Штандарт

8

Мы поняли это, потому что грохот досок за спиной внезапно стих. Мы сами, вместе со штабом, тоже остановились. Действительно, как ни странно, полки прекратили движение, как будто знали, что придется остановиться именно здесь. Затем наступила полная тишина, в которой было слышно только течение реки и свист ветра.

Мы повернулись в седлах, увидели шеренги по четыре человека, стоящие неподвижно, и Боттенлаубен произнес:

— Что это? Что происходит?

Лица четырех всадников в первом ряду — унтер-офицера и трех рядовых, — а также лицо трубача, остановившегося рядом с ними, имели странное выражение: унтер-офицер и трубач смотрели на нас почти смущенно, трое рядовых избегали смотреть на других, глядя прямо перед собой. Плоские славянские крестьянские лица выражали только одно, но это было достаточно ясно: они не хотят идти дальше.

— Ну и? — закричал Боттенлаубен. — Что случилось?

Подобный вопрос задавали и другие командиры своим солдатам. Тут и там офицеры и унтер-офицеры разворачивали коней, чтобы крикнуть своим людям: «Вперед!» или «Продолжать движение!» Но никто из солдат не трогался с места. Полки остановились, словно их пригвоздило к мосту.

С другого моста вновь донесся грохот и гул эшелонов.

— Вот, — произнес Аншютц, роняя поводья на шею лошади, — началось!

— Что? — воскликнул Боттенлаубен.

— Мятеж.

Боттенлаубен отреагировал не сразу. Но несколько секунд спустя он медленно вытащил свою большую саблю, развернул коня и проехал несколько шагов назад к голове эскадрона. Штабные и генерал тоже развернулись и подъехали к нам.

— Что там? — спросил генерал.

Но никто не ответил.

Штандарт затрепетал в руке Хайстера, который тоже повернулся и рассеянно смотрел на всю картину — так, словно это было не его дело.

Боттенлаубен подъехал вплотную к одному из драгун в первой шеренге, почти что въехал в их строй. Ноздри его лошади едва не касались груди солдата.

— Вперед! — приказал он.

Но рядовой не двинулся с места. Он упрямо смотрел прямо перед собой, хотя близость ротмистра заставила его напрячься и он покраснел.

— Вперед! — крикнул Боттенлаубен, и голос его дрогнул.

Солдат по-прежнему не двигался с места, а остальные исподлобья косились на ротмистра.

Боттенлаубен выпрямился в седле, отвел руку как можно дальше и изо всех сил плашмя ударил саблей по шлему солдата. Последовал пронзительный звук, человек под тяжестью удара покачнулся, а лезвие сверкнуло как вспышка.

Мгновение длилось молчание, затем по рядам солдат пронесся ропот, который быстро перешел в крик, и в следующий момент весь полк, а также, вероятно, и колонна улан, все еще находившаяся на берегу, огласили окрестности таким ревом, какого я никогда прежде не слышал.

Этот рев сотряс воздух, он длился недолго, но казалось, что это не секунды, а минуты. Рев все не ослабевал, и не было никаких признаков того, что он скоро закончится. Рядовые, которые, как казалось, никогда не посмеют покинуть дивизию и отказаться от военной службы, ревели, их лица было не узнать. Мы не знали, что делать, и не могли отвести от них глаз. Мы догадывались, что что-то назревает, но не думали, что нечто столь странное и непонятное для нас, столь чуждое, скрывалось в их нутре. Они были похожи на вышедшее из-под власти пастуха стадо. И хотя солдаты не делали ничего, а только кричали, крик этот вытряхнул из них все, что делало полк полком, великим инструментом силы, полным смысла, единства, объединенным исторической миссией, орудием мировой политики. Казалось, что шлемы и мундиры, знаки отличия и кокарды с вензелями императоров опали с людей, что лошади и сбруя исчезли, а остались только нескольких сотен голых польских, румынских и русинских крестьян, которые больше не чувствовали ответственности за судьбу мира под властью императора.

Офицеры пытались что-то друг другу сказать, но их больше не было слышно, они просто беззвучно шевелили губами. Колонны на другом мосту остановились, и люди оттуда смотрели на нас. Командир дивизии приказал дать команду «смирно!». Трубачи затрубили, и звук их труб сначала еле прорывался сквозь рев, но затем взял верх. Рев стих.

Снова наступила тишина, в которой шумели только ветер и река. Офицеры смотрели друг на друга.

