Шпандау: Тайный дневник

Год тринадцатый

Гесс рассказывает о прошлом — «Воспоминания» Дёница вызывают разочарование своей уклончивостью — Уважение Гитлера к нему — Сад Шпандау превращается в миниатюрный парк — Карл Барт, теолог, передает привет — Прибытие в Пекин — Размышления о втором фронте в воздухе — Эффективность бомбардировок

10 октября 1958 года. Снова никаких записей в течение трех недель. Лишь несколько заметок по моей истории окна. Вдобавок продолжаю свой бессмысленный поход. Уже перешел через китайскую границу.

14 ноября 1958 года. Еще пять недель без записей. Время утрачивает свое реальное значение. Иногда мне кажется, что я провел здесь десятилетия, всю жизнь.

16 ноября 1958 года. Болит нога; на этот раз распухло левое колено. Лежу в постели; советский врач прописал две таблетки аспирина в день. Мне не разрешают самому ходить за едой, и умываться я должен, не вставая с постели. Помогают мои товарищи по заключению. Ширах ежедневно наводит порядок в моей камере, демонстрируя фанатичную одержимость чистотой.

Я спросил русского охранника Баданова, который в придачу работает ветеринаром, как лечат больные колени у лошадей.

— Если лошадь дешевая, пристреливают, — ответил он. — Если хорошая — дают аспирин.

17 ноября 1958 года. Два месяца назад посол Брюс поднял вопрос об освещении в моей камере, узнав, что я перестал рисовать из-за слабого света. Сегодня мне поставили «ртутно-вольфрамовую лампу смешанного света» мощностью больше трехсот ватт. Ширах и Гесс отказались от этой передовой системы освещения.

28 ноября 1958 года. Речь Хрущева по Берлину. Он требует, чтобы западные державы вывели свои войска из Берлина в течение шести месяцев. Единственное четкое соглашение между четырьмя державами по Берлину, как я прочитал сегодня, касается тюрьмы Шпандау; во всех остальных договорах весьма расплывчатые формулировки. Таким образом, Шпандау стала чем-то вроде юридической Гибралтарской скалы для западных союзников. Они ни при каких условиях не могут от нее отказаться. Ширах с горечью заметил:

— Может, Берлин сделает нас троих своими почетными гражданами.

— Когда-нибудь так и будет, — сказал Гесс.

28 ноября 1958 года. Несмотря на речь Хрущева, я не впал в депрессию. Видимо, я давно уже решил, что ситуация безнадежная. Не потому что я — пессимист, а потому что скептицизм служит своего рода защитой. Было бы сложнее выжить в тюрьме, если бы я все время ждал, что меня вот-вот выпустят.

14 декабря 1958 года. Сегодня во время прогулки в саду я рассказал Гессу, что уже некоторое время веду дневник, но теперь мне нечего туда писать. Гесс заметил, что я выбрал неудачный момент для дневника. Я согласился.

— Вот когда мы были рядом с Гитлером, тогда и надо было вести дневник! В то время в рейхсканцелярии или в Оберзальцберге часто говорили, что кому-нибудь следует этим заняться.

Гесс с улыбкой покачал головой:

— Но сегодня вам было бы тяжело это читать. Ваши новые друзья определенно были бы недовольны.

Присоединившийся к нам Ширах поддержал Гесса.

— Все, что восхищало вас тогда, сегодня, вероятно, вызывает в вас отторжение. Ведь вы бы усердно записывали каждый штрих, каждую черту характера, превращавшую Гитлера в героя.

Вечер. Должен признать, в то время я, безусловно, считал Гитлера великим человеком, ставил его в один ряд с Фридрихом Великим или Наполеоном. Недавно выписал две фразы о Наполеоне из романа Эдуарда Мёрике «Художник Нольтен» — на мой взгляд, они идеально подходят к Гитлеру: «Он был здравомыслящим человеком во всем, но только не в глубине своей души. Не отнимайте у него единственную доступную ему религию — культ самого себя и судьбы». За год до Французской революции Шиллер написал пророческие слова в своей «Истории Нидерландской революции» о том, что люди, неожиданно получившие от судьбы подарок, для которого нет естественных оснований, вытекающих из их действий, с легкостью поддаются соблазну и отказываются видеть связь между причиной и следствием. Они примешивают к естественному порядку вещей высшую власть чудес и, как Цезарь, приходят к тому, что безрассудно верят в свою удачу.

