Год восемнадцатый

Персонажи Сартра еще более одиноки — Убийство Кеннеди и настоящая трагедия — Стремление режима к красоте — Ширах в больнице — Останки Фридриха II — в берлинский Зал солдатской славы — Какие ценности останутся?Радости власти — Досада Гесса из-за книги — Фотоаппарат в кармане — Обнадеживающие намеки зятя Хрущева — Конец архитектуры


1 октября 1963 года. Вчера полчаса провел с Ульфом, сегодня — с Хильдой. Эти встречи с интервалом в год вызывают ощущение нереальности и в то же время причиняют боль. Собрав в кулак всю свою волю, я стараюсь сдерживать эмоции, иначе потеряю всякое самообладание. Потом, когда дети уходят, я каждый раз испытываю подъем, как бы плохо ни прошел разговор. Я изливаю на охранников потоки слов. Эти строчки я пишу с удивлением.


5 октября 1963 года. Сегодня говорил с капелланом о своем ощущении, что я навсегда утратил связь с детьми. Когда он спросил, как часто мне удается с ними встречаться, на мои глаза навернулись горькие слезы. Самое ужасное во всем этом, признался я ему, говорить себе, после каждой встречи, что теперь я целый год не увижу своего ребенка. После этих слов я сразу ушел.


7 октября 1963 года. Сегодня в саду нашел несколько коротких записок Гесса. Он пишет себе памятки для разговора с Ширахом: «Банту производят больше детей, чем товаров», гласила записка. Еще одна: «Любке поздравляет СССР с годовщиной Октябрьской революции». И наконец, это: «Ультразвук (английский) расстояние 250 г. Твердая или мягкая поверхность. Премьер Шлезвиг-Гольштейна вводит специальные налоги на табак и алкоголь».

Сначала этот клочок бумаги с мешаниной из разных тем вызвал у меня усмешку. А потом мне стало не по себе.

Каким же пустым должен быть наш тюремный мир, если такую чушь надо записывать! По моим собственным наблюдениям, отсутствие событий не повышает, а снижает значение наших немногих тем для обсуждения.


20 октября 1963 года. Солин, новый доброжелательный русский, собрал остатки малины с постоянно плодоносящих кустов и принес мне на листе ревеня.

Летхэм вернул Шираху его заявление в библиотеку с просьбой приобрести романы Фонтане и Гамсуна, а также пьесы Геббеля.

— Нельзя писать «как можно скорее», да еще и подчеркивать это, — втолковывал он Шираху. — Чересчур высокомерно.

Ширах попытался возражать, но Летхэм велел ему переписать заявление.

— Но я же всегда пишу директорам в самом дружелюбном тоне, — недоумевал Ширах.

Бросив взгляд на заявление, я заметил в конце фразу «искренне ваш». Гесс, наоборот, подписывает свои петиции в адрес администрации «номер семь», давая понять, что ему жаль тратить свое настоящее имя на подобные послания.


22 октября 1963 года. Хильда передала предложение от берлинского издательства «Пропилеи». Они хотят напечатать мемуары. Конечно, тысячи две страниц воспоминаний и столько же дополнительных очерков и статей уже написаны, но хочу ли я, чтобы обо мне говорили? Публикация повредит моим планам начать новую карьеру архитектора — в этом нет никаких сомнений. Следовательно, мой ответ издателю так или иначе повлияет на выбор моего дальнейшего пути.

Поэтому я прошу семью вежливо потянуть время. Тем не менее меня привлекает мысль о публикации моих мемуаров в издательстве, знакомом мне со студенческих времен, когда я читал напечатанную в «Пропилеях» историю искусств. В любом случае, издательству, которое захочет выпустить мемуары, придется также опубликовать мои работы по архитектуре Третьего рейха, вооружениям, архитектуре в живописи и, может быть, даже трактат по истории окна.

Что за планы! Неужели в третьей фазе своей жизни я стану бумагомарателем?


2 ноября 1963 года. Фабиан Фон Шлабрендорф, один из немногих оставшихся в живых армейских офицеров, участников активного сопротивления, предложил заняться моим делом. Ему необходимо сообщить, что, как я узнал из «Берлинер Цайтунг», по новому уголовному кодексу Советского Союза максимальный срок наказания составляет десять лет или, в особо тяжелых случаях, пятнадцать. Закон в прямой форме предусматривает, что новые максимальные сроки распространяются также и на тех лиц, которые уже приговорены к более длительным срокам заключения. В моем случае пятнадцать лет прошли два года назад.


15 ноября 1963 года. Гесс сажает клубнику.

— Слишком поздно, герр Гесс, — говорю я. — Она не успеет пустить корни.

Ширах, в западные месяцы лишь наблюдавший со стороны, теперь, в русский месяц, энергично взялся за работу.


