Ширдак весёлый человек

НОВЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ЯРТЫГУЛАКА

Было ли не было ли, но сказывают, шел один старик путем-дорогой.

Долгая, видно, выдалась ему дорога, устал он, и горько ему было, что нет у него детей. Вот он и воскликнул в сердцах:

Только произнес эти слова, слышит — кто-то кричит:

— А вот и я!

Старик туда-сюда — никого.

Стоит у дороги верблюд, колючку жует, но верблюды человеческим голосом не говорят!

Тут опять кто-то кричит:

— Ты что же, отец, не рад, что ли, сыночку?

Старик так и сел на дорогу.

— Кто это?

— Я, твой сын Яртыгулак.

Видит старик, из верблюжьего уха мальчишка торчит. И вправду — Яртыгулак, росточком как раз в половину верблюжьего уха.

Было ли не было ли, но с той поры гуляет Яртыгулак по белу свету, одним на радость, другим на уразумение. Хороший человек плохого о мальчишке не скажет, ну а для кого совесть тяжкая обуза, тому Яртыгулак хуже кобры.

Говорят, в давние времена один мулла до того разжадничался, что дальше некуда. Ополаскивал он пиалу и воду выплеснул. И попала эта вода спящему бедняку в рот. Бедняк и проглотил ту воду. Мулла увидал и давай деньги требовать, потащил беднягу на суд. Кази-судья для богатого — родной человек.

— По нашему закону, — говорит казн, — ты, мулла, должен дать клятву при народе, что оборванец украл твою воду. Тогда мы его накажем, отдадим его тебе в работники. Смотри только, если клятва будет ложная — лицо твое тотчас почернеет.

Плохо пришлось бы бедняку, когда б не Яртыгулак. Он поутру казан от копоти чистил, с тряпкой и прибежал на суд. А суд вон как обернулся! Ну да где Яргыгулак, там неправда в почете не бывает. Мулла был толстый. Дал он клятву и полез за платком, пот с Сесстыжего лица стереть. А Яртыгулак тут как тут, в кармане у муллы сидит. Вот он и сунул ему вместо платка свою тряпку. Стал мулла отирать лоб, под глазами, шею, подбородок, да так на глазах всего парода и почернел.

Яртыгулак на хорошее для хороших людей не скупился. Сердечко у него такое — за тысячу верст неправду чует.

Вот он и попрощался с названым отцом, матерью, да и пошел с караваном в дальние страны. Так с той поры и путешествует. Ну а в наших краях он не гость, а свой.

Только и слышишь: «А у нас Яртыгулак объявился».

Тотчас и расскажут, как дело было. Да такое иной раз — диву даешься.

Рыжая курица ворошит сено, да сама же выдаёт свои секреты[2]

Однажды, возвращаясь с охоты, забрел я в колхозную чайхану. Выпил чаю и задремал в холодке. Разбудил меня смех. Пока я спал, в чайхану пришли люди. Они пили зеленый чай и вели беседу.

— Хотите верьте, хотите нет, — говорил один, — а я своими глазами видел Яртыгулака, своими ушами его слышал и, если бы не он, может, и не сидел бы сегодня среди вас…

Имя Яртыгулака заставило меня проснуться. Люди в наше время всякое собирают: спичечные коробки, марки, монеты старинные, слышал я, что в заморских землях один богач паровозов отживших накупил, ну а мое собрание всегда при мне. Я сказки собираю про нашего Яртыгулака.

Рассказчик, смотрю, человек средних лет, и разговор у него гладкий. Из учителей, видно.

— Во время войны тяжело жилось, — рассказывал этот человек. — У матери нас было пятеро, а мне, старшему, восьмой годок шел. Съели мы последние запасы муки, съели овец. Осталась одна, тощая. Мать ее на крайнюю нужду берегла. Велела мне овцу эту пасти на самой хорошей траве, чтобы жирку нагуляла.

Отогнал я ее как-то к старому, заброшенному колодцу, сам сел под тутовое дерево и прутик жую. Хоть не еда, а все голодный живот обманываю. Тут вдруг кто-то и говорит тоненьким, как зимний ветер, голосом:

— Непес, там возле арыка красный камень, под тем камнем мешок зерна.

Вскочил я, оглядываюсь — ни души. Хотел убежать, а голосок снова зазвенел:

— Непес, не будь глупцом! Тебе ли бояться Яртыгулака?

— А где же ты?

— Возле твоего уха.

Смотрю, а на ветке тутовника маленький человечек в большой косматой шапке, в шелковом халате и в мягких ичигах[3].

Отец, пока на войну не уехал, про Яртыгулака много веселых сказок рассказывал. А Яртыгулак, оказывается, вовсе не сказка и не сон.

Пришел я на арык к большому красному камню, смотрю, а из сусличьей норки зерно летит, будто кто его оттуда маленькой лопаткой выбрасывает. Стал я это зерно сгребать в мешок.

Набрал, сколько по силам было унести, — и домой. Три раза по трети мешка набиралось, а в четвертый — всего две пригоршни.

Вылез тут из норки Яртыгулак, снял тельпек[4], вытер пот с бритой головы.

— Все, Непес! Там немножко осталось, суслику на зиму.

Глазки у него, как два веселых огонька, блестят.

— Спасибо, — говорю, — Яртыгулак-джан. Пошли к нам домой. И братишки и мама тебе рады будут.

— Ах, Непес, в гостях хорошо, да много у меня теперь таких ребятишек, как ты. В другой раз.

И пропал. Только пыль волчком закрутилась.

Кто-то из слушателей спросил:

— А еще приходилось с Яртыгулаком встречаться?

— Нет, — вздохнул рассказчик. — Жить мы стали получше. Тут вскоре отец вернулся с фронта, а там и война кончилась. Видно, у Яртыгулака забот было много. Отцы-то вернулись не в каждую семью.

— Яртыгулак всем доброе делает. А ему, наверное, никто не догадался и халата нового подарить! — сказал один из слушателей.

— Почему не догадается? — обиделся вдруг здоровенный детина, смуглый, крутоплечий, настоящий пахлеван[5]. — Мой напарник ему всю одежду соорудил: и тельпек, и халат, и обувку.

