Шпандау: Тайный дневник

Год девятнадцатый

Перспективы архитектуры — Падение Хрущева — Крушение всех надежд — Гесс спорит с французским генералом — Ширах угрожает донести на французского охранника русскому директору — Миновал Сиэтл — Что обсуждал Гесс на первом свидании со своим адвокатом — У Шираха проблемы с глазами — Решение Гитлера стоять насмерть связано с его желанием войти в историю — Моя архитектура света — Невосполнимая потеря — Длительное отчаяние

1 октября 1964 года. Несколько дней назад в конце британского месяца Маскер не смог утром приготовить себе чай. Со злости он написал в журнале: «Ночью украли чай. Дежурили русские Шарков и Солин». Русские обиделись. Со вчерашнего дня перестали здороваться; их директор сказался больным. Западные директора хотели послать больному коллеге букет цветов. Но его заместитель Шарков холодно отказал: «Он не настолько болен».

Сегодня ситуация прояснилась. Той ночью Пеллиот обнаружил, что у британских охранников, дежуривших у ворот, нет чая, поэтому он отнес им чай Маскера. Вот и все. Сегодня весь тюремный блок хохотал над этим.

А завтра, вне всяких сомнений, русский директор оправится от болезни.

2 октября 1964 года. Карл Пипенбург, мой бывший руководитель строительного управления, который в 1938 году много сделал для завершения рейхсканцелярии в срок, теперь владеет крупной строительной фирмой в Дюссельдорфе. Он передал, что я могу на него рассчитывать, если после освобождения буду искать работу. И мой бывший ближайший помощник Отто Апель тоже входит в число успешных архитекторов. Недавно он построил комплекс зданий для американского посольства в Бонне. Он тоже предложил взять меня на работу после выхода из тюрьмы. Эти новости немного приободрили меня. В тоже время они усиливают мои сомнения, которые я недавно пытался сформулировать. Я имею в виду не только тот факт, что мне в шестьдесят лет будет сложно занять прочное положение в компаниях моих бывших помощников. Я хочу сказать, что их проекты и здания, которые в целом производят на меня приятное впечатление, укрепляют меня в мысли, что мое время прошло. Еще я задаю себе вопрос, готов ли я после разработки проектов большого зала и рейхсканцелярии заняться строительством спортивного зала в Детмольде или прачечной в Ингольштадте. Роскошные сомнения, Бог свидетель!

3 октября 1964 года. Прочитал о недавнем визите Миса ван дер Роэ в Берлин. В возрасте восьмидесяти семи лет он собирается строить Галерею двадцатого века на Ландверском канале, недалеко от того места, где я хотел поставить Зал солдатской славы, наш Пантеон. Судя по всему, берлинское правительство немного беспокоится из-за того, что архитектор не берет в расчет сумму расходов. Я читаю об этом с удовольствием, но в душе я полностью на стороне Миса ван дер Роэ. Вообще-то это обычное явление, когда серьезная архитектура требует серьезных затрат. Мне всегда было интересно, способна ли экономическая демократия обеспечить стране соответствующее архитектурное выражение. Мне и сегодня понятно негодование Гитлера, который возмущался, что в двадцатые годы любой банк и любая страховая компания могли потратить на свое административное здание больше, чем правительство — на свои общественные сооружения. Но Мис также заявил, что Берлин невозможно узнать. А что буду чувствовать я?

15 октября 1964 года. Хрущева сняли. Дома расстроятся, потому что опять оборвались с таким трудом налаженные связи. Я сам почти ничего не чувствую. В первые годы я занимал скептическую позицию; но под ее прикрытием лелеял иллюзии, как все здесь. Теперь иллюзий не осталось. Во французском языке есть слово «assommer», которое означает и «избить до смерти», и «надоесть до смерти». Это слово точно описывает мое состояние.

24 октября 1964 года. Гесс уже несколько месяцев борется за свое право выписывать большие куски из книг, которые читает. Он попросил большую пачку писчей бумаги для этой цели, но пока его просьбу не удовлетворили. Сегодня он предъявил требование французскому генералу буквально в форме ультиматума.

— Я не возражаю против того, что мои бумаги подвергаются цензуре, — гневно заявил он, — и я даже готов позволить, чтобы их потом сжигали. Но я хочу держать все свои записи при себе, хотя бы некоторое время, чтобы иметь возможность их просматривать. С тонкими тетрадками я не могу этого сделать.

Когда тон Гесса стал резким и возбужденным, генерал резко развернулся и вышел из камеры. Но он в изумлении уставился на директора, когда тот подтвердил, что все наши записи периодически изымаются и уничтожаются.

— Это правда? — с удивлением и тревогой спросил он, потом отвернулся, качая головой.

8 ноября 1964 года. Сегодня подрезал розы и сгребал листья. Нуталл развел костер из нескольких номеров «Дейли Телеграф», а я подбрасывал в него ветки и листья. Светило солнце; наш новый термометр показывал минус один в тени и плюс семь градусов на солнце у южной стены. Термометр на солнце помогает некоторым охранникам не так остро чувствовать холод. Тем временем Ширах бродил по саду, насвистывая «Миссисипи».

