Штандарт

13

Когда я пришел домой и Антон открыл мне дверь, он тут же попытался вместо приветствия обвинить меня в том, что я оставил его в полной неизвестности. Реза, по его словам, спрашивала обо мне. Но чем дольше он говорил, тем сильнее выражение моего лица заставляло его умолкать. Он покачал головой, а я прошел в свою комнату.

Старик прибрался в доме. Кренневиль все еще не вернулся. Я лег в чем был на кровать и уставился в потолок.

Через некоторое время раздался звонок в дверь. Я слышал, как кто-то вошел в прихожую и минуту или две разговаривал с Антоном. Сразу после этого он впустил ко мне Резу.

Я лежал так еще мгновение, затем встал и пошел ей навстречу. На ней была бобровая шубка и маленькая шапочка. Мы посмотрели друг на друга. Я сказал:

— Боттенлаубен мертв.

— Я знаю, — сказала она, глядя в пол. — Антон сказал мне. Мне его очень жаль.

Некоторое время мы не смотрели друг на друга. Затем она взглянула на меня и спросила:

— Где ты был? Почему ты не пришел ко мне?

— Я должен был, — ответил я, — кое-что сделать. Но на самом деле мне здесь больше нечего делать. Я хочу завтра поехать на могилу Боттенлаубена.

Она промолчала, затем спросила:

— Разве ты не хочешь прийти к нам?

— Прости меня, — сказал я, вместо того, чтобы ответить на ее вопрос, — прости, что не предложил сразу, присаживайся.

Она коротко кивнула, но не села.

— Твои родители знают, — спросил я, — что ты здесь?

— Нет, — ответила она. — Но я думаю, они будут рады тебя видеть. Разве ты не хочешь сегодня выпить с нами чаю? Будет несколько человек, ты можешь с ними поговорить… и тебе не придется много разговаривать со мной. Я… я пришла только потому, что к нам приходил Антон и спрашивал о тебе. Я просто хотела узнать, вернулся ли ты. Иначе я бы вообще не пришла. Потому что ты так давно не давал мне на это права. Ты меня больше не целуешь… Я очень несчастна. Мне кажется, что ты больше не думаешь обо мне, и всякий раз, когда мы снова встречаемся, ты смотришь на меня как на незнакомого человека. Что я сделала, что ты меня больше не любишь? Почему ты сначала притворился, что любишь меня, а потом, когда я влюбилась в тебя, не хочешь ничего обо мне знать? Почему ты зашел так далеко, что смог делать со мной все, что хотел, а потом притворился, что больше меня не знаешь? Ты заставил меня тебя ждать, а сам не пришел! Чего ты добиваешься, мучая меня? Как ты мог внезапно забыть все, что говорил мне о любви? Зачем ты все это делаешь, Боже мой, зачем? Я, — воскликнула она, — тоже хотела бы забыть тебя, но не могу! С моей стороны может быть совершенно неправильно говорить тебе это, я знаю, что тебе это безразлично, и теперь ты можешь даже ненавидеть меня, но я ничего не могу с собой поделать, я люблю тебя!

Она кричала, как человек, который потерял власть над собой, потом она уронила руки, снова подняла, снова опустила. И не двигалась с места. Я смотрел на нее и сам не понимал, как я мог стать так равнодушен к этой ослепительно красивой девушке. Но теперь это было так. В следующее мгновение я забыл большую часть того, что происходило, я чувствовал, что меня здесь вообще нет, я все еще был где-то и продолжал разговор, начатый несколько дней назад с людьми, которых больше не было в живых. О Резе я понимал только, что она все еще очень далека от меня, что мне каждый вечер нужно скакать к ней, а ночью, на улице за Конаком ждут мои лошади, а потом ехать обратно — туда, где днем меня ждут Боттенлаубен и Аншютц. Что здесь делала Реза?

