Шпандау: Тайный дневник

Год шестнадцатый

Отношения между Востоком и Западом во время Берлинского кризиса — Вмешательство Шарля де Голля — Эстетическое и нравственное разложение создали почву для появления Гитлера — Карманный радиоприемник в камере — Шпандау стала домом — Гесс сражается за свой последний зуб и побеждает — Некрофильский сон о Гитлере

28 октября 1961 года. Прошел месяц с тех пор, как был издан декрет о работе. Пока только американские охранники настаивают на его выполнении. Сегодня Шарков сидел в кресле и слушал, как Ростлам читает нам лекцию о правилах чистоты в тюрьме. В конце концов Шарков сухо поинтересовался:

— Что? Генерал сегодня приезжает?

Вчера произошла похожая сцена. Русский полковник Надызев подошел к Шираху, который вяло возил граблями по земле, и добродушно заметил:

— Немного поработать? Да?

Десять минут спустя Каргин сказал Шираху, что пришло время прогулки. Через несколько минут Каргин удивленно спросил меня, почему я так много работаю.

— Хватит, хватит! Немцы все время работают. Я же сказал: хватит!

Американец явно был недоволен.

Поскольку англичане и французы тоже не обращают внимания на новый график, мы спокойно сидим в камерах в то время, когда должны заниматься уборкой. Мы идем на уборку, только если дежурят американцы.

30 октября 1961 года. Перед отходом ко сну Гесс с преувеличенной любезностью сказал:

— Спокойной ночи, господин Шарков.

Русский рассмеялся. Тогда я сказал Гессу:

— Спокойной ночи, господин Гесс.

Русский засмеялся еще громче.

— Хорошая шутка. Господин Гесс всегда такой веселый.

1 ноября 1961 года. Сегодня советский контингент пришел на смену французскому. В церемонии принял участие Соловьев, советский комендант Восточного Берлина. Его сопровождала большая группа офицеров. Французский комендант тоже присутствовал вместе со своими адъютантами. Потом они пообедали в тюремной офицерской столовой, несмотря на — а может, именно по этой причине — возникшую напряженность в результате возведения Берлинской стены.

2 ноября 1961 года. Мы узнали нашего советского директора Андрысева на фотографии: он ведет переговоры с американскими офицерами на Чекпойнт-Чарли; с обеих сторон стоят танки, и чувствуется напряженность ситуации. По снимку видно, что он, на самом деле, начальник военной полиции Восточного Берлина. Судя по заявлениям обеих сторон, мы практически на грани войны; но в тюремной столовой противники регулярно встречаются и пьют за здоровье друг друга.

4 ноября 1961 года. Наши русские охранники нервничают. Каргин сегодня перебил меня на полуслове:

— Если война, всему капут! Жене капут, детям капут, домам капут, Каргину капут! — И злобно добавил: — Кеннеди тоже капут, Хрущеву капут. Ха-ха-ха!

Я тоже засмеялся. Внезапно став серьезным, он спросил:

— Чему вы смеетесь?

— Тюрьме тоже капут, — сказал я.

12 ноября 1961 года. Сегодня приезжала жена. Красотка Маргарет, советский цензор, не появилась, и Садо, дежурный француз, тактично вышел из комнаты для свиданий. Впервые мы с женой остались одни. Через шестнадцать с лишним лет. Мы живем в разлуке почти столько же, сколько прожили в браке. Мы оба так растерялись, что я автоматически соблюдал все правила. Я мог бы взять ее за руку, мог бы обнять ее. Ничего этого я не сделал.

Садо поставил под угрозу не только работу. Если бы Директор случайно проходил мимо…

13 ноября 1961 года. Вчера Ширах, по его словам, сказал своей дочери, что ни один из его сыновей не должен служить в НАТО. Германия должна как можно скорее выйти из НАТО. Больше того, он хочет, чтобы его сыновья выучили русский.

— Я так и сказал, — многозначительно подчеркнул Ширах. — В присутствии Красотки Маргарет, как вы ее называете.