19 ноября 1963 года. Сегодня утвердили заявку Шираха: библиотека купила собрание сочинений Геббеля, «Дон Кихота» Сервантеса и романы Теодора Фонтане и Кнута Гамсуна. До сих пор не могу понять смысл этой покупки — ведь мы можем получить любую книгу из городской библиотеки. На мой взгляд, намного разумнее было бы приобрести какие-нибудь справочники.

Между тем я читаю «Возраст зрелости» Жана-Поля Сартра. Как большая часть современной литературы, роман меня пугает и беспокоит. Что происходит? Вероятно, в тюрьме я веду более легкую, более безопасную жизнь, чем люди во внешнем мире. Персонажи Сартра, несомненно, чувствуют себя более одинокими, чем мы в своих камерах. Больше того, их изоляция не закончится: они никогда не станут свободными. У меня хотя бы есть надежда; возможно, это всего лишь иллюзия, но я могу за нее держаться. Еще я задаюсь вопросом: этот роман рассказывает о реальных условиях жизни или описывает внутреннюю тревогу? В целом меня удивляет, что современная литература почти не отражает действительность жизни. По романам Бальзака, Толстого или великих английских романистов девятнадцатого столетия можно было составить четкое представление о людях того времени и обществе, в котором они жили.

Сегодня литературные персонажи, на мой взгляд, похожи на призраки, а общество присутствует только в разговорах, но не существует в действительности.


25 ноября 1963 года. Мне кажется, что убийство Кеннеди — это не только американская трагедия, но и трагедия для всего мира. И мне не дает покоя мысль, что это, судя по всему, дело рук запутавшегося одиночки; он задумал план и выполнил его. Но покушения на жизнь Гитлера — сколько их было! — осторожные, хладнокровные люди год за годом планировали их с той же тщательностью, что и важнейшие военные операции, и ни одна попытка не удалась — вот это настоящая трагедия.


1 декабря 1963 года. Во время прогулки в саду целый час говорил с Гессом о семье, раскопках в Багдаде и, как обычно в наших беседах, о прошлом. Он с особым воодушевлением рассказывал о достижениях режима в области культуры и социального обеспечения, о теориях смешанных лесов профессора Биера, о постановлениях Геринга об охоте и природных заповедниках и о «философии красоты дорог», разработанной Тодтом, которая, в конечном счете, нашла свое воплощение в системе автобанов. В разговоре он упомянул разные идеи: на автобанах не должно быть никаких лишних сооружений, мосты нужно строить из натурального камня, характерного для данной местности, и указательные знаки должны быть как можно меньше по размеру. Проекты составляли под контролем ландшафтных архитекторов, сказал он. Они следили, чтобы дорога гармонировала с ландшафтом. Когда мы расстались в пятом часу, яркое красно-оранжевое солнце предвещало холодную ночь. Я вылил воду из садового пруда.

Сейчас, вечером в камере, я думаю об интересе режима к красоте, который просто бросался в глаза. Жестокость и бесчеловечность режима шли рука об руку с поразительной любовью к красоте, красоте девственной и чистой, хотя эта любовь довольно часто вырождалась в сентиментальность лубочной идиллии. Сегодня я иногда читаю рассуждения о том, что все это было всего лишь маскировкой, хорошо продуманным маневром отвлечения внимания угнетенных масс. Но это не так. Конечно, тяга режима к красоте имела отношение к личным вкусам Гитлера, его ненависти к современному миру, страху перед будущим. Но во всем этом также присутствовал бескорыстный социальный порыв, попытка совместить неизбежное уродство технологического мира с привычными эстетическими формами, со стандартами красоты. Отсюда запрет на крыши из рифленого железа для сельскохозяйственных строений, отсюда березовые рощи и искусственные озера в военных лагерях. Как руководитель Управления по красоте труда, я отвечал за отдельные пункты этой программы и до сих пор без ложной скромности испытываю гордость за наши достижения.

Но в то же время я вижу и сомнительные стороны подобных усилий. Я до сих пор помню, как в 1943-м Гиммлер после нашего совместного обеда в растенбургском бункере с восторгом рассказывал о будущих военизированных приграничных деревнях для немецких крестьян на Востоке, так называемых Wehrbauemdorfer. Там будут пруды, поля, цветы герани на окнах домов; в центре деревни непременно будет расти липа, а вдоль улиц будут стоять дубы. Новый поселенец сразу почувствует себя дома среди этой типично немецкой идиллии. Тут они с Гитлером полностью сходились во взглядах. В связи с этим мне пришло в голову, что среди картин, представленных на художественной выставке в Мюнхене, Гитлер выбирал работы, которые были «красивы» в традиционном смысле, и весьма неохотно отмечал обязательные картины, восхвалявшие режим.


2 декабря 1963 года. Красотка Маргарет, советский цензор, вчера нанесла прощальный визит директорам. Интересно, каким будет ее преемник. Она была неплохой женщиной, не склонной к притеснениям, но отличалась чрезмерной энергичностью, отсутствием спокойствия, что характерно для женщин, занимающих ответственные должности.