9 ноября 1964 года. Американский директор, который пробыл с нами много лет, попрощался и представил своего преемника Юджина Берда. Новый директор заверил нас, что все останется как прежде; кстати, он также отвечает за клубы и увеселительные заведения для американских войск, размещенных в Берлине. Недавно «Курьер» напечатал его фотографию; он стоял на сцене и представлял королеву красоты. В 1947-м он, тогда еще лейтенант, нес караульную службу в Шпандау, но я его не помню.

10 ноября 1964 года. Во время дневного отдыха я целый час вел оживленную беседу с Годо. Внезапно Ширах подал сигнал. Он возмущенно потребовал тишины; он заявил, что хочет спать. Его высокомерный тон оскорбил француза, и тот сказал ему, что заключенного не касается, когда и как охранники должны разговаривать. Ширах самоуверенно отослал Годо к тюремным правилам, запрещающим охранникам разговаривать с заключенными.

— Очень хорошо, вот и заткнись! — рявкнул Годо и добавил, что пение и свист, между прочим, тоже против правил.

Но Шираха не так просто запугать.

— Если вы сию минуту не перестанете разговаривать с номером пять, я доложу о вас русскому директору, — пригрозил он.

Мы не прислушались к его угрозам, но разговор утратил свою живость. Вскоре мы разошлись.

18 ноября 1964 года. Сегодня к Гессу приезжал его адвокат, доктор Альфред Зейдль, впервые после Нюрнбергского процесса. Поскольку он отказался от всех свиданий с семьей, это первый человек из внешнего мира, которого он увидел за почти двадцать лет в Шпандау. После свидания Гесс выглядел очень взволнованным. Несколько часов он вел себя оживленно и охотно общался.

— Зейдль остался доволен, что я так хорошо выгляжу, — радостно сообщил он. — Но он не на того напал. Первым делом я написал ему перечень всех моих заболеваний. А потом, понимаете ли, мой сын хочет со мной встретиться, — беззаботно продолжал Гесс. — Вы видите в этом какой-нибудь смысл?

Когда я кивнул, он продолжил:

— Да, в качестве награды. Если он сдаст государственный экзамен по архитектуре на четверку, в награду ему будет позволено повидаться с отцом.

Я остолбенел.

— В награду? — повторил я. — Но он уже не маленький ребенок, которого нужно поощрять.

Гесс в свойственной ему манере улыбнулся собственным мыслям.

— Ширах придерживается того же мнения. Но будет именно так. Я уже сосчитал: раз, два, три.

— Раз, два, три — что это значит? — не понял я.

— Когда произносится «три», — пояснил Гесс, — решение принято бесповоротно. После этого его нельзя изменить.

Я сказал Гессу, что на месте его сына обманул бы: при необходимости подделал бы табель с отметками, лишь бы увидеть отца.

— Я уже думал об этом, — ответил Гесс. — Некоторое время назад я написал сыну, что в случае обмана он точно не увидит меня. Он просто зря потратит деньги на поездку в Берлин.

— Так было и раньше? — поинтересовался я. — Если вы принимали свое решение, сосчитав до трех, вы его не меняли, даже если возникали новые обстоятельства?

Гесс жестко кивнул головой.

— Никогда. По-другому нельзя.

Позже я вспомнил, как Гитлер говорил, что даже когда они вместе сидели в Ландбергской тюрьме, Гесс иногда во время спора не шел ни на какие уступки, используя эту формулу.

18 ноября 1964 года. Сегодня писал письмо и вдруг услышал в коридоре Летхэма. Я поспешно и нервно засунул все бумаги в кальсоны. Потом, когда я пошел за едой, у меня возникло неприятное чувство, что Летхэм смотрит прямо на выпирающее место. Вернувшись в камеру, я спрятал бумаги между матрацами и засунул носовой платок под брюки вместо выпирающих бумаг. Когда я принес пустую посуду, Летхэм не обратил на меня никакого внимания. Я даже расстроился. Ведь я уже представил, как он подозрительно, но с напускным добродушием покажет на выпирающее место, а я похлопаю себя по штанам и вытащу носовой платок с возгласом: «А я везде его искал!»

19 ноября 1964 года. Жалобы Гесса французскому генералу неожиданно принесли результаты. По решению Дирекции мы имеем право на тетрадь из 196 страниц для наших записей. По размеру, подсчитал Гесс, она соответствует двенадцати прежним тетрадям. Теперь он каждый день часами переписывает свой старый блокнот, который, в свою очередь, состоит из отрывков из его старых тетрадей.