Некоторое время назад я написал, что мы слишком поздно читаем такие высказывания. Я ошибался. Правильнее было написать: мы понимаем их слишком поздно.

15 декабря 1958 года. Я принимаю вчерашнюю цитату из Шиллера, поскольку я ее записал. Но меня приводит в ужас тот факт, что я опять поставил Гитлера в один ряд с Наполеоном. Именно этого я пытался избежать.

17 декабря 1958 года. В этом году жена раньше времени приехала на рождественское свидание. Изо всех сил старался выглядеть спокойным. Было очень тяжело.

25 декабря 1958 года. Рождество. Уже лет сто сижу над этим чистым листом бумаги. Не знаю, что писать. Нет ни одной мысли; не хочу цепляться за чувства.

28 декабря 1958 года. Хильда прислала вырезку из рождественского номера газеты Людвигсхафена «Ахт-ур-Блатг» с заголовком во всю полосу: ГРАЖДАНЕ ТРЕБУЮТ ПОМИЛОВАТЬ АЛЬБЕРТА ШПЕЕРА. Две с половиной тысячи жителей Гейдельберга — профессора, священнослужители, ремесленники, заводские рабочие, клерки и студенты — обратились с ходатайством о моем освобождении к главам четырех государств. Они даже ответа не получат.

1 января 1959 года. Утром постучал в дверь к Гессу и шутливо расшаркавшись, спросил:

— Могу я нанести вам новогодний визит, герр Гесс?

Он жестом пригласил меня войти.

— Присаживайтесь.

У нас завязалась оживленная беседа. Мы говорили о прошедшем годе, и Гесс еще раз рассказал, как хорошо с ним обращались, когда он находился в британском плену. Потом он вспомнил Вольфганга Вагнера, который осенью 1939-го попал в плен к полякам с простреленной рукой. Ему не ампутировали руку только потому, рассказывал Гесс, что, будучи внуком композитора, он получил самое лучшее медицинское обслуживание.

Мы говорили то об одном, то о другом. Гесс помнит мельчайшие подробности, когда хочет. Так, он в красках описал, как после попытки самоубийства Юнити Митфорд в день начала войны Гитлер договорился, чтобы ее положили в лучшую больницу Мюнхена. Все расходы на ее лечение Гитлер оплатил из своего кармана и навестил ее в больнице сразу после польской кампании. Потом Гесс рассказал случай, как Гитлер в период сильной напряженности во внешней политике впал в неистовую ярость, когда, проезжая по улицам Мюнхена, обнаружил, что его любимый старый кинотеатр «Ферн Андра» сменил название.

Иногда я думаю, что амнезия Гесса — всего лишь самый удобный способ оставаться глухим к окружающему миру. Я тоже испытываю подобное желание, хотя в моем случае оно не принимает столь прямолинейную форму. Я до сих пор отчетливо помню события и обстоятельства лет, проведенных в окружении Гитлера, но воспоминания о мрачной, унылой Шпандау сохраняются лишь в усеченном виде.

Примерно через час Гесс дал понять, что разговор окончен. Он вновь стал заместителем фюрера, у которого нет времени на пустую болтовню. Понимая иронию ситуации, мы раскланялись с преувеличенной церемонностью.

17 января 1959 года. Новый русский охранник Громов изучил правила, которые устарели лет на десять. Он требует, чтобы во время дневного отдыха мы не ложились на кровать. Сегодня днем он вошел в мою камеру.

— Не спать, номер пять! Вы должны сесть! Поднимайтесь!

Я сыграл под дурачка.

— Кто сказал, что я сплю? Я просто закрыл глаза. Но я не сплю.

Я отвернулся лицом к стене.

— Оставьте меня в покое. Вы опоздали на десять лет.

К моему удивлению, остаток дня он вел себя очень мило.

18 января 1959 года. В сегодняшнем номере «Берлинер Цайтунг» прочитал — онемев от изумления — статью под названием: «Новая технология для ванн». Угольный водонагреватель, говорится в статье, с «вмонтированным внутрь смесителем с одной ручкой, гибкой поворотной душевой головкой и медленно горящей керамической печью, встроенной в основание», станет шагом вперед в социалистическом соревновании. Но пока из поставленных девяти тысяч трехсот водонагревателей у нескольких сотен обнаружены «функциональные недостатки смесителя с одной ручкой». Статья продолжает: «Между Берлинским заводом отопительных приборов и арматуры и Германским бюро по проверке материалов и товаров идет настоящая борьба по усовершенствованию угольных водонагревателей. Кто из них сможет добиться необходимых технических результатов?»