3 декабря 1963 года. Вряд ли эти записи способны передать однообразие моих дней. Невозможно описать вечную, неизменную одинаковость шести тысяч с лишним дней. Может быть, великому поэту удалось бы выразить неподвижную размеренность, пустоту и беспомощность, другими словами, неосязаемый ужас заключения. По сравнению с тем, что следовало бы сказать, дневник — всего лишь перечень, как правило, банальностей.


4 декабря 1963 года. Сегодня в половине третьего я пошел в сад, чтобы подрезать ореховые деревья. Когда я появился с большими садовыми ножницами, Гесс заметил:

— Что вы задумали с этим смертоносным оружием в руках? Не бросайте его где попало. Эта штука наводит меня на размышления.

Ширах сильно хромает: днем его осмотрел американский врач. Ближе к вечеру Пиз сообщил, что у него закупорка вен. По словам Пиза, ему уже сделали инъекцию, препятствующую свертываемости крови. Теперь его оставили на ночь в лазарете под присмотром Миза. Как я слышал, каждые четыре часа ему измеряют температуру и давление. В больнице врач сидит на телефоне. Завтра Шираху сделают рентген. Джордж Райнер, американец с немецкими корнями, часто заходит ко мне в камеру и обсуждает болезнь Шираха, как и Лонг.


5 декабря 1963 года. Последние несколько дней читаю Шиллера, некоторые произведения — во второй раз за эти годы. Несмотря на пронзительную, подростковую чувственность его языка, которая часто вызывает у меня улыбку, я неизменно попадаю в плен его мира благородных мыслей и сильных чувств. В этом смысле он, на мой взгляд, совсем не похож на немца. Все, к чему бы он ни прикоснулся, никогда не остается узким и провинциальным; не сохраняет самоуспокоенность, столь характерную для немецкой литературы. Наоборот, все становится объемным. Даже когда речь идет о мелких чувствах, как в «Коварстве и любви» или «Разбойниках», он всегда стремится к абсолюту. Позор молодой женщины, к примеру, не ограничивается лишь поверхностными и личными переживаниями, а превращается в этическую проблему для всего человечества.

Меня удивляет, что в театре меня всегда по-настоящему интересовал только этот аспект и комплекс проблем. Если пьеса не затрагивала вопросы политического или гуманитарного значения, она казалась мне тривиальной. «Валленштейн» Шиллера всегда значил для меня больше, чем «Роза Бернд» Гауптмана, «Гамлет» больше, чем «На дне» Горького.

Я ошибаюсь, когда думаю, что последние сто лет театральная драматургия все больше внимания уделяет мелким семейным проблемам? Все эти мелкобуржуазные трагедии о незаконнорожденных детях и страдающих пьяницах вызывают у меня сочувствие в социальной сфере, но в театре они кажутся мне скучными. Финансовая помощь многодетным семьям или пособие на лечение от алкоголизма — и прелестная трагедия превращается в чистую мелодраму.

Завтра начинаю «Марию Стюарт».


6 декабря 1963 года. Вчера в половине шестого сразу после ужина ко мне в камеру влетел Годо с известием, что Шираха вот-вот отправят в больницу. Я спросил у Гесса, стоит ли мне зайти к Шираху и попрощаться.

— Столь неожиданный жест заставит его думать, что пробил его последний час, — ответил Гесс. — К тому же ваш визит его ничуть не обрадует.

Но сам Гесс навестил Шираха и сообщил ему о скором переводе. Оказывается, Ширах ничего об этом не знал. Однако несколько минут спустя Годо опроверг слухи:

— Пока ничего не решили. Русский еще не дал согласия.

По-видимому, Годо просто заметал следы.

В семь часов Брэй рассказал, что Шираха увезли с помпой, как короля. После опыта с Функом существует некое подобие протокола для этой церемонии: четыре директора вместе передают пациента с рук на руки и так же вместе забирают после выписки.


8 декабря 1963 года. Холодно и влажно, туман. Двенадцать кругов с Гессом.

— Сегодня мы видим, какой восхитительно тихой была бы жизнь в Шпандау для двоих, — заметил Гесс. — Никаких громких разговоров, никакого пения, никакого свиста.


8 декабря 1963 года. Вчера и во «Франкфуртер Альгемайне», и в «Дейли Телеграф», которую мне показал Пиз, написали одинаковые сообщения о состоянии Шираха: «Удовлетворительное».


14 декабря 1963 года. Вчера и сегодня — традиционное предрождественское свидание с женой. Незадолго до ее приезда дежурный русский предупредил меня:

— Вам не разрешается говорить, что номер один лежит в больнице, или рассказывать о его болезни.

Я слишком устал, чтобы объяснять ему, как глупо звучит его предупреждение. Может быть, он не знает, что об этом пишут все газеты.


