Штандарт

1

На торжественном собрании — первом подобном за десять лет, прошедших после Мировой войны, — устроенном для себя офицерами почти всех кавалерийских полков, я оказался за столом рядом с молодым человеком весьма приятной наружности. Фамилию его, когда мне ее назвали, я не запомнил, и только позже, когда я о ней справился, оказалось, что его зовут Менис и он племянник одного из присутствующих здесь генералов.

С другой стороны от меня сидел, насколько я помню, граф Хауншперг, чуть поодаль я видел фон Ширинского, Крейля, барона Репнина и еще нескольких человек, с которыми был немного знаком и которые не особенно меня интересовали. В общем-то, все они оказались за одним столом совершенно случайно. Лейтенанты и прапорщики из разных полков — Лимбургского, Караффского и Ауэршпергского, а также и моего, сидели вперемешку — кто где нашел себе место. Народу собралось гораздо больше, чем изначально предполагалось. В целом, впечатление, которое производило на самих присутствующих первое большое собрание офицеров после окончания войны, было необычным, сильным и несколько мрачным. Во главе всего, за поперечным столом, восседали два эрцгерцога в гражданских костюмах, фельдмаршал и несколько генералов, которые и созвали остатки этой армии всадников. За продольными столами, также в гражданском, сидели офицеры, и их было гораздо больше, чем оставшихся в живых. Мраморные колонны отражали свет, и при достаточной силе воображения в зале можно было почувствовать это иное, более убедительное присутствие: тех, кто тоже пришел, хотя прийти не мог, — погибшие и пропавшие без вести из другой, прославленной, сверкающей формой и орденами, невидимой армии, которая, появившись лишь призрачно, имела гораздо большее право быть здесь, чем мы сами. Потому что настоящая армия — это не живые, а мертвые.

Голоса наших бывших командиров воскресили в памяти звуки былых боев, затихающие отзвуки команд, стук копыт сгинувших эскадронов; после чего собрание превратилось в сумму отдельных разговоров людей, предоставленных самим себе. Однако довольно скоро слова, которые собравшиеся отважились сказать друг другу, были исчерпаны. В какой-то момент я повернулся к сидящему рядом, тогда еще незнакомому мне молодому человеку, занятому своей сигаретой. Общение наше протекало вполне непринужденно, и у меня сложилось мнение, что я беседую с вежливым, элегантным, но, в сущности, вполне заурядным человеком двадцати восьми или тридцати лет. После того, как мы поднялись из-за стола, мне назвали его имя и сообщили, что он был прапорщиком в драгунском полку Марии-Изабеллы и после войны удачно женился. Упомянули и о том, что он племянник генерала кавалерии Кренневиля. Я поискал взглядом генерала и успел только увидеть, как этот тщедушный, дряхлый уже господин, опершись на плечо нашего бывшего полковника, покидает зал.

Впоследствии я довольно быстро забыл своего соседа по столу, тем более что в течение двух следующих лет нигде его больше не видел. Но потом случилось так, что мы встретились несколько раз подряд на вечерних приемах. Тогда же я познакомился с его женой, воистину красивой женщиной с изумительно светлым лицом и чудесными серо-синими глазами. Говорила она мало, и, кроме того, мне бросилось в глаза, что оба они за несколько часов пребывания на людях почти не разговаривали друг с другом. Впрочем, их союз называли хорошей партией. Кто-то сказал мне, что у них трое детей — мальчик и две девочки.

Позже я несколько раз встречал Мениса на улице, и мы обменивались парой вежливых фраз. Но нашей последней встрече суждено было стать совершенно необычной, глубоко потрясшей меня.

Это произошло в конце ноября, немногим после полудня, на тихой, малолюдной улице. Я заметил хорошо одетого человека, который, пока я к нему подходил, разговаривал с нищим, вернее, как я увидел, приблизившись, — с инвалидом на костылях, с покалеченной забинтованной ногой и, хотя он был в гражданской одежде, с медалями, сверкавшими у него на груди. Медали покачивались на перепачканных лентах, а лицо инвалида выражало какой-то надрыв, к тому же он весь дрожал, — он был без пальто, хотя было довольно холодно. Я уже собирался дать ему монету, но не смог, потому что он был погружен в разговор. Мне не хотелось показаться бестактным и проявить неуважение к нищему: я решил было уже пройти мимо, но господин, с которым он разговаривал, обернулся. Я узнал Мениса и остановился, чтобы с ним поздороваться.

