Штандарт

10

Мы все еще стояли во дворе, пытаясь понять, что произошло, но внезапно вторая группа всадников ворвалась в ворота Конака. У нас хватило духу отступить за грузовики и затем на одну из лестниц. Оттуда, из-за стеклянной двери, мы смотрели на прибывающих кавалеристов. Они остановились возле грузовиков. Их было восемнадцать или двадцать человек, в шлемах и плащах, лошади у них были великолепные. У каждого были карабин и две ленты с патронами через плечо. Они недолго поговорили с солдатами у машин; из лазаретов на первом этаже к ним выбежали несколько докторов. Затем часть отряда спешилась и направилась ко дворцу.

Мы сразу же покинули свой наблюдательный пункт и бегом поднялись вверх по лестнице. Реза на мгновение заколебалась, вероятно, подумав встретиться с англичанами, поговорить с ними и выиграть время, чтобы помочь нашему отступлению. Однако Антон схватил ее за руку и увлек по лестнице вслед за нами.

— Поторопитесь! — говорил он ей. — Не ждите неприятностей!

Оказавшись наверху, мы свернули в зал и подбежали к окнам. Улицы вокруг Конака кишели английскими кавалеристами, которые метались туда-сюда и стреляли в разные стороны. Наши дезертиры и горожане прятались в закоулках. При этом я не заметил, чтобы кого-нибудь ранили. Беспорядочная стрельба производила скорее страх и замешательство.

В любом случае, если мы еще не были в плену, то оказались в ловушке. Вражеские солдаты уже вбегали в соседние помещения. Вряд ли они знали о том, что мы где-то рядом. Смысл атаки англичан, похоже, был в том, чтобы занять как можно больше позиций. Нам нужно было немедленно уходить, но мы не знали куда. И тут Реза открыла потайную дверь, скрытую обоями. Мы эту дверь вряд ли заметили бы. Реза позвала нас за собой. За дверью открывался узкий коридор, из которого можно было попасть в некоторые комнаты, залы и в систему отопления Конака. Здесь было совсем темно, окон не было, и мы сразу же наткнулись на груду дров или угля. Тем временем англичане пронеслись по комнатам мимо нас, зажигая повсюду свет. Потом вдруг наступила тишина, стрельба на улице тоже прекратилась. Было слышно, как во двор въезжают все новые всадники. Мы зажгли спички и огляделись, затем осторожно приоткрыли дверь с обоями и снова выглянули в комнату. Она была пуста, все двери открыты. Но вскоре вновь послышались шаги нескольких человек.

На этот раз они не бежали, а шли; несколько солдат и офицер — руки он засунул в карманы шинели, а его подбородный ремешок цеплялся не за подбородок, а за нижнюю губу. Он разговаривал со своими людьми, но каждый раз, когда он что-то говорил, ремешок так и норовил попасть ему в рот. И он все время его поправлял. Эдакий английский способ носить шлем. Если ремешок такой неудобный, не снять ли шлем вообще? В конце концов он так и сделал, а один из его людей взял шлем и вручил ему взамен остроконечную фуражку. Офицер надел ее и оглядел помещение. Как ни странно, он был без оружия, хотя его люди держали в руках карабины. Некоторое время спустя все они перешли в соседнюю комнату.

Мы решили пока не покидать своего укрытия, хотя шанс на спасение у нас появился. Англичане явно не подозревали о нашем коридоре. Они обсуждали, где в Конаке можно согреться, и высказывались только в пользу комнат с каминами. Во всей Англии нет таких систем отопления, только камины с дымоходами. Поэтому они даже не догадывались, что в нескольких метрах от них, в скрытом коридоре может кто-то прятаться.

Понимая, что в нашем убежище отнюдь не безопасно, мы принялись его изучать и тихонько простукивать. Мы снова зажигали спички. Коридор был не больше двух шагов в ширину, по одной стороне шли двери, скрытые обоями, по другой — всего одна дверь, вернее, дверной проем, ведущий в небольшую кладовку с инструментами. В ней были свалены дрова, лопаты для угля и длинные железные кочерги. Другого выхода из нее не было. Нам пришлось вернуться в коридор. Мы прошли в оба его конца, коридор оказался довольно длинным, извивался, двери из него вели в закрытые тамбуры, откуда можно было пройти на лестницы для слуг, ведущие вверх и вниз. Мы очень осторожно вышли в один из этих тамбуров и посмотрели через окно во двор. Там было полно английских кавалерийских лошадей. Солдаты, спешившись, ходили рядом. В какой-то момент мы раздумывали, не попытаться ли сбежать по лестнице, но отказались от этой идеи. Идти во двор смысла не было, как и на чердак.

Было непонятно, что делать, бродить по дворцу было нельзя. Шанс выбраться мог представиться только ночью. Мы решили, что нужно отыскать боковые выходы из дворца. Но с поисками опять же следовало подождать. Все сошлись во мнении, что выбираться мы сможем ночью или рано утром. Поэтому мы вернулись в наш коридор. Решено было запереться изнутри и заблокировать все двери.

Но тут оказалось, что это невозможно, потому что на дверях не было засовов. Двери можно было закрыть снаружи, но не изнутри. Так что в любой момент кто-нибудь мог зайти в коридор и обнаружить нас. Мы стояли в темноте и шептались о том, что делать дальше. Спички мы старались не жечь. Было слышно, как англичане ходят взад-вперед по комнатам и разговаривают друг с другом. Боттенлаубен предложил вернуться в кладовку с лопатами и кочергами и у входа в нее сложить как можно больше дров, чтобы никому не пришло в голову, что позади них есть еще место. Эта мысль всем понравилась. Мы отправились в кладовую и в темноте начали перекладывать дрова. Но поскольку мы ничего не видели, то делали это так громко, что Боттенлаубен заявил, что кто-то должен поддерживать освещение, чтобы мы могли хоть что-то разглядеть и работали тише. Аншютц снова стал зажигать спички. Он прислонился спиной к задней стене, завешенной чем-то вроде дешевого ковра. Мы уже разобрали большую часть кучи дров перед ним. И чем больше мы перекладывали дрова, тем лучше был виден ковер. Я хотел было сказать, что очень странно, что его повесили здесь, за дровами, даже учитывая его потрепанный вид. Но тут свет вдруг погас, и кто-то упал в темноте. Аншютц тихо выругался.

