Штандарт

7

Боттенлаубен, похоже, намеревался пережить сложившуюся ситуацию достойно и деятельно. Громким голосом он приказал убрать сабли в ножны и трогаться. Эскадроны перестроились в колонны и, гремя оружием и снаряжением, стали покидать деревню.

Крестьяне стояли перед своими домами и смотрели на нас. Я за спиной Боттенлаубена тайком жевал хлеб в качестве завтрака. Граф тем временем смотрел то прямо перед собой, то налево и направо, но, к счастью, ни разу не обернулся. С облегчением я заметил, что Мазепа намного свежее, чем я того боялся после поездки на Фазе. Он упруго шагал подо мной. Порывы ветра утихли. Но небо было очень пасмурным. Дивизия сливалась в единую массу — все эскадроны двинулись бок о бок к месту встречи между Караншебешем и Чепрегом, а наш фронт был обращен на юг. Орудия следовали позади, а пулеметные эскадроны слева от каждого полка.

Полки с грохотом двигались навстречу. Полк Марии-Изабеллы занял правый фланг дивизии, за ним следовали тосканские уланы и драгуны полка Кейта, и, наконец, Германский Королевский полк. Поскольку я командовал первым взводом первого эскадрона нашего полка, то оказался стоящим впереди и справа от западного крыла всей кавалерийской массы. Отдельно от своих солдат, лицом к эскадронам, выстроились их командиры, дальше — полковники, а справа, сразу позади них — четыре прапорщика со штандартами.

Рядом с каждым из полковников слева стояли верхом адъютант и капеллан в облачении. Облачения блестели золотом и переливались на свету. Командир дивизии и его штаб остановились напротив центра. Было видно, как сверкает алая подпруга седла генерала.

Когда построение завершилось, на несколько минут воцарилась тишина.

Затем прозвучала труба, и командиры эскадронов, а также полковники со своими штабами и командир дивизии со своей группой подъехали к нам.

Штандарты, слегка наклонившись вперед, двинулись к своим полкам. Наконечники их древков сверкали. Они замерли на некотором отдалении. Поступила команда воздерживаться от длинных речей и напомнить солдатам об их долге. Полки заново произнесли присягу.

Командиры взводов тоже развернули лошадей и посмотрели своим людям в глаза. Затем полковые адъютанты стали громко и четко произносить слова клятвы, духовенство подняло распятия, и так, глядя на распятого Христа и на знамена, солдаты должны были повторять за ними. Адъютанты начали:

— Клянемся перед Всемогущим Господом священной клятвой…

Солдаты механически повторили:

— Клянемся перед Всемогущим Господом священной клятвой…

— …что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину…

— …что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину… — повторили солдаты.

И так предложение за предложением.

Каждый раз, когда солдаты заканчивали говорить, по рядам проносился еле слышный ропот. Офицеры и командиры взводов наблюдали за подчиненными, чтобы убедиться, что все повторяют. Все повторяли.

Некоторые офицеры повторяли то, что говорили адъютанты, на языках своих солдат. И солдаты повторяли эти слова на своих языках.

Клятва была принесена.

— Да поможет нам Бог! Аминь.

— Да поможет нам Бог! Аминь, — повторили солдаты, и снова по рядам как будто волной пронесся ропот. Потом наступила полная тишина. Где-то заржала лошадь. Священники медленно опустили распятия, офицеры мгновение молча смотрели солдатам в глаза, затем развернули лошадей.

Пока приносилась присяга, я заметил, что какой-то офицер на сером коне с черной гривой и хвостом проехал между колоннами — немецкой рысью, слегка наклонившись вперед. Как ни странно, впереди него бежали две собаки с густой серой шерстью. Казалось, он хотел убедиться, что солдаты исправно повторяют клятву. Я подумал, что ему следовало бы оставить собак дома. Присутствие этого офицера вызвало волнение: где бы он ни проезжал, внезапно огибая крылья колонн, лошади ему уступали, даже шарахались, — скорее, наверное, от собак, которые бежали, опустив головы и хвосты. В общем-то, лошади не боятся собак, даже тех, к которым они не привыкли. Все действия этого офицера казались вычурными, и он явно был не из нашего полка. Вскоре он скрылся из виду.