17 декабря 1963 года. Утром ходил в лазарет поздороваться с Ширахом, который вернулся из больницы, но еще не встает с кровати. Мы пожали друг другу руки впервые за многие годы. Он протянул свою так, будто сделал мне щедрый подарок.


20 декабря 1963 года. В последние несколько дней Гесс часами сидит в лазарете. Сегодня Ширах в резкой форме попросил его больше не приходить. Гесс вышел из себя.

— Мне это нравится! Ведь он сам скоро меня позовет, когда ему понадобится компания! Что он о себе возомнил?

Чарльз Пиз доложил:

— Вообще-то он его фактически вышвырнул.

Три вечера подряд читаю «Валленштейна» Шиллера — пьесу, которая в школьные года произвела на меня неизгладимое впечатление. Тогда я еще не знал, сколь банальна жизнь власть имущих. Повторюсь, как же сильна реальность у Шиллера! Отбросив все непривлекательные и второстепенные черты, персонажи и конфликты проявляются более резко и отчетливо. Школьником я принимал сторону Валленштейна, наполовину мятежника. Сегодня я понимаю, насколько это незрелый взгляд. В действительности я, вероятно, больше восхищался не Валленштейном, а самим Шиллером.


25 декабря 1963 года. Несколько дней Гесс пытается привлечь внимание врачей, изображая от четырех до шести приступов в день. Миз сказал врачу:

— Прошу вас, не заходите к Гессу; иначе он почувствует, что привлек внимание, и будет болеть еще больше.

Вчера, в сочельник, ближе к полуночи, судя по доносившимся из камеры Гесса звукам, у него был продолжительный приступ. Вопли и стоны, как много лет назад. Санитара вызвали с праздничной вечеринки. Как всегда, Гесс уснул после инъекции дистиллированной воды.

Сегодня днем американский директор лично разнес по камерам подарки от наших родных. Впервые с них не сняли подарочную упаковку. Я получил четыре пластинки, рубашку, пару перчаток, носки, мыло и черную повязку на голову наподобие тех, что носят лыжники.

В лазарете, где все еще лежит Ширах, музыкальная шкатулка заунывно пела «Тихую ночь» все время, пока я разбирал подарки. Очевидно, рождественский подарок. Она играла, наверное, раз двадцать. Я вспомнил «Лили Марлен».


1 января 1964 года. Когда в восемь часов сменились охранники, Пеллиот вошел в тюремный корпус с песнями. Через некоторое время ко мне заглянул Гесс и сообщил:

— Он уже четыре раза заходил ко мне и поздравлял с Новым годом.

Пока Пеллиот отсыпался в комнате начальника охраны, Шарков вместо него вывел заключенных в сад.

— Коллега болеет, — улыбнулся он.

За последние несколько недель я сложил кучу из обрезанных веток высотой около двух метров. Сегодня я положил сверху рождественский венок. В сумерках, около половины четвертого я поджег ветки. Пламя поднималось на несколько метров.

Ближе к вечеру Шираха перевели обратно в камеру.

— Снова дома! — с сарказмом заметил Ростлам.


1 января 1964 года. Сегодня — двадцать сантиметров хрустящего рассыпчатого снега, солнце, сухой воздух и присыпанные снегом деревья. На прошлой неделе несколько охранников взбунтовались, когда я захотел отработать в саду все положенное время — три с половиной часа. Разумеется, я понимаю, что охранники предпочитают сидеть в тепле и читать газеты. Но сегодня старшим охранником был Солин; без всякой жалости к своему дрожащему от холода коллеге Ростламу он позволил мне работать в саду при температуре −15 градусов.

Вечером дочитал работу Эрнста Канторовича «Император Фридрих Второй, 1194–1250». Помню, как за несколько месяцев до начала войны отправился в поездку по Сицилии и Апулии по следам Фридриха. Мы с женой побывали в замках, крепостях и часовнях, построенных во времена великого императора из рода Гогенштауфенов. Создавалось впечатление, что фашистское правительство умышленно игнорирует наследие столь выдающегося немца — эти великолепные памятники пришли в запустение и разрушались от времени. Даже знаменитая гробница Фридриха II в Кафедральном соборе Палермо выглядела заброшенной; вокруг нее валялись обрывки бумаги и сигареты. После возвращения я предложил Гитлеру перевезти останки Фридриха II в изумительном классическом мраморном саркофаге и поместить в подземной усыпальнице нашего берлинского Зала солдатской славы. Дуче не станет возражать, предположил я, если напоминание о слабости итальянского правления вывезут из страны. Ведь подарил же он Герингу гораздо более ценный штерцинский алтарь.

Гитлер слушал с благодушной улыбкой.