Произошло вот что: за ковром оказался еще один дверной проем, но без двери. Вернее, даже не проем, а проход в узкий коридор, ведущий вниз — лестница с кирпичными ступенями. Как только Аншютц, не задумываясь, прислонился к стене, ковер позади него подался, и наш спутник рухнул вниз по лестнице. Когда мы уже сами зажгли спички, то не сразу поняли, что именно случилось. Ковер вернулся на свое место, исчез только Аншютц, и было слышно, как он чертыхается где-то за ковром. Наконец мы подняли ковер и увидели за ним проход и лестницу.

К счастью, лестница была не слишком крутой и длинной, и Аншютц не сильно пострадал. Мы поспешили к нему на помощь. Это был еще один выход, но лестница заканчивалась запертой решеткой, которая и остановила падение Аншютца. Решетка была крепкая и заперта надежно. Мы попробовали ее потрясти, но она не поддавалась. Из-за нее тянуло затхлым воздухом. Я просунул руку с горящей спичкой сквозь прутья как можно дальше и попытался осветить пространство с другой стороны. Стен и потолка не было видно, но пол выглядел так же, как и везде.

Вероятно, это был выход через подвал, ведущий за пределы дворца. Мы снова попытались сдвинуть решетку. Но лестница была настолько узкой, что только один, максимум двое из нас могли пытаться ее открыть, так что мы потерпели фиаско. Было решено воспользоваться инструментом из кладовой и взломать решетку. Всем пришлось возвращаться наверх. Когда мы пришли обратно, я попытался осмыслить происходящее. Ковер висел на своем прежнем месте, как будто за ним и не было никакого хода. Эта просто, но умело замаскированная дверь, несомненно, была проделана тут неспроста. В этой странной кладовой все служило целям маскировки. И проход был спрятан не просто за ковром, но и за грудой дров, только убрав которые возможно было его обнаружить. Причем не прислонись Аншютц к стене, мы бы вообще проход не нашли. Позже мне не раз казалось, что факт обнаружения этого прохода служил нашему спасению, что все было предрешено заранее. Думаю, когда-то Королевская семья позаботилась о том, чтобы на всякий случай обеспечить себе путь к отступлению из Конака, ведь они должны были быть готовы к беспорядкам или к чему-то подобному. Из комнат дворца этот ход было не найти. А доступ из подвала закрывала решетка.

Конечно, решетку могли в итоге найти и сломать. Но все-таки трудно было предположить, что кто-то извне сможет добраться до этой двери. Мы уже собирались взять в кладовой инструмент и попробовать взломать решетку, но Боттенлаубен предостерег нас. Перейдя на шепот, он сказал, что, если мы наделаем лишнего шума, нас скорее всего обнаружат. Пришлось отложить работу, пока все в доме не уснут или пока мы не убедимся, что в соседних комнатах никого нет. Да и если мы сейчас вдруг выйдем из дворца, нас тут же схватят. С таким же успехом можно было выпрыгнуть из окна.

Мы не знали, какие части города заняли англичане. Стоило прислушаться к их разговорам. Мы решили еще раз заглянуть в комнату через ту же дверь за обоями и осторожно ее открыли. В двух ближайших комнатах никого не было. Однако в третьей, из которой доносились голоса, сидел английский офицер. Мы чуть-чуть приоткрыли двери с нашей стороны. Англичанин сидел у камина — вероятно, камин и был причиной, почему он выбрал именно эту комнату. Он вытянул ноги к огню, но, поскольку в комнате все еще было холодно, шинель он не снял. Рядом с ним на столике стояла чашка чая, из которой он время от времени делал глоток-другой. И, как ни странно, рядом с ним лежало несколько английских журналов, которые он иногда перелистывал. Меня впечатлило, как быстро они обустроились здесь, словно находились где-нибудь в Кенте или Эссексе. Англичанин, казалось, чувствовал себя в полной безопасности. Разумеется, было не трудно отбить город у армии, которой уже фактически не было.

Позднее мы узнали, что эти два английских полка еще и получили поддержку со стороны сербского населения. Офицер то листал журнал, то выслушивал отчеты приходивших к нему врачей и двух других офицеров. Один из них был невысоким и толстым и говорил весело посмеиваясь, а другой то и дело постукивал себя стеком по голенищу. Однако я не мог ничего разобрать из их разговоров: я, наверное, слишком плохо понимал по-английски. Слуга англичанина был занят тем, что обустраивал комнату и подкладывал дрова в камин. Англичанин был сравнительно молод, среднего роста, стройный, с тусклыми темными волосами. Наконец и врачи, и слуга ушли, а офицер продолжил листать свои журналы. Потом он закурил. Это были египетские сигареты, не обычные. Запах от них доносился до нашей двери.

Я некоторое время наблюдал за ним, затем склонился к уху Резы и прошептал:

— Ты говоришь по-английски?

Она кивнула.

— Иди теперь, — приказал я ей, — тихонько через другую дверь в коридор, а затем сюда к нему. Заговори с ним, скажи, что ты снизу, от раненых. Попроси спуститься с тобой, если это получится. Поняла?

— Да, — прошептала она и поцеловала меня в щеку.

В тот момент она мало что понимала. Боттенлаубен тоже не понял, что происходит, и хотел было спросить, куда она собралась, но я взял его за руку, и он промолчал. Мы не слышали, как Реза открывала боковую дверь. Она все сделала тихо. Очень скоро смежная дверь из соседней комнаты отворилась, и вошла Реза. Англичанин сначала не поднял глаз, но, услышав приближающиеся шаги, повернул голову и посмотрел на Резу. Когда он заметил, какая она красивая, глаза его расширились, он отодвинул ноги от камина, положил журнал на столик, на котором уже лежали его кожаные перчатки, и встал. Реза очень хорошо играла свою роль. Оказалось, что она прекрасная актриса. Впрочем, все женщины — актрисы. Спрятав руки в карманы шубки, Реза остановилась перед англичанином, и он спросил, откуда она взялась.