Тем временем труба дала сигнал начать марш. Командир дивизии и наш полковник приблизились к моему крылу, Боттенлаубен громким голосом повторил приказ, галопом прискакал к нам и повторил приказ двум ротмистрам передо мной. Оттуда, где остановился наш эскадрон, полк, а за ним вся дивизия начали движение шеренгами по четыре человека. Мы следовали за штабом дивизии. Образовалась огромная колонна, из-под копыт поднималась пыль. Передо мной ехали полковник со своим штабом и Хайстер, несший штандарт, затем следовал Боттенлаубен, а за ним я перед своими людьми. Штаб дивизии был в сотне шагов впереди нас.

Подъехали Кох и Аншютц, мы поздравили друг друга с удачной позицией нашего крыла: нам хотя бы не нужно было глотать пыль. Оглянувшись назад, мы увидели, что колонна окутана пылевой тучей. Подобно дыму от огня, она поднималась из-под копыт лошадей и почти скрыла значительную часть тех, кто шел за нами. Трубачи заиграли марш под названием «Отбытие из Трюбау», а потом и другие подобные марши.

— Кто это был, — спросил я, — всадник, который проскакал между колоннами во время присяги? Вы, наверное, тоже его видели, с ним еще были две большие собаки. Что за нелепость брать с собой таких зверюг, да еще во время присяги!

Аншютц рассмеялся и сказал:

— Это офицер из ставки дивизии, из резерва, ротмистр барон Хакенберг. Он отвечает за связь с командованием корпуса. Очевидно, он хотел проследить, все ли приносят присягу. С ним всегда собаки, и с ними никто не будет ничего делать, потому что, во-первых, они никого не кусают, а во-вторых, с ним никто не хочет связываться. Вероятно, у него есть некое влияние. В любом случае, это непростой человек и такие мелочи сходят ему с рук.

— Лошади его испугались, — сказал я.

— Ну да, — сказал Аншютц.

— Что ж, — произнес Боттенлаубен, — что вы скажете о том, верно ли произносили клятву? Все в порядке?

— Пока что да, — сказал Кох.

— Пока что да?

— Пока что да.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — ответил Кох. — Я просто хотел сказать, что барышни в деревне рассказывали, что рядовые решили без колебаний произносить присягу.

Он немного покраснел, возможно, потому, что мы снова проходили через Караншебеш и на улицах стояли крестьяне с женами и их дочери. Но когда поднялась пыль, они немедленно попрятались по домам. Огромные облака песчаной пыли тянулись из-под копыт нескончаемой кавалькады. Деревня наполнилась стуком копыт и колес орудий, ржанием лошадей, которые наивно радовались, полагая, что возвращаются в конюшни, и звуками труб. Я спросил Аншютца, знает ли он лично ротмистра Хакенберга.

— Нет, — сказал он, — я с ним не знаком. Но, — добавил он, поскольку у него были обширные познания обо всех, кто служил в армии, — у него есть младший брат из капрарских драгун, он капитан, и он огромного роста. Также говорят, что он необычайно силен. Я немного знаком с ним.

— Почему с ним собаки?

— С нашим?

— Да.

— А почему нет? Что еще ему с ними делать? Это его собаки, и ему просто некуда их деть.

— Они всегда с ним?

— Да.

— И он, — спросил я не сразу, — из резерва?

— Раньше он был профессиональным военным.

— И что он делает сейчас?

— Сейчас?

— Да, чем он занимается, когда не присматривает за солдатами и не пугает собаками лошадей?

— Не знаю. Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду: откуда он вообще взялся?

— Тоже не знаю. Кроме него и его брата, я не знаю никого из его людей.

— Он давно здесь?

— Несколько недель.

Боттенлаубен сказал, что знает в центральной Германии одну семью с фамилией Хакенберг. Они могут быть родственниками. Он довольно долго рассказывал про этих немцев, но я вскоре перестал слушать его рассказ. Караншебеш остался позади, путь стал однообразным, и я начал клевать носом в седле. Сказывалась усталость от бессонных ночей. Поступила команда ускориться, и мы минут двадцать шли рысью, но в конце концов вновь сбавили темп. Остальные продолжали болтать, но я больше не участвовал. Только в Эрменьеше я снова выпрямился. Гусары стояли перед своими квартирами и с интересом смотрели на нас. Боттенлаубен, качая головой в своем большом кивере, проехал мимо них, не выказав никакого внимания.