5 января 1964 года. Преодолел тысячедневный рубеж. Теперь осталось всего девятьсот девяносто девять дней, если исходить из того, что мне придется оставаться здесь до последней минуты. Под этим предлогом я решил организовать небольшую вечеринку. Я сумел договориться, чтобы мне принесли полбутылки шампанского, и выпил ее, лежа на кровати. Потом слушал по радио «Ариадну на Наксосе» Рихарда Штрауса.


8 января 1964 года. Сегодня Гесс бодро прогуливался с Пелерином, бывшим боксером в легком весе, который за несколько лет безделья в Шпандау наел себе тяжелый вес. Теперь Пелерин весит около ста килограмм и вечно переживает, что перейдет и эту черту. Француз быстро сдался, с трудом переводя дыхания.

— После восьми кругов я сбил его с ног и морально, и физически, — с победоносным видом заявил Гесс.

— Но вы весите чуть больше пятидесяти килограмм, — ответил я. — Пелерину приходится таскать на себе вдвое больше, чем этот мешок с удобрениями.

Мы решили на себе испытать этот повышенный вес и попытались дотащить мешок к цветочным клумбам. Через сто метров мы тоже выдохлись.


30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.

Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой — но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.

Но так ли это? Гитлер в самом деле был страшной разрушительной силой в моей жизни? Порой мне кажется, что я также обязан ему своей жизненной энергией, динамизмом и воображением, которые создавали во мне ощущение, будто я парю высоко в небе над всеми, кто обречен ходить по земле. И что я имею в виду, когда говорю, что он отнял мое доброе имя? А было бы оно у меня, если бы не он? Парадокс, но в действительности это единственное, что он мне дал и никогда не сможет забрать. Человека можно втолкнуть в историю, но никто не сумеет вытолкнуть его обратно. В последнее время я постоянно думал об этом, когда читал «Ганнибала» Грабе. Карфагенский генерал тоже дошел до крушения всех надежд. Когда он берет чашу с ядом из рук своего чернокожего раба, раб спрашивает, что случится потом. «Мы не уйдем из мира; мы здесь отныне и навсегда».

Поэтому я задаю себе вопрос: хотел бы я выйти из истории? Что для меня означает место в истории, каким бы незначительным оно ни было? Если бы тридцать один год назад меня поставили перед выбором: тихая уважаемая жизнь городского архитектора в Аугсбурге или Гёттингене, с домом в пригороде, парой приличных зданий в год и отпуском с семьей в Ханенклее или Нордензее — если бы мне предложили выбрать между всем этим и тем, что произошло: славой и виной, столицей мира и Шпандау, вместе с ощущением неправильно прожитой жизни — что бы я выбрал? Был бы я готов снова заплатить эту цену? Голова идет кругом, когда я задаю себе этот вопрос. Я не осмеливаюсь думать о нем. И, безусловно, не могу на него ответить.


19 февраля 1964 года. Ни одной записи за две с лишним недели. Но все это время меня преследовал все тот же вопрос. Правда, внутри меня произошел какой-то сдвиг. Мной в самом деле двигало честолюбивое желание войти в историю? Что было определяющим стимулом в моей жизни, движущей силой всех моих поступков? Одно я знаю наверняка: в отличие от большинства членов ближнего круга Гитлера, у меня не было исковерканной психики. Во мне не было разъедающего чувства ненависти. Благодаря этому у меня выработался иммунитет против идеологии Гитлера. Я не был антисемитом; расовые идеи всегда казались мне нелепыми фантазиями; я никогда не был высокого мнения о дарвинистской теории естественного отбора, которой был одержим Гитлер; и, наконец, вся эта программа жизненного пространства (Lebensraum) была мне не по душе, как бы я ни мечтал о величии и могуществе Германии.

Так что же это было на самом деле? Прежде всего, ответ кроется в личности Гитлера, которая долгое время оказывала на меня гипнотическое и непреодолимое воздействие. Но дело не только в этом. Почти таким же сильным, если не сильнее, было состояние опьянения, которое вызвал во мне Гитлер, колоссальное повышение уверенности в своих силах, без которого вскоре я уже не мог обходиться, как наркоман без своего наркотика. Потом во время войны, будучи уже министром вооружений, я впервые заметил, что власть тоже кое-что значит для меня, честолюбивое стремление принять участие в исторических событиях. Помню, когда Гитлер поручил мне построить Атлантический вал, систему фортификационных укреплений от мыса Нордкап до Пиренеев — меня переполнял восторг от мысли, что моя подпись способна извлечь из казны миллиарды марок и направить тысячи людей на строительные площадки. Только оглядываясь назад, я понимаю, что и как архитектор Гитлера я тоже стремился к власти.

Однако я твердо уверен, что во мне было достаточно сильно развито художественное начало, и я бы без сожаления отказался от всей власти в мире ради одного-единственного идеального здания, такого же совершенного, как Пантеон, собор св. Петра или один из особняков Палладио, похожих на храмы. Войти в историю с таким зданием — вот о чем я мечтал. Вот почему в самом разгаре войны, будучи на вершине успеха в должности министра вооружений, я сказал Гитлеру, что хочу только одного — снова стать архитектором.