Менис, однако, почему-то смутился и не ответил на мое приветствие. Мне показалось, что я как будто застал его врасплох; и его неловкость даже передалась мне, словно и у меня имелась какая-то причина против нашей встречи. Мгновение мы смотрели друг на друга, и наконец, чтобы сказать что-нибудь и выйти из неудобного положения, я спросил его, как дела. При этом еще раз быстро окинул взглядом нищего, а потом вновь своего знакомого. Я уже готов был просто пройти мимо и отправиться дальше по своим делам, но теперь Менис был у меня на пути и не двигался.

— Ах, — наконец выдавил он, — это ты?

При этом он бросил короткий взгляд на нищего, опять посмотрел на меня, повернул голову в другую сторону, куда посмотрел и я. Там, в нескольких шагах от лестницы, была припаркована машина: двери были открыты, рядом стоял шофер и смотрел на нас.

Менис снова повернулся ко мне. И хотя было заметно, что мыслями он где-то далеко, спросил:

— Как поживаешь?

А вслед за тем быстро продолжил:

— Я просто гуляю, то есть я как раз приехал сюда и вышел, чтобы… немного пройтись.

«Вот как? — подумал я. — Значит, это его машина?»

Тут он добавил:

— Я просто хотел дать этому инвалиду… я хотел дать ему немного денег.

Я вновь взглянул на инвалида, а Менис посмотрел на шофера и, махнув рукой, сказал:

— Можете возвращаться домой.

Шофер поклонился, закрыл одну дверцу, сел за руль и закрыл вторую. Затем завел мотор и уехал.

Машина была большая, совсем новая и блестела хромом и черным лаком.

После того как автомобиль скрылся из виду, мы мгновение еще стояли друг против друга, а нищий, опираясь на свои костыли и подавшись вперед, смотрел на нас. При этом он немного раскачивался вперед-назад, и медали его тихо позвякивали. Может, я все же прервал их разговор, подумал я. О чем бы? О чем вообще они могли беседовать? Я хотел уже приподнять шляпу и откланяться, когда Менис, взял меня под руку, отвел на несколько шагов от несчастного и заговорил:

— Я просто всегда даю что-нибудь нищим. В особенности таким… таким инвалидам. Куда ты направляешься? Я бы мог подбросить тебя. Жалко, что я отпустил машину. В тот момент я как-то не подумал о том, что… Или лучше пройдемся… полагаю, ты не будешь возражать, если мы немного пройдемся вместе…

— О, конечно, — ответил я, — пожалуйста.

Мне показалось, что он хочет пройтись со мной, чтобы сгладить неловкость встречи.

— Я собирался навестить знакомых… но это подождет… Я правда не помешал?

— Нет, совсем нет! — сказал он. — Я как раз подумал, что тебе может показаться странным, что я с этим нищим… я, так сказать, даю людям самую малость.

Говоря все это и крепко держа меня под руку, он быстро зашагал вниз по улице, словно торопился скрыться из поля зрения человека, с которым только что разговаривал.

— Вряд ли стоит говорить о том, — добавил он, — что все они невероятно несчастные люди.

При этом, собираясь завернуть за угол дома, к которому мы как раз подошли, он вновь обернулся, и я обернулся вслед за ним. Нищий, повернувшись вполоборота, смотрел нам вслед. Менис испуганно поспешил свернуть за угол. Только теперь он отпустил мою руку и, сделав жест, будто ему полегчало от того, что инвалид скрылся из виду, торопливо продолжил:

— Только представь, что чувствуют эти люди, когда целыми днями стоят на холоде; и совершенно не важно, чем они занимались до тех пор, как стали нищими! И куда они уползают ночами, чтобы поспать! Что за отбросы они едят! И как им приходится подбирать брошенные окурки, если хочется курить! А одежда: то, что больше не хотят носить, отдают им! Что это вообще значит — быть таким бедным, что больше не жить своей жизнью, а существовать за счет подаяний, и при этом быть незаметным для тех, кому все равно, как они подыхают! Целый день подпирать стены домов, тогда как никому нет до них дела; а если кто не в силах стоять, то сидеть на ступеньках в грязи, среди всего этого шума и транспорта, и быть ничем, грязным ничем! А если напомнить им, кем они были: солдатами блистательных частей — пехотного полка Короля Испании, например, уланского полка такого-то князя или носящего иное, не менее гордое имя, под знаменами эрцгерцогинь, их патронесс! Из-за одной оторванной пуговицы на мундире майоров отправляли в отставку. А этим людям говорили, что они — гордость империи, когда весь мир поднялся против них, пытаясь их победить. И что? Что они теперь? Привидения, досадные помехи на улице, неприглядные зрелища, пугающие прохожих, грязные оборванцы, которым желают поскорее сдохнуть. Меня возмущает, когда бывшие офицеры ничего им не подают, хотя могли бы. Я каждому что-нибудь даю. Для каждого нахожу несколько добрых слов. Я хорошо знаю всех этих людей. Само собой, я и с тем человеком перекинулся парой фраз. Он рассказал, в каком полку служил и где был ранен. Ты же понимаешь, правда?

— Да, да, — отвечал я, — конечно.

Я хотел спросить, отчего ему была так неприятна наша встреча, но удержался. Мы как раз подошли к переходу через довольно оживленную улицу, но переходить пока было нельзя, так что мы остановились в ожидании. Менис замолчал и смотрел прямо вперед. Тут же перед нами возникла нищенка, совсем молодая женщина, при этом вид у нее был не менее жалкий и запущенный, чем у того инвалида, а ребенок на руках был завернут в какие-то сальные тряпки. Удивительно, но, бросив на нее долгий взгляд, Менис не проявил к ней интереса. Я протянул ей монету. В этот момент переход разрешили, и уже на ходу Менис продолжил:

— Конечно, я не всегда заговариваю с нищими. Они ведь разные. Я должен пояснить, что меня задевают только те, кто стали нищими, потому что только они, по-моему, и достойны сочувствия — по крайней мере больше, чем те, кто с детства привык нищенствовать. Я могу отличить тех, кто сделал из попрошайничества доходное дело. Тут совсем недалеко, возле Оперы, есть парень, который мне особенно неприятен. Я не знаю, там ли он сегодня. Если там, я бы тебе его показал. Из старого ящика из-под сигар и какой-то палки он соорудил себе скрипку, на которой, надо признать, он довольно ловко играет. Но при этом так изгибается и перекашивается, что мороз по коже — при том, что у него все конечности целы. А ведет он себя так, словно какой-то не хватает. Совсем молодой, иначе он не смог бы долго выдерживать такую акробатику. Уверен, что за этот цирк ему подают немало и чувствует он себя лучше, чем если бы работал где-нибудь… А вот и он.

Действительно, впереди, на обочине людского потока, мы увидели человека, который в неудобнейшей позе — как будто сидя на невидимом стуле — играл на скрипке, лежащей у него на коленях. Скрипка, как оказалось при ближайшем рассмотрении, и вправду состояла только из палки и сигарной коробки. Нищий как раз играл «Палому», весьма виртуозно, хотя на инструменте была всего одна или две струны. «Палома» — очень тоскливая песня. Максимилиан Мексиканский[1] перед расстрелом попросил сыграть ему эту песню. В ней долго и однообразно поется про служанку, которая утопилась из-за несчастной любви. Это действительно очень грустно. Но все это вовсе не трогало Мениса.

— Видит Бог, есть музыканты и победнее, чем этот, но у них хотя бы настоящие скрипки. Этот короб из-под сигар меня просто бесит. А посмотри, как он положил шапку для милостыни — нахально, прямо прохожим под ноги!

Я не мог понять, симулирует этот человек или нет. В любом случае вид у него был жалкий.