После Эрменьеша дорога поворачивала на юг. Снова подул западный ветер, и теперь пыль уносило в сторону от нашей колонны. Я задремал. Я действительно очень устал.

Глаза мои были открыты, но на самом деле я ничего перед собой не видел. Трубачи перестали играть, и лязг оружия, топот копыт по песку и приглушенные разговоры вокруг меня слились в один сонный звук. Вокруг тянулась плоская равнина, я ездил здесь только ночью, но и теперь, при свете дня, ничего интересного вокруг не наблюдалось. Небо было темно-серым, низко провисшие кучевые облака вуалями пролетали над нами. В полях бродили вороны. Когда мы приближались, они с карканьем уносились прочь.

Передо мной размеренно покачивались лошадиные крупы и спины офицеров полкового штаба, казалось, они будут двигаться так вечно. Хайстер прислонил древко штандарта к плечу, скрестив руки, в которых держал поводья. Он ехал, наклонясь вперед, над его головой колыхался квадрат штандарта, связка лент раскачивалась, словно метроном, взад-вперед при каждом шаге его лошади. Иногда лошадь ступала не в такт, и штандарт повторял за ней это движение. Я подумал о Фазе, ход которой был очень похож на ход лошади Хайстера. Я хотел оглянуться, чтобы посмотреть, как там Фаза, но тут же почувствовал, что не могу повернуть голову от усталости. Я снова следил за движениями штандарта, это было единственное, что на фоне хмурого неба осталось в поле моего зрения. Я подумал, что плохо, когда штандарт так бессмысленно качается из стороны в сторону. Как болванчик, который просто кивает головой. Затем мне подумалось, что люди могут потерять уважение к штандарту из-за того, что Хайстер несет его так небрежно. Я бы нес его совсем по-другому. А он качается как маятник. Не хватало только характерного звука: тик-так, тик-так, тик-так…

Я вздрогнул: мне вдруг показалось, что я заснул. Ветер усилился, порыв подхватил штандарт и развернул его. Сверкнул двуглавый орел. Сзади послышалось беспокойное ржание лошадей. Рядом с копытами Мазепы показались две большие серые собаки с опущенными головами и хвостами, а мгновение спустя рядом со мной возникла черноволосая голова. Человек, сидящий на коне, был немногим выше среднего роста, очень стройный и худощавый. Ему было чуть больше пятидесяти, форма была изношена, а меховой воротник и золото аксельбантов потерлись. Кожа лица была смуглая, лицо очень узкое, щеки и подбородок тонули в темной бороде. Однако в тени шлема глаза казались такими синими, что мерцали даже сквозь веки, когда он их опускал. Он обратился ко всем нам и представился:

— Хакенберг.

При этом между обесцвеченной перчаткой из оленьей шкуры и меховым рукавом обнажилось запястье: это был самый тонкий сустав, который я когда-либо видел у мужчин. В довольно старомодной манере он спросил, может ли он иметь удовольствие стать частью нашей компании. Боттенлаубен ответил, что для нас нет ничего лучше. Глаза графа весело сверкнули, как будто он ожидал развлечения от присутствия этого старика. Но если бы мы знали, каких развлечений мы можем от него ожидать, мы бы послали его подальше как можно скорее.

Тем временем его буланый конь вытянул голову вперед, втянул ноздрями воздух и двинулся вперед с той же небрежностью, что и собаки, которые теперь бежали перед нами.

Поначалу наших лошадей беспокоило присутствие этих собак, но вскоре они как будто привыкли к их обществу.

Хакенберг говорил о самых разных вещах, остальные ему отвечали, а я тем временем заметил, что вдали уже показались крепость и холмы за Белградом. Я, должно быть, долго дремал в седле, потому что у меня вдруг возникло ощущение, что уже совсем поздно, уже давно за полдень. В самом деле, оказалось, что уже половина второго. Мы спешились, переседлали лошадей. Задымили походные кухни, солдаты и офицеры принялись за обед. Офицерам подали куриные консервы на жестяных тарелках. Появилось венгерское столовое вино. Вокруг походного стола для штаба дивизии поставили несколько стульев; генерал попросил полковника фон Владимира сесть с лейтенантом Кляйном и принять участие в трапезе.