— Это кто, Мехмед — Кривые Весы? Неужто раскошелился?

— А чем тебе Мехмед плох?

— Да как чем? У него прозвище само за себя говорит.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — нахмурился здоровяк. — Теперь Мехмед — тракторист. Не хуже любого из нас работает.

— А что с ним приключилось, с вашим Мехмедом? — спросил человек, похожий на учителя.

— А вот что…

Но это уже совсем другая история.

— А вот что, — сказал пахлеван-тракторист и, чтобы прочистить горло, выпил пиалу до дна… — Мехмед-Кривые Весы когда-то был трактористом. Пришел из армии и работал, как служил. В армии он все значки заработал, и в колхозе так же: то грамоту ему, то премию, а то и медаль. По такой работе в герои бы вышел, а тут — любовь. Отец у девушки человек большой, завмаг. Запросил с джигита такой калым, сказать страшно. Почернел Мехмед, а завмаг посмеивается. «Хочешь, — говорит, — клад покажу?» Мехмед осерчал, а завмаг опять смеется: «Дело твое! Только гляди, я долго ждать не буду, за другого дочку отдам». Делать нечего. «Где, — говорит Мехмед, — твой клад?» — «Да тут, на центральной усадьбе».

Полсказки долой: был Мехмед трактористом, стал продавцом. Женился, поставил дом, купил машину, среднему брату мотоцикл с коляской, младшему — мопед. Все бы хорошо, только имя у него другое стало: Мехмед-Кривые Весы.

Со временем научился людям в глаза смотреть, не помаргивая. Да сколько веревочке не виться, а конец будет. Плакала по Мехмеду тюрьма, да, слава аллаху, нашелся такой шустрик, что поставил джигита на путь истинный.

Сидит однажды Мехмед в магазине, пузо отрастил, тяжело стоять. Сидит, газетой холодок на себя нагоняет. Тут к нему покупатель, пожилой человек.

— Отрежь-ка, — говорит, — для моей снохи красного бархату на платье.

Мехмед-Кривые Весы и не шелохнулся:

— Я бы, гражданин хороший, с удовольствием, да откуда взять его, красный бархат?

И тут голос, как звоночек, на весь магазин прозвенел:

— Мехмед, красный бархат под прилавком. Ты его мешком сахарного песка заложил.

Мехмед-Кривые Весы так и подскочил. Бархат у него был, но только для тех, кто платил ему вдвое. На базаре за такой бархат втридорога. Смотрит Мехмед-Кривые Весы на покупателя, а тот на Мехмеда. Оба голос слышали. Ну, продавец, человек смышленный, первым опомнился:

— Ишь, — говорит, — шутник нашелся. Поймаю — уши оборву.

Встал на табуретку и радио выключил. А тут снова этот голос:

— Мехмед, зачем вверх лезешь? Не проще ли нагнуться? Человек ждет, как-никак постарше тебя.

«Ну погоди же ты!» — думает Мехмед-Кривые Весы, а сам полез-таки под прилавок и отрезал бархата, сколько просили. Да проворно! Боялся, как бы еще кто в магазин не зашел. Так ведь зашли! Увидали на прилавке желанный товар, в очередь — и весь тюк — тю-тю.

Продал Мехмед-Кривые Весы красный бархат, повесил замок на магазин и объявление написал: «Ушел на базу». А какое ушел! Весь магазин облазил, все подозрительные шнуры и провода пообрывал. Только тогда и успокоился. Открыл магазин, девушки пожаловали:

— Мехмед-ага, мы слышали, ты сегодня продавал красный бархат, может, у тебя и тафта найдется?

— Бархат был, — вздыхает Мехмед-Кривые Весы, — а тафте откуда взяться в нашей глуши? Вы лучше, девушки, конфет купите. Свежие!

Тут звоночек-голосочек и пропел свою песню:

— Мехмед-джан, ты покажи девушкам те пятьдесят метров зеленой тафты, которую вчера прислали с базы. Может, им подойдет?

— Все шутят, шутят! — говорит Мехмед-Кривые Весы. — Только разве я буду своих односельчан обманывать?

— Мехмед-джан, — опять голосок, — ты открой ящик из-под печенья. Он же у тебя под рукой.

Девушкам не до чудес.

— Открой, — говорят, — Мехмед-ага, ящик из-под печенья. Он же у тебя под рукой.

Ну и пошла опять торговля! Женщины набежали, молодые, старые. Всякие вопросы задают.

Глядит Мехмед-Кривые Весы на солнышко, и одна у него думка — когда же рабочему дню конец придет? А солнышко не спешит заходить, часы тикают, не торопятся.

Тут какая-то старушка попросила:

— Мехмед-джан, может, у тебя платки шерстяные, красные или зеленые с кистями есть?

Сказать — нет, боязно, проклятый звонок — голос тут тебе и вызвонит, вот Мехмед-Кривые Весы и давай в ушах пальцами крутить, оглох, мол.

Ну а люди ждут, не уходят. Мехмед-Кривые Весы за веник схватился, давай пыль гонять, а старуха свое:

— Платки-то, говорю, есть?

А как ты ей скажешь — есть, когда на базаре цена им вдесятеро. На платках и дом построил, и машину купил, и мотоцикл с мопедом.

Делать однако нечего. Выкинул Мехмед-Кривые Весы на прилавок всякие платочки, не те, конечно, которые просили. И тут с верхней полки — шмяк — зеленая кипа, шмяк — алая, шмяк — кремовая, не прилавок — весенняя степь. Цветы как живые.

— Караул! Грабят! — Это Мехмед-Кривые Весы заорал. Только покупатели разве войдут в положение!

Продал Мехмед-Кривые Весы платки, закрыл магазин и домой.

Три дня с постели не вставал. Тут с базы новые товары привезли, пришлось принимать. Золотой товар! Припрятал — никакая комиссия не сыщет. А голосок позвенел другой день: и все сам, своими руками достал Мехмед и продал по цене, какая на ярлыках была написана. Не торговля — слезы.

