.

А дальше в моих воспоминаниях как бы глубокая, клубящаяся мглой яма. Дальше — война.

Ясно вижу первый день.

С утра я ходил на арык пускать воду на поле. Потом нарезал тутовых прутиков для шелкопряда. В нашем ауле все занимались выращиванием коконов.

Когда я с вязанкой на голове подходил к дому, меня встретил Язли.

— Каюм! Война! — закричал он.

— Вот и хорошо, — сказал я, — наши красноармейцы ордена получат.

— Ты дурень! — закричал Язли. — Теперь всем будет плохо. На войну возьмут от семидесятилетних до семилетних.

— Кто сказал?

— Мулла. Домой придёшь, узнаешь.

Я не понимал, чего так испугался Язли. В войну мы играли часто. Самая интересная игра.

Дома у нас была мама Язли и ещё Несколько соседок. Все плакали.

У отца в гостях был мулла. Он говорил:

— Немцы — весьма воинственный народ. Они захватили уже больше десяти государств. И нет такого государства, которое могло бы противостоять им.

Отец ответил, не повышая голоса:

— Мулла-ага, может быть, немцы и победили многих, но нас они не одолеют.

— Что ты говоришь, сын мой! — всплеснул руками мулла. — Немцы гонят вперёд себя покорённые народы. В их армии столько же солдат, сколько дождинок в туче.

— Их не больше, чем нас! — возразил отец.

— Это всё оттого, что мы прогневили Аллаха! — воскликнул громко мулла. — Но ничего, придут немцы, они наведут порядок.

— Мулла-ага, ты не очень-то надейся на это. Немцев побьют за тысячи километров отсюда.

Мулла ушёл, проклиная отца и нашу семью, но не его проклятья украли моё детство. Его украла у меня война.