— Мило, не правда ли? — сказал Боттенлаубен, глядя на обломок сабли, который он все еще держал в руке, и швырнул обломок в воду. В этот момент Йохен, остановившийся в конце эскадрона, выехал вперед, вытащил из ножен свою саблю и протянул ее ротмистру. Боттенлаубен взглянул на него, затем кивнул и взял оружие.

— Господин граф, — сказал Йохен, — ребята категорически не хотят идти дальше.

— Вот как? — вымолвил Боттенлаубен. — Категорически?

— Да. Они говорят, что если перейдут реку, то уже не вернутся. Там, мол, уже французы, и нас всех возьмут в плен. Должно быть, они слышали это от гусар.

Боттенлаубен повернулся в седле и взглянул на полковника. Мгновение спустя полковник пришпорил лошадь. Он ехал вдоль колонны и, дойдя до второго взвода нашего эскадрона, остановился, приподнялся в стременах и крикнул:

— Солдаты!

Лица рядовых обратились к нему.

— Кто, — громко вопросил он, — приказал вам остановиться здесь?

Из колонны раздался глухой ропот.

— Ну? — крикнул он. — Кто отдал вам приказ, противоречащий моему? Я приказал идти вперед. Кто велел вам остановиться здесь? Я хочу, чтобы он вышел вперед и признался, что отменил мой приказ, и я призову его к ответу!

Воцарилась полная тишина.

— Ну? — крикнул полковник, доставая пистолет и поднимая его. Никто не ответил. Полковник приставил дуло пистолета к груди ближайшего из солдат.

— Какой негодяй, — закричал он на него, — приказал тебе остановиться здесь?

В эту секунду все офицеры устремились к полковнику, намереваясь встать между ним и солдатами. Антон, остановившийся в конце первого эскадрона, вышел из строя и оказался рядом со мной. Он надул щеки, как обычно, когда случалось что-то неприятное, но я не обращал на него внимания.

— Итак, — кричал полковник солдату, — ответишь ты или нет?

Вокруг поднялся угрожающий гул. Солдат побледнел и заикаясь ответил, что никто приказа не отдавал.

— Почему же тогда, — заорал полковник, — вы остановились?

Солдат ответил что-то на своем родном языке, так что мы не поняли, но вслед за ним из шеренги вышел другой, высокий солдат с решительным округлым лицом и нахмуренными бровями, и ответил громко на ломаном немецком: кто-то один не может нести ответственность, они все решили не идти дальше. В этот же момент из строя раздались громкие выкрики.

— Тишина! — скомандовал Боттенлаубен.

Крики стихли, и солдат продолжил: никто конкретно не приказывал солдатам не идти дальше, но весь полк не желает идти на другой берег. Потому что никто не хочет попасть в плен. Ситуация на фронте безнадежна, солдаты это хорошо знают, и поэтому еще в Караншебеше решили не идти дальше моста.

Никому из них даже в голову не пришло, что их арестуют или даже расстреляют на любом берегу только за невыполнение приказа.

Солдат говорил с нарастающим возбуждением, и ему вторили подбадривавшие его выкрики. Полковник спросил, не забыл ли полк о присяге, произнесенной несколько часов назад. Но солдат ответил, что люди ей больше не связаны. Они давали эту клятву не добровольно, а потому она ничего не стоит. Переходить на другой берег бессмысленно. Полковник должен взглянуть на другой мост, по которому возвращаются эшелоны. И все станет ясно. Полковник закричал, что не им решать, бессмысленно идти на фронт или нет. Солдат не может ставить под сомнения приказы. Но он уже не солдат, ответил тот человек, он русинский крестьянин, которого все немецкие и австрийские военные заботят не больше, чем грязь под ногтями. Когда солдат сказал это, в полковнике произошла странная перемена. Стареющий и, вероятно, уже больной человек поник головой, на лице его застыло выражение отвращения. Он убрал пистолет, словно тот больше ему не понадобится, повернулся к генералу и официальным тоном произнес:

— Ваше превосходительство, я жду дальнейших распоряжений.

Наступила пауза. Генерал задумался и посмотрел на нас. Затем наклонился к своему адъютанту и что-то тому прошептал. Адъютант выпрямился, отдал честь и поскакал в сторону венгерского берега. Мы смотрели ему вслед. Антон, стоявший рядом со мной, откашлялся, затем наклонился ко мне и довольно громко сказал:

— Ну так!

— Что — так? — рявкнул я ему.