20 ноября 1964 года. Со сторожевой вышки ветром унесло в сад листок с инструкциями для охранников от четырех государств. Огнестрельное оружие разрешается использовать, только если кто-то снаружи пытается проникнуть в сад силой; для самозащиты, только если заключенный и его сообщники угрожают жизни солдат; в случае попытки побега, только если нет другого способа помешать, и даже тогда охранники должны только обездвижить заключенного. Убивать его не разрешается ни при каких обстоятельствах.

22 ноября 1964 года. Читаю «Сатирикон» Петрония, написанный в I веке н. э. И я спрашиваю себя, дает ли это описание невоздержанности, испорченности и низости точное представление о нравах Древнего Рима во времена Нерона. Ведь, в конце концов, империя процветала на протяжении многих веков, прежде чем окончательно распалась. Тот же глубокий пессимизм и то же осуждение своей эпохи можно найти и у Горация, Марциала, Персия, Ювенала и Апулея. Словно существует какой-то закон, что каждое поколение должно порицать свои нравы и прославлять традиции прошлого. Однако в глазах следующих поколений эта испорченность должна принимать невероятные размеры. Нужно помнить об этом. В моем случае это важно вдвойне, поскольку я ничего не знаю о внешнем мире. Таким образом, я задаю себе вопрос: такова ли сейчас жизнь, как ее описывают в современных романах, которые я читал все эти годы, в пессимистичной литературе от Бёлля до Вальзера, и правда ли, что внешний мир погряз в трясине порока, что в нем господствуют конформизм, нацистская психология и посредственность?

24 ноября 1964 года. Сегодня прочитал в «Ди Вельт», что генеральный прокурор земли Гессен предложил награду в 100 000 марок за поимку Бормана. Говорят, имеются сведения, что он находится в Южной Америке. Я пытался представить, что произойдет, если мне придется встретиться на суде с Борманом, моим некогда злейшим врагом. В этот момент невысокий, плотный, круглолицый Садо открыл дверь в мою камеру и с ухмылкой спросил:

— Кстати, сколько вам еще осталось сидеть?

Разумеется, Садо прекрасно это знает. Не дождавшись моей реакции, он продолжил:

— В газетах пишут, что ваш друг Борман все еще жив и что раскрыли новые преступления. Как он выглядел?

Пытаясь вызвать в памяти образ Бормана, я задумчиво посмотрел на Садо. Неожиданно меня осенило. Словно на меня снизошло внезапное озарение, я воскликнул с напускным волнением:

— Нет, неужели это возможно? Боже мой… Боже мой, невероятно! Вы называете себя Садо?

Он тупо смотрел на меня. Потом взял себя в руки.

— Конечно, меня зовут Садо, номер пять. В чем дело?

Я многозначительно улыбнулся, придав себе слегка безумный вид.

— Ну конечно. То же лицо, коренастая фигура, тот же рост. Идеально подходит. Только волосы… ну да, они были выкрашены.

После небольшой паузы, во время которой он выжидающе смотрел на меня, уже немного напуганный, я весело ткнул его в грудь.

— Ну и ну, блестящая идея! Как вам это в голову пришло?

Садо ошеломленно посмотрел на меня.

— Что пришло в голову, ради Бога?

— Вы — Борман! В вас всегда было что-то знакомое. Не могу не признать — это гениально. Правда, никому и в голову не придет искать вас здесь. В Шпандау!

Сначала Садо чуть не впал в панику. Но через несколько секунд гневно вспыхнул и захлопнул дверь. Надеюсь, на некоторое время я избавился от его шуток.

1 декабря 1964 года. Свидание с женой. Осталось всего два Рождества в разлуке.

16 декабря 1964 года. Переворачивая кучу компоста, я нашел свернувшегося в клубок ёжика, который устроил себе там гнездо и впал в зимнюю спячку. Я осторожно переложил его в тачку и перевез в другую кучу компоста на дальнем конце сада. Теперь я набросаю на него листья.

19 декабря 1964 года. Сегодня мне передали фотографию. Я не мог понять, кто из моих сыновей на ней изображен, и совсем запутался. Потом прочитал письмо Эрнста и узнал, что это я в детстве.

21 декабря 1964 года. Сегодня миновал Сиэтл, город на западном побережье Соединенных Штатов. Через шестьдесят дней, несмотря на холод и сильный ветер, я преодолею 560 километров. Недавно я побил свой дневной рекорд и за пять часов сорок минут прошел 28 километров.

Несколько охранников заразились моими походами. Теперь иногда на дорожке можно встретить человек пять, которые шагают с решительными лицами.

— Я скажу вам, какая разница между вами и мной, — заметил сегодня Гесс. — Ваши причуды заразны.

24 декабря 1964 года. Несколько дней назад полковник Берд мимоходом поинтересовался, что обычно подавали к рождественскому обеду в нашей семье. Сегодня вечером в соответствии с моим ответом нам приготовили вареный окорок, картофельный салат, хрен и спаржу. На десерт, как дома, шоколадное мороженое. Спаржа была ошибкой, но я бы, пожалуй, включил ее в семейное меню. Полковник присутствовал при раздаче еды. Как я потом узнал, все эти вещи он купил сам и оплатил из собственного кармана.