Хайстер, воткнув штандарт древком в песок, подошел к нам с жестяной тарелкой в руке. Хакенберга пригласили быть нашим гостем. Ели стоя. Хакенберг рассуждал о том и о сем, а Кох протянул объеденные куриные кости его собакам. Собаки сперва недоверчиво прижали уши, но затем принялись за кости. Боттенлаубен сказал, что собак нельзя кормить длинными костями, они могут ими подавиться, на что Хакенберг ответил, что его собаки не подавятся ни при каких обстоятельствах. Теперь и Хайстер бросил им кости. Но когда он захотел подойти к ним ближе, они оскалили зубы и зарычали. Собаки производили впечатление совершенно диких и злобных тварей. Хайстер отступил, а Хакенберг крикнул: «Тихо!», после чего собаки вернулись на свое место. Хакенберг быстро взглянул на Хайстера и, пока мы закуривали, сказал:

— Прапорщик, кажется, вы не понравились собакам.

Хайстер возмущенно ответил, что весьма сожалеет об этом.

— Как зовут собак? — спросил Боттенлаубен.

— У них нет имен, — сказал Хакенберг. — Я всегда называю их собаками. Мне нет нужды их различать, они и так всегда вместе.

Тем временем собаки сели и внимательно смотрели на Хакенберга. Оба были самцами, взрослыми животными с густой и длинной шерстью. Когда мы вновь засобирались в путь, Хайстер прошел вперед, сел на лошадь и выдернул штандарт из земли. Хакенберг остался стоять с нами.

— Тот прапорщик, — спросил он, имея в виду Хайстера, — самый старший в полку?

— Да, — сказал Аншютц.

— А этот прапорщик, — указывая на меня, — моложе?

— Да, — сказал Боттенлаубен. — Ему тут особо нечем заняться, так как есть другой прапорщик старше, — казалось, он не воспринимал старика всерьез.

— Есть ли еще в полку прапорщики? — спросил Хакенберг.

— Нет, — сказал Аншютц.

— Соответственно, — заметил Боттенлаубен, — этот прапорщик здесь второй по возрасту.

— То есть, — сказал Хакенберг, взглянув на Боттенлаубена, — это также значит, что этот прапорщик, — он указал на меня, — должен будет взять штандарт, если первый, — указывая на Хайстера, — скажем, куда-то денется.

— Совершенно верно, — ответил Боттенлаубен.

Должен признать, что у меня возникло очень странное чувство, когда Хакенберг вдруг заговорил о неких обстоятельствах, при которых я мог бы нести штандарт. Внезапно я понял, что и сам об этом думал, но не хотел себе признаваться. И когда Хакенберг сказал о такой возможности, я уже знал, что думал об этом раньше. Хакенберг повернулся ко мне.

— Ты хочешь нести штандарт? — спросил он.

В тот момент я не знал, что на это ответить. Наконец я сказал:

— Да, почему нет. Но как я могу его нести? Хайстер старше меня. Это его право.

— Ну, — сказал Хакенберг, — может, он отдаст его тебе.

— Мне?

— Да.

— Но почему он должен отдавать его мне?

— Потому что это вполне вероятно. Давай спросим у него?

— Спросим?

— Да.

— Отдаст ли он мне штандарт?

— Да.

— Он не сможет.

— Почему?

— Потому что у него нет такого приказа.

— Но ты бы его взял?

— Да.

— Давай его позовем.

— Что же, — засмеялся Боттенлаубен. — Давайте!

— Что? — спросил Хакенберг.

— Спросим у прапорщика, захочет ли он передать знамя за спиной у полковника или нет.

— Граф, — сказал Хакенберг, — штандарты переходят в другие руки, даже если никто не хочет их передавать. А тут два прапорщика.

Мы посмотрели друг на друга, потом Боттенлаубен со смехом сказал:

— Зовите его!

Аншютц, тоже улыбаясь, крикнул:

— Хайстер! Пожалуйте к нам!

Хайстер повернулся в седле, остановил свою лошадь и, когда мы его догнали, спросил:

— Что случилось?