Снизу, от раненых, сказала она, добавив что-то, чего я не понял. Он задал второй вопрос, и завязался разговор, в котором он по нескольку раз повторял одни и те же предложения. Видимо, потому, что заметил, что она не очень хорошо говорит по-английски. Наконец, он предложил ей сесть, и она села в кресло. Теперь он старался говорить четче, так что я тоже, находясь за дверью, смог понять большую часть того, что было сказано. Было ясно, что ему очень понравилась Реза, он пристально смотрел на нее и очень скоро стал делать это с той скромной сдержанностью, которой обычно не бывает у англичан. Причину мы вскоре узнали. Этот англичанин оказался аристократом, а английская аристократия любит игнорировать моральные принципы своих буржуазных соотечественников. Нормандская кровь, конечно, тоже не вода, но она все же отзывчивей англосаксонской крови.

Кроме того, в Англии, где титулы в основном переходят только к старшим сыновьям, разговаривая с людьми своего сословия, принято упоминать о своем происхождении в первых же предложениях. Англичанин так и поступил. Оказалось, что у него тоже есть титул. Он был виконтом Сомерсетом, старшим сыном графа Обера. Это объясняло легкость, даже небрежность, с которой он беседовал с Резой. Мысль о том, что она, возможно, намеревалась сделать что-то иное, кроме как слушать его, совсем не приходила ему в голову. Он принимал как должное, что в захваченном городе первым делом к нему в гости пришла красивая девушка.

Думаю, он жил в сказочном мире своих предков. К тому же он был довольно молод, хотя уже имел звание майора. Наверняка он продвинулся по службе благодаря войне, своему происхождению или из-за того, что был хорошим наездником. Несколько лет он прожил в Канаде на большой ферме, принадлежащей его родственникам, и потому отлично ладил с лошадьми.

Реза, заметив, что он разговорился, улыбнулась ему, и, если бы я не думал о многом другом, я бы и сам подпал под ее очарование. Я напряженно наблюдал за развитием этой нелепой сцены.

Реза сказала, что считает атаку англичан на город очень смелой, на что Сомерсет возразил, что это не так. Австрийская армия развалилась, а сербы поддержали их, англичан. В противном случае, последние, вероятно, не смогли бы разоружить австрийские войска. '

— А сколько всего было англичан? — спросила Реза.

— Тысяча двести человек, — ответил он.

— И вы чувствуете себя здесь в безопасности?

— Совсем нет.

Они все еще не заняли железнодорожный мост, а также плацдарм на венгерском берегу. Им только предстояло сделать это ночью или завтра. Нужно ждать подкрепления. Кавалерию гнали вперед, а генералы стремились взять как можно больше пленных и приукрасить свой успех. Он, Сомерсет, рассчитывает на то, что последние выстрелы уже отзвучали и что он прекрасно проведет время в Белграде. Ему очень нравится Конак, и он надеется, что Реза будет часто беседовать с ним у камина.

С этими словами он наклонился к Резе и поцеловал ей руки. Она улыбнулась ему, и он сказал, что у нее очень красивые руки.

— Итак? — сказала она и, улыбаясь, бросила быстрый взгляд в мою сторону, затем посмотрела на него, но снова опустила взгляд, а он притянул ее к себе. Англичанин еще раз сказал, что у нее очаровательные руки, и попытался затащить ее к себе на колени. Она сделала вид, что сопротивляется, но в конце концов сдалась и села на подлокотник его кресла. Теперь он мог подумать, что его навязчивость ей приятна, тем более что Реза продолжала ему улыбаться. Некоторое время они спорили из-за поцелуя. Наконец она наклонилась к нему. При этом она положила правую руку на спинку кресла, а он обхватил ее левой рукой за шею. Затем она поцеловала его. Настоящее предательство происходит через поцелуй. Когда Реза целовала Сомерсета, глаза ее были устремлены на дверь, за которой стояли мы, и рукой, лежащей на кресле, она подала нам знак. Совсем незаметный знак. И меня вовсе не возмущало то, что моя возлюбленная целует этого англичанина: я ждал ее знак.

Мы тихо вышли из укрытия, а она обняла Сомерсета правой рукой за плечи и притянула к себе, чтобы он не мог видеть, что происходит за его спиной. Затем она выпрямилась и отступила от него, а когда Сомерсет поднял глаза, в кресле, в котором она только что сидела, был неизвестный человек в немецкой гусарской форме, направивший на него пистолет. В то же время Аншютц и я молча подошли к двум дверям, ведущим в соседние комнаты, и заперли их. Сомерсет посмотрел на Боттенлаубена, как будто не мог поверить своим глазам. Наступившую тишину прервал кашель Антона, который тоже покинул наш коридор.

— Черт возьми, сэр, — сказал Сомерсет, посмотрев на всех нас и, наконец, на Боттенлаубена, — как вы сюда попали?

— Что он говорит? — спросил Боттенлаубен.

Ему перевели.

— Не верьте своим глазам, милорд Сомерсет, — сказал Боттенлаубен, — у меня сейчас нет времени объяснять вам, что происходит. Отдайте мне вашу фуражку и снимайте шинель.

— Мою фуражку? — выдавил Сомерсет. — Отдать?

— Да.

— И шинель тоже?

— Вы понятливы. Мне нужно и то, и другое. А как мне еще, — сказал Боттенлаубен, — перейти через Дунай? Остальные господа, которых вы видите здесь, думаю, будут изображать моих пленников.

— Ваших пленников?

— Я с удовольствием подмечаю, — сказал Боттенлаубен, — что аристократия на вашем острове соображает не быстрее, чем наша континентальная. Кстати, как вы можете сидеть здесь и пить чай, в то время как ваши солдаты занимают город?