Маргарет улыбнулась, рассказал он, и разрешила его дочери подарить отцу букетик ландышей. Но присутствовавший при этом Лонг, британский охранник, запретил. Мир перевернулся с ног на голову!

27 ноября 1961 года. Сегодня в Шпандау побывал полковник Соловьев, которому, как пишут газеты, из принципа запретили появляться в западных секторах Берлина. Три недели назад я направил прошение об увеличении количества свиданий и показе художественных фильмов. Соловьев дружелюбно спросил:

— Здесь когда-нибудь показывали подобные фильмы?

Надысев за меня ответил, что не показывали. Потом он сообщил, что лично привлек внимание полковника к моему прошению. Ширах заявил полковнику:

— Я вполне доволен отношением, особенно со стороны Советского Союза. У меня нет никаких просьб.

18 декабря 1961 года. Несколько дней назад приезжал Альберт. Когда мы попрощались, русская цензорша выключила свет и вместе с Пизом вышла из комнаты. Альберт воспользовался случаем и быстро протянул мне руку. В эту минуту Красотка Маргарет открыла дверь и застукала нас. Естественно, она доложила об этом. Русский директор допросил Пиза, который заявил, что ничего не видел, потому что было темно. Сегодня явился американский директор в сопровождении переводчика.

— Вы пожали руку посетителю. Это серьезное нарушение усугубляется тем, что инициатива исходила от вас, как говорят свидетели. Четыре года назад вы получили предупреждение за аналогичный проступок; на этот раз вы понесете наказание. В воскресенье вы не получите письмо и свое не отправите домой. Если это повторится снова, вы лишитесь четырех свиданий.

— Наказывать семью — против правил, — возмутился я.

Но директор просто развернулся и ушел.

Вечером Джек передал мне копию письма, которое Шарль де Голль написал пастору Нимёллеру, который сейчас стал президентом Всемирного совета церквей. Де Голль утверждает, что готов поддержать мое освобождение, но русские отклоняют все ходатайства.

21 декабря 1961 года. От нового рабочего графика наконец отказались, но он обернулся неожиданным благом: все прошлые годы работа в саду прекращалась на период с ноября до весны, а теперь можно работать и зимой. Мне разрешили подрезать заброшенные ореховые деревья.

24 декабря 1961 года. Канун Рождества. Несколько недель стоит суровая зимняя погода. Глубокий снег, синее небо и иней. От мороза на снегу образовались большие кристаллы; в косых лучах зимнего солнца эти кристаллы отливают красноватым цветом. Стены покрыты инеем, деревья и кусты — тоже. С белыми брызгами на стенах и карнизах даже наша тюрьма становится похожей на сказочный замок. Черные стволы деревьев выделяются на фоне снежной равнины.

В ту минуту, когда в городе начинают звонить колокола, происходит короткое замыкание, и во всем здании на час отключается свет. Непривычное удовольствие — лежать в полной темноте. Мой рождественский подарок.

26 декабря 1961 года. Цензор вычеркнула предложение из моего рождественского письма. Ей не понравилась фраза: «Письмо от 17 декабря, к сожалению, завернули, потому что я пожал руку Альберту».

31 декабря 1961 года. Последний день американского директора. Вместе со своим преемником в звании подполковника он совершает прощальный обход. Охранники, равно как и заключенные, испытывают одно общее чувство — огромное облегчение.

1 января 1962 года. Чуть не проспал начало Нового года, но меня разбудил грохот пушки в прилегающей британской военной зоне.

Много лет назад в самом начале нашего заключения мы, сорокалетние, часто завидовали нашим пожилым товарищам, потому что им было проще сносить унижения и лишения в тюрьме. Теперь мне самому через несколько лет исполнится шестьдесят, и я чувствую, как с каждым годом становлюсь все более уравновешенным. Недавно читал роман Жюля Ромена «Бог плоти», и любовные сцены меня ничуть не трогали — возникло ощущение, что меня все это не касается. Мое новое спокойствие кажется мне благом, хотя я всегда этого боялся. Но я также понимаю, что я при этом теряю.

Вечером Джек принес контрабандного лобстера под майонезом и английский эль.