— Дело в том, — сказал Боттенлаубен, ухмыляясь, — что господин фон Хакенберг хочет спросить вас, не хотите ли вы передать знамя Менису.

— Хочу ли я передать знамя Менису?

— Да.

— По чьему приказу?

— Без приказа. По собственному желанию.

Хайстер посмотрел на Хакенберга и нахмурил брови. У него были черные блестящие брови, которые казались приклеенными к его довольно бесцветному лицу.

— Господин ротмистр, — сказал он резко и даже встревоженно, — почему у вас возникла такая идея?

— Ну-ну, — успокаивающе сказал Хакенберг, — вам не о чем беспокоиться.

— Кому пришла в голову эта идея?

— Какая идея?

— Спросить, хочу ли я отказаться от штандарта.

— Мне пришла в голову. Менис только сказал, что примет его, если вы отдадите.

— Что ж, — сказал надменно Хайстер, — ему придется долго ждать.

Ситуация все больше меня раздражала и казалась неуместной. И я уже собирался сказать Хайстеру, чтобы он не забивал себе этим голову. Однако Хакенберг опередил меня и произнес:

— О, не говори так. Штандарт тебе не принадлежит. В любой момент ты можешь его лишиться, а Менис его подхватит. Можешь заболеть или сломать ногу. Тогда он тоже его заберет. Тебя могут убить. Тогда он тоже ему достанется.

Хайстер выглядел слегка ошарашенным.

— Сейчас мы едем на фронт, — продолжал Хакенберг. — И тебя могут убить. Согласись с этим.

— Пожалуйста, — сказал Хайстер, — если вы так считаете. Но точно знать нельзя, погибну я или нет. Говорить об этом бесполезно.

— Что ж, — ответил Хакенберг, — вовсе не бесполезно.

— То есть?

— Вам же интересно было бы узнать, погибнете вы или нет.

— Конечно. Но поскольку этого никто не может предсказать, гадать по этому поводу бессмысленно.

— К смерти всегда нужно быть готовым, — сказал Хакенберг. — Кстати, предсказатели тоже найдутся. Цыган смог бы это сделать. Или цыганка. Верно?

Он смотрел на Хайстера, и мне все больше казалось, что поведение старика того действительно раздражает. Хайстер ответил не сразу, лицо его покраснело. На мой взгляд, было бестактно со стороны Хакенберга намекать на чью-то смерть, когда все мы отправляемся на фронт.

— Я не верю, — сказал Хайстер, — в способности цыган предсказывать будущее. Да и цыган тут никаких нет.

— Вот как? — спросил Хакенберг, забавно оглядываясь, словно бы в поисках цыган. — Тогда другие тоже могли бы погадать. Если хочешь, я мог бы попробовать.

— Вы, господин ротмистр?

— Да. Я не придаю значения таким вещам, да и предсказываю всегда неточно. Но те, кто меня знает, говорят, что иногда у меня получается. Дай руку. Правую.

Мы переглянулись. Попытка старика предсказать чью-то смерть произвела на всех нас тяжелое впечатление, только Боттенлаубен засмеялся и затряс своим большим кивером. Он потешался над предложением Хакенберга, но у меня возникло такое чувство, что вся эта ситуация сложилась неслучайно. Хайстер явно откуда-то знал Хакенберга. Я бы даже сказал, что они давно знакомы. Хайстер смотрел на ротмистра, как будто тот действительно знал будущее. Возможно, он был легковерен или суеверен. Хайстер снял правую перчатку и протянул ладонь Хакенбергу. Хакенберг взял его руку и стал рассматривать ладонь.

Тем временем мы подошли к бревенчатой дороге, той самой, по которой я проезжал и этой, и прошлой ночью. Путь был свободен. Сквозь заросли высохшего болотного тростника мы видели, что по мосту вверх все еще идут обозы. По одному мосту эшелоны шли с венгерского берега на сербский. По другому — с сербского на венгерский. И выглядело это вполне естественно, словно их и строили с этой целью. Перед нами по мостам серой змеей ползли колонны. Каски пехотинцев сливались в сплошную колышущуюся дугообразную волну, музыканты играли марши. Их было слышно издалека, мелодию доносил ветер. За колонной проследовали две телеги, покрытые светлым брезентом, выгоревшим и казавшимся белым в тусклом осеннем свете. За мостом возвышалась Белградская крепость.