— Мои солдаты?

— Да.

— Моим солдатам было приказано занять Конак, а не город.

— О, — сказал Боттенлаубен. — Тогда прошу прощения. Сколько эскадронов у вас здесь, в Конаке?

— Это не ваше дело.

— Нет, мое. Кстати, почему бы вам не снять шинель?

— Шинель?

— Да, шинель! И поскорее, будьте любезны!

Этот приказ был уже настолько безапелляционным, что Сомерсет немедленно встал. Рука его потянулась к пуговицам на шинели, но вдруг он остановился и снова сел.

— Ну? — резко воскликнул Боттенлаубен.

Сомерсет посмотрел на нас с Аншютцем, стоящих у дверей, затем снова поднялся. Глядя на Аншютца, он медленно расстегнул пряжку своего ремня. Потом начал расстегивать шинель.

Конечно, мы внимательно следили за каждым его движением, но в то же время меня поразило, как смотрел на него Аншютц. Он смотрел на Сомерсета, встававшего с кресла, как на что-то ужасное. Только позднее я понял причину этого ужаса. Мы считали, что Сомерсет безоружен. И не знали, что англичане обычно носят револьверы под шинелью, а не поверх нее. Но когда Сомерсет распахнул шинель, он успел вытащить револьвер. Выхватив его из кобуры, он в мгновение ока несколько раз выстрелил в Аншютца. Аншютц отшатнулся к двери позади себя, а затем рухнул на пол. Англичанин не успел достичь двери — три или четыре пули Боттенлаубена повалили его. Мы сразу же бросились к Аншютцу и попытались его поднять, но поняли, что раны смертельны. Веки его еще немного дрожали, но очень скоро замерли. Рука безжизненно упала на пол. У нас не было времени предаваться скорби и гневу из-за его гибели. Снаружи мы услышали крики и топот, а в следующую минуту в обе двери уже стучали и гремели замками. Мы оставили Аншютца лежать на полу и встали. Со двора тоже раздавались встревоженные голоса. Двери сотрясались, казалось, на них наваливалась толпа людей. Было ясно, что долго двери не выдержат.

Мы бегом вернулись в отопительный коридор, там по-прежнему никого не было, и поспешили в кладовку. Едва мы добрались до нее, стало слышно, как люди бегут уже по этому коридору. Мы подняли ковер и спустились по лестнице. Ковер вернулся в свое привычное положение. Мы ждали с пистолетами в руках и были готовы поприветствовать любого выстрелами. Но никому и в голову не приходило искать нас за ковром. Англичане побывали в кладовой и перевернули там все вверх дном, но никто из них не поднял ковер. Они снова выбежали в коридор, и мы слышали, как они штурмуют другие комнаты, потом шум стих, но очень скоро вернулся снова: они опять искали нас в кладовой. Их было много, потому что они не могли знать, кто мы и сколько нас. Суматоха длилась больше четверти часа, наши сердца колотились в ожидании. Когда поиски наконец прекратились, мы мысленно поблагодарили тех, кто продумал за нас наше убежище.

Было около семи часов; мы сидели на ступенях в темноте, только отблеск света, который англичане зажгли в кладовке, пробивался сквозь основу ковра. Мы сидели не двигаясь, не решаясь что-либо предпринять. Реза взяла меня за руки и крепко вцепилась в них. Полную тишину нарушали только шорохи то тут, то там. Антон пробормотал, что это крысы. Я зашипел на него и велел замолчать.

Время от времени я чувствовал, как Реза сильнее сжимает мои руки, затем немного отпускает, но сразу же снова судорожно вцепляется в них. У нее был шок. Наконец, она приблизила губы к моему уху.

— Послушай, — прошептала она, — что ты собирался сделать с англичанином?

— С Сомерсетом? — тихо спросил я.

— Да. Если бы вы… если бы вы не застрелили его.

Я пожал плечами.

— Ты хотел его убить?

— Не знаю, — пробормотал я. — Но мы не знали, что он будет защищаться.

Она помолчала несколько секунд, затем спросила:

— Вы бы вообще вошли в комнату, если бы я не дала вам знак?

— Знак?.. Нет, наверное, или вошли бы позже. Мы не могли знать, как далеко ты собираешься с ним зайти.

Она молчала, и я добавил:

— Но ты действовала очень умело.

— Возможно, мне не следовало этого делать, — сказала она.

— Почему нет?

— Он же мертв.

— Аншютц, — сказал я, — тоже мертв.

Она поколебалась, затем прошептала:

— Но это же не из-за того, что я сделала…

— Что сделала? Что позволила поцеловать себя?

— …Да.

— Это было очень умно с твоей стороны. Он даже не заметил, что мы вошли.

— А что, если бы вы не вошли? Что мне тогда пришлось бы делать? Он становился все более навязчивым. Я не знала, придете ли вы. Я знала только, что ты все видишь. Подумай я больше, то не стала бы так поступать.

— О чем ты?

— О том, что он мог бы сделать.

— Я тебя не понимаю. Он ничего бы тебе не сделал, — сказал я, — …иначе бы…

— Что?

— Я бы вошел в комнату, и ничего бы не случилось.

— Ты? Уже случилось гораздо больше! Потому что теперь он мертв! Вы смотрели, как я делаю так, чтобы он ничего не заметил. А вы вошли и застрелили его… Ты мог бы приказать мне стать его любовницей, чтобы вы могли сбежать. Я бы сделала это для тебя. Но это из-за меня вы смогли его убить. А ты говоришь мне, что ничего не произошло. Случилось гораздо больше, чем если бы я пожертвовала собой ради тебя! То, что он мертв, — это гораздо больше, чем то, что я для тебя сделала. А ты смотрел на меня.

Она говорила все громче, ее голос переходил в крик.

— Говори тише, — сказал я.

Боттенлаубен и Антон шикали на нас.

— Я действительно не понимаю тебя, — прошептал я.