— Послушай, — наконец сказал я с усилием, — если ты рассказала обо мне своим родителям… то теперь они знают, что мы вернулись вместе, и Антон был у вас дважды… То есть мне крайне неудобно, если ты думаешь, что я был груб или что у меня есть причина скрываться. Я приду к вам. Вы будете, ты говоришь, пить чай? Иди домой, я последую за тобой. Прости, если ты чувствуешь, что я больше не тот, кем должен быть для тебя, но я не могу тебе всего объяснить сейчас, я думаю, вообще не смогу объяснить, я, конечно, попытаюсь, но ты не поймешь…

— Я не хочу понимать! — воскликнула она. — Ты можешь объяснять мне это еще десять раз, еще сто раз, и я все равно не пойму. Я даже не хочу этого слышать! В конце концов, я всего лишь женщина. Об этом ты все время забывал…

Она так изменилась, что я посмотрел на нее с тревогой. В ее глазах горело негодование. На самом деле потребовалась эта вспышка, чтобы заставить меня понять, что у нас с ней много общего.

— Так что же ты хочешь, — наконец спросил я, глядя в пол, — чтобы я сказал? Я не могу сказать ничего больше.

— Я хочу услышать от тебя, — воскликнула она, — что мне нужно уйти и больше не приходить к тебе. Потому что тогда я больше не приду!

— Я не хочу тебя терять, — пробормотал я. — Дай мне время!

— Время? Зачем?

— Не знаю… Но я чувствую, что нахожусь в таком состоянии, что не могу ответить на вопрос даже самому себе… Я чего-то жду… но не знаю, чего именно. Ничего не кончено…

— Отнюдь! Все кончено. Что может такого случиться, чтобы ты вернулся ко мне?!

— Я ничего не могу сделать, — сказал я, — кроме как снова попросить тебя проявить немного терпения… Прости меня, если я тебя обидел, хорошо? Если ты думаешь, что я что-то пропустил, возможно, что я все пропустил… и боюсь, что никогда не смогу это исправить… но я ничего не могу с собой поделать…

Я замолчал, а она смотрела на меня с болью в глазах. Я ожидал, что она скажет что-нибудь еще. Она шевелила губами, но ничего не смогла произнести.

— Реза… — сказал я и хотел подойти к ней, но она покачала головой.

— Определенно нет оправдания тому, — сказал я, — что я не видел тебя с тех пор, как вернулся…

Она сказала, но это больше было похоже на чтение по губам:

— Тебе не нужно больше приходить, если ты не хочешь.

— Конечно, хочу, — сказал я.

Она молчала.

— Правда? — наконец спросила она.

— Конечно, — ответил я и с этими словами притянул ее к себе и поцеловал, и на мгновение ощутил биение ее сердца своей грудью — там, где я прятал штандарт.