Хакенберг между тем все еще разглядывал руку Хайстера, затем снял правую перчатку и посмотрел на свою правую ладонь. Рука у него была узкая и загорелая. Остальные внимательно наблюдали за его движениями. Наконец, небрежным жестом он отпустил руку Хайстера и сказал:

— Я не хочу никого расстраивать предсказаниями близкой смерти. Нехорошо быть слишком точным в предсказании чьей-либо судьбы. Иначе в нее действительно может затянуть. Скорее, я хочу дать тебе некоторую свободу действий. Я скажу так: один из нас умрет. Ты или я, один из нас не переживет эту кампанию.

Он снова надел перчатку.

На Хайстера и на всех нас это сообщение произвело сильное впечатление. Прапорщик покраснел, но затем попытался рассмеяться и сказал:

— Ну и что? Это все? Теперь я знаю столько же, сколько и раньше! Когда ты говоришь мне, что один из нас умрет, это не сильно отличается от утверждения о том, что на войне каждый десятый или двадцатый солдат погибнет. Шансы для меня одинаковы. Я могу погибнуть или не погибнуть. Вот и все.

— Нет, — возразил Хакенберг, — если я говорю тебе, что один из нас погибнет, это значит, что погибнет один из двоих.

Мне казалось, он получает удовольствие от происходящего. Остальные не знали, что сказать. Только Боттенлаубен снова засмеялся:

— Ну и прекрасно! Но серьезно, — обратился он к Хакенбергу, — не стоит расстраивать прапорщика такими вещами, господин фон Хакенберг. Ему нужны железные нервы.

— Они у меня есть, — сказал Хайстер. — Никто не может предсказывать будущее. Так что меня совсем не трогает, когда кто-то делает подобные заявления. Но даже если бы я хотел поверить господину ротмистру, я все равно не знаю, кто из нас останется в живых. И мне, — добавил он, — так же мало интересна его дальнейшая жизнь, как и ему моя.

Хакенберг рассеянно выслушал его слова. Он задумчиво смотрел на бегущих перед нами собак, затем произнес:

— Тот из нас, кто мудрее, вероятно, останется в живых.

— Господин ротмистр, — сказал Хайстер, — как же узнать, кто мудрее? Люди не всегда получают пулю по глупости.

— Конечно, иногда так бывает. Более мудрый избегает ситуаций, которые бессмысленно подвергают его опасности, в то время как менее мудрый обычно недостаточно мудр, чтобы это понять. Более глупый — в невыгодном положении. Если мы захотим выяснить, кто из нас умнее, то есть простое средство.

— Какое?

— Будем по очереди задавать друг другу вопросы. Первый, кто не сможет ответить, проиграл. И он, соответственно, глупец.

— Это как-то по-детски! — воскликнул Хайстер. — Есть вопросы, на которые нет ответа. И вопросы о вещах, о которых другой не осведомлен. И это не будет доказательством глупости.

— Доверимся друг другу, — сказал Хакенберг, — будем задавать справедливые вопросы. В отношении меня ты можешь быть уверен, так и будет. Я думаю, что ты тоже будешь честен.

В этот момент наши лошади вступили на бревенчатую дорогу. Бревна гремели под копытами. Было уже видно, как мерцает за камышами Дунай. Музыка впереди нас стала громче. Оркестры заиграли «Марш принца Евгения», а пехотный полк с ходу двинулся на Белград.

Боттенлаубен ухмыльнулся спору Хайстера и Хакенберга и тряхнул кивером, на котором затрепетали дубовые листья, сказав:

— Ну, спросите о чем-нибудь приятном!

Хайстер, казалось, задумался, но внезапно сказал Хакенбергу:

— Можешь, господин ротмистр, для простоты сказать сразу, кто из нас погибнет? Но ты ведь не знаешь. Вполне возможно, что мы оба погибнем или ни один из нас. Ты просто ничего не знаешь. Однако, поскольку ты делаешь вид, что что-то знаешь о будущем, о потустороннем мире и тому подобном, и поскольку я заинтересован в этом в основном потому, что ты уверен в моей смерти на пятьдесят процентов, скажи мне: что происходит с нами, когда мы умираем?