— Да, ты меня не понимаешь. Ты смотришь, как кто-то другой целует меня, говоришь мне, что все хорошо, но сам меня не целуешь. Отталкиваешь мои руки, когда я пытаюсь обнять тебя. Несколько дней я не знала, где ты и встретимся ли мы когда-нибудь снова…

— Реза, я не хотел тебя обидеть, но обстоятельства действительно были такие, что я не мог уделить тебе внимание.

Я притянул ее к себе, она обняла меня за плечи и поцеловала в губы. Я чувствовал слезы на ее щеках, она целовала меня резко и страстно. На мгновение, поскольку Боттенлаубен и Антон сидели рядом, мне захотелось убрать ее руки со своих плеч, но она не отпускала меня в темноте. Я вытер ей слезы и поцеловал, она снова взяла меня за руки и прижалась ко мне.

Мы сидели так долго, но больше не разговаривали. Несколько раз было слышно, как люди проходят по комнатам наверху; двери в отопительный коридор, вероятно, остались открытыми, потому что мы слышали шаги здесь, внизу. Я сидел и думал, сможем ли мы когда-нибудь выбраться незамеченными. Я думал о смерти Аншютца и о том, сколько человек в полку погибло и что полковник мертв, и Чарторыйский, и Брёле, и Хайстер, Кёметтер фон Трубейн и лейтенант Фабер; а остальные в плену. Мазепа был мертв, и Фаза тоже мертва. Они теперь плыли по реке, и сотни мертвых лошадей плыли вместе с ними. Чарбинский, должно быть, попал в плен, и Кляйн, и Салаи, и все мятежники. Мы остались одни. Мы и не были частью этого полка. Боттенлаубен — немец, а Антон и я из других драгун. При этом штандарт полка эрцгерцогини Марии-Изабеллы перешел к нам.

Я представлял себе эрцгерцогиню юной девушкой, которая жила очень давно и носила платье цвета слоновой кости с розовыми бантами; я видел ее перед собой: она стоит перед сверкающими белыми всадниками в черных доспехах с красными кожаными и бархатными ремнями, перед корнетами, такими же молодыми. Она передает им штандарт. Император стоит рядом и улыбается ей, небо становится нежно-голубым, и по нему проносятся маленькие облачка. Штандарт эскадрона, ставший впоследствии знаменем всего полка, был тогда тоже совсем юным, он еще не видел крови, его золотая вышивка блестела и волновалась на майском ветру. Я потянулся было за парчой, спрятанной под рубашкой, но тогда мне бы пришлось отпустить руки Резы, а я не хотел. Ей было бы больно…

Наконец Боттенлаубен чиркнул спичкой и посмотрел на часы. Было уже десять, и он прошептал мне, что пора попробовать открыть решетку. Очень осторожно мы подняли ковер и выглянули в кладовую. Мы никого не увидели. Нам необходимо было выломать эту решетку. Мы выбрали две крепкие кочерги и вернулись за ковер.

Итак, мы отступили за ковер. И уже собрались приступить к делу, как мне пришло в голову, что англичане, поскольку они не поняли, куда мы делись, могли выставить охрану и приказать ей соблюдать тишину, чтобы ввести нас в заблуждение. Я предложил проверить, и Боттенлаубен согласился.

Я уронил на пол железку. Она с лязгом ударилась об камень и заскакала вниз по ступенькам. Мы слушали, затаив дыхание. Если бы посты имелись, они бы себя выдали. Но было тихо. Мы наконец взялись за работу. Пока Боттенлаубен и Антон упирались в верхнюю часть решетки, чтобы хоть немного ее отогнуть, я просунул крюк кочерги между решеткой и рамой и отжал его как можно сильнее к замку. Затем мы протолкнули вторую кочергу и попытались отжать замок с другой стороны. Теперь над и под замком у каждого из нас было по рычагу, и мы поднажали. В конце концов, замок сломался. Мы изо всех сил давили на крюки, но дверь не двигалась с места. Напротив, крюки начали гнуться. Пришлось их вытащить, разогнуть и снова засунуть обратно. Раствор стены начал осыпаться, но решетка не поддавалась.

Мы бились почти четверть часа, все взмокли отчасти от напряжения, отчасти оттого, что всё больше боялись, что у нас ничего не выйдет. Время от времени мы прислушивались, затем возобновляли свои усилия. Наконец засов сломался, прутья заскрипели на ржавых петлях. Решетка подпрыгнула и открылась.

Пару минут мы стояли неподвижно, затем осторожно вошли в подвал. Вниз вели ступенек десять или двенадцать, с каждым шагом со ступеней сыпалась каменная крошка. Мы зажгли спичку и огляделись. Подвал был узким, с высоким сводом, похож на шахту, и повсюду валялся щебень. В спертом воздухе спичка горела тусклым красноватым светом, словно в пылевом облаке, и мы увидели, что стены подвала состоят из мелких кирпичей необычной формы, напоминающих пирожки, какого-то грязно-зеленого цвета. Верх свода терялся в темноте. В одном месте кладка пола переходила в стену, в которой имелся небольшой лаз. Судя по всему, когда-то это была дверь, позднее заваленная землей. Мы пробили верх и пролезли через получившийся проем. Вокруг нас на пол сыпалась щебенка.

Мы оказались в другом подвале, довольно большом, но с низким потолком. Щебня на полу не было, но он был покрыт толстым грязно-серым слоем песка или пыли, такой мелкой, что она едва ощущалась ногами. Кирпичи в стенах были той же странной формы. Мы решили, что эти подвалы вряд ли могут быть подвалами дворца. Они были слишком древние и, вероятно, относились к старому турецкому городу, на развалинах которого был построен новый.