У Лангов в гостях почти не было офицеров. Были промышленники, несколько банкиров, но в основном женщины, многие из них симпатичные, некоторые даже очень симпатичные. Мне почему-то казалось, что родители Резы меня разочаруют. Но они прекрасно выглядели, особенно мать, которая, как говорили, была из очень хорошей семьи. Отец Резы был человеком великодушным и космополитичным, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что он чужой в этом обществе. Я проговорил с родителями Резы несколько минут. Сначала они, казалось, хотели проигнорировать тот факт, что я и Реза вернулись вместе, — вероятно, потому, что с нами были и другие люди, они просто сказали, что им особенно приятно, что их дочь была с эрцгерцогиней. Позже Ланг отвел меня в сторону и поблагодарил за то, что я вернул им дочь. Затем он сделал паузу, возможно, ожидая какого-нибудь объяснения. Однако, во избежание недоразумений, я сразу сказал, что для нас, для меня самого и других, это возвращение с войны было очень болезненным. Я был из семьи, в которой сыновья, становясь офицерами, получали седло и сто гульденов, и это было все; и теперь у меня ощущение, что я утратил все и мне больше нечего терять. Он смотрел на меня несколько секунд, затем сказал, что я еще очень молод и не стоит делать ошибку, что конец миру еще не наступил, что мир как раз начинается. Если он может быть чем-нибудь полезен, я могу рассчитывать на него; и я ответил, что он очень добр. Потом я немного поговорил с Резой, но почти не слушал ее и смотрел на людей довольно рассеянно. Казалось, что депрессию войны здесь не замечают. Это был совершенно другой мир. Не тот, который был прерван с началом войны, это был новый, совершенно новый мир. Гости пришли в вечерних платьях, и вечер, казалось, будет долгим. Я увидел платья, которые, должно быть, прибыли из Парижа, платье из золотой парчи с алмазными зажимами на плечах, платья из расписного шелка и перчатки, вышитые бисером. Подавали виски, голландские ликеры и французское шампанское. Наконец я заметил, что некоторые из гостей поглядывают на меня. Сначала я списал это на свою военную форму, а потом сказал себе, что они, вероятно, заинтересовались Резой, потому что мы с ней разговаривали. Я кивнул ей, поговорил с другими гостями, но ни с кем не обсуждал то, что происходило вокруг, казалось, мы здесь в другом мире: люди говорили о литературе, путешествиях, о делах. Наконец, присев на диванчик, я некоторое время общался с очень красивой девушкой, позже назвавшейся Валери Кауфманн, мы сидели в маленькой гостиной, где играли и танцевали под «Salome» и бостонскую «Destinée», бывшую еще в моде. Девушка рядом со мной сказала несколько слов о том, какая Реза очаровательная, потом она говорила о других вещах, но, наконец, вернулась к Резе и упомянула, что они подруги, но теперь почти не видятся.

В этот момент я вновь услышал голоса. Снова заговорили голоса павших, сначала несколько, потом многие, бесчисленные. Они говорили медленно и торжественно, и разговоры рядом со мной и вокруг меня опять зазвучали как рев и гул под огромными сводами. Голоса произносили клятву. Они говорили: «Клянемся перед Всемогущим Господом» и далее — всю клятву, от которой их освободил император. Но они не отказывались от клятвы. Они были армией и были верны своему слову.

Они присягали не императору, они присягали себе. Штандарты, которым они присягнули, принадлежали императору, но император лишил их святости. Они вернулись к императору. А мертвым досталась слава. Штандарт, который я носил под мундиром, — штандарт мертвых, следовало вернуть императору: они возвращали его.

Я взглянул на собеседницу, затем встал и пробормотал несколько слов. Девушка посмотрела на меня с удивлением, я поклонился и вышел из гостиной. Я прошелся по комнатам, потом спустился в переднюю и попросил свою шинель. Когда я надевал фуражку и перчатки, рядом со мной вдруг оказалась Реза.

— Ты хочешь уйти? — спросила она, положив руку мне на плечо.

— Да, — пробормотал я.

— Куда ты идешь?

— Нужно закончить дело.

Она посмотрела на меня.

— Разве ты не хочешь сказать мне, — спросила она, — куда идешь?

— Я должен, — сказал я, глядя мимо нее, — вернуть то, что у меня есть.

— Что у тебя есть?

— Да.

— Штандарт?

Я коротко взглянул на нее, затем сказал:

— Да. Штандарт.

— Кому ты собираешься его отдать?

Я хотел что-то сказать, но не смог выговорить. Она спросила:

— Ты хотя бы позволишь мне пойти с тобой?

— Со мной?

— Да.

Я мог бы спросить, зачем ей это, что на самом деле она хочет знать. Она спросила, куда я иду. Я ответил. Но в общем, я был не против, чтобы она пошла со мной. Может быть, я не хотел идти один.

— Ну? — спросила она. — Ты позволишь мне пойти с тобой?

Секунду я колебался, потом сказал:

— Да. Пойдем.

Она взяла шубку и надела ее. Мы вышли из дома. Было около половины седьмого вечера.

На улице ждала пара взятых напрокат машин, видимо, для гостей. Я подошел к одному из шоферов, наклонился и тихо сказал, куда нас нужно отвезти.