— Вот где мы оказались с этим полком, господин прапорщик! А все из-за этой истории в Белграде!

— Молчать, — прошипел я, — подобное могло случиться и с нашим прежним полком!

Антон пожал плечами.

— Хватит! — резко сказал я ему. — Если ты будешь действовать мне на нервы, я просто сброшу тебя в воду! С тобой-то я справлюсь!

Нашу перепалку прервал командир дивизии. Он повысил голос и крикнул:

— Полковник! Сообщите солдатам, что, если они не выполнят приказ, я прикажу открыть огонь! Я велел своему адъютанту передать это распоряжение Германскому Королевскому полку.

Полковник мгновение смотрел на генерала, затем повернулся к солдатам и открыл рот, чтобы что-то сказать. Однако едва он произнес несколько слов, как внезапный приступ кашля лишил его возможности продолжать. Он поднес носовой платок к губам, затем сказал, все еще прерываемый кашлем:

— Граф Боттенлаубен, скажите солдатам.

Боттенлаубен встал в стременах. Он возвышался над всеми нами и закричал поверх голов своим самым зычным голосом:

— Если полк не двинется вперед, его превосходительство прикажет полк расстрелять.

Ответом ему был ропот и, похоже, смех. Солдат, который говорил с нами прежде, подъехал на лошади к Боттенлаубену и крикнул:

— Кто прикажет?

— Его превосходительство! — воскликнул Боттенлаубен.

— И кто, — крикнул в ответ солдат, — будет стрелять?

— Те, — крикнул Боттенлаубен, — кому прикажут!

— И кто, — крикнул солдат, — это будет? Господин ротмистр считает, что из четырех полков найдется один, в котором согласятся стрелять в своих товарищей?

— Парень, — прорычал Боттенлаубен, — держись от меня подальше со своей грязной лошадью, иначе пожалеешь!

С этими словами он пришпорил коня и наскочил на солдата, да так, что тот повалился на доски моста вместе с лошадью. Последовала беспорядочная толкотня, люди заметались, лошади потеряли строй. Боттенлаубен, шерсть на его меховом кивере, казалось, встала дыбом от возмущения, нависал над упавшим драгуном. Но в этот момент общее внимание отвлекло иное движение. На берегу, с которого мы пришли, кавалерия прорывалась на другой мост. Это был Германский Королевский полк. Он оттеснил эшелоны в сторону. Всадники спешились, сняли с себя винтовки и стали занимать позиции на мосту.

Несколько сотен драгун выстроились вдоль моста, лицом к нам и положили свои карабины на ограждение. По бокам разворачивались пулеметные отряды. Наши солдаты с недоверием наблюдали за их действиями. Но когда стало очевидно, что Германский Королевский действительно готов стрелять в нас, солдаты возмущенно загудели. Генерал и его офицеры кричали солдатам, понимают ли те, что будет, если они не подчинятся. Что есть еще полки, которые верны долгу. И они будут стрелять.

Из полка на другом мосту кричали нашим солдатам, что они знают, что значит стрелять в товарищей. Но они это сделают, потому что они немцы и подчиняются приказам. Наши солдаты в ответ разразились лавиной проклятий. В какой-то момент несколько рядовых собрались вместе, и казалось, что на генерала вот-вот нападут. В тот миг он вполне мог отдать роковой приказ. Но вместо него прозвучал звук одной-единственной трубы. Она подавала сигнал: «Огонь!»

В следующее мгновение все превратилось в ад. Вдоль всего ограждения моста, на котором стоял Германский Королевский полк, а также с берега раздался сухой треск, как будто зеленые еловые ветки падали в огонь. Но из-за того, что выстрелы были нацелены прямо на нас, для нас это звучало как хлопки возле наших ушей. Долю секунды спустя завывающий град пуль достиг нас, и в мгновение ока вся наша колонна распалась, по мосту заметались десятки и сотни людей и лошадей. Одни всадники перепрыгивали через перила и бросались в реку, другие спешивались и пытались открыть ответный огонь или стреляли прямо с седла; лошади без седоков понеслись в сторону Белграда. Вода зарябила под ударами пуль, как в сильный град. После первых же выстрелов Хайстер зашатался в седле. Его лошадь кружилась волчком, а он цеплялся за ее гриву. Штандарт уже должен был вот-вот выскользнуть из его руки, когда капрал Йоханн Лотт рванулся к прапорщику и подхватил древко. Хайстер упал на мост. Он больше не поднялся, а его лошадь умчалась прочь.