Побежал Мехмед-Кривые Весы к знахарю. Есть у нас такой костоправ. Сломает ногу лошадь, так он ее в неделю под седло поставит. Знахарь подумал-подумал и говорит:

— Плохо твое дело, Мехмед. По всему видно, Яртыгулак в твоем магазине теперь хозяин.

Но Мехмед-Кривые Весы не сдается. Засадил жену за работу и всех родственниц. Сшили они за ночь двенадцать шелковых халатов, двенадцать каракулевых папах и двенадцать пар сапожек. Принес все это богатство Мехмед-Кривые Весы в магазин, а двери для покупателей не открывает. Принес, разложил на прилавке и говорит:

— Друг мой, Яртыгулак, прими скромный подарок от всего сердца! От всей души!

Яртыгулак не отзывается.

— Дружочек, — говорит Мехмед-Кривые Весы, — ну покажись ты мне. Давай чайку выпьем.

Яртыгулак не отзывается.

— Зря ты меня обижаешь, — говорит Мехмед-Кривые Весы, — я критику твою принял, исправился… Только ведь и ты пойми. Семья у меня большая, потребности возрастают, а зарплаты — нет.

Молчит Яртыгулак.

«Может он ушел, — думает Мехмед-Кривые Весы. — Ну погоди же ты, проклятый мальчишка».

Запрятал подприлавочные товары и возле каждого тюка с материями поставил по капкану. Приготовился этак и открыл торговлю.

Покупатели в магазин идут охотно: нет ли того, другого?

Мехмед-Кривые Весы опять вспомнил старую присказку свою:

— Нет! — говорит.

Звонок-голосок тут как тут.

— Как нет? Есть!

— А где? — говорит Мехмед-Кривые Весы. — Покажи!

Сам думает: мальчишка сейчас сунется под прилавок — тут ему и крышка.

— Ничего, — говорит, — у меня, граждане покупатели, нет! И там нет! И здесь нет!

А сам ногой да рукой — под прилавок, капканы — хвать его. Тут и сказки конец.

С той поры Мехмед-Кривые Весы опять Мехмедом стал. Бросил магазин и на трактор вернулся.

А трактористы теперь у нас хорошо зарабатывают: и машины у них, и мотоциклы с колясками.

— Чего, — говорит Мехмед, — я раньше за прилавком крутился? Только позору нажил, никакой работой такого позора не отработаешь.

Но люди у нас на злое не памятливы, про Кривые Весы не вспоминают.

Слово — серебро, молчание — алмаз. Так говорят у нас в Туркмении, но если речь зашла о Яртыгулаке» тут каждый мастак. Вот молодые-то, забывшись, и разговорились, а наговорившись, опомнились, обратили потупленные взоры свои к седобородому яшули.

Яшули попивал чаек и пощипывал жиденькую бородку, когда же он увидел, что все ждут алмазных речей, то заварил еще один чайник, а людям сказал:

— Этот всегда промеж людей ходит. Может, и теперь близко.

Все стали упрашивать яшули рассказать о Яртыгулаке, просьбы он послушал и принялся пить чай.

Молодым интересно узнать старые байки, опять уговаривают яшули. И когда уговаривать уморились, он сказал:

— Хоп! — допил пиалушку, вытер платочком шею и обвел слушателей хитрым взором. — Когда пошли колхозы, — начал яшули, — жил в нашем ауле человек по имени Хайдар-бай. Жил он в шалаше, который качался от каждого ветерка, но все чего-то не падал. Богатства у Хайдар-бая было что на нем, да протертая до дыр отцовская кошма. Но очень ему нравилось, когда его называли баем.

Люди приходят с полей усталые, а Хайдар-бай лежит в холодочке на дырявой своей кошме и дремлет от нечего делать.

— Хайдар-бай, когда же ты обзаведешься хозяйством? — спрашивали люди. — Смотри, с голоду ноги протянешь.

— Зачем мне работать? — удивлялся Хайдар-бай.

— У нас общая земля, стало быть, и котел общий. А ложка у меня всегда с собой, как и та кошма, на которой я возлежу.

Люди смеялись над Хайдар-баем, но, когда он приходил к ним в дом, не прогоняли.

— Раньше на нашей спине каталась целая свора баев, — говорили они. — Ну а одного мы как-нибудь прокормим.

Вернулись однажды колхозники с работы, а под большим деревом, где любил поваляться Хайдар-бай, пусто. Смотрят, лентяй возле своего шалаша землю вскапывает.

На следующий день — опять, а потом Хайдар-бай прокопал к своему участку длинный арык.

Люди стали приходить к нему, спрашивали, что он собирается сажать, но Хайдар-бай отмалчивался и знай себе работал. Работает и нет-нет да и спросит о чем-то, а кого спрашивает — не видно.

Стали поговаривать: мол, рехнулся Хайдар-бай. А он привез фруктовые деревья, посадил сад, да такой — на весь край слава пошла…

Тут человек, похожий на учителя, спросил яшули:

— Почтеннейший Рахим-ага, но мы рассказывали о делах Яртыгулака?

Яшули погладил бородку и улыбнулся.

— Что верно, то верно — мы так и не узнали, почему лентяй Хайдар-бай стал таким тружеником. Не узнали мы и того, с кем он вел свои беседы. Говорили, что будто бы Хайдар-бай слышал голос, и тот голос сказал ему: «Хайдар-бай, в твоей земле зарыто золото, найди его. Вот он и принялся копать. Ну, а чей тот голос был, кто же теперь скажет? Люди думали-гадали и решили, что без Яртыгулака такое доброе дело обойтись не могло: и человека от безделья спас, и сад людям на радость подарил.

— Верно, яшули! — сказал я сам себе и вспомнил о нашей соседке Акгуль. На сборе хлопка она сдавала в день не больше двадцати килограммов, в четыре раза меньше других. И вдруг однажды, всем на удивление, насобирала центнер. С той поры это стало ее дневной нормой. Об Акгуль теперь в газетах пишут, а виновником всему — Яртыгулак. Говорят, будто бы он шепнул лентяйке: «Иди за мной и собирай хлопок, который я положу на грядку». Акгуль хлопок собрала, и получился центнер. Так они и работали целую неделю, но только Акгуль похвалили — Яртыгулак исчез.