Он с удивлением посмотрел на меня, и мы сели в машину.

Машина была такой же плохой, как и все остальные в те времена, она жутко громыхала на плохом асфальте. Шел дождь, и в тусклом свете фар дома отражались в воде. Мы ехали около получаса, сперва по предместьям, затем по длинным, плохо освещенным улицам, по которым, как тени, брели редкие прохожие. Наконец, мы свернули в аллею, засыпанную опавшими листьями, и остановились перед воротами с большими распахнутыми решетками.

Это был Шенбрунн.

Мы вышли из машины и попросили водителя ждать. В воротах стояли двое гвардейцев. Винтовки у них висели на шее, руки были в карманах, они курили. Они не пытались нас остановить, и мы зашагали через большой двор к дворцу. Мокрый штормовой ветер гнал облака. Дворец был ярко освещен. Свет лился изо всех окон. На подъездной дорожке стояло несколько темно-зеленых машин с работающими двигателями. Вокруг переминались стража и лакеи.

— Останься здесь и подожди меня, — сказал я Резе.

Затем я вошел внутрь. Здесь меня тоже никто не остановил. Я миновал весь коридор на первом этаже, затем две стеклянные двери. Несколько человек прошли мимо, как будто не заметив меня. Я поднялся по большой лестнице и вошел в антикамеру сада, там никого не было, я открыл двери в следующие два зала, это были залы для аудиенций, везде горел свет, но тоже никого не было. Я вернулся во двор, все было тихо, но слева до меня донеслось что-то вроде многоголосого бормотания. Сначала я решил, что мне вновь слышатся голоса, но потом понял, что на сей раз голоса настоящие. Я открыл дверь слева, вошел в огромный бело-золотой зал, но никого не увидел. Тем временем голоса стали громче, и звучали они, очевидно, откуда-то по соседству.

Я пересек зал, разделенный на два пространства рядом колонн, стены второго зала были обтянуты бордовым шелком, и повернул направо, на звук голосов. Это действительно было множество голосов, они приглушенно переговаривались друг с другом, они звучали повсюду, как если бы говорившие люди стояли сразу во многих местах. Теперь было ясно, что они доносятся из вестибюля, ведущего к трону. Я шел через бело-золотой зал и багрово-красный зал с шелковыми стенами, три или четыре пуговицы у меня на груди были расстегнуты, рука лежала на штандарте. Я был полон решимости пройти мимо всех этих людей, собравшихся в вестибюле, и не позволить, чтобы меня задержали придворные, стража или адъютанты, никто больше не вправе был отдавать мне приказы, император забрал у нас присягу, и я мог делать что хочу и идти куда хочу. Я собирался подойти к императору и сказать:

— Штандарт полка Марии-Изабеллы! Ваши мертвые возвращают Вам штандарт!

Мои шаги по паркету эхом отдавались в зале, а разговор многих людей рокотал по соседству. Вдруг он смолк, и наступила почти полная тишина. Я вступил в вестибюль и увидел длинную, двойную вереницу придворных, чиновников, офицеров, слуг. Она тянулась через анфиладу богато украшенных комнат, все двери которых были открыты. Огромные стеклянные люстры ослепительно сверкали.

Люди стояли молча и неподвижно. Когда я вошел и мои шаги отозвались эхом, никто не повернулся ко мне, все они смотрели в другую сторону. Я остановился, затем шагнул к ним. Присутствующие по-прежнему не замечали меня, они смотрели вперед, и на их лицах застыло удивление. Все молчали.

— Что здесь происходит? — спросил я господина в расшитом золотом парадном мундире и в пенсне, со шляпой под мышкой.

Он взглянул на меня, но ничего не ответил и отошел. Меня это удивило. Рядом со мной стоял старый слуга в шикарной ливрее, чем-то походящий на Антона. Вид у него был подавленный. Я наклонился к нему.

— Что здесь происходит? — тихо спросил я.

Он ответил не сразу.

— Их Величества, — наконец отозвался он, не поднимая головы, — покидают нас.