Неделю назад, 12 января, состоялось заседание под руководством секретаря партии, на котором присутствовали представители Бюро по проверке материалов и товаров, производителя и поставщика смесителей. Заседание постановило, «что в водонагревателе многое еще необходимо доработать, как с точки зрения конструкции, так и с точки зрения производства. Следует продумать даже такие мелочи, как улучшенный держатель для душа с гибким шлангом или более удобная форма ручки. Ведь именно в этом и состоит научно-технический прогресс; прогресс не только устраняет неполадки, но и способствует производству товаров с использованием высших технических достижений».

Это просто невероятно. Не так давно подобные заводы намеревались вступить в новый технологический век. Здесь, в Германии, опробовали первые реактивные двигатели в мире; здесь испытывали первые в мире ракеты; здесь разработали первую пластмассу! А теперь в том же самом городе разные комиссии ломают голову над проблемами, которые ремесленники решили еще в начале века: угольный водонагреватель со смесителем!

15 февраля 1959 года. Поскольку Советы денонсировали договоры по Берлину, западные коменданты города регулярно демонстрируют свой интерес к Шпандау. Сегодня вслед за американским и британским генералами тюрьму инспектировал французский комендант. Французские офицеры всегда затмевают своих коллег. Они умеют создать атмосферу элегантной небрежности. Комендант по-французски говорил приятные слова о фотографиях моей семьи. Я вернул комплимент, похвалив «la bonne cuisine française» (хорошая французская кухня). Внимательно наблюдавший русский директор выглядел раздраженным, поскольку в Шпандау разрешается говорить только по-немецки. Его американский коллега перед уходом заметил:

— На следующем совещании он нам устроит разнос по этому поводу.

18 февраля 1959 года. Сегодня французский директор Жуар с некоторым смущением сообщил мне о решении последнего заседания директоров: мне выносится официальное предупреждение. Разговор на иностранном языке был нарушением тюремных правил.

19 марта 1959 года. Теперь у нас в Шпандау остался только один прихожанин. Уже несколько недель Ширах передает извинения капеллану, хотя и не называет причины своего отсутствия. И теперь я в одиночестве сижу напротив капеллана. Мы оба испытываем неловкость от того, что он стоит в двух шагах и читает проповедь, глядя на меня сверху вниз. Поэтому он обрадовался, когда сегодня я предложил ему читать проповедь сидя. Не сказать, что это помогло. В такой ситуации церемония богослужения теряет свою значимость.

23 марта 1959 года. С интервалами в несколько дней читаю мемуары Дёница, которые сейчас печатают в газете. Что касается военных операций и вопросов вооружений, книга представляет интерес и, по всей видимости, заслуживает доверия. С другой стороны, его политические взгляды, его отношение к Гитлеру, детская вера в национал-социализм — все это он либо обходит молчанием, либо окутывает пеленой матросских баек. Это книга человека, не способного проникнуть в суть вещей. Для него трагедия недавнего прошлого сводится к жалкому вопросу: какие ошибки привели к поражению в войне. Но чему тут удивляться?

24 марта 1959 года. Чем больше я читаю эти «Воспоминания», тем меньше понимаю, почему Дёниц скрывает свои отношения с Гитлером. Он пишет, что принимал участие только в военных советах; Гитлер консультировался с ним только по делам военно-морского флота; он никогда не забивал себе голову другими вопросами. Он утверждает, что хотел завоевать доверие Гитлера только для того, чтобы добиться повышенного внимания к флоту. Да, иногда он вскользь упоминает, что обедал с Гитлером, но сразу опускается занавес, и читатель остается в неведении, о чем они говорили. Почему он скрыл свои теплые чувства к Гитлеру? Почему опустил тот факт, что одно время Гитлер ценил его выше, чем любого другого офицера, состоящего у него на службе? Гитлер часто говорил: «Вот человек, которого я уважаю. Он знает ответы на все вопросы! От армии и воздушных сил я получаю лишь расплывчатую информацию. Это сводит меня с ума. А с Дёницем я всегда знаю, как обстоят дела. Он — национал-социалист до мозга костей. К тому же он защищает военно-морские силы от дурного влияния. Флот никогда не сдастся. Он внушил им национал-социалистическое понятие чести. Если бы у армейских генералов был тот же дух, они бы не сдавали города без боя и не отступали за линии фронта, которые я приказал удержать любой ценой».