Хакенберг на мгновение взглянул на Хайстера, одарил его улыбкой и ответил:

— Нас хоронят.

При этом он поднял поводья и снова уронил их на шею коня.

— Нет, — сказал Хайстер, — я имею в виду: если мы погибнем, то куда мы попадем?

— В списки погибших, — ответил Хакенберг.

— Нет, — воскликнул Хайстер, — я хочу знать: что от нас останется?

— Слава, — сказал Хакенберг.

Он насмешливо посмотрел на Хайстера. Пришлось признать, что он был абсолютно прав в своих ответах. Их простота была поразительной, и против нее нельзя было возразить. Особенно слава была чем-то, что должно было удовлетворить каждого солдата.

Но Хайстер придерживался другого мнения.

— Ты уходишь от ответа, — воскликнул он. — Ты ничего не знаешь и просто уклоняешься!

— Нет, — сказал Хакенберг. — Ты неточно задаешь свои вопросы. Ты спрашивал о вещах, на которые я не могу дать ответ. Не потому, что я не знаю, а потому, что ты мне не поверишь. Тогда ты бы сказал, что я должен тебе что-то доказать. Вместо этого я дал только однозначно верные ответы. Или нет?

— Да, они верные, — сказал Хайстер, — но они совсем поверхностные…

— Как и твоя оценка ситуации, в которой мы оказались. Ты спрашиваешь о вещах, которые не понимаешь. В любом случае, ты задал свои вопросы. Но я не хочу быть мелочным. Задай мне другие вопросы! Теперь ты можешь спросить меня о вещах, которые я не обязательно должен буду доказывать, но которые могут тебя интересовать. Например, хочешь знать о своем происхождении?

— Откуда я?

— Да. В конце концов, чем меньше вы знаете о своем происхождении, тем больше оно вас интересует. Ведь важно знать не только о том, откуда вы, но и то, о чем ты не спрашивал: а именно, что дальше. Тебе интересно узнать, откуда ты?

Этот вопрос вдруг привел Хайстера в замешательство, я не понимал почему. Но он успокоился и сказал:

— Если бы я это забыл, то посмотрел бы в приходской книге.

— Этого, — сказал Хакенберг, — может оказаться недостаточно. Есть много всего, чего нет в «Готском альманахе» и в других книжках в мягкой обложке. Здесь, например, за одним-единственным исключением, присутствуют славные люди, в основном дворяне, которые происходят от крестьян, а те, согласно легенде, произошли от богов. Это неплохое происхождение. Но об этом постоянно забывают. Если знаешь своих предков, расскажи о них сам. А теперь я задам свои вопросы, ответы на которые ты должен мне дать.

Хайстер попытался улыбнуться и высокомерно сказал:

— Пожалуйста! Я готов.

При этом он заметно побледнел, а я не мог понять, почему этот разговор так на него действует — похоже, он поверил в предсказание Хакенберга. Мгновение ротмистр задумчиво смотрел на своих собак, бегущих впереди нас. Тем временем снова послышалась музыка, теперь уже громче. Последний пехотный батальон переходил мост перед нами, мы были не более чем в тысяче шагов от него.

— Вы все думаете, — сказал наконец Хакенберг, и было не совсем понятно, кого он имел в виду, — вы думаете, что вы благородного происхождения. Но, может, все обстоит иначе. Так что сначала скажи мне, кто ты.

— Кто я?

— Да, ты — кто ты и как тебя зовут?

Теперь Хайстер должен был, в своем духе, сказать, что вопрос нелепый. Однако вместо этого он вовсе не засмеялся, а странно застенчиво посмотрел на Хакенберга и ответил:

— Меня зовут Макс Эмануэль граф фон Хайстер.

В то же время он вновь побледнел и с этой минуты не спускал глаз с Хакенберга, как будто был околдован им.

— Хорошо, — сказал Хакенберг. — Ответ дать было несложно. И на второй вопрос ответ вряд ли будет труднее. Кто был твой отец?