Испугалась Акгуль: что делать? А делать нечего, работать надо, не то люди засмеют.

Яртыгулак — смышленный мальчишка!

Пойманную тобою курицу мы давно уже ощипали[6].

Яртыгулак мал, а сердце у него большое.

Рассказывают, что в давние времена жила-была красавица Бахтыгуль. Цветком счастья назвали ее отец с матерью, а продали мерзкому старику, которому и молодость и красоту заменяла полная мошна золотых монет.

Уже съезжались на свадебный пир гости, уже обряжали старухи Бахтыгуль в свадебные одежды, когда явился к ней сам Яртыгулак и шепнул:

— Не бойся, я с тобой!

Стоило старухам, на самое малое время оставить Бахтыгуль одну, как Яртыгулак крепко-накрепко приклеил ей бороду и усы. Увидали старухи, что у невесты выросла борода, бросились к своему благодетелю с криками, и тот приказал прогнать уродку со двора.

Ну, а Бахтыгуль рада. Вернулась она домой, Яртыгулак освободил ее от бороды и усов, а скоро явился и сосватал красавицу джигит, который пришелся девушке по сердцу.

То было давно, а это недавно.

Темной ночью, сторонясь людей, пришла Садап-эдже к старой своей подруге Джахан-эдже. У Садап-эдже подросла дочь, у Джахан-эдже — сын подрос. Вот и решили старые подруги породниться.

— Не видел ли тебя кто, Садап?

— Никто не видел, Джахан.

— Будь прокляты пересуды Людские!

— Будь они прокляты, Джахан. Меня вот нисколечко не интересует, кого за кого замуж отдают и за сколько.

— И меня, Садап.

— А ведь отдают-то нынче дочерей за восемь тысяч деньгами, да к этому восемьдесят штук отрезов на платья и много платков шерстяных.

— Верно, Садап, совсем люди из ума выживают.

— Выживают, Джахан! Ханам-ага заплатил за невестку девять тысяч да девяносто отрезов и разболтал про то, его же и таскают теперь по судам. Спрос, говорят, один и с того, кто берет калым, и с того, кто дает.

— Нам-то, Садап, думаю, не придется старость в тюрьме коротать, но сделать дело надо, как положено, как у дедов с бабками нашими велось.

— По-божески надо все сделать, Джахан! Только ведь и от детей таиться надо. Дочка-то моя, Айболек, говорит на днях: «Человек, мама, не скотина, чтоб его можно было продавать". А вот дочка Танны Пехлевана — другая. Коли, говорит, Ханам-ага за невестку девять тысяч да и 90 отрезов дал, так за меня меньше десяти тысяч и ста отрезов и не берите! Что я, хуже других?

— А чего в ней такого особого, Садап?

— Да и я говорю — ничего. Уж не чета моей Айболек. Вот ведь истинная луна уродилась!

— Что правда, то правда! Хороша Айболек, да и сына моего покорить не за что.

— Яблоко от яблони недалеко падает, в отца да в мать пошел.

— Спасибо, Садап, на добром слове.

— Ох, подруженька! Уж поздно совсем, пора и о делах словом перекинуться. Много-то мы не запросим. Девичий калым, как весенний снег. От калыма никто еще не разбогател. Да и в подружках мы всю жизнь ходим, но, чтоб не прогневить аллаха, меньше семидесяти тысяч да семидесяти отрезов взять не могу.

— Семьдесят тысяч, говоришь, Садап?

— По-старому это, Джахан. Семьдесят тысяч на слух приятней.

— Не много ли, Садап! Из отрезов мы кое-что приготовили. Все ведь на толкучке куплено. Втридорога. Не набрать нам и семи тысяч. Уже у всех родственников взаймы взяли.

— Ну коли нет, еще годок подождем.

— Нельзя ждать, Садап. Согласны мы. Только и денег откуда взять?

— Джахан, мы же ведь подружки. Близкие люди. Я скотиной возьму. Верблюда вашего, да овечек. Ну а не хватит, у вас ведь кур много. Я и курами могу.

— Спасибо тебе, Садап!

— Чего там, свои люди. Да ведь дочка-то моя стоит того.

Заплатила Джахан-эдже калым, сыграли свадьбу, пришла Айболек в дом к мужу, а в доме шаром покати. Ни телевизора, ни ковра, подушек и тех нет, и на скотном дворе тоже пустыня.

Проснулись утром молодые, а Джахан перепуганная. Весь скот, как бывало, дома. Сами ничего не поняли, а Садап-эдже уже на пороге.

— Бессовестные! Ограбили! Айболек, живо собирайся — и домой!

— Не сердись, Садап-эдже, — говорят ей. — Мы сами не знаем, откуда скот взялся. Возьми его, только не шуми. Не позорь нас.

Тут Айболек вышла из-за спины мужа, поклонилась матери, а сказала твердо:

— Тут и вправду какое-то чудо случилось, но как бы там ни было — скот должен остаться в этом доме. И никуда, мама, я отсюда не пойду. Потому что это не вы нас поженили, а мы сами давно друг друга нашли. А тебе, мама, должно быть стыдно, что ты ограбила новую мою семью.

— Тьфу, тьфу! — так и взвилась Садап-эдже. — Ишь как заговорила, негодница. Я ограбила ее! Так это плата за мое материнское молоко. О аллах, что творится на свете?

— Если бы я знала, — сказала Айболек, — что твое молоко такое дорогое, что за него можно обобрать чей-то дом до нитки, я бы этого молока в рот не взяла.

— Так, значит, это ты украла скот, негодница! Не отпирайся.

И вдруг из мышиной норы раздался звонок-голосок:

— Не спорьте. Скот пригнал я.

Все тотчас поняли, что это голос Яртыгулака, и притихли.

— Садап-эдже, если ты будешь шуметь, я перенесу в этот дом все сорок платков, и четыре ковра, и по четыре штуки красной парчи, зеленой и синей, и по четыре штуки красной тафты, зеленой и синей, и шелковые кетени, и отрезы, коим название: «день и ночь», «хвост павлина», «радуга», «телевизор», «свистящий в сундуке», «лишивший разума», «убивший парней», «из самолета»…

— Погоди! Погоди, миленький Яртыгулак! — вскричала Садап-эдже. — Я ведь пошутила. Я пришла в дом моей ненаглядной доченьки Айболек, чтобы поздравить молодых с добрым утром.