В углу подвала мы увидели несколько неотесанных больших и маленьких глыб того же зеленоватого камня, что мы видели в стенах. Но в общем здесь было пусто. Формой подвал был не прямоугольный, скорее трапециевидный, а слева виднелся еще один проем — узкий, но достаточно высокий, чтобы через него можно было пройти. Более того, проем, похоже, был сделан не одновременно с подвалом, а пробит в уже готовой стене позже. Края его были зазубрены, у входа лежала куча битого кирпича и земли, а пол был выложен кирпичом. Этот проход, похоже, проделали не так давно. Он был около десяти шагов в длину, и чуть дальше внутри него мы увидели конструкцию из бревен и балок, которая, очевидно, служила опорой для грунта сверху.

Мы оказались в третьем подвале, края которого терялись в темноте. Мы рассчитывали, что уже скоро выберемся наружу, но нас постигло разочарование. Повернув налево, примерно через пятнадцать шагов мы обнаружили, что путь упирается в стену. Мы вернулись и увидели два дверных проема на другой стороне. Оба они, в свою очередь, вели в другие подвалы. Там мы снова не смогли обнаружить никаких признаков выхода. В стенах открывались все новые и новые проходы, которые вели в новые подвалы.

Мы посмотрели друг на друга. Спичка погасла, мы вновь оказались в кромешной темноте. Возникло опасение, что мы истратим их все раньше времени. Путь в верхний мир требовал больше сил, чем мы предполагали.

Казалось, что под дворцом какое-то бесконечное количество подвалов. Нужно было решать, двигаться ли дальше на свой страх и риск и израсходовать последние спички либо найти и зажечь что-то другое — щепу или стружку, чтобы подсветить себе путь. Что-то подходящее имелось в кладовке или в тех подвалах, по которым мы прошли ранее.

Антон сказал, что мы можем вернуться и взять во дворце свечей. Я хотел спросить его, не сошел ли он с ума. Но он быстро добавил, что в Конаке свечи есть во всех канделябрах. Все, что нужно сделать, это вытащить их. Теперь мы тоже вспомнили, что повсюду видели подсвечники со свечами, и, хотя это было рискованно, я предложил сходить за ними. Реза попыталась удержать меня и сказала, что будет лучше, если пойдет она, потому что она женщина, ее точно не схватят и не арестуют, даже если обнаружат. Ее там никто не знает, так что она всегда сможет сказать, что поднялась наверх из лазарета. Боттенлаубен высказался в том смысле, что все, кого заметят в комнатах, где был застрелен Сомерсет, обязательно будут арестованы, поэтому будет лучше, если пойдет он или я. Мы, по крайней мере, могли защищаться. В итоге решили, что пойдем я и Реза. Она выйдет из отопительного коридора, я подожду ее внутри, а она возьмет свечи из подсвечников. Если я увижу какую-нибудь угрозу для нее, то приду на помощь.

Мы приняли это решение в полной темноте. Реза и я забрали оставшиеся спички и двинулись в путь.

Мы миновали два подвала, когда Реза внезапно остановилась.

— Нам нужно поговорить.

— Ну? — спросил я и тоже остановился.

— Послушай, — сказала она, — я пошла с тобой не для того, чтобы взять свечи.

— В смысле? — я уронил свою спичку на пол, и мы оказались во тьме.

— Я просто хотела побыть с тобой наедине, — сказала она. — Я хочу поговорить с тобой без свидетелей.

— Говори, — сказал я. — О чем ты хочешь поговорить?

Она колебалась мгновение:

— Все больше не имеет смысла.

— Что больше не имеет смысла?

— То, что ты хочешь сделать. Пойми, нам отсюда не выбраться. Самое большее, что мы сможем, это — вернуться в Конак.

— Кто тебе сказал?

— Даже если ты выберешься, тебя тут же поймают.

— Ты думаешь?

— Да. Зачем тогда искать длинный путь? В тот момент, когда вы выйдете на улицу, вас все равно арестуют.

— Я сомневаюсь в этом.

— А я нет. Неважно, откуда вы выйдете. Так почему бы тебе просто не вернуться во дворец и не сдаться англичанам?

— Возможно, — ответил я, — что нам не удастся найти выход. В этом случае нам действительно придется вернуться во дворец. Но мы ни при каких обстоятельствах не будем сдаваться.

— У вас не будет выбора.

— Если нет, тогда мы попытаемся сбежать через сам Конак.

— Но тебя сразу же обнаружат.

— Тогда мы будем защищаться.

— Зачем? — закричала она. — Чего ты этим добьешься? Война подходит к концу! Англичанин это подтвердил. Было бессмысленно убивать его, гибель Аншютца тоже бессмысленна. Но, по крайней мере, тогда вы еще не знали, что отсюда нет выхода. Но теперь-то знаете. Я не могу понять, зачем подвергать себя опасности без всякой цели! Боттенлаубен, если хочет, может делать все, что ему заблагорассудится, но я не позволю тебе этого делать!

Она бросилась мне на грудь в темноте.

— Я люблю тебя! — воскликнула она. — У тебя нет права делать меня несчастной! Почему бы тебе просто не сказать англичанам, что ты сдаешься? Твое положение безнадежно. Вы не сможете оставаться здесь долго. А после войны пленных не будет. Почему вы хотите, чтобы вас ранили или убили? Разве ты не видишь, что совершенно бесполезно отстаивать дело, которое полностью проиграно?

Я помолчал мгновение, затем сказал:

— Реза, конечно, я не могу заставлять тебя, ты тоже в опасности. Так что, если ты не хочешь идти с нами, обещай мне, что, даже если тебя допросят, ты не выдашь нас. Тогда я позволю тебе пойти к англичанам…

— Что ты такое говоришь! Речь не обо мне! Это просто черт знает что такое! Почему тебе самому не пойти и не сказать, что ты сдаешься? Это из-за Боттенлаубена? Ты же тоже можешь не говорить, где он, если он не захочет пойти с нами! Он может попытаться выбраться самостоятельно. И его арестуют или убьют.

— Реза, — сказал я, — ты не понимаешь, о чем ты говоришь! Об этом не может быть и речи. Боттенлаубен — мой командир. И он им останется даже на Луне, не только в подвалах Конака. Пока мы с Боттенлаубеном существуем, существует полк. Даже если бы я захотел, я не мог бы принять решения, которое противоречит его приказам. Он точно не захочет попасть в плен.