12 января 1965 года. С некоторым изумлением прочитал в «Ди Вельт» статью, автор сокрушается по поводу того, что все бывшие подсудимые, проходившие по военному трибуналу союзников, освобождаются от дальнейшего преследования на основании «промежуточного договора» между тремя державами-победительницами и федеральным правительством. Между тем все газеты печатают отчеты с процесса по Освенциму, и у меня создается ощущение, что прошлое, которое, казалось, давно предано забвению, вновь возродилось. Внезапно у меня возникает страх перед миром, которого я больше не знаю, и этот мир с такой страстью вновь открывает страницы, которые постепенно бледнели в моей памяти после Нюрнберга в результате осознанного признания справедливости моего наказания. И внезапно Шпандау кажется мне не местом моего заключения, а моей защитой.

Мне, безусловно, будет гораздо тяжелее перенести новое обвинение. В Нюрнберге все было понятно. Добро и зло стояли по разные стороны, и между ними была проведена четкая граница. Преступления были настолько жуткими, а преступники, укрывшиеся от правосудия либо за самоубийством, либо за явными уловками, были столь отвратительны, что, даже при умеренном чувстве справедливости, человечности и собственного достоинства, мое отношение сложилось само собой.

Прошло двадцать лет. За это время все великие державы, исполнявшие роль судей, хотя бы раз — а некоторые чаще — сами оказались на воображаемой скамье подсудимых: русские танки в Восточном Берлине, пылающий в огне Индокитай, уличные бои в Будапеште, Суэцкий канал, Алжир и снова Индокитай, который теперь называется Вьетнам, а еще миллионы рабов, работающих по принуждению во многих частях света… Насколько труднее стало принимать обвинительный приговор, вынесенный этими судьями. Более того, долгие годы размышлений, диалогов с самим собой развеяли былое чувство вины. Ведь в основе конфронтации с собственной виной, вероятно, лежат поиски оправдания, и даже если это не так, ни один человек не способен столько лет утверждать свою вину и сохранять искренность.

А теперь этот процесс! Статьи в газетах об Освенциме станут для меня своего рода поддержкой. Они вернут практически утраченный смысл всех этих лет, проведенных в Шпандау, и в то же время помогут восстановить нравственную чистоту.

27 января 1965 года. Утром Ширах сказал британскому директору Проктеру, что ничего не видит правым глазом. Через несколько часов старший офицер британской медицинской службы записал в истории болезни, что две трети сетчатки перестали функционировать. Специалист по глазным болезням из главного управления в Мёнхенгладбахе подтвердил диагноз: у Шираха отслоилась сетчатка. Час спустя его перевели в лазарет.

28 января 1965 года. Прошлой ночью Шираха увезли в госпиталь. Полковник Надысев был в шоке, потому что, несмотря на все предосторожности, у ворот тюрьмы появились телевизионные бригады и установили прожекторы как раз в тот момент, когда вывозили Шираха.

29 января 1965 года. Чудесный зимний день, снег и солнце. В саду мы поставили кормушки для синиц, нанизали арахис на проволоку. Пиз подвесил несколько миндальных орехов на нитке и закрепил на ветке. Сначала птицы пытались перекусить нитку клювами. Когда у них ничего не вышло, одна птичка немного подтянула нитку наверх и прижала лапкой; она дважды повторила свой маневр и наконец достала первый орешек. Сидя на стене, вороны наблюдали за синицами, а мы наблюдали за воронами. Кто наблюдал за нами?

Вечером Миз сказал мне, что Ширах покончил с Шпандау. Он не вернется. Вообще-то мне тоже кажется, что потеря одного глаза даже для Советского Союза станет веским основанием для его освобождения. По мнению Миза, Ширах не сочтет эту цену слишком высокой.

3 февраля 1965 года. Тишина в тюремном корпусе становится все более жуткой. Я почти скучаю по нервозности Шираха, его возбужденности, его пению и свисту. Теперь я чаще гуляю с Гессом, но вскоре становится очевидным, что я не могу заменить Шираха. Однажды Гесс даже забыл, с кем он разговаривает.

— Вы читали, — с торжествующим видом спросил он, что они нарисовали свастику на здании социал-демократической партии?

7 февраля 1965 года. С десятидневной задержкой доктор Зейдль дал интервью о посещении Гесса, в котором сообщил, что находит состояние своего клиента удовлетворительным. О спутанности сознания не может быть и речи, заявил он. По всей видимости, цель этого заявления — расстроить любые планы по переводу Гесса в психиатрическую больницу. Адвокат также сообщил, что его клиент категорически отказывается подавать ходатайство о помиловании, потому что его приговор не имеет законной силы. Насколько я понимаю, это ставит крест на любых попытках добиться освобождения Гесса. В частности, русские воспримут эти слова как оскорбление. Но Гесс, наш Дон Кихот, очень доволен заявлением своего адвоката.