— С добрым утром, детки мои!

Было дело — Яртыгулак проучил одного хитреца, который называл себя колдуном. Этот колдун пугал людей дэвами и духами, и люди, боясь напасти, отдавали ему самое лучшее. И однажды колдун приказал людям, чтоб они пали ниц: начинается ужасающая битва злых и добрых дэвов. Обманщик хотел обворовать людей, но Яртыгулак, забравшись в чалму кол-188 дуна, поднял его на смех. Люди встали с земли, увидали, что никаких дэвов нет, и тоже стали смеяться над колдуном и своими страхами.

Но это было давно, а вот что было недавно.

Пошел я в школу, где учился мой младший сын, посидеть на уроках. Учитель Байлы вел опрос, и ответы его учеников мне понравились. После урока я сказал ему: ребятам повезло, что у них такой учитель.

Байлы покраснел от похвалы, он был еще очень молодой и сказал мне:

— Если бы не Яртыгулак, мне пришлось бы сегодня выслушать совсем другой отзыв о моей работе.

— Вам довелось повстречать Яртыгулака?

— Я его не видел, но события, которые произошли со мною в середине прошлого учебного года, были весьма странные, и я до сих пор никак не смог их себе объяснить — видно, без Яртыгулака не обошлось.

И Байлы пополнил мою копилку рассказов о Яртыгулаке.

Дело было так. Школа боролась за повышенный процент успеваемости. Байлы только что закончил институт, и ему дали второй класс. Каково же было его удивление, когда очень скоро он выяснил, что из сорока его учеников десять читают по складам.

Байлы пришел в ужас. Он должен был выставить за четверть, по крайней мере, десять колов и столько же двоек.

А это было бы таким ударом по общешкольному проценту, что директор тотчас поставил бы вопрос о пребывании такого учителя в школе.

Байлы побежал к своему приятелю в соседнюю школу.

— Ха-ха! — сказал приятель. — Ты еще спрашиваешь, что делать? Не умничай! Ставь четверки, да пятерки.

И Байлы выставил своим ученикам пятерки и четверки. Директор похвалил Байлы на педсовете и призвал других брать с него пример.

Жизнь наладилась, и Байлы во второй четверти половину хорошистов перевел в отличники. Процент возрос. Байлы дали грамоту.

Но вот наступила третья четверть. Байлы после уроков сел проставлять отметки.

Проставил и пошел в школьный буфет выпить пиалу чая. Он вскоре вернулся, открыл журнал, чтобы еще раз полюбоваться новым приростом отличников, и… протер глаза. Пятерки исчезли начисто. Вместо них — тройки, двойки и частокол единиц.

— Кто это нахулиганил! — закричал Байлы. И тотчас прикрыл рот и очень обрадовался, что в учительской никого не было. Цифры были не исправлены, а выведены его рукой.

Байлы осторожно переправил оценки. Колы на четверки переправить было нетрудно, а вот с двойками беда. Грязь получилась.

Закончив работу, Байлы долго сидел, соображая, как это он наставил колов и двоек. Даже потрогал голову — может, затмение нашло?

Наконец он закрыл журнал, поставил его на место и стал одеваться. Оделся и на всякий случай, уже не доверяя себе, опять открыл журнал. Открыл и бросил его, будто схватился голыми руками за раскаленный казан. Грозные копья колов, породистые, как кони, двойки, тройки, похожие на разжиревших баев, заполняли журнал.

Байлы схватился за резинку и протер страницу до дыр.

Началась страшная жизнь.

Байлы вызывал ученика, задавал вопрос, как всегда, похваливал, а если ученик ничего не знал, сам рассказывал за него урок и ставил оценку. Но пятерка мгновенно оборачивалась двойкой.

И однажды Байлы вбежал в класс, бросился к доске и написал букву А.

— Прочитайте, дети! — взмолился он.

— А-а-а! — прочитали дети.

— А теперь я пишу букву У. Прочитайте.

— У-у-у! — загудели дети.

— А что будет, если я напишу эти буковки вместе?

— Ау! — обрадовались второклассники.

— Так вот и пошло, — сказал мне Байлы, печально улыбаясь. — Критиковали, конечно. Были выговоры и даже два строгих, но теперь, вы сами видели, ребята стали молодцами.

— Но кто же все-таки исправлял оценки? — спросил я.

Байлы пожал плечами.

Летом в Ашхабаде жарко. Пришли дружки в парк, выпили бутылку лимонада, а бутылку — в цветник. Люди отворачиваются, будто не видели, а тут как зазвенит звонок-голосок:

— Эй, вы! Отнесите бутылку в мусорный ящик!

— Чего? — спросил один джигит, поглаживая толстую волосатую руку.

— Кому? — спросил другой, длинный, и сунул руки в карманы.

Люди на соседних лавочках, как воробьишки, головы в плечи, глядят в сторону.

Джигиты развернули газету и стали чистить апельсины, разбрасывая вокруг себя кожуру.

— Этот мусор вы тоже подберете! — прозвенел голосок.

— Чего? — заорал один джигит.

— Кому? — заголосил другой.

Люди бочком-бочком стали покидать свои скамеечки и уходить из тенистого сада.

Джигиты хохотали им вслед, а волосатый перегнулся через спинку диванчика, сорвал горсть цветов и подбросил их в воздух.

— Знай наших!

— Вы же знаете, что цветы рвать в городском саду нельзя, — прозвенел голосок.

Джигиты вскочили на ноги: где этот наглый мальчишка? Но в саду уже никого не было.

— Верим ли мы в дэвов и духов?

— Дэвы и духи — предрассудок и пережиток.

— Может, мы верим в Яртыгулака?

— Яртыгулак — сказочка для детей.

— Тогда пошли в киношку?

— Пошли, — согласился волосатый.

И они пошли, но едва погас свет, волосатый вдруг вскочил и захохотал, топая ногами, дергаясь, кривляясь.

— Ого-го! Брось! Ого-го! Хватит! Огу-у! Да не щекочи же ты меня!