Я не сразу осознал смысл его слов, но тут все присутствующие пришли в движение. Справа послышались шаги: показались император и императрица, за ними несколько придворных. Люди кланялись. Императрица шла с достоинством, император натянул фуражку почти на глаза, он почти ни на кого не смотрел, только то и дело благодарил и кивал. Процессия быстро миновала меня и скрылась в большом зале слева. Собравшиеся снова выпрямились, но на месте оставались уже недолго. Снизу было слышно, как машины, вероятно, те самые, что я видел у подъезда, уезжают.

Люди расходились. Я стоял неподвижно — минуту или две. Затем выпрямился и пошел вперед. Я не последовал за теми, кто уходил, я продолжал идти в том же направлении, что и шел, как будто император все еще был там, а я шел к нему, чтобы вернуть штандарт. Он ушел, а я все равно шел к нему. Я прошел через желтый зал с огромными батальными картинами на стенах, затем через синий с изображениями пеших и конных полков на параде и через кабинет, в котором на небольших постаментах у стен стояли китайские фарфоровые вазы.

Наконец я оказался в зале, где в камине горел огонь. Несколько унтер-офицеров несли к огню флаги и знамена. Я смотрел на них секунду-другую, затем спросил, что они делают.

— Мы сжигаем флаги, — ответили они, — чтобы они не попали в руки врага.

Шелковые полотнища, которые они несли к камину, словно ветви волочились по полу и шуршали как сухие листья. Длинные ленты и хрупкий, древний окровавленный шелк хрустел и шелестел. Они жгли знамена всей армии: ломали расписанные и узорные древки об колено и бросали парчу, дерево, шелк и остатки венков в огонь. Пламя высоко взмывало в ответ. И пожирало всё.

Знамена, вокруг которых веками падали полки, орлов, олицетворявших честь империи. Полыхали знамена павших, трещали ломающиеся древки, все новые шелка летели в огонь. Император приказал сжечь флаги, которые вернули ему мертвые. Я вынул штандарт, который носил у сердца, и тоже бросил его в огонь.

В следующий миг мне захотелось выхватить его назад, как тогда, на мосту, Хайстер спасал штандарт от пуль, но было поздно. Пламя уже охватило его.

Знамена были сожжены, штандарты догорали, я, не отрываясь, смотрел на огонь, пламя вспыхнуло еще раз, и штандарты превратились в тлеющие кровавые угли. В самый последний момент показалось, что они вот-вот воспрянут. Как вспыхнувшее пламя, они вновь восстанут из углей. Я смотрел в огонь и видел, как сгорает лес знамен и штандартов и как он снова поднимается, воскрешенный ревущим пламенем. Но это были уже не старые штандарты из бархата, шелка и парчи, а новые! Это был молодой лес, взметнувшийся над людьми. Но огонь снова угас, видение исчезло, лишь небольшие огоньки еще мерцали кое-где в черной пещере камина, но вскоре погасли и они, оставив после себя лишь серый пепел.

Я вдруг осознал, что стою один перед этим пеплом, унтер-офицеры давно покинули зал. Сожжение завершилось; я развернулся и пошел прочь. Я снова прошел через зал, в котором стоял китайский фарфор, через синий зал, где висели картины парадных полков, через желтый зал с батальными сценами, через багрово-красный зал и через большой бело-золотой. Я спустился по лестнице и сквозь стеклянные двери увидел Резу.

Когда я увидел ее, я на мгновение остановился, а затем медленно пошел к ней. Она стояла и смотрела на меня. Она как будто ждала меня всегда, как будто знала, что я приду, когда все будет позади, и что она должна быть здесь, потому что у меня не останется ничего, кроме нее.

Я остановился перед ней и неуверенным движением обнял ее. Затем тихо попросил:

— Не оставляй меня одного.

Она положила голову мне на плечо, я поцеловал ее волосы и больше не отпускал. Мы стояли так долго.

Потом пошли обратно к машине.