После 20 июля я однажды слышал, как Гитлер, разразившись длинной гневной тирадой в адрес армейских генералов, завершил ее такими словами: «Ни один из этих преступников не служил на флоте. Они бы не допустили еще одного Рейхпитша[18] в своих рядах! Гросс-адмирал железной рукой навел бы порядок, если бы заметил хотя бы малейшие признаки пораженческих настроений. Я считаю его своим лучшим солдатом».

Ничего этого нет. Дёниц приукрашивает даже в мелочах. К примеру, он утверждает, что всегда старался держаться подальше от Главной ставки и всегда оставался на командных пунктах у линии фронта. Факты таковы: Дёниц первым разместил свой штаб в Париже, потом на Штейнплац в Берлине, а позже в здании Верховного командования ВМС. Утверждая, что он все время держался ближе к фронту, он пытается доказать, что на нем не лежало никакой ответственности за все происходившие события.

25 марта 1959 года. Сегодня наткнулся на кусок, где Дёниц все-таки заявляет, что я предложил его кандидатуру в качестве преемника Гитлера. Вечером накануне его освобождения из Шпандау я говорил ему совершенно другое. Но, по всей видимости, эта история служит для подтверждения его заявлений о том, что у него не было никаких личных отношений с Гитлером. Кстати, завещание Гитлера опровергает версию Дёница, так как в нем Гитлер воспевает флотский дух как образец германской воинской добродетели. Эти слова восхищения предназначались исключительно Дёницу.

А как Гитлер оберегал его в последние полгода войны! Дёниц уверяет, что даже не догадывался об уважении Гитлера к нему. Неужели его не удивляло, что он входил в весьма ограниченное число людей, которому в знак особого расположения выделили бронированный «мерседес» весом около пяти тонн? Или что в последние месяцы войны Гитлер запретил ему летать на самолетах? Что ему не разрешалось покидать территорию рейха из-за повышенной опасности покушения? Для примера, в моем случае Гитлер не видел необходимости в подобных мерах предосторожности. Иногда во время воздушных налетов в последние месяцы войны я оказывался в бункере Гитлера и слышал, как он звонил Дёницу и озабоченно спрашивал, успел ли тот добраться в укрытие.

27 марта 1959 года. Дочитал книгу Дёница. Наверное, не стоит читать воспоминания человека, с которым прожил бок о бок десять лет, чьи чувства и мысли знаешь до мельчайших подробностей.

14 апреля 1959 года. Около двух лет назад по предложению Катхилла я занялся благоустройством нашего сада, постепенно превращая его в парк. Я устроил замысловатые ступенчатые террасы, засеял газоны, посадил форзиции, лаванду, гортензии и розы. А еще — двадцать пять кустов сирени, которые сам вырастил. Вдоль дорожек я разбил клумбы с ирисами, 2,5 метра шириной и 50 метров длиной. Сегодня привезли саженцы сосны, березы и липы. С таким богатым растительным материалом я могу приступить к созданию ландшафтного парка.

Никто не мешает. За последние несколько недель я сделал много набросков, пытаясь представить свой парк в окончательном виде. Но я знаю, что ни один садовый архитектор никогда не видел свой замысел, воплощенный в природе. Деревья, кустарники, цветы и трава слишком долго растут. Но я хочу увидеть хотя бы начало композиции, над которой я работаю целыми днями с такой страстью. Поэтому я должен надеяться, что пробуду здесь достаточно долго и смогу увидеть, как природа осуществляет мои планы; но в то же время именно этого я и боюсь. Шпандау приобрела собственный смысл. Много лет назад мне приходилось составлять планы своего выживания здесь. Теперь в этом нет необходимости. Сад полностью завладел моими мыслями.

Сегодня под конец рабочего дня русский директор спросил меня с дружелюбной улыбкой:

— Не хотите немного задержаться?

Летхэм, мой шотландский поставщик цветов и растений, справедливо заметил по-английски:

— После стольких лет вы его все-таки переубедили.

— После стольких лет и вопреки всему, — согласился я.

14 апреля 1959 года. Сегодня в первый раз косил новой газонокосилкой. Сопротивление этой машины, как я подсчитал, соответствует перепаду высоты в четыреста метров. Другими словами, я как будто поднялся на невысокую гору в Шварцвальде. В действительности я выкосил четыре тысячи квадратных метров.