И сел, но тут же вскочил длинный:

— Хи-хи-хис! Брось! Хи-хи-хис! Хватит! Хи-хи-хис! Да не щекочи же ты меня!

Зрители зашумели:

— Прекратите безобразие!

— Выведите хулиганов!

А дружки дергались, топали и умирали от смеха.

— Ого-го! Хи-хи-хис! Ого-го! Хи-хи-хис!

В зале зажгли свет. Пришел милиционер. Дружки джигиты, багровые от стыда, пробрались к выходу и покинули зал.

— Почему нарушаете? — спросил милиционер.

— Ого-го! — сказал волосатый и заплакал. — Простите, ого-го! — смешинка попала.

— Мы больше не будем, хи-хи-хис! — захихикал длинный. — Честное, благородное, хи-хи-хис!

— Придется вас оштрафовать, граждане! — сказал сурово милиционер и оштрафовал джигитов.

Но тут длинный схватил милиционера за руку и потащил за собою в парк.

— Скорее, скорее! Я там тоже нарушил, — и он достал из клумбы бутылку из-под лимонада. — Вот.

— Что ж, — рассудил милиционер, — вещественное доказательство налицо. Сейчас выпишем квитанцию.

— А я тоже, — взревел волосатый. Какая-то сила так и распирала его, помолчать бы, а язык уже мелет: — Вот цветочки рвал.

— Вещественное доказательство налицо, — согласился милиционер и принялся выписывать еще один штраф.

— А это мы оба, — в один голос сказали джигиты и кинулись подбирать апельсиновую кожуру.

— С обоих и возьмем, — рассудил милиционер.

Он взял штраф, отдал квитанции, откозырял и удалился.

— Ого-го! — завыл волосатый.

— Хи-хи-хис! — простонал длинный. И джигиты бросились друг от друга, да так, словно их жалили осы.

Это происшествие я видел сам, и Яртыгулака я тоже видел. Он сидел на опустевшей скамеечке и поглаживал золотистую… осу. Гладил точно так же, как мы ласкаем своих любимых собак.

Может, джигитов и вправду покусала эта золотистая оса?!

На шкафчике Мерджен — красивое, румяное яблоко.

На шкафчике новичка Токара — капуста.

Мерджен пришла первая и уже успела переобуться в тапочки.

— Токар-самовар! — крикнула вдруг Мерджен и, хохоча, бросилась в комнату своей группы.

Токар хотел схватить ее за косичку, да не успел.

Очень Токар обиделся на Мерджен. Очень, очень, очень! Вчера она его в лужу толкнула, сегодня дразнится.

Токар с девчонками не дерется. Тяжело вздыхал он, думая, что ему делать. Но тут пришел Пудак. На его шкафчике морковка, и, может, поэтому они подружились с первого дня.

За завтраком Мерджен кашу съела и сразу принялась за свои бахвалки.

— А мне мама брошку купила! — показала она обнову Адже.

— А мне мама платье с блестками шьет! — тотчас отозвалась Аджа.

Тут уж и Пудак не выдержал:

— А мы с папой в цирк ходили!

— А мне железную дорогу купили! — сказал Витя.

— А у моего дедушки есть верблюд с верблюжонком! — крикнул со своего стола звонкоголосый Ата.

— А у моего брата голубой «Жигуленок», — подхватил бахвалку сосед Токара Рахим.

— А наш папа на самолете летает! — сказали хором близнецы Миша и Маша.

Один Токар сидел молча. У него ни обнов, ни верблюда, ни машины, и папы-летчика тоже нет.

Грустный пришел Токар из детского сада.

Утром он хотел сказать маме, что не пойдет в детский сад, ни за что на свете не пойдет, но мама занималась с маленьким Баллы. Она ставила его возле дивана, а сама отходила на два-три шага, и, маня его к себе руками, приговаривала:

— Идем, идем, Баллы! Топ, топ!

Баллы вдруг улыбнулся, побежал и упал в добрые мамины руки.

— Вот и пошел наш маленький! — радовалась мама, и Токар не посмел огорчить ее своим упрямством.

А в детском саду было все то же. За завтраком противная Мерджен всем показывала огромную конфету «Гулливер», но сама ее не ела, и никого угощать не собиралась.

— Подумаешь, конфета! — первой не выдержала Аджа. — А я вчера виноград ела. Каждая ягодка вот такая.

И она показала кулачок.

— А наш папа торт из Москвы привез, — сообщили близнецы Миша и Маша.

— А у нас возле дома гранатовое дерево растет, — сказал Пудак.

— А мой брат ездил к чабанам и привез дыню, вот такую! — сосед Токара Рахим встал, раскрыл руки и даже на носки поднялся.

Токару похвалиться было нечем, и он опять промолчал.

— Токар-самовар! — подразнила его Мерджен. — Токар-самовар!

— Мерджена-выбражена! — ответил вдруг Токар.

Ребята засмеялись, а Мерджена стала красная, как свекла, и запустила в Токара ложкой. Ложка пролетела мимо, а вот Токар не промахнулся. Ложка у Токара была полна, и каша расползлась по новому зеленому платью дразнилыцицы.

Мерджен заплакала и кинулась жаловаться Айше Кулиевне.

— Что за безобразие! — сказала строго воспитательница. — Токар, как ты посмел обидеть девочку!

— Она первая дразнилась! — заступились за Токара ребята. — Она первая кидалась.

На занятиях лепки из пластилина.

Воспитательница Айша Кулиевна научила ребят, как брусочек пластилина превратить в фигурку. Раз-два и медвежонок. Раз-два рыба-кит.

Токар слепил человечка с первой попытки.

— Очень веселый у тебя человечек! — похвалила Айша Кулиевна. — Теперь давайте лепить, кто что пожелает. И заодно вспомним дни недели. Ахмед, какой сегодня день?

— Понедельник.

— А какой будет день завтра?

— Вторник! — быстрее других крикнул маленький Байрам.

— Среда — четверг — пятница — воскресенье! — как из пулемета выпалила Мерджен.

И сразу поднялись руки.

— Она забыла?! — закричал Токар.

— Ты забыл. Я сказала, — возразила Мерджен.