В этот момент полковник, по лицу которого текла кровь, галопом приблизился к нам, сказал что-то капралу и указал на меня. Капрал поскакал ко мне и вручил мне штандарт. Полотнище трепетало на ветру, и на мгновение мне показалось, что не Лотт протянул мне его, а Хакенберг. Все лица исчезли в этот миг. Как только я взял в руки обтянутое бархатом древко, пуля выбила капрала из седла. Но я едва это заметил. Штандарт был у меня! Жизни других рушились вокруг, а штандарт стал моим! Вокруг творился ад, но штандарт был со мной! Внезапно я понял, что с того самого момента, когда увидел его, я знал, что так и случится. Я получил его в тот момент, когда полк, знаменем которого он был, прекращал свое существование. Но он-то у меня был! У меня был штандарт! Мазепа подо мной встал на дыбы. Я высоко поднял руку, и штандарт взвился у всех над головами. В своей стихии он бился, трепетал и развивался над ранеными и мертвыми, к виду которых он привык, над всеми, кто пал и кто еще воевал. Внезапно Мазепа запнулся и упал на мост.

Пуля угодила ему в плечо. Я вовремя успел вытащить ноги из стремян, поднялся и огляделся. Мост представлял собой ужасающее зрелище. Он был почти пуст. Почти все, кто только что проезжал по нему верхом, теперь лежали на окровавленных досках. Русинский священник проехал вдоль останков полка, осеняя распятием живых и умирающих. Наконец выстрел сбил и его лошадь.

В этот момент рядом со мной снова появился Антон. Он выпрыгнул из седла и протянул мне поводья Гонведгусара.

Его лицо было спокойно. Он отдал мне коня, как если бы это было одно из тех действий, которые он должен был выполнять каждый день в качестве слуги. После секундного размышления — не ради меня, а ради штандарта. Антон держал седло, когда я садился на лошадь.

В тот момент я безгранично уважал старика и простил ему все, что когда-либо меня раздражало. Несмотря на его чудные привычки, он был одним из последних — из тех лучших времен, которых больше никогда не будет, а теперь вероятность их возвращения стала еще меньше, чем когда-либо. Но у меня уже не было времени размышлять об этом. Сидя в седле, я увидел, что над остатками полка и над эскадронами улан развеваются белые тряпки, которые некоторые солдаты подняли на остриях своих сабель. Мятежники сдались. Огонь сразу же прекратился. Эхо последних выстрелов прокатилось по стенам высокой крепости над Белградом. Мост был усеян убитыми и ранеными людьми и лошадьми. По всей длине моста на ногах осталось не более ста пятидесяти человек, многие из которых были ранены, а лошади без всадников с волочащимися поводьями время от времени проносились взад и вперед. К ним бросились офицеры — кто был еще жив.

— Вперед! — кричали они.

Боттенлаубен, оскалив зубы, мчался по мосту и кричал осипшим голосом:

— Вперед, ребятки! Марш вперед, или я вырву ваши бараньи ноги!

Мундир его на спине был разодран и весь в кровавых пятнах. Полковник, истекая кровью и изо всех сил стараясь удержаться в седле, занял место во главе полка. Я со штандартом следовал за ним. Появился и Аншютц, лишившийся лошади. Кох был ранен, Чарторыйский убит. От эскадронов осталось не более трети. Я увидел, что Георг лежит в луже крови рядом с Фазой. Она не двигалась. Несколько штабных офицеров все еще были верхом и ехали впереди. Первый эскадрон улан был рассеян, сильно пострадав от огня. Кляйн поддерживал полковника в седле. Йохен лежал под упавшей лошадью. Всего огонь велся не более минуты или полутора. Но полка уже практически не было. Оставшиеся в живых солдаты бежали от нас. Раненые все так же лежали на мосту. Сейчас нужно было просто перейти на другой берег, просто выполнить приказ. Уланы, а за ними драгуны полка Кейта, пришли в движение и строились на мосту напротив нас. Трубили двое или трое трубачей. Германский Королевский полк покинул второй мост, драгуны вернулись к своим лошадям. Несколько тел — солдат и лошадей — плыли по реке.

Кляйн передал команду полковника трогаться шагом. Штандарт в моей руке задрожал, а люди, те, кто мог двигаться, пошли вперед. Так, расстрелянный, обескровленный, частично верхом, частично пешком, полк последовал за штандартом к Белграду.