Ширах почти перестал работать в саду. Он также не проявляет желания расширить свой личный крошечный садик. Все чаще он бесцельно бродит по дорожкам, но высоко подняв голову и размахивая своей тростью — этакий элегантный господин на курорте прогуливается по парку, который благоустраиваю я, садовник. Он становится странным и стремится к уединению.

30 апреля 1959 года. В последнем письме пришлось вычеркнуть следующие предложения, потому что по правилам нам нельзя писать о своей повседневной жизни: «Теперь я много работаю в саду. Я пристрастился к этой работе и собираюсь и дома заниматься садоводством».

Когда я упомянул об этом Шираху, он высокомерно бросил:

— Что? Вы пишете о таких вещах? В моих письмах нет подобных банальностей. Я из принципа никогда не рассказываю о жизни в тюрьме.

2 мая 1959 года. В качестве запоздалого подарка ко дню рождения жена привезла мне рубашку темно-синего цвета. Джон Маскер заявил при Ешурине:

— Это фашистская рубашка.

— Но они были черными, — возразил я.

— Не совсем, — настаивал бритт. — Я сам видел синие рубашки в 1936-м в Риме.

Ешурин разрешил наш спор:

— Синий — цвет рубашек Союза свободной молодежи Германии.

И простодушно добавил:

— В нашей Германской Демократической Республике.

8 июня 1959 года. В последнее время советский директор взял моду появляться в самый неподходящий момент. Сегодня французский повар приготовил куриную грудку под майонезом, но пришел русский и запретил. Днем Ширах сидел на скамейке с Пембертоном в тени большого красивого орехового дерева, и их увидел советский полковник.

9 июня 1959 года. Американский директор уже выразил свое недовольство Пембертону. Он сказал: охранники и заключенные вполне могут стоять рядом; никто не станет возражать, если охранник сидит, а заключенный стоит перед ним. Но если заключенный сидит, а охранник стоит перед ним, это рассматривается как неуважение со стороны заключенного. И уж совсем против правил, если оба сидят рядом на скамейке.

В принципе директор, конечно, прав. Но когда заключенные и охранники десять лет живут вместе, невозможно строго придерживаться правил.

10 июня 1959 года. Пара диких уток свила гнездо в саду и теперь с выводком из шести утят бесцельно шагают по дорожкам. Иногда они плавают в небольшом пруду, который я соорудил из бракованной ванны. Они питаются молодыми побегами водяных лилий, которые нам любезно прислали из Берлинского ботанического сада. Несколько дней назад они попытались пробраться к тюремным воротам — хотя высокие стены закрывают обзор — потому что в том направлении находится ближайшее озеро. Никто не открыл им ворота. Теперь охранники и заключенные сообща устраивают облаву на уток, чтобы заманить их к воротам и выпустить на волю.

13 июня 1959 года. Сегодня капеллан сообщил мне, что Карлу Барту было приятно узнать, что я читаю его трактат о догматах. Кстати, эти книги, с дружеским посвящением от автора, поступают из библиотеки фрау Гертруды Штевен, невестки бывшего члена совета министров и депутата Социал-демократической партии Густава Хайнемана.

К настоящему времени я уже прочел шесть томов «Догматики» Барта. Я еще многое не понимаю, главным образом из-за сложности терминологии и темы. Но я сделал одно любопытное наблюдение. Непонятные куски текста оказывают на меня успокаивающее действие. С помощью Барта я достиг равновесия и даже, несмотря на подавленность, чувствую себя освобожденным.

Барт помог мне понять, что человек не освобождается от ответственности только потому, что зло заложено в него природой. Человек по своей природе — злой и, тем не менее, несет ответственность. Мне кажется, это в некотором роде дополняет идею Платона, заключенную в его изречении о том, что для человека, совершившего проступок, «есть только одно спасение: наказание». Платон развивает свою мысль: «Следовательно, для него лучше понести наказание, чем избежать его; потому что наказание сохраняет душу человека».

13 июля 1959 года. Сегодня прибыл в Пекин. На огромной площади перед императорским дворцом проходила какая-то демонстрация. Двести, триста, четыреста тысяч человек — кто знает, сколько их там было? В этой пульсирующей толпе я быстро потерял ориентацию; все люди казались на одно лицо, и мне стало страшно. Я поспешно покинул город.