— Врунья! — рассердился на девочку Токар.

— А врать разве хорошо?!

— Говорить неправду нехорошо. И Мерджен это знает.

— Знаю, — призналась Мерджен и низко-низко опустила голову.

Токару стало жалко девочку, но она вдруг подбежала к нему и подняла над головой его человечка.

— Поглядите! Поглядите! — кричала Мерджен. — Это же Токар! Такой же толстый, как медведь!

Токар пошел в спальню и лёг на свою постель.

— Ты почему самовольно оставил занятия? — строго спросила Айша Кулиевна.

Токар не ответил. Он притворился спящим, и воспитательница решила его не тревожить.

«Почему у всех ребят есть что-то особенное? — думал Токар. — Почему у нас ничего нет?»

Это было очень обидно. Токар хотел заплакать, но не стал. Не мужское дело — слезы лить.

— Не мужское! — сказал кто-то громко.

Токар даже глаза открыл.

— Кто это?

— Ну, конечно, я.

На краю его кровати, свесив ножки, сидел маленький веселый человек в большом косматом тельпеке.

— Шырдак! — узнал Токар.

— Да, это я. И уж если я пришел к тебе, значит, загадывай поскорее желание. Оно тотчас будет исполнено.

— Я бы хотел, — быстро сказал Токар, — я бы хотел какого-нибудь чуда.

— Какого-нибудь сделать не могу, — развел Шырдак ручками, но я могу принести сладости, — игрушки, могу развеселить.

Токар стал быстро думать, чего он хочет. Конфету? Железную дорогу? Папу-летчика? Придумал.

— У Ата есть дедушка, а у этого дедушки есть верблюд. Я тоже хочу верблюда.

— Сказано — сделано! — хлопнул в ладоши Шырдак, и Токар очутился в пустыне, на верблюде.

Токар завертел головой, оглядываясь по сторонам, — ни города, ни детского сада, Шырдак тоже исчез. А верблюд шел и шел по пескам.

Вдруг в низине показалась кошара — крытый загон для овец. С лаем, но дружелюбно помахивая хвостами, выбежали навстречу большие чабанские собаки. Услышав собак, из кибитки вышел чабан.

— Хык-чок! Хык-чок! — сказал чабан верблюду, и верблюд послушно опустился на колени.

Токар спрыгнул на землю.

— Салам алейкум! — поприветствовал он чабана.

— Салам алейкум! — ответил чабан. — Меня зовут Мурад-ага. А ты, как я погляжу, друг нашего друга!

— А кто ваш друг? — спросил Токар, но сам же и догадался: ну, конечно, Шырдак.

— Ты пока пойди посмотри овец и верблюжонка, — сказал Мурад-ага, — а у меня есть дело.

Овцы стояли в кошаре, под навесом, пережидали зной. Летом овец пасут ночью. Всю ночь овцы по степи, едят траву, а под утро возвращаются к колодцу, пьют воду и отдыхают.

В кошаре было прохладно. Маленькие ягнята поднимались с земли, подходили к Токару и разглядывали его. Они были очень любопытные.

Верблюжонок подошел к Токару. Он разрешил погладить себя по шее, эта ласка ему так нравилась, что он стал ходить по пятам за новым другом.

— Как же хорошо в степи! — думал Токар, оглядывая простор.

Тут к нему подошел Мурад-ага.

— Поскорее расти, ягненок! Я уже стар, мне нужна надежная смена.

— Да, я бы хотел скорее, — опечалился Токар, — но скорее никак не получается.

— Я тебе немножко помогу! — пообещал Мурад-ага. — Пойдем, отведаешь чабанского пирога. От него человек и в росте прибавляет, и в силе.

Чабан привел Токара к остывающему, но еще теплому костру, разгреб золу и достал огромный пирог. Золу он обдул, угольки стряхнул, снял верхнюю корочку, и пирог задымился, как вкусный вулкан.

Токар отведал пирога, и глаза у него зажмурились от удовольствия. Но когда он их открыл, то ни пирога, ни чабана. Он очутился в детском саду, в своей постели.

После сна были занятия.

Айша Кулиевна разложила на столе картинки и сказала:

— Дети, на этих картинках изображены животные и птицы. Вот мы сейчас и проверим наши знания. Пудак, скажи, кто это?

— Корова.

— А к какой группе она относится, к животным или к птицам?

Пудак хитро прищурил глаза и сказал:

— К птицам!

Все ребята засмеялись, и Айша Кулиевна тоже засмеялась.

— А теперь, ребята, будем серьезными! — сказала она. — Мерджен, возьми картинку, покажи всем. Кто это у тебя?

— Курица.

— К какой группе относится курица?

— К животным! — закричали ребята.

— К зверям! — хохотала Мерджен.

— К крокодилам! — придумал Токар.

Ему тоже было очень весело. Еще бы! У него объявилась своя собственная тайна. Преудивительная!

Вернувшись домой из детского сада, Токар поужинал и пошел чистить зубы.

— Ты уже спать собрался? — удивилась мама. — А по телевизору кино показывают.

— Не хочу смотреть телевизор, — нахмурился Токар. — Хочу поскорее в кровать.

— Наверное, вы в детском саду физкультурой занимаетесь, вот ножки-ручки и запросились на отдых, — решила мама, помогая сыну разуться и раздеться.

Токар забрался в постель, укрылся одеялом, закрыл глаза и притворился спящим. Как только мама ушла, он открыл глаза, но лежал тихо, не шевелясь. Ему очень хотелось, чтобы вдруг откуда ни возьмись появился Шырдак.

В окно смотрела луна. Она склонялась все ниже, ниже.

— Я сплю, что ли? — спросил луну Токар и увидел пустыню. Барханы надвигались на него, как волны, и он поплыл по песку, словно по воде. Доплыл до большого куста саксаула и вышел на твердую землю. Здесь было много цветов, и среди цветов гуляли павлины.

— Токар — самовар! — услышал он знакомый голосок. Из-за бархана вышла Мерджен с двумя зайцами.

— Хочешь прокатиться на верблюде? — спросил Токар девочку, он решил не замечать, что она его дразнит.

— Конечно, хочу! — призналась Мерджен.