10 февраля 1965 года. Вчера Гесс официально известил французского и британского директоров, что впредь у него больше не будет никаких колик и болей. Он также передал это сообщение врачу.

Тем временем его сын сдал экзамен, но не прислал ему табель. Я спросил Гесса, знает ли сын, какая «награда» его ждет. Оказалось, не знает, потому что Гесс не написал об этом домой из опасения, что они попытаются его обмануть.

11 февраля 1965 года. Прошлой ночью неожиданно пошел сильный снег. Лишь бы не сидеть без дела, к вечеру я лопатой расчистил от снега дорожку длиной 482 метра. Вернувшись в камеру, я произвел следующие расчеты: при данной длине дорожки, при ее ширине 55 сантиметров и высоте снежного покрова 20 сантиметров, я перекидал 50 820 литров снега. Для проверки я растопил один литр снега. Получилось четверть литра воды. Значит, я перекидал примерно двенадцать метрических тонн. Потрясающе!

21 февраля 1965 года. Сегодня я завершил свой стотысячный круг, пройдя ровно 27 000 километров.

23 февраля 1965 года. Арнольд тоже женился; скоро Рената приедет сюда на свидание. Такие события всегда обостряют чувство обособленности.

18 марта 1965 года. Несколько дней назад Гесс устроил скандал Пелерину, потому что охранник не сразу откликнулся на сигнал Гесса. Другие охранники с пониманием относятся к этим нервным выпадам, но Пелерин написал рапорт на Гесса, хотя давно берет у него уроки немецкого и недавно с помощью Гесса сдал экзамен на переводчика.

В наказание Гесса на два дня лишили газет. Но оно было бессмысленным, потому что Пиз попросту игнорировал распоряжение и отдавал все газеты Гессу.

19 марта 1965 года. Первые крокусы в саду. Я устроил небольшой костер из листьев в честь своего шестидесятилетия. В подарок на день рождения я получил семь пластинок и лекцию Фрица по физике: «Ортотритий и паратритий».

25 марта 1965 года. Вчера вернулся Ширах. Несмотря на все наши стычки, я навестил его в лазарете. Ширах был рад и чопорно поблагодарил меня за пожелания здоровья.

Полчаса он говорил без остановки, рассказывал, что персоналу госпиталя велели обращаться к нему герр фон Ширах. Он каждый день заказывал еду по меню, поскольку его приравняли к офицерскому составу. В палате были радиоприемник и телевизор. Время от времени он вставлял в свой рассказ такие фразы, как «мой люкс с ванной» или «я сел в кресло в гостиной».

Кульминацией его истории стало появление австрийской графини, которая присылала ему цветы и написала письмо с предложением жениться на ней. Каждый день она проезжала мимо его окна на спортивном «мерседесе», сказал он. Но самое сильное впечатление на него произвела повседневная жизнь, которая бурлила на улицах; захлебываясь от восторга, он рассказывал мне о плотном движении машин и хорошо одетых людях.

Он практически ослеп на один глаз. По мнению окулиста, риск заболевания здорового глаза составляет 25 процентов. Мне было жаль его, и на прощание я сердечно предложил:

— Скажите, если я чем-то могу вам помочь. Я с радостью сделаю это.

Он сдержанно поблагодарил меня. В целом у меня создалось впечатление, что он очень слаб и ему не хватает жизненной энергии.

Вечером Пиз немного подкорректировал его рассказ.

— Вы же знаете Шираха. Естественно, у него была самая обычная палата. Приемная предназначалась для военной полиции, а у дамы, безусловно, не было никакого «мерседеса». Она ездила на «Фиате-тополино».

10 апреля 1965 года. Сегодня Шираха перевели из лазарета обратно в камеру. В любом случае в последнее время он больше времени проводил с нами, чем в лазарете, и выходил с нами на прогулку в сад. Но возвращение в камеру, тем не менее, доказало ему, что все его надежды на освобождение были напрасными. После перевода было официально объявлено об окончании острой стадии заболевания.

28 апреля 1965 года. Сообщения с процесса по Освенциму полностью вытеснили из сознания общественности тот факт, что двадцать лет назад Вторая мировая война и гитлеровская империя приближались к своему концу. И вместе с образами горящих городов, беженцев на дорогах, танкового окружения и отступающих армейских частей в моей памяти возникает фигура Гитлера. Это фигура дряхлого старика, согбенного и говорящего слабым голосом; и тем не менее, эта фигура — центр всего происходящего. В некоторых статьях я читал, что в те последние недели он обезумел от ярости, бессилия и отчаяния, потому что его планы рухнули; но это не так. В то время скорее его свита выглядела безумной, или, во всяком случае, не совсем в здравом уме. К примеру, генерал Буссе, который после последнего визита Гитлера на фронт пришел в сильное волнение от болезненного вида фюрера и, по слухам, воскликнул: «Я всегда именно таким представлял Фридриха Великого после Кунерсдорфского сражения». Или Роберт Лей, который на полном серьезе уверял Гитлера: «Мой фюрер, все партийные функционеры продолжат борьбу, даже если армия капитулирует; они будут драться, как львы, как герои, как… — Он перевел дыхание. — …Как русские партизаны. Они будут бесшумно ездить по лесам на велосипедах и безжалостно нападать на врага». Или генерал Кейтель и мой заместитель Заур, которые весной 1945-го разрабатывали планы по созданию эскадры четырехмоторных реактивных бомбардировщиков, которые будут летать над американскими городами и бомбить их, пока Соединенные Штаты не капитулируют. Я ни разу не слышал, чтобы хоть один из них сказал: «Война проиграна. Через четыре недели все будет кончено. Неужели никто не думает о том, что будет дальше?»