2 января 1962 года. Сегодня опять думал о том, как Гитлер портил не только классицизм, но и вообще все, к чему прикасался, — этакий царь Мидас наоборот, превращавший вещи не в золото, а в трупы. Есть только одно исключение из этого правила, и я пишу о нем с изумлением: Рихард Вагнер. Работами байрейтского мастера, по-моему, восхищаются не меньше, чем раньше, хотя, возможно, сейчас слушают не того Вагнера, которого мы знали. Творческое наследие Вагнера обладает такой удивительной жизнеспособностью, вероятно, благодаря своей радужной, многосторонней, вечно новой и легко адаптирующейся природе. Я помню последнюю поездку в Байрейт вместе с Гитлером. Молодой Виланд Вагнер объявил, что хочет стать художником и поедет в Мюнхен. В ответ на вопрос Гитлера он стал с восторгом говорить о том самом искусстве, которое в те дни считалось «дегенеративным». Гитлер слушал его с плохо скрываемым раздражением, и на обратном пути весь его гнев выплеснулся наружу; он был разочарован в этом мальчике, который ребенком сидел у него на коленях, и в то же время закат семьи Вагнера приводил его в отчаяние. Он даже не подозревал, что уже тогда закладывалась основа для возрождения Вагнера, и Виланд Вагнер стал ее первым кирпичиком — в результате сегодня его произведения чудесным образом воскресли.

21 января 1962 года. Снова много читал. Среди прочего перечитал «Будденброков» Томаса Манна, книгу, которая в молодости оказала на меня огромное влияние. Тем не менее сейчас я воспринимаю этот роман иначе. Сегодня проблема художника, сконцентрированная в Христиане и Ганно, отступила на второй план. Более важной мне теперь кажется проблема нравственного падения. Да, книга рассказывает историю постепенного истощения одной семьи, ее биологического распада на протяжении жизни трех поколений. Но на этот раз мне пришло в голову, что роман иносказательно повествует о разрушении морального духа немецкой буржуазии.

Я думаю об отце и его отце. Для них существовали нерушимые ценности. Они всегда были способны отличить добро от зла. Я даже не могу представить, чтобы отец или дед вместе с Гитлером и его приятелями смотрели эти кошмарные фильмы в Оберзальцберге. Какими хрупкими, должно быть, стали все этические и нравственные нормы, если появление Гитлера стало возможным. Я до сих пор помню реакцию отца на наши проекты для новой столицы рейха. Он внимательно их изучил опытным взглядом архитектора и после долгого молчания всего лишь сказал: «Знаешь, вы все сошли с ума». И ушел.

28 января 1962 года. Пишу это как провозглашение веры: я верю в божественное провидение; я верю в божественную мудрость и доброту; я верю в пути Господни, даже если они кажутся делом случая. Ход истории определяют не власть имущие на земле. Они думают, что направляют движение, а на самом деле это их направляют.

2 марта 1962 года. Вчера во время свидания с женой в комнату зашли советский и американский директора. Как обычно, я приподнялся со стула и пожелал им «доброго дня». Двадцать минут спустя, когда меня вели обратно в камеру, американский директор остановил меня и сказал, вполне дружелюбно:

— Прошу прощения, но вы не поздоровались со мной должным образом.

Я непонимающе уставился на него.

— Но я же встал.

— Вам известно, что я об этом думаю, — покачал головой он. — Но позвольте дать вам хороший совет. В следующий раз вставайте, как солдат.

— Но я никогда не был солдатом, — в отчаянии проговорил я.

Он посмотрел на меня с некоторой тревогой.

— Вы должны понимать, что это военная тюрьма.

4 марта 1962 года. Сегодня Садо зачитал мне запись из тюремного журнала: «Наложить взыскание на номер пять за неподобающее поведение во время свидания: в течение недели запрещается читать книги или газеты. В случае повторного нарушения будет применено более строгое наказание».

Ширах язвительно заметил:

— Это наказание явно придумал американский директор, а не русский.

Но Пиз с сочувствием произнес:

— Я этого не понимаю. Вы поздоровались с ними, как обычно. Вы все эти годы так здоровались. Но может быть, это как-то связано с Ширахом, который всегда раскланивается так, что его шапка пол подметает.