И вот он, верблюд! Верблюд опустился на колени, ребята забрались ему на спину и поехали. За верблюдом трусил ослик с хурджуном на спине. За осликом бежали две больших чабанских собаки, а чуть в стороне шла овечья отара.

Вот на овец-то и кинулся серый волк с красной, как сердцевина арбуза, пастью. Наперерез волку кинулись собаки, волк поджал хвост и бросился наутек.

— Пить хочется, — сказала Мерджен.

— В пустыне воды нет, — ответил сурово Токар, но тут появился чабан.

— Вы хотите пить, дети мои? — Чабан подошел к ослику, достал из хурджуна арбуз и разрезал на две половины. — Угощайтесь!

Токар тянулся к арбузу с верблюда и никак не мог дотянуться, а Мерджен хохотала и, как всегда, очень противно.

— Вставай, Токар-джан! — услышал он голос мамы. — Пора в детский сад.

Токар вздохнул и проснулся, так и не отведав арбуза.

Удивительно, но на занятиях Токар увидел того чабана, который ему приснился.

Правда, чабан был без арбуза. Руками он опирался на свой чабанский посох.

Айша Кулиевна спросила ребят.

— Скажите, кто нарисован на картинке?

— Чабан! — Мерджен сначала сказала и только потом подняла руку.

— Верно. А что у него в руках? Пудак! Ты первым поднял руку. Говори.

— Это палка!

— Дурак! — крикнула Мерджен. — Не палка, а посох.

— Ай-яй-яй! — покачала головой Айша Кулиевна.

— Мерджен, сейчас же извинись перед Пудаком!

— Извини! — сказала Мерджен, но даже не поглядела в его сторону.

— А ты нам что хочешь сказать? — спросила Айша Кулиевна Токара, потому что он тоже поднял руку.

— Тетя Айша! — принялся объяснять Токар. — Рядом с чабаном еще ослик должен стоять, у него в хурджуне арбуз.

— Откуда тебе это известно, Токар?

— Я их видел: и чабана, и ослика, и арбуз.

— Где же ты их видел?

— Да во сне!

Ребята засмеялись, а Мерджан пропела на всю комнату:

Почему Токар наш врун?

У него язык — болтун!

Токар вскочил.

— Я не врун, Айша Кулиевна! Я наяву видел чабана. Это Мурад-ага! Я к нему на верблюде ездил.

— Ха-ха-ха! — закричала Мерджен. — Мне очень смешно, где это ты взял верблюда?

— Мне Шырдак его дал!

— Шы-ы-рда-ак! — Мерджен даже уши зажала. — Не хочу слушать вруна!

— Айша Кулиевна, я не врун! Я видел Шырдака! Он совсем-совсем маленький. Вот как моя лошадка.

— Где же ты его видел, Токар? — спросила Айша Кулиевна.

— Здесь в нашем детском саду.

И тут уж засмеялись все ребята. Все до одного! Никто не поверил Токару.

Когда за ребятами пришли мамы, Токар, доставая одежду из своего шкафчика, на котором была нарисована капуста, спросил Пудака:

— Ты тоже думаешь, что я врун?

— Нет, — сказал Пудак. — Ты, конечно, не врун. Ты, конечно, выдумщик.

Токар только вздохнул. Очень невесело вздохнул: друг тоже ему не поверил.

Ночью, в постели, Токар тоже вздыхал.

Вздыхал и ворочался. И вдруг услышал:

— Салам алейкум, Токар!

Мальчик так и сел.

— Шырдак!

А это и вправду Шырдак.

— О чем ты загрустил, Токар?

— О тебе, — признался мальчик, — и еще о наших ребятах из детского сада.

— И что же это за думы!

Токар опять вздохнул:

— Нехорошо это, — сказал он. — Я ездил на верблюде к чабану Мурад-ага, а наши ребята не ездили.

Тут уж сам Шырдак задумался.

— Я исполню твою просьбу, но ты меня больше не увидишь.

У Токара глазки сами собой заморгали, но вздыхать он перестал.

— Чудо для одного — это ведь тоже не очень хорошо, — сказал он Шырдаку.

— Пожалуй, что так, — согласился маленький человечек.

— Хорошо, Токар, будь по-твоему.

И пропал.

Утром, едва ребята успели убрать посуду после завтрака, к детскому саду подошел караван верблюдов.

— Кто здесь Токар? — спросил караванщик.

— Это я, — вышел вперед Токар.

— Почтеный Мурад-ага приглашает тебя и твоих друзей на чабанский пирог! — и приказал своим верблюдам: — Хык-чок!

Верблюды опустились на колени, а ребята тотчас забрались в седла-качалки. Айша Кулиевна тоже села на верблюда, а за ней нянечки и даже повар. Он тоже хотел отведать чабанского пирога.

Караван прошел по городу, по самой середине улицы. Милиционеры останавливали движение и отдавали честь детскому саду: ведь это такая теперь редкость — караван.

А потом все сидели на кошме и ели огромный чабанский пирог. Кругом была степь, пахло травами, овцами, песками.

— А мой кусочек самый-самый вкусный! — объявила Мерджен и посмотрела на Токара, который сидел рядом с нею.

И Токар вдруг взял и согласился.

— Да, — сказал он, — у Мерджен самый вкусный кусочек.

Мерджен до того удивилась, что забыла рот закрыть.

— Тогда, — сказала она, не веря своим ушам, — тогда возьми, Токар, мой кусочек!

Токар взял, откусил и зажмурился от удовольствия.

— А ты, Мерджен, отведай мой кусочек, — предложил он.

Мерджен отведала и сказала:

— Твой, оказывается, тоже самый лучший.

Она так улыбнулась ему, что все ребята поняли: Мерджен и Токар — друзья.

И все они были друзья.

— Какой вкусный чабанский пирог! — говорили они. — Какая широкая степь! Как высоко в небе парит орел. Как прекрасна наша родная земля. Спасибо! Спасибо вам, Мурад-ага, за угощение!

Мурад-ага, поглаживая бороду, улыбался детям.

А вдали, на бархане, сидел и смотрел на веселых детей самый большой их друг — мальчик в тельпеке — Шырдак.