Только один человек думал о будущем: сам Гитлер. Когда все потеряли головы, он был единственным, кто имел представление о том, что произойдет дальше — если не с Германией, то, по крайней мере, с ним лично. Думаю, все эти явно противоречивые поступки, приказы все уничтожить, приказы держаться до последнего, все, что он делал и говорил, было с удивительной последовательностью направлено на достижение одной-единственной цели: обеспечения себе места в истории. Несколько дней назад мне показали «Политическое завещание» Гитлера под редакцией британского историка Хью Р. Тревора-Ропера. Должен признаться, я читал его — не могу выразиться по-другому — с неописуемым отвращением. Пока Гитлер излучал уверенность на военных советах, пока он посылал десятки тысяч молодых людей из гитлерюгенда на русские танки и утверждал, что неукрепленные города являются прочными крепостями, он хладнокровно, расчетливо, с превосходством философа истории объяснял будущим поколениям, почему поражение Германии в войне было неизбежным. Другими словами, он сам не верил в то, что говорил. Он постоянно твердил, почти умолял меня поверить в победу — но все это было ложью, циничной ложью. Во время чтения мне иногда казалось, что завещание написано в несвойственной Гитлеру манере, в нем чувствуется безупречный, умный язык Геббельса. Но это касается только стиля. Идеи, грандиозные мечты, ассоциативная логика — все это был сам Гитлер. С моих глаз упала пелена. Я знал лишь несколько сторон этого Гитлера. Он не был безумцем. Возможно, он больше не имел никакой связи с действительностью — но связь с историей он себе обеспечил.

4 мая 1965 года. Недавно, в эти дни, наполненные воспоминаниями, я задумался, как бы я охарактеризовал Гитлера сегодня, по прошествии двадцати лет. Пожалуй, сейчас я менее уверен, чем когда-либо. После стольких лет все противоречия кажутся преувеличенными, он превращается в неясную, расплывчатую фигуру. Конечно, приговор истории не вызывает у меня никаких сомнений. Но я не знаю, как описать самого человека. Я, безусловно, мог бы сказать, что он был жестоким, несправедливым, нелюдимым, холодным, капризным, себялюбивым и вульгарным; и он, в самом деле, был именно таким. Но в то же время он был полной противоположностью всем этим эпитетам. Он мог быть заботливым отцом семейства, щедрым начальником, дружелюбным, уравновешенным, гордым и способным восхищаться красотой и величием. Мне в голову приходят только два понятия, которые включают в себя все черты его характера и которые объединяют все эти противоречивые качества: скрытность и лживость. Сегодня, оглядываясь назад, я не могу с полной уверенностью сказать, когда и где он был настоящим, когда его истинное лицо не было искажено игрой, тактическими соображениями, ложью. Я даже не знаю, какие чувства он в действительности испытывал ко мне — по-настоящему ли я ему нравился или он думал лишь о той пользе, которую я могу ему принести.

Я не могу сказать, как он относился к Германии. Любил он эту страну хоть немного или она была лишь инструментом для реализации его планов? И что — я часто задаю себе этот вопрос после нашего спора по поводу моих служебных записок — он чувствовал в связи с падением рейха? Он страдал? Несколько лет назад я наткнулся на фразу у Оскара Уайльда, которая могла подойти к данной ситуации. Я выписал эту фразу: «Самая обычная ошибка — думать, что те, кто стал причиной или поводом к великой трагедии, разделяют и высокие чувства, подобающие трагическому строю».

6 мая 1965 года. В голове крутилась строчка из Шиллера, но я никак не мог ее вспомнить. Поэтому сегодня перечитал «Мессинскую невесту». Наконец я нашел отрывок, который искал:

8 мая 1965 года. Судя по тому, что я прочитал сегодня в «Берлинер Цайтунг» в годовщину капитуляции Германии, Президиум Верховного Совета Советского Союза выпустил заявление о том, что «даже через двадцать лет невозможно простить и забыть». Я представил себе этих людей, переживших сталинские чистки, которых Риббентроп считал близкими по духу («как наши старые товарищи по национал-социалистической партии»), которые держали миллионы людей в своих лагерях, поработили пол-Европы и аннексировали большие куски Германии, Польши, Финляндии и Румынии — я представил, как эти люди говорят о невозможности прощения.