4 марта 1962 года. Никаких книг и газет. Но охранники по очереди заходят ко мне в камеру и рассказывают, что пишут в газетах. Никто не принимает наказание всерьез.

5 марта 1962 года. Сообщив последние новости, Шарков рассказал мне о своих впечатлениях от функционеров СЕПГ[22]. Судя по всему, они здорово его напугали своей дисциплиной и сдержанностью.

— Немцы при Гитлере — ужасно, — сказал он. — И при Ульбрихте — ужасно. Все всегда идеально. Кругом порядок. — И с неожиданным переходом на меня: — И вы с вашим садом тоже.

9 марта 1962 года. Отношения с Ширахом снова дошли до нижней точки. Между нами все время возникают какие-то трения, и я давно пытаюсь понять, что меня так раздражает в нем. Конечно, дело не только в разных темпераментах и характерах, не только в разном отношении к прошлому. Вероятно, основная проблема заключается в том, что ему некуда отступать, у него нет того, что я называю путями отхода, без которых ни один человек не может находиться в мире с самим собой. Для меня такими путями отхода была и есть архитектура; для Дёница и Редера — их военное искусство; для Нейрата — происхождение и дипломатия. У Шираха же ничего нет. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, когда он познакомился с Гитлером, и вскоре во время учебы в университете Гитлер стал центром его мироздания. Он не получил никакой профессии, никогда не занимался настоящим делом; он был всего лишь функционером.

Иногда я думаю о том, что значила для него литература, его поэзия. Его всегда считали одним из ведущих лириков Третьего рейха. Но пишет ли он что-нибудь здесь? Я ни разу не слышал от него ни слова об этом. И в то же время, как учит нас история европейской литературы, тюрьма стимулирует творческий процесс. Сколько великих произведений было создано в тюремных камерах! Что касается Шираха, по-моему, его поэзия была для него просто работой функционера; она рождалась не из художественного темперамента или желания придать форму действительности, а из стремления угодить. И как только не стало предмета его поклонения, поэзия тоже кончилась; его творчество умерло вместе с Гитлером.

По-видимому, именно это стоит между нами. Мы оба считаем себя художниками. Но в строгом смысле этого слова он, вероятно, таковым не является.

10 марта 1962 года. Перечитал все, что написал вчера, и испытал легкое потрясение. Разве это не относится и ко мне? Почему я не рисую? Аргументы, что все проекты, составленные здесь, никогда не будут выполнены, звучат неубедительно. Булле, Леду и даже мой любимый Жилли часто работали только на чертежной доске. Что я мог бы создать за эти шестнадцать лет заключения? Поскольку в историю архитектуры я уже не войду, я мог бы, по крайней мере, отвоевать себе место с помощью грандиозных замыслов. Мне тоже недостает желания придать форму действительности? Стремления создать что-то свое? Неужели мои творческие способности тоже зависели только от Гитлера?

12 марта 1962 года. Неделя наказания закончилась. Советские охранники сначала вели себя сдержанно, но вскоре стали приветливыми и дружелюбными. Сегодня американский и британский директора нанесли мне совместный визит. Даже Андрысев зашел ко мне в камеру после окончания наказания. В тот момент я лежал на кровати и ел незаконный шоколад.

— Не вставайте, пожалуйста, не вставайте, — остановил он меня, не обращая внимания на шоколад.

А неделю назад меня наказали за то, что я неправильно встал. Только Ростлам никак не успокоится:

— В Шпандау так мало правил; можно было бы хотя бы их соблюдать.

Во время наказания я решил, что чтение четырех газет — это лишнее напряжение нервов и напрасная трата времени. Так что теперь я отказался от «Курьера» и «Берлинер Цайтунг» и ограничиваюсь только «Ди Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне».