27 февраля 1964 года. Я все еще ношу музыку в кармане пальто! Сегодня слушал «Женщину без тени» под управлением Карла Бёма. А несколько дней назад слушал «Парсифаля» под управлением Кнаппертсбуша.


3 марта 1964 года. Утвердили мою заявку на поставку живокости, левкоев и ломоносов, а также пятнадцати скворечников.

— Пятнадцать скворечников не многовато? — поинтересовался Летхэм.

Вообще-то я думал, что директора утвердят только часть моей заявки. Мы решили, что пяти хватит.


16 марта 1964 года. Гесс составил перечень из нескольких сотен книг, которые он хотел бы получить. Сегодня ему сказали, что теперь он не может указывать в списке больше ста томов. Его интересы в целом сосредоточены на социологии и политической экономии, а в частности — на проблемах цивилизации. Он давно исследует связь между подобными явлениями и либеральной демократией. Он снова и снова приводит мне примеры чрезмерного потребления в Соединенных Штатах. Он с удовольствием читает отчеты об ошибочных капиталовложениях в рыночную экономику, собирает примеры спекуляции землей, преступной деятельности, плохой осанки у детей и вредного влияния консервов на здоровье людей. Из часто нелепых и нетипичных случаев он составляет собственное видение гибели мира, которая, по всей видимости, приведет к рождению нового спасителя.


19 марта 1964 года. Мой пятьдесят девятый день рождения — девятнадцатый в тюрьме — начался с рассыпанной соли. Это было за завтраком. Потом я подстригся. А дальше — все как обычно.


24 марта 1964 года. Я записал, сколько раз с начала русского месяца, марта, мы ели одно и то же блюдо. Вот что получилось: капустный салат — десять раз, свекла — двадцать раз, консервированные помидоры — восемь раз, гуляш — сорок раз, вареный картофель — сорок восемь раз, морковь — тридцать пять раз и, наконец, масло, хлеб и суррогатный кофе — пятьдесят раз.

Знаю, бессмысленная статистика. И записывать ее сюда тоже бессмысленно. Зачем же я это делаю?


26 марта 1964 года. Сегодня с пяти утра черный дрозд дает концерт. Он меня разбудил. Я выглянул в окно, чтобы посмотреть на птицу, и внезапно мне в голову пришла мысль: доисторические люди, неандертальцы или пещерные живописцы Дордони слышали такие же звуки. Странная связь времен!

В шесть утра птичий концерт продолжил Ширах. Умываясь, он снова оплакивал исчезновение «Марты, Марты», но вскоре перешел от женского непостоянства к солнечным берегам Зале, где с первыми лучами рассвета безвременная смерть наконец сделала его свободным:

Солнце, солнце, на рассве-е-ете

Ты осветило мне дорогу к сме-е-ерти…

Девять часов. Гесс получил несколько книг от жены, но одну из них хочет отправить назад.

— Да, она была в моем списке, но, оказывается, это роман, а я из принципа не читаю романов, — заявил он.

Потом проинструктировал начальника русской охраны:

— Книга возвращается к моей жене. Я немедленно принесу ее вам.

Он говорил с необычным возбуждением, которое возросло еще больше, когда он с книжкой в руке постучался ко мне в камеру.

— Эту книгу читали или нет? — торопливо спросил он. — Посмотрите: ее читали или нет? Я спрашиваю вас: я дочитал ее вот до этого места. И по страницам это видно. Но дальше ее не читали. Однако жена написала — слушайте меня, герр Шпеер! — что она и мой сын прочитали книгу. Вдобавок ее наверняка читал цензор — в общей сложности три человека. И знаете, какой вывод из этого следует? — нервно спросил он, неуверенно глядя на меня. — Наконец-то мы получили неопровержимое доказательство! Ха-ха! — Он постучал костяшками пальцев по стене. — Ха-ха! Это не та книга, которую послала жена. Ее попросту заменили. Ха-ха!

Лишившись дара речи, я смотрел на его выкрутасы.

— Неужели вы не понимаете? — крикнул он. — Дирекция купила другой экземпляр книги. Что вы на это скажете?

Я молча и раздраженно покачал головой. Гесс, которому в следующем месяце исполнится семьдесят, застыл на месте, потом гордо выпрямился и сказал, глядя поверх моей головы:

— Понимаю, вы предпочитаете молчать.

Он резко развернулся и на деревянных ногах вышел из камеры.


4 апреля 1964 года. Шлабрендорф вернулся из Вашингтона. Его принял советский посол Добрынин, который, как говорят, был с ним откровенен. Среди прочих условий моего освобождения русская сторона назвала следующие: во-первых, в будущем я не стану заниматься политической деятельностью — это условие я выполню с удовольствием; во-вторых, я должен иметь устойчивое финансовое положение; кроме того, Федеративная Республика должна выпустить на свободу заключенных в тюрьме коммунистов; и наконец, заключить сделку с фирмой Круппа о торговле с СССР.