— О, — воскликнула она, — я ненавижу его!

— Почему? Я уважаю его больше, чем многих других людей. Но даже если он приказал бы мне сдаться англичанам, я не смогу этого сделать.

— Почему нет?

— У меня наш штандарт.

— Штандарт?

— Да. Он у меня с собой. Я снял его с древка и теперь ношу с собой. Совершенно исключено, чтобы он попал в руки англичан. Пока я жив. Если меня поймают, штандарт попадет к ним. А я не позволю им меня схватить. Пока он у меня, я не сдамся. Им придется меня убить.

Наступила тишина.

— И что ты будешь с ним делать? — спросила Реза.

— Со штандартом? Я должен вернуть его. Я должен хотя бы попытаться любыми средствами вернуть его нашим.

— У тебя не получится. Это невозможно.

— Может быть, — сказал я. — Но я хотя бы сделаю все возможное.

— Ты позволишь убить себя из-за куска ткани?

— Да.

— Это безумие! — воскликнула она.

— Я не хотел бы, — сказал я, — спорить с тобой — безумие или нет защищать реликвию.

— Но теперь этот штандарт никому не нужен! Никто не знает, что он такое. Я его даже ни разу не видела. Я не могу допустить, чтобы из-за него ты подвергал себя такой опасности. Я люблю тебя! Ты понимаешь?! Я тебя люблю! Ты не можешь позволить себя убить, потому что я тоже умру, если с тобой что-то случится! Ты не можешь отказаться от меня ради куска шелка, бесполезного и больше никому не нужного!

— Для меня, — пробормотал я, — он — это все.

— Все? — воскликнула она. — Значит больше, чем я?

— Это другое, — сказал я.

— Ответь! Значит больше, чем я?

— Да, — сказал я.

Мне сразу стало жаль, что я произнес это. Но другого ответа у меня не было. Ее руки соскользнули с моих плеч, она отступила от меня. Несколько мгновений мы каким-то образом молча смотрели друг на друга во тьме.

В конце концов она сказала изменившимся голосом:

— Зажги свет. Я принесу свечи.

— Ты сказала, что не хотела идти за ними. Я сам схожу. Подожди меня здесь.

— Нет, — сказала она, — я принесу.

Я зажег спичку. На мгновение вспышка ослепила нас. Когда глаза привыкли к свету, я взглянул на нее. Реза на меня не смотрела. Я хотел сказать ей, что она должна меня понять, но не стал ничего говорить. К тому же она уже шла вперед, а я со спичкой следовал за ней. Я попытался взять ее за руку, но она отняла ее. Мы молча поднялись по лестнице. Некоторое время прислушивались, затем откинули ковер и вошли в кладовую. Оттуда пробрались в коридор отопления. Все двери комнат были открыты, повсюду горел свет. Я вытащил пистолет и остановился в коридоре. Затем жестом попросил Резу идти дальше. Перед нами была комната рядом с той, в которой погибли Аншютц и Сомерсет. Дверь внутрь была выломана. Тело Аншютца все еще лежало на полу. Но я не увидел Сомерсета. Его, должно быть, унесли. Огонь в камине больше не горел. Было очень тихо. Реза взяла несколько свечей из настенных подсвечников и уже собиралась вернуться, когда вдруг остановилась и взглянула на Аншютца. Некоторое время она стояла неподвижно, затем подошла к нему. Она опустилась рядом с ним на колени, проверила его карманы, но ничего особенного в них не нашла, англичане его уже обыскали. Наконец, она достала его часы, пару писем и, стоя на коленях, посмотрела ему в глаза.

Лицо уже было восковым, нос заострился. Он выглядел незнакомым. Выражение лица было снисходительным. Мы больше не были его заботой. Я забеспокоился, что кто-то в любой момент мог войти, но Реза уже поднялась и поспешила ко мне. Когда она подошла, я заметил, что она очень бледна и рука, протянувшая мне вещи Аншютца, дрожит.

— Что случилось? — прошептал я, кладя вещи в карман.

— Ничего, — выдохнула она, качая головой.

— Пойдем.

Никто нас здесь не поджидал, потому что англичане были в замешательстве и незнакомы с местом, они не понимали, что на самом деле произошло с Сомерсетом. В конце концов, они могли предположить, что Аншютц был их единственным противником. Вернувшись на лестницу, мы зажгли одну из свечей. Это была витая свеча в стиле барокко. Поначалу она горела маленьким огоньком, затем, чем больше воска таяло на фитиле, тем ярче становилось пламя. Мы спустились по лестнице и прошли по коридору в следующий подвал.

Внезапно Реза прислонилась ко мне, как будто в один миг вдруг лишилась сил. Ее трясло, руки стали совсем холодными.

— Что случилось, — спросил я, — что с тобой?

— Я себя чувствую, — запинаясь сказала она, — нехорошо…

Я быстро подхватил ее и понес к каменным блокам у стены подвала, чтобы усадить. Голова ее безвольно откинулась к стене, она смотрела пустым взглядом прямо перед собой. Так, словно потеряла сознание.

— Боже мой, Реза, — крикнул я и схватил ее за руки, — что с тобой?

Она снова с усилием выпрямилась, но повалилась вперед, как вещь, я поймал ее. Я сел рядом, она уронила голову мне на плечо.

— У меня вдруг появилось чувство, — запинаясь сказала она, — что я тону… Что скоро все будет кончено… я не знаю… когда я посмотрела на Аншютца… это было так ужасно…

— Зачем ты подходила к нему?