10 мая 1965 года. Вчера я снова побывал в своем воображаемом театре. В пьесе Жана Ануя «Жаворонок» Жанна д’Арк говорит королю Карлу VII: «Мне всегда было страшно. Когда видишь перед собой непреодолимую преграду, скажи себе: «Ладно! Мне страшно. А теперь, когда я понял, как мне страшно, надо идти вперед». И у тебя все получится, потому что ты испугался заранее. Вот и весь секрет. Как только ты дашь волю своему страху и посмотришь в лицо опасности, Бог придет тебе на помощь. Но ты должен сделать первый шаг».

Прочитав этот отрывок, я снова достал рисунок, в котором я выразил страх и одиночество, которые испытывал во второй год заключения в Шпандау — человек, затерявшийся на ледяной вершине высокой горы.

13 мая 1965 года. Состояние Шираха снова стало критическим; теперь и на левом глазу появились признаки отслоения сетчатки в начальной стадии. Вчера дошли слухи, что три западных посла и их советский коллега дали согласие на операцию, которую сделает профессор Мейер-Швикерат. Проктер, британский директор, и отряд военной полиции сопровождали Шираха в операционную немецкой больницы. Ширах отправился туда в своей тюремной одежде с номером на спине и на штанинах брюк. Сетчатку соединили в восьми или десяти точках с задней стенкой глазного яблока. После недолгою отдыха Шираха перевели в британский военный госпиталь.

6 июня 1965 года. Несколько дней назад Ширах вернулся из госпиталя. Он рассказал о своей первой встрече с немцами за восемнадцать лет. Врачи держались крайне неестественно, сообщил он; любопытные медсестры и другие работники больницы выстроились в коридорах и смотрели на него скорее как на диковинного зверя, чем с сочувствием.

25 июня 1965 года. Несколько дней назад во время инспекции французский генерал Бинош показал на фотографии моей семьи и сказал: «Скоро вы их увидите!» Сегодня мне передали привет от Джорджа Болла. Но я не придаю значения таким вещам. Напротив, я чувствую, как во мне нарастает нервное возбуждение при мысли об оставшихся пятнадцати месяцах. Как будто надвигается кризис.

7 июля 1965 года. Джордж Райнер ездил с экскурсией по Берлину. Когда автобус пересек ось Восток-Запад, экскурсовод показала на уличные фонари и сказала, что их спроектировал Альберт Шпеер, который сейчас отбывает тюремный срок в Шпандау. Фонари — единственное, что осталось от моей работы в Берлине после того, как русские снесли рейхсканцелярию.

9 июля 1965 года. Сегодня дочитал книгу Августа Кёлера по технологии освещения; он цитирует меня как одного из основателей архитектуры света. Если я правильно понимаю, я сделал первый шаг в этом направлении, когда на Всемирной выставке в Париже удачно расставил прожекторы, которые ночью заливали немецкий павильон ярким светом. Целью было подчеркнуть архитектуру здания на фоне ночного неба и в то же время придать ему фантастический вид. Тем не менее это все же было сочетание архитектуры и света. Позже я проделал нечто подобное без архитектурной конструкции. На партийном съезде я экспериментировал с противовоздушными прожекторами; я установил 150 прожекторов, направленных вертикально в ночное небо, так, чтобы они образовали прямоугольник света. Внутри этого прямоугольника проходил партийный ритуал — создавалось ощущение сказки, словно мы находились в одном из воображаемых хрустальных дворцов Средневековья. Эта фантасмагория произвела большое впечатление на британского посла сэра Гендерсона, который назвал ее «ледяным дворцом».

Я испытываю странное чувство при мысли, что самое успешное архитектурное творение в моей жизни является химерой, нематериальным явлением.

25 июля 1965 года. Потратил воскресенье на переписку заметок по истории окна. С тех пор как моя бывшая помощница — теперь работающая в Центральной библиотеке Берлина — обнаружила, какие книги могут пригодиться для этой работы, она засыпала меня материалами. В настоящий момент меня, главным образом, занимает сравнительная стоимость стекла и других строительных материалов в период от Средних веков до эпохи высокого Возрождения. Я хочу выяснить — сравнивая цены и заработные платы, — сколько стоил квадратный метр света в разные периоды, выраженный в рабочих часах. Из дома недавно написали, что накопилось уже больше 600 страниц.

18 августа 1965 года. Гесс остался очень доволен вторым визитом своего адвоката доктора Зейдля.

— Когда под конец я сказал, что меня держат здесь не только без юридических оснований, но вообще без всяких оснований, Зейдль кивнул. А Надысев, который при этом присутствовал, даже не возразил.

Гесс рассматривает этот случай как свою победу.

4 сентября 1965 года. Гесс два дня не встает с постели. Врач ничего не нашел. Ширах сказал охранникам, что Гесс готовит почву для новой попытки самоубийства. Я случайно услышал, как Пиз выговаривал Шираху:

— В конце концов, это его последнее право; если Гесс примет такое решение, не следует отнимать у него эту возможность.