— Это часть его профессии, — произнес Менис, — выглядеть жалким. Он почти ничего не ест, хотя зарабатывает достаточно. Симулянтов среди них несравнимо больше, чем настоящих нищих. А другие, у кого есть настоящие увечья, конечно, их используют. Там, дальше, есть еще один, который на коленях ползает по земле, словно вообще не может ходить. А когда набирает достаточно милостыни, то попросту встает и идет домой. Я несколько раз видел, как он, прямой как палка, уходил со своего места. Так что с ногами у него все в порядке. У него только ранение в голову. Я тебе его покажу.

Да, подумал я, всего-то ранение в голову!

— Среди других нищих он делает несчастный вид, а когда уходит домой, его лицо непроницаемо и надменно, как у актера после представления.

Менис свернул в боковую улочку, и буквально сразу же мы прошли мимо этого человека, который, жалким комком, скорее лежал, чем сидел на мостовой. На голове у него виднелась округлая блестящая, видимо никелированная, защитная пластина, уходящая под кожу, а на правой руке была шина из такого же материала. Даже если он изображал, что не может стоять или ходить, тот факт, что ему, вероятно, осколком снаряда снесло часть крышки черепа, наводил на меня ужас. Мне показалось, что сквозь шум машин я различаю свирепый, истошный вой артиллерийского снаряда, который сделал это с ним.

— Свои ранения так не афишируют, — сказал Менис, пока мы проходили мимо. — Пугать людей таким видом, чтобы выпросить подаяние? Тот, кто был солдатом, так не поступит. Никто не встает к позорному столбу добровольно. Мужчина обвязал бы голову платком или надел шляпу. Такое выпячивание отвратительно. Есть еще и такие, которые неожиданно выныривают перед тобой на улице и не отстают, пока им чего-нибудь не перепадет. Или те, кто поет в трамваях, да так фальшиво, что сразу ясно, что они нарочно так делают. И вокруг все больше нищих, которые сделали свое нищенство профессией. Они только дискредитируют настоящих нищих. Настоящие, несчастные нищие — это только те, кто раньше нищими не были, а были, чаще всего, солдатами. В наше время нет более трагических фигур, чем побирающиеся солдаты. Каждый солдат, когда он перестает им быть, в определенном смысле становится нищим — беден он или богат.

Признаюсь, меня уже порядком утомила эта инспекция нищих, которыми Менис был недоволен. Я машинально давал им что-нибудь, не ломая голову над тем, попрошайничают они искренне или нет. Менис же сделал систему из того, кому он подает. Я подумал, что, вот же, состоятельному человеку нечем заняться и он критически подходит к нищим, как какой-нибудь коллекционер к своему собранию. Такое вот у него увлечение. И это вовсе не доброта, это расчет, кто из них самый несчастный. Лучше бы занялся каким-нибудь другим коллекционированием, которое было бы не так безвкусно.

Прежде он казался мне приятным человеком, но тут я был немного ошарашен. Я остановился и сказал что-то в том смысле, что мне пора, но заметил, что он меня совсем не слушает. Мы как раз подошли к Хофбургу. Когда остановился я, замер и Менис, но совсем по иной причине. Он вдруг уставился на еще одного нищего, стоявшего у въезда во дворец. Вид у этого человека был опрятный: он был в чисто выстиранной военной форме. Глаза его закрывала черная повязка. Рядом с ним стояла маленькая худенькая девочка лет восьми. Ребенок держал его за руку. Человек был слепым.

Я мельком взглянул на нищего, потом еще раз сказал Менису, что должен откланяться. У меня не было никакого желания слушать, как тот будет критиковать и этого слепого. Он, впрочем, снова не обратил на мои слова никакого внимания.

— Одну минутку, — произнес он наконец, не сводя пристального взгляда со слепого, — одну минутку! Я должен подойти к этому человеку. Он, возможно, даже из моего полка.

Я снова взглянул на нищего, а Менис сделал несколько шагов к нему.

— Я его не знаю, — сказал он, — обычно я узнаю́ всех.

Он уже стоял перед нищим.

В самом деле, на слепом была форма драгуна. На левом плече я увидел желтый аксельбант кавалериста. Высокие сапоги со шпорами, а на голове, как и полагалось, — фуражка без козырька. Под ней, на глазах — повязка. На черном вороте блестели две вышитые звезды, указывающие на его унтер-офицерское звание.