14 марта 1962 года. Хочу еще раз вернуться к своим отношениям с Ширахом: возможно, я не разрабатывал никаких проектов, кроме нескольких загородных домов для охранников — ни театров, ни школ, ни административных зданий, — потому что тюрьма привела меня в состояние ступора. Должен признать, что мешают мне не внешние обстоятельства — ведь я написал тысячи, если не десятки тысяч, заметок. По-видимому, здесь, в Шпандау, я подвергаюсь какому-то внутреннему, психологическому давлению, которое имеет отношение не столько к моему наказанию, сколько к чувству вины.

Но если это так и я таким образом оправдываю себя, значит, в определенном смысле я должен оправдать и Шираха. Неужели я способен понимать только одного себя?

19 марта 1962 года. Сегодня на завтрак ел печенье, которое прислала Хильда. Ульф забыл вовремя достать его из духовки, и оно ужасно твердое. Когда я его жую, раздается страшный хруст, поэтому я осмеливаюсь его есть только под аккомпанемент пролетающего над головой самолета.

25 марта 1962 года. Несколько дней назад мой друг Джек принес мне карманный транзистор. В камере я держу его в заднем кармане, а наушники прячу под лыжной шапочкой. Видно только несколько сантиметров белого провода, но я лежу на кровати, развернув перед собой газету, так что я надежно скрыт от любопытных глаз.

Портативный приемник производства японской фирмы «Сони» — техническое чудо. Я могу слушать Штутгарт, мою «домашнюю станцию», которая всего в часе езды от нашего дома. Сегодня впервые за семнадцать лет я побывал на музыкальном представлении, слушал приглушенные голоса зрителей, звуки инструментов, меня охватило это восхитительное чувство торжественности и ожидания, которое всегда предшествует исполнению музыкального произведения. Я думал, что слушаю Берлин, но оказалось — Зальцбург.

Громкий разговор в коридоре. Я быстро убрал приемник. Американский директор велел охраннику открыть камеру.

— Директора решили, что вы должны вернуть ботинки, которые получили в подарок на день рождения. Они не подходят к тюремной одежде. Мы выдадим вам другую пару.

Такова реальность.

3 апреля 1962 года. На протяжении нескольких месяцев в плохую погоду я занимаюсь ремонтом нашей часовни. Хочу сделать ее темно-синей, цвета мозаики на гробнице Галлы Плацидии, алтарь будет накрыт богатой желтой парчой, мебель будет темно-красного цвета, а пол почти черным — что-то наподобие пещеры, освещенной свечами. Но сегодня мои замыслы рухнули. Директор Андрысев приказал выкрасить часовню в небесно-голубой цвет.

12 апреля 1962 года. Прошлой ночью во сне я, как спортсмен, перемахнул через высокую тюремную стену и очутился в дивном ландшафтном саду, по красоте ничуть не уступающим Хенералифе в Гранаде. Огромные розовые кусты, цветочные клумбы и фонтаны. Никогда не думал, что по ту сторону стены меня ждут такие чудеса садоводства. На рассвете я захотел вернуться в тюрьму, но заблудился среди аллей и внезапно оказался на воле, без всякого надзора. В страхе и неуверенности я стал искать дорогу в тюрьму, но все время попадал не туда. Охваченный паникой, я побежал. Наконец я нашел стену, но не смог через нее перелезть. Я проснулся с бешено бьющимся сердцем.

16 апреля 1962 года. Я сам выбрал бархатный алтарный покров. Он гармонирует с желтыми свечами в массивном канделябре, который Курт Шарф, глава Евангелической церкви Германии, пожертвовал для нашей отремонтированной часовни. Еще нам передали две красивые вазы; летом я поставлю в них цветы.

Теперь в часовню ходят, как на выставку. Ни один директор во время посещения тюрьмы не упускает случая взглянуть на мои архитектурные достижения.

17 апреля 1962 года. Одиночество, глубокий снег, тайга. Я в нескольких сотнях километров к северу от Охотска. Меня окружают бескрайние леса; вдали виднеются дымящие вулканы, на их склонах притаились глетчеры. Я проходил мимо горячих источников, вокруг них уже вовсю цветут фиалки. Осталось еще примерно две тысячи километров до тоннеля через Берингов пролив, куда я должен добраться недель через шестьдесят.