Должен признать, что мы готовы были уже посмеяться над простотой этих вопросов, но почему-то не засмеялись, а Хайстер ответил:

— Мой отец был Карл Людвиг граф фон Хайстер, барон фон Тахшперг и Санкт-Магдалененкирхен, владетель фиденкомисса[4] в Портендорфе. Я его второй сын. После моего отца владетелем фиденкомисса является мой старший брат Октавиан.

Тем временем Хакенберг смотрел на губы Хайстера и шевелил своими губами, как будто сам произносил эти слова. И в то же время он кивал головой, словно бы в знак того, что его устраивает каждое слово. Затем, когда Хайстер закончил, он сказал:

— Очень хорошо. А кем был твой дед?

Хайстер побледнел, как будто ему стало плохо. Он начинал ответ несколько раз, но ничего не получалось. Мы смотрели на него как завороженные. Хотя никто не понимал, что происходит, но несомненно, во всем этом было что-то чрезвычайно зловещее. Все мы ощущали растущее напряжение. В повисшей паузе лошади все так же продолжали шагать, гремела дорога, мы все ближе подходили к мосту. Последние ряды пехоты уже вышли на мост и переходили реку. Музыка стихла — из-за сильного ветра, сквозившего над водой.

На лбу у Хайстера выступил пот, и, наконец, он сказал тоном человека, у которого парализован язык и который все же пытается заговорить:

— Моим дедом был граф Леопольд фон Хайстер, владетель фиденкомисса в Портендорфе.

— Неверно! — сказал Хакенберг.

Внезапно его голос стал совсем другим, и он выпрямился в седле.

— Ваш дед был неизвестно кто. А отец был ребенком совершенно других людей. Настоящий Карл Людвиг фон Хайстер умер, когда ему было два дня от роду. Он был последним из пяти братьев и сестер; до него в семье рождались только девочки. Чтобы наследство не перешло в чужие руки, Леопольд Хайстер купил мальчика у цыган, разбивших лагерь недалеко от Портендорфа. Вот кто твой отец. Ты сам это знаешь, это скрывали, но ты это знал. Если не так, возрази! Ты мог бы дать мне правдивый ответ, если бы захотел. Однако ты предпочел солгать. Но прапорщику нельзя лгать, особенно когда он несет штандарт. Бродягам штандартов не дают. Тебе придется его отдать. Я задал свой вопрос, а ты на него не ответил.

С этими словами он махнул рукой остальным и поскакал прочь от нас. Мы подошли к берегу. Перед нами лежал пустой мост. Хакенберг преодолел крутой склон, уходящий с дороги вниз, его конь передними копытами ступил на насыпь из дерева, земли и камней и поскакал вдоль реки. Собаки бежали перед всадником. Все они скрылись из виду в зарослях ив возле воды. Полк вступил на мост.

Хайстер был бледен, как мел. Он не мог произнести ни слова. Сильный порыв ветра, дувшего вдоль реки, подхватил штандарт и развернул его. Двуглавый орел засиял и протянул когти в сторону Белграда. Мы в смущении смотрели под ноги лошадям. Прежде всего, тот факт, что Хайстер не стал возражать Хакенбергу, лишил нас возможности сейчас обратиться к нему. Было совершенно непонятно, откуда Хакенберг знал то, что сказал. Но сам Хайстер, казалось, согласился с тем, что ему сказали; он действительно знал все это давно. Цыгане тоже могут быть честными людьми. Но тогда им не позволительно притворяться графами. Боттенлаубен, поскольку он сам был графом, расстроился больше всех из нас. Ситуация была очень неприятная. Мы чувствовали, что случившееся на наших глазах имеет большее значение, чем просто раскрытие подлога в семье. Тут было что-то, касающееся нашего прошлого вообще. Тем временем полк уже шел по настилу моста. Доски грохотали под сотнями копыт. Хайстер, не оборачиваясь, ехал впереди нас. Он сидел сгорбившись, а порывистый ветер терзал штандарт, словно его уже не было в руке Хайстера.

По другому мосту, в двухстах шагах справа, эшелоны шли с сербского берега на венгерский. Через несколько минут мы достигли середины реки. Весь полк Марии-Изабеллы, вероятно, уже был на мосту, а первый эскадрон тосканских улан был готов на него вступить.

Вдруг процессия позади нас остановилась.