— Какой полк? — спросил Менис.

Существовало два черных драгунских полка, форма которых отличалась лишь цветом пуговиц. Серая пуговица на аксельбанте унтер-офицера ничего не говорила.

Слепой не сразу понял, что некто, стоящий перед ним, спрашивает его, из какого он полка. Менису пришлось повторить свой вопрос.

— Драгунский полк Марии-Изабеллы, — ответил вопрошаемый.

Ребенок, которого он держал за руку, испугался командного тона Мениса и смотрел на нас округлившимися глазами.

Как только нищий назвал свой полк, я произнес:

— В самом деле… — и хотел, обращаясь к Менису, добавить: «Твой полк».

Но он меня перебил.

— Как вас зовут? — спросил он унтер-офицера.

— Йоханн Лотт, — ответил тот.

Я смотрел на Мениса, но по нему нельзя было понять, знает он этого человека или нет.

— И вы ослепли? — спросил он.

— Да.

— На войне?

— Да.

— Полностью?

— Да. Полностью.

— Как же это тогда возможно, — секунду спустя продолжал Менис, — что вам приходиться просить милостыню? Ведь в вашем случае выплачивается пенсия, на которую можно прожить.

Унтер-офицер секунду помедлил, а затем спросил:

— А кто вы такой вообще?

— Не беспокойтесь об этом, — отозвался Менис. — У меня не было намерения допрашивать вас. Я спросил из участия.

— Или вы не верите, что я действительно слепой?

— Напротив, — ответил Менис.

Но рука человека уже метнулась вверх и на мгновение приподняла повязку. У него совсем не было глаз.

— Не надо, — воскликнул Менис, — я же сказал, что верю вам!

Он заметно побледнел.

— Почему, — нервно выкрикнул он, — черт побери, вы тогда здесь стоите и просите подаяние?

Унтер-офицер поправил свою повязку, а затем ответил:

— Я прошу не для себя. Но мои родственники так бедны, что я, с той пенсией, которую получаю, действительно самый состоятельный из них. Я им отдаю и часть своих денег, сколько могу. Но моя сестра, мать этой девочки, больна. Малышка вывела меня на улицу, чтобы я смог принести домой хоть сколько-нибудь. Все же слепому подают более охотно. Я и форму свою надел, сейчас же снова разрешено носить форму. Я подумал, если буду стоять здесь, то люди заметят, что у меня достаточно причин просить милостыню, и что-нибудь нам дадут.

Меня уже мутило от этой сцены. То, что Менис в своей манере выспрашивал все у нищих, мучил их, было мне отвратительно. По крайней мере, я с облегчением отметил, что ему и самому уже достаточно. Он сильно побледнел. Я никак не мог понять, почему же он ничего не дает этому человеку, и к тому же видел, как он подходит все ближе к нему и при этом продолжает пристально его разглядывать. Ребенок совсем испугался, ведь Менис разве что не орал на слепого.

— Был ли тогда, — в конце концов спросил я, злясь на его поведение, — в вашем полку прапорщик по фамилии Менис?

Одновременно я ощутил, как мой спутник крепко схватил меня за руку, словно хотел помешать мне договорить. Но унтер-офицер уже давал ответ:

— Менис? Да. У нас был прапорщик Менис, но всего несколько дней.

— Почему так? — спросил я.

— Он прибыл из другого полка и был с нами недолго, то есть до тех пор, когда меня ранило. Но и без того все уже было кончено.

— Но вы же еще видели его? — спросил я.

— Да, — сказал он.

Я как раз собирался добавить: «Вот же он, стоит перед вами», когда слепой продолжил:

— Я его видел. Он был последним, что я вообще видел.