26 апреля 1964 года. Сегодня Гессу исполнилось семьдесят лет. Я пожелал ему всего наилучшего. Повар принял это к сведению и с притворной досадой заявил, выставляя одно блюдо за другим на раздаточный стол:

— И это, и это, и это тоже для их арестантских светлостей!

Он устроил настоящий пир: запеченная форель, цесарка, торт со взбитыми сливками, фрукты, шоколадный соус и безалкогольные напитки. Днем американский и британский директора вместе пришли поздравить Гесса. Но не успели они открыть рот, как Гесс сухо произнес:

— Благодарю за неожиданно хорошую еду.


12 июня 1964 года. Сегодня передавали праздничный концерт в честь столетия со дня рождения Рихарда Штрауса в исполнении Саксонской государственной капеллы, с которой с триумфом выступал композитор. Я впервые услышал «Метаморфозы» для струнного оркестра в фа-мажоре, которые были написаны в 1945 году перед самым концом войны. Ошеломляющее музыкальное повествование о днях крушения, написанное на основе траурного марша из «Героической» симфонии. Скорбь, отчаяние, плач перед лицом апокалипсиса, постигшего родное Отечество, и под конец робкая, едва различимая надежда. В то время Штраусу было восемьдесят, он отдал себя в распоряжение Третьего рейха и занял пост президента Имперской музыкальной палаты, он разделял многие распространенные иллюзии в отношении режима. Мне кажется, в этой работе он освободился от всего, что тяжким бременем лежало у него на душе: ощущение, что он находится в тупике, осмысление собственной вины, осознание всего, что было безвозвратно утрачено. Потом прозвучал Концерт для валторны с оркестром № 1 и, наконец, симфоническая поэма «Так говорил Заратустра». Для меня эта возвышенная музыка ассоциируется с уединением в горах, пророческими строками и Сильс-Марией. После последних аккордов зал на несколько секунд замирает от переизбытка эмоций. Потом взрывается аплодисментами.


22 июня 1964 года. Сегодня один из охранников тайком принес фотоаппарат «Минокс». Я отснял три цветные пленки, фотографируя главным образом сад. Я прятал миниатюрный фотоаппарат в руке, оставляя открытым только объектив. Снимки позволят моим родным понять, как выглядит мой мир за пределами комнаты для свиданий.

На большинстве фотографий — мои цветочные клумбы; они увидят, как я горжусь ими. В конце концов, цветы да эти заметки — это все, что занимало меня все эти двадцать лет.

Если снимки выйдут удачными, жена и дети увидят прелестные изображения ирисов, гвоздик, левкоев и люпинов — все, что они, безусловно, могут найти в ближайшей оранжерее.


23 июня 1964 года. Все чаще измеряю оставшееся время заключения по своим «тюремным часам». К настоящему моменту прошло 27 секунд после 21:26. Разочарован. Думал, уже гораздо позже. Самая маленькая единица времени — секунда — соответствует двум часам и десяти минутам в Шпандау.


24 июня 1964 года. Утром проснулся от страшной зубной боли. Шарков взглянул на меня, так как именно он подписывает пропуск к американскому стоматологу. Он коротко объявил:

— Зубная боль — не трагедия.

Но добавил, что позвонит своему директору по прямому телефону из тюрьмы в Карлсхорст.

Несколько часов спустя стоматолог — в звании полковника — сделал мне рентген; днем он удалил мне зуб, в процессе сломав другой. Моя челюсть превратилась в рудник; остатки удаляли с помощью молотка, зубила и дрели, и все это продолжалось больше часа. К слову, при этом присутствовал французский врач.


23 июня 1964 года. Еще пять недель без единой записи. Много работал в саду, мало читал. Апатия.


23 июля 1964 года. Некоторое время назад попросил Брэя посоветовать мне хороший американский словарь. Через несколько дней он принес толстый словарь Уэбстера.

— Это вам. Мой прощальный подарок.

Через несколько недель он нас покидает, потому что больше не может выносить тюремную атмосферу.

— Я прямо сейчас отнесу словарь в библиотеку, — сказал Брэй. — Никто не заметит. Но он для вас!

У меня возникла идея получше. Я подал заявку с просьбой разрешить моим родным прислать мне французский и американский словари. Когда ее утвердили, Хильда передала в администрацию толковые словари Брэя и толковые словари Уэбстера и Ларусса. Потом Шарков в свое ночное дежурство пролистал два объемных тома, проверяя, нет ли в них зашифрованных тайных посланий. Эти предосторожности показались мне нелепыми, но в то же время вселили в меня надежду. Они не стали бы утруждаться, если бы знали о моих нелегальных связях с внешним миром. Утром явился Андрысев и дружелюбно сказал:

— К сожалению, несколько страниц пришлось вырезать. Вы не возражаете?