В последнее время садоводство почти не оставляет мне времени для моих путешествий. 2280 километров от Куньмина до Пекина я прошел за 415 дней, но при этом все равно получается в среднем 5,4 километра в день. С тех пор как четыре года и десять месяцев назад я отправился в Азию, я прошел 14 260 километров. Если бы в начале моего похода в Гейдельберг кто-нибудь сказал мне, что эта дорога приведет меня на Дальний Восток, я бы подумал, что он — или я — сошел с ума. Теперь мне предстоит проделать путь от Пекина до Владивостока, и я уже заказал книги по этому маршруту.

14 июля 1959 года. Шутка насчет Пекина вовсе не была шуткой. Сегодня, совершая свой ежедневный обход, я пытался понять, что заставило меня столь стремительно покинуть Пекин. Потому что это, безусловно, было бегство. Возможно, меня охватила злость, когда в процессе подготовительного чтения я узнал, что императорская столица может похвастать теми самыми вещами, которые я хотел построить в Берлине. Небесный дворец, огромная площадь, большая ось, величественный зрительный зал — на мгновение все это показалось мне воплощением — в восточном стиле — давно утраченной мечты.

Это один аспект. Кроме того, городской архитектурный ансамбль Пекина свидетельствовал о безупречном чувстве пропорций и соблюдении классических форм, и это создавало — несмотря на чрезмерные размеры — впечатление легкости и безмятежности. Подобное чувство стиля всегда является следствием многовековой традиции. Мы все хотели сделать быстро; мы устанавливали себе крайние сроки там, где другие полагались на время; мы суетились и страдали манией величия. Я не хотел такого сравнения.

Я сбежал из Пекина, потому что не хотел признать: мы были выскочками.

16 июля 1959 года. Может быть, я зашел слишком далеко. Традиция возведения огромных сооружений прослеживается от античных времен до Французской революции. Революционная архитектура Булле, Леду и Лекё превосходит все мои самые смелые замыслы. Городская ратуша, к примеру, имеет площадь 280 на 280 метров, а ее высота — 80 метров. Церковь длиной 920 метров с куполом высотой 550 метров, если взять за единицу измерения фигуры людей, изображенных на фотографии. Другими словами, хотя бы с точки зрения размеров, у наших проектов, безусловно, были предшественники. Поэтому я, вероятно, зашел слишком далеко в своих позавчерашних рассуждениях. Возможно, значение наших проектов, в конечном счете, определяется не величиной, а качеством. Мне нужно быть осторожнее со своей склонностью к самообвинению.

19 июля 1959 года. Несколько недель строю новую аллею — двадцать метров длиной и восемь шириной. Она идет от тюремных ворот до моего проспекта с цветочными клумбами по бокам, который в память о запланированном большом бульваре в Берлине пролегает с севера на юг. Аллея была почти закончена, но сегодня налетел сильный ветер и сдул покрытие. Теперь я снова вожу в тачке песок, поливаю водой и основательно утаптываю.

21 июля 1959 года. Получил из дома восемьсот ершиков для чистки трубки. Интересно, о чем они думали, когда собирали посылку!

22 июля 1959 года. Прошлой ночью кролики съели первые бутоны моих гвоздик. Статья в газете подала мне идею отпугнуть кроликов с помощью нафталина. Наверняка резкий запах не понравится животным. Придется рассыпать нафталин в незаметных местах, потому что советский директор не одобряет мою идею.

12 августа 1959 года. Недавно мне тайком принесли книгу «Военно-воздушные силы в годы Второй мировой войны», полуофициальная история, написанная Крейвеном и Гейтом в соавторстве с Джорджем Боллом. Несмотря на обилие материала, по-моему, книга упускает один очень важный момент. Как все другие работы о бомбардировках, которые попадали мне в руки, эта книга делает акцент на том, что воздушные налеты разрушали промышленный потенциал Германии и, следовательно, сокращали производство вооружений. В действительности потери были не настолько серьезными, хотя в 1943 году я примерно подсчитал, что воздушная война наносит нам ущерб, равный — в переводе на производство вооружений для Восточного фронта — 10 000 с лишним тяжелых орудий с калибром более 75 миллиметров и приблизительно 6000 среднетяжелых и тяжелых танков.