Действие, которое оказали на Мениса эти слова, было ошеломляющим. Без сомнения, теперь он узнал слепого. Лицо его стало белым как снег, он смотрел на Лотта как на приведение; и даже я, совершенно сбитый с толку, запинаясь, спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Это случилось под Белградом, на мосту через Дунай, — произнес слепой. — Полки должны были его перейти, но остановились посредине и начали стрелять друг в друга. Прапорщик граф Хайстер, который нес штандарт, был убит, а я штандарт поднял. Под беспорядочным огнем, между людьми и лошадьми, которые сталкивались и катались по мосту, ко мне подъехал полковник и приказал, чтобы я передал штандарт прапорщику Менису. Так что я передал ему штандарт. Он едва успел схватить его, как сбоку мне в лицо прилетела пуля из карабина, и я упал с лошади. Последнее, что я видел, были тот прапорщик и штандарт.

Неожиданно Менис расстегнул пальто и из карманов пиджака вытащил деньги — видимо, все, что у него были: там были и крупные купюры — и сунул их в руки слепому, а затем потянул меня за собой прочь. Он вцепился в мое плечо и скорее бежал, чем шел, вниз по подъездной дорожке и после на боковую улицу. Губы его тряслись.

— Мне нужно поговорить с тобой, — выдавил он. — Я хочу тебе все объяснить. У тебя есть сигареты?

Я протянул ему сигарету. Он, однако, еще с минуту шел дальше, просто держа ее в руке. В конце концов, я решился его остановить и дал ему прикурить. Мелкие капли пота выступили у него на лице.

— Нам лучше зайти куда-нибудь, — сбивчиво предложил он, — где сможем поговорить.

Он огляделся, мы стояли перед дверью небольшой кофейни. Менис открыл дверь, но, увидев, что там полно посетителей, тут же захлопнул ее и заторопился дальше. Через несколько домов он заглянул в другую кофейню, но опять тотчас развернулся и устремился прочь и отсюда. Наконец, я настоятельно стал просить его так не волноваться.

— Ты просто не можешь ничего понять, пока я тебе не объясню!

Мне все-таки удалось заставить его идти спокойнее. Несколько раз он вытирал лоб рукавом и, казалось, с трудом держал себя в руках. Пару минут спустя мы подошли к Нойер-маркт и вошли в «Амбассадор». Холл отеля был пуст. Менис торопливо прошел мимо стойки, направился к столику с парой кресел, бросил на него шляпу и подозвал официанта.

— Давай сядем, — произнес он. — Мне необходимо что-нибудь выпить. Не был бы ты так добр, чтобы заплатить за нас. У меня, я думаю, — он порылся в карманах, — совсем не осталось денег.

Он встал, сбросил пальто и оперся обеими руками на спинки кресел. Он все еще был бледен. Появился официант. Менис заказал две рюмки коньяка. Я снова протянул ему сигареты.

— Пойми меня правильно, — сказал он, переводя одну спичку за другой, — дело вовсе не в том, что меня интересуют нищие. Как таковые они меня вообще не интересуют. Я обращаю внимание только на тех, кто стали ими из-за войны. Я просто не могу отделаться от этого. Я не верю, что эта война закончилась. Она все еще продолжается. Она продолжается в тех, кто был там, а теперь стоит на улице и просит милостыню. Она и во мне продолжается. Я долго этого не осознавал. Только тогда, когда с войной было покончено, я начал ее понимать.

Вернулся официант и принес коньяк. Менис опрокинул одну рюмку и тут же заказал еще одну. Я пододвинул ему свою. Он выпил ее и наконец немного успокоился.

— Когда война закончилась, я женился, — произнес он. — Мой брак принято считать счастливым, у нас дети, я ее люблю, я все еще люблю свою жену, хотя иногда у меня возникает чувство, что я никогда ее не любил. Возможно, я женился на ней просто потому, что она была там, когда там уже не было ничего, ничего из того, что меня не отпускает, хотя больше не существует. Ничего из того, что еще только будет, хотя уже давно позади. Ничего из того, что более реально, чем все, что реально теперь. Ты должен это понять! Послушай меня!

Холл был по-прежнему пуст, лишь иногда кто-нибудь проходил мимо, работник отеля или гость, но это нам никак не мешало. Лампа с темным абажуром освещала шелковое кресло, стеклянную поверхность стола, латунную оковку камина. Дым от наших сигарет растекался в сумраке помещения. С улицы едва долетал приглушенный гул. Можно сказать, что вокруг было тихо. И Менис рассказал мне свою историю.