Я не возражал.

Через несколько часов мне принесли словари. Из них вырезали пять или шесть статей, три из них начинались на букву «Г».


27 июля 1964 года. Я отсидел семь восьмых своего срока. К примеру, я прикинул, что после следующего свидания в октябре Эрнст приедет всего один раз. Осенью я уже не стану заготавливать кучу компоста. На этот раз я просто сожгу листья, а пепел пойдет на удобрение почвы. Я буду донашивать рубашки и нижнее белье и попрошу родных, чтобы на Рождество и день рождения они присылали мне только пластинки с записями одного инструмента; дома сейчас появился стереопроигрыватель, и только пластинки с записями одиночного инструмента не портят звучание.


4 августа 1964 года. Встреча Шлабрендорфа с зятем Хрущева Аджубеем, который по счастливой случайности приехал с визитом в Федеративную Республику, прошла хорошо. Русский делал многообещающие намеки в отношении моего дела. После его возвращения в «Известиях» — газете, в которой он служит главным редактором — написали что-то о «ликвидации некоторых последствий войны», если немецкая сторона готова пойти на уступки.


9 августа 1964 года. В последнее время опять читаю много книг по архитектуре. Если меня выпустят и я снова захочу работать, я должен быть в курсе последних разработок.

Теперь, когда я более внимательно изучаю все, что было сделано для восстановления после 1945-го, я с потрясением отмечаю, как сильно изменился облик страны. Я увижу заново отстроенные города, которые я оставил в руинах, но я также увижу, что они изменились до неузнаваемости. Судя по статьям и фотографиям в газетах, немецкие города утратили свою индивидуальность в пылу реконструкции. Стереотипные коммерческие здания и жилые кварталы стерли различия между торговыми городами на севере Германии и епископальными районами на юге Германии. Они также придали немецким городам международную безликость.

Но прежде всего меня удивляет победное шествие высотной архитектуры от центральных районов до пригорода — без учета каких-либо различий. В мое время существовало правило, что высотные дома — из эстетических соображений и с точки зрения экономической целесообразности — можно строить только в деловых районах города. Из-за чрезвычайно высоких расходов на закладку фундамента и возведение здания, а также затрат на техническое обслуживание, строительство многоэтажных домов приносило выгоду только в тех районах, где можно было установить наиболее высокую цену за квадратный метр и запросить максимальную арендную плату, как в Нью-Йорке, лондонском Сити или в центре Берлина. Но сейчас я вижу в газетах, что высотные дома строят не только в средних городах типа Ульма, Фрейбурга и Гиссена, но и в живописных поселениях Люнебургской пустоши и на горных дорогах. Порой мне кажется, что сейчас происходит второе разорение Германии, только на этот раз она сама себя губит. Страна всегда ревностно охраняла свою национальную индивидуальность; как много значила для нее национальная культура — даже чересчур много. Новое направление — отказ от всего, что было дорого в прошлом. Для человека с моим характером, с моей сентиментальной приверженностью к традициям было бы весьма болезненно, если бы это второе и, несомненно, последнее преображение архитектурного облика Германии было делом рук Миса ван дер Роэ, Таута, Гильберсеймера или Гропиуса. Но вот что произошло в действительности: как обычно, все прибрали к рукам посредственные производители дешевых товаров массового производства. Меня поражает, что за исключением нескольких способных зодчих, таких как Эйерман, Шарун или Швипперт, ни один талантливый архитектор не оставил свой след в градостроительстве за эти двадцать лет, в то время как в первое десятилетие после Первой мировой войны наблюдался всплеск гениальной архитектуры. На мой взгляд, за этим фактом скрывается более глубокая идея. Все эти годы я постоянно читал, что строители с превеликим удовольствием отказываются от архитектурных доктрин Третьего рейха. Но что если они отказались не только от нашего исторического классицизма? Мне кажется, утрачено стремление к форме. Это означает не только конец одного или нескольких стилей, но, вероятно, и конец самой архитектуры.

Глядя на это под таким углом, я с некоторым удивлением вижу Шаруна и Ле Корбюзье, Пёльцига и Мендельсона в одном ряду со мной, а на другой стороне стоят конструкторы сборных домов двадцать первого века. И все мы, как бы мы ни критиковали друг друга, станем фигурами уходящей эпохи.


15 августа 1964 года. Родился второй внук. На воле время не стоит на месте.


18 сентября 1964 года. Пять недель без единой записи. Сегодня отмечаю десятую годовщину подсчета километров. Я прошел 25 471 километр!


30 сентября 1964 года. Почти весь прошедший год, восемнадцатый год моего заключения, я пребывал в отчаянии и страхе. Конец уже виден, он становится все ближе и ближе, но эта мысль не приносит мне ни радости, ни облегчения.

Загрузка...