20 апреля 1962 года. Маргарет, наша вторая дочь, сегодня вышла замуж за молодого востоковеда. Слушал «Коронационную мессу» Моцарта, потом «Те Деум» Брукнера. Ровно в десять минут шестого входит Лоу с большим стаканом рома и сообщает, что по собственной инициативе написал в Гейдельберг. Он попросил всех собравшихся выпить за молодоженов ровно в пятнадцать минут шестого — а я выпью вместе с ними.

30 мая 1962 года. Через два с лишним месяца я снова читаю все четыре наши газеты. Мне не хватало статей о театре и концертах и новостей о восстановлении и городском планировании. «Берлинер Цайтунг» — печальное, но полезное дополнение.

12 июля 1962 года. В «Франкфуртер Альгемайне» семья Шираха объявила о помолвке одного из своих сыновей. Полное имя нашего товарища по заключению — Бальдур Бенедикт фон Ширах. Гесс комментирует:

— Ширах говорил мне, что все мальчики из их рода получали имя Бенедикт; все девочки — Бенедикта.

Потом саркастически добавляет:

— Вы не знали? В прошлом он скрывал от нас этот католический довесок к арийскому Бальдуру.

9 августа 1962 года. Сегодня американский солдат крикнул с вышки по-английски:

— Мистер Шпеер, мне нравится ваш сад. Он замечательный.

14 августа 1962 года. Несколько месяцев назад Гесс устроил страшную перепалку с британским стоматологом. Врач хотел удалить его последние шесть зубов, потому что каждый раз, когда у него портится очередной зуб, приходится ставить новые коронки и мосты, а это слишком хлопотно. Тогда Гесс написал петицию директорам. Ему удалось добиться следующего постановления: любые операции на теле заключенного проводятся только с письменного согласия заключенного.

После того как французский зубной врач тоже решил, что все зубы необходимо удалить, рот Гесса осмотрела советская врач-стоматолог. Ее вердикт: «Зубы убрать». Тогда Гесс потребовал консультации американского стоматолога. Вчера в лазарет явился американец в сопровождении трех ассистентов и с портативным рентгеновским аппаратом. Он пришел к заключению, что все шесть зубов здоровы, и объявил: «Мой принцип — удалять только в случае необходимости». Теперь этот человек занимается нашими зубами. Гесс победил. Сегодня он наслаждался триумфом и провозгласил:

— По одному дантисту на каждые полтора зуба!

13 сентября 1962 года. Странный сон. Гитлер должен приехать с инспекцией на завод. Я еще в должности рейхсминистра, но я сам беру в руки веник и помогаю вымести мусор с завода. После инспекторской проверки я вижу себя в машине. Я пытаюсь надеть китель, который снял перед тем, как подметать, но безуспешно: я не могу попасть в рукав. Рука постоянно оказывается в кармане. Мы приезжаем на широкую площадь, окруженную правительственными зданиями. С одной стороны я вижу памятник воинам. Гитлер направляется к нему и кладет венок. Мы входим в мраморный зал — это вестибюль какого-то официального учреждения. Гитлер спрашивает у адъютанта: «Где венки?» Адъютант с укором выговаривает офицеру: «Вы же знаете что он теперь повсюду возлагает венки». Офицер одет в светлую, почти белую форму из ткани, напоминающей тонкую перчаточную лайку. Поверх мундира на нем надета широкая накидка, украшенная вышивкой и кружевами. Приносят венок. Гитлер переходит на правую половину зала, где расположен еще один памятник воинам, у подножия которого уже лежит много венков. Гитлер опускается на колени и запевает заунывную песнь в стиле григорианского хорала, снова и снова повторяя тягучую строчку «Аве Мария». Стены огромного мраморного зала заполнены мемориальными досками. Гитлер один за другим кладет венки, которые ему подают суетливые адъютанты. Его скорбная песнь звучит все более монотонно; череда мемориальных досок кажется бесконечной. Офицер пытается улыбнуться, но на него осуждающе смотрит вся гитлеровская свита[23].

19 сентября 1962 года. Мой урожай яблок — штук тридцать — украли еще до того, как яблоки созрели.