Главное значение воздушной войны состояло в том, что она открыла второй фронт задолго до вторжения в Европу. Этим фронтом было небо над Германией. Эскадры бомбардировщиков могли в любое время появиться над любым крупным немецким городом или заводом. Непредсказуемость налетов превращало этот фронт в гигантское поле деятельности; каждый квадратный метр контролируемой нами территории был своего рода линией фронта. Противовоздушная оборона требовала производства тысяч зенитных орудий, огромных запасов боеприпасов по всей стране. Кроме того, сотни тысяч солдат находились в состоянии боевой готовности и много месяцев подряд дежурили у своих орудий, часто полностью бездействующих.

Насколько я могу судить по прочитанным исследованиям, никто еще не увидел, что это была самая главная битва, проигранная Германией. Потери при отступлении в России или при сдаче Сталинграда были значительно меньше. Кроме того, почти 20 000 зенитных орудий, установленных в тылу, могли почти в два раза усилить противотанковую оборону на Восточном фронте. На территории рейха эти орудия в буквальном смысле были бесполезны. Во время воздушных налетов на города они могли лишь устроить фейерверк, чтобы подбодрить население. К тому времени бомбардировщики действовали на такой большой высоте, что снарядам, выпущенным из 88-миллиметровых артиллерийских орудий, не хватало скорости, чтобы долететь до самолета.

16 августа 1959 года. Стоит страшная жара. Я через день выливаю пятьдесят полных леек, вместимостью десять литров каждая, на растения, которые посадил весной. Получается, я таскаю пятьсот литров, или половину метрической тонны. Я могу быть доволен: из шестидесяти растений, посаженных весной, погибли только два.

Наше водораспылительное устройство, которым мне разрешают пользоваться в саду, вращается быстро или медленно в зависимости от напора воды, но на любой скорости струйки воды закручиваются, пересекаются друг с другом, рисуя дивные узоры. Напор можно уменьшить, и тогда разбрызгиватель перестает вращаться, хотя воду по-прежнему разбрызгивает. Баданов приходит в восторг от этой смены скоростей. Он играет с разбрызгивателем.

— Сейчас медленно. Теперь быстро. Теперь совсем выключить.

Как оказалось, в Шпандау необычно сильный напор воды, и когда русский устраивает свои фонтанные соревнования, я открываю кран в пятидесяти метрах от него. Разбрызгиватель останавливается, и тогда я снова закрываю кран. Разбрызгиватель тотчас начинает бешено вращаться. Баданов, качая головой, его останавливает. На этот раз он очень медленно открывает свой кран. Так же медленно разбрызгиватель начинает вращаться. Баданов в замешательстве. Я снова открываю свой кран, и машина опять замирает. Баданов удивляется еще больше, когда я закрываю вентиль, и разбрызгиватель в очередной раз начинает вращаться. Теперь Баданов медленно поворачивает вентиль, но я тут же закрываю свой кран. Разбрызгиватель вращается на бешеной скорости. Снова открываю. Разбрызгиватель замирает. И так далее, пока Баданов, сбитый с толку капризами техники, не уходит из сада.

Странно, что это занимает мои дни, месяцы и годы. Иногда я думаю обо всем, что мог бы сделать за это время. Теперь я прокладываю дорожки в тюремном саду, размышляю о преступлении и наказании или занимаюсь всякими глупостями.

17 августа 1959 года. Американский директор, на этот раз всего лишь капитан, постоянно всех спрашивает: «Есть проблемы?» С тем же постоянством я отвечаю «нет». Сегодня, чтобы не показаться невежливым, я сказал несколько слов по поводу жары. Он решил, что это официальная жалоба, и ответил:

— С этим мы ничего не можем сделать.

14 сентября 1959 года. Сегодня Садо с воодушевлением говорил о победе русских, которые недавно запустили ракету на Луну.

— Это поразительно, — сказал я, — учитывая, что сейчас на небе только полумесяц.

Садо ответил, не подумав:

— Конечно, из-за этого было еще труднее. Боже, я об этом даже не подумал. Ну русские дают!

Он уже был в нескольких шагах от меня, когда до него дошло. Он остановился в задумчивости, потом резко удалился.

17 сентября 1959 года. В кармане брюк лежали кучи записей — довольно глупые эпизоды вроде случая с разбрызгивателем. Сегодня я их сжег. Когда я их читал, мне стало неловко. Я скатываюсь до уровня, который не могу себе позволить.

Но только один момент: кролики не обращают никакого внимания на нафталин.