4 сентября 1965 года. Сегодня прошел Лос-Анджелес и направился на юг в сторону мексиканской границы. Безжалостное солнце, пыльные дороги. Горячая земля обжигает подошвы, здесь много месяцев не было дождя. Какой странный поход: из Европы через Азию к Берингову проливу и в Америку — с километровыми столбами, отмечающими мой скорбный путь.

17 сентября 1965 года. В последние несколько дней сердце перестало учащенно биться после физических нагрузок; теперь оно делает три-четыре очень быстрых удара, а потом пятнадцать-двадцать очень медленных. Пульс приходит в норму только после длительного отдыха. Ночью эти сердечные сбои становятся просто невыносимыми.

Недавно прочитал статью во «Франкфуртер Альгемайне». Некоторое время назад британское правительство провело исследование с целью определить, сколько можно продержать человека в заключении без причинения ему физического или психического вреда. В статье высказывалась мысль, что тюремное наказание, возможно, и справедливо, но юридическая система не имеет права наносить необратимый вред здоровью. В заключение говорилось, что человек может выдержать не больше девяти лет; потом происходят необратимые изменения.

Прочитав статью, я внезапно увидел всю жестокость наказания Шпандау. На Нюрнбергском процессе провозгласили высокие моральные и гуманитарные принципы. Мне вынесли приговор, основываясь на этих принципах, и я внутренне принял их; я даже отстаивал их перед товарищами по заключению и своими родными, когда они выражали недовольство приговорами. Но я не знал, что у моей силы тоже есть предел. Сегодня я понял, что давным-давно исчерпал свои внутренние ресурсы. Я — старик.

Прошедшие двадцать лет я отдавал все силы на разработку способов выживания. Я придумывал все новые и новые средства, но они быстро истощились. И сам я выдохся. Эта идиотская организация пустоты изматывала сильнее, чем сама пустота. Под конец у меня ничего не осталось, кроме глупого удовлетворения от выполнения нескольких решений. За десять с лишним лет я собрал материал и произвел сложные расчеты, чтобы использовать их для истории окна. Я разбил цветочные клумбы в этом гигантском дворе, построил кирпичные террасы и создал систему аллей. И, наконец, я совершил пеший поход вокруг света: Европа, Азия и теперь Америка — но все время я лишь шагал по кругу. К настоящему моменту набралось больше ста тысяч кругов с воображаемыми пунктами назначения — полная бессмыслица. Это ли не безумие, то самое безумие, которого я хотел избежать с помощью своих игр? Я всегда свысока смотрел на своих товарищей по заключению, которые не смогли поставить перед собой цель. Но какая цель у меня? Разве человек, упорно шагающий по кругу на протяжении десятков лет, не выглядит более нелепо и странно, чем все, что сделали или не сделали они? Я даже не могу похвастаться хорошей физической формой; у меня нарушено кровообращение, а Гесс, который ничего не делал и только сидел в своей камере, чувствует себя лучше, чем в первые годы заключения.

Я не могу притворяться перед самим собой: я искалечен. Да, судьи приговорили меня всего к двадцати годам тюрьмы, тем самым ясно давая понять, что я не заслужил пожизненного заключения. Но в действительности они уничтожили меня физически и духовно. Ах, эти глашатаи человеколюбия! Всего двадцать лет! А это была настоящая жизнь. Теперь ее не вернешь. И свобода ничто не восстановит во мне. Я стану чудаком с навязчивыми идеями, старыми мечтами и больше никогда нигде не буду своим. Этакий заключенный в увольнительной. Я говорю себе: не обманывай себя! У тебя пожизненный срок.

22 сентября 1965 года. Есть дивные стихи Гейне: «Я плакал во сне». Этим утром я проснулся в слезах. Только теперь я понимаю, почему Дёниц с его железными нервами в последние месяцы становился все более подавленным и вялым, почему он тихо плакал в последние часы своего заключения.

25 сентября 1965 года. Непрерывное чувство отчаяния. Одышка и тяжесть в груди. Не имею ни малейшего представления, как я справлюсь с этим на свободе. Впервые испытываю настоящий ужас. Стены камеры сжимаются вокруг меня. Чтобы чем-то занять себя, сажусь за стол и делаю новые выписки по истории окна. Весь день принимал таблетки транквилизатора «Милтаун», а вечером вдобавок выпил пригоршню снотворного «Беллергал». Надеюсь на спокойную ночь.

28 сентября 1965 года. Сегодня впервые за несколько дней появилось ощущение, что сердце начинает биться ровнее. Другими словами, я чувствую себя как человек, оправившийся от болезни.

30 сентября 1965 года. Этот срыв был неизбежен. Я сбросил тяжелый груз со своих плеч. Это был кризис? Или только начало кризиса? Я все еще слегка оглушен. Я не чувствую никакого облегчения от мысли, что завтра начинается последний год.