— Из-за его вещей. Зачем я смотрела на него… Я пытаюсь забыть это лицо…

Она прижалась к моему плечу. Я заметил, что она плачет, и стал с ней разговаривать, но вместо того, чтобы успокоиться, она лишь сильнее прижималась ко мне, ее плач превратился в рыдания, сотрясавшие все ее тело; чем больше я пытался успокоить ее, тем безудержнее она рыдала, и в конце концов я замолчал и просто беспомощно ждал. Силы у нее, похоже, полностью истощились. Но теперь она сама уже пыталась успокоиться, сунув себе ладонь в рот и кусая ее. Она старалась взять себя в руки, старалась не выдать нас. А мне показалось, — наверное, это было из-за необычного эха в подвале, — что она плакала не одна, но вместе с ней рыдали невидимые люди, которые могли пробегать через эти подвалы: женщины, которые цеплялись за своих мужей, беглецы из прошлого, призраки трагедий других времен, разыгравшихся здесь, в Конаке.

Я поставил свечу на пол и стал гладить Резу по волосам. Прошло еще сколько-то минут, прежде чем она начала успокаиваться. Дурное впечатление, которое произвели на меня ее недавние слова, превратилось в чувство безграничной жалости, жалости, которую может испытывать любой мужчина к любой несчастной женщине… Я поднял ее подбородок, поцеловал ее щеки и спрашивал ее снова и снова, почему она так отчаялась. Но она еще не могла говорить, а только качала головой.

— Неужели это из-за Аншютца?

— Да. Сначала из-за него, но потом, — добавила она, — я плакала, потому что я так несчастна.

— Реза! — сказал я.

— И потому что ты меня больше не любишь.

— Этого я не говорил.

Она не ответила, вытерла слезы, затем выпрямилась и внезапно попросила меня показать ей штандарт.

Я был поражен.

— Да, — сказала она, — покажи мне штандарт, который ты любишь больше меня.

— Это не так, — сказал я. — Ты все не так поняла… это просто кусок ткани.

— Покажи мне, — сказала она. — Я хочу его увидеть.

Я покачал головой и попытался улыбнуться, но она так странно посмотрела мне в глаза, что я расстегнул рубашку и вытащил штандарт. Она немедленно потянулась к нему, быстрым движением, с которым женщины тянутся ко всему, что сшито или вышито, что более им знакомо, но я не дал его ей в руки, а расстелил у себя на коленях. Сверкающий двуглавый орел развернулся, его крылья с шорохом распахнулись. В колышущемся свете штандарт мерцал, словно был живым и шевелился. Реза долго смотрела на него, нахмурившись, а я смотрел то на ткань, то на Резу. В мерцающем пламени свечи обе они казались мне одинаково нереальными, далекими и загадочными, словно чувства этих близких мне существ встретились друг с другом, это было как будто во сне. Из этой нереальности нас вырвал шум шагов, приближающихся к нам и натыкающихся по пути на стены коридора. Это был Антон, который, поскольку мы так долго не возвращались, взял на себя сомнительную задачу пойти нас искать.

Возмущенным тоном он произнес:

— Простите, если я вам помешал. Я просто уже решил, что господина прапорщика больше нет в живых. Вместо этого вы сидите и смотрите при свечах на вышивку, а господин ротмистр тем временем пребывает в кромешной тьме и изливает на меня свой гнев. Вы могли бы дать мне одну свечу, а сами прийти к нам позже. Все-таки мы все в бегах, и наши жизни в опасности.

— Спокойно, — сказал я. — Мы идем.

Мы встали, я вернул себе и спрятал штандарт, а Реза утерла слезы. Мы последовали за Антоном, который, что-то бормоча себе под нос, шел впереди. Боттенлаубен вздохнул с облегчением, когда увидел нас и увидел, что нам удалось раздобыть свечи.

Мы снова блуждали в подвалах. Сначала мы оказались в проходе с цилиндрическим сводом, идти теперь стало гораздо безопаснее — у нас был свет. Но, пройдя через несколько подвалов, в том числе через странный шестиугольный погреб с куполообразным сводом, мы попали в помещение, коридор из которого был наглухо завален землей.

Пришлось вернуться. Я призвал всех смотреть под ноги, решив, что в тех проходах, которые используются, могут остаться чужие следы: воздух здесь неподвижный, такие следы должны были сохраняться годами. Без света мы не могли их заметить, но теперь, когда у нас были свечи, они могли бы указать нам путь. Так что когда мы вернулись в бочкообразный погреб, мы действительно заметили, помимо собственных следов, что-то вроде узкой, проторенной диким зверем тропы, ведущей в проход, где мы еще не были.

Мы решили идти по этой тропе. Она привела нас в очередные подвалы. А после того, как мы прошли два подвала, след таинственным образом исчез. Но причина вскоре прояснилась. В одной из стен была лестница, уходящая вверх, и мы подумали, что сможем по ней подняться. Но выше она оказалась тоже завалена землей. Вдоль всей противоположной стены на полу собралась вода. Теперь стало ясно, почему следы исчезли.

Когда Дунай поднимался, грунтовые воды просачивались сюда и смывали все следы. Зато теперь мы знали, что этот наш путь по крайней мере какое-то время был правильным. Мы пошли дальше по коридору, потолок в котором заставил нас идти сильно пригнувшись. Выпрямиться удалось, лишь оказавшись в новом подвале, вернее, в настоящем средоточии маленьких подвальчиков, некоторые из которых были размером едва ли больше шкафа.

Мы сразу заподозрили, что находимся уже не в настоящих подвалах, а в бывших, видимо, когда-то засыпанных землей комнатах. Стены, окружавшие нас, казалось, были побелены или даже покрашены, хотя штукатурка от сырости давно отвалилась и теперь расползалась под ногами. Потолки были плоскими, а отдельные комнаты соединялись уже не просто проходами, а настоящими дверными проемами, которых было очень много. Все комнаты переходили одна в другую, это был настоящий лабиринт комнат.

Пол везде был довольно ровным, покрытым остатками строительного раствора и засохшей грязью. В этой грязи больше не было следов, но, приглядевшись, мы увидели, что она покрыта мелким узором, похожим на следы маленьких когтей.

— Крысы, — сказал Антон.

Мы боялись заблудиться в этом лабиринте, но у нас не было иного выбора, кроме как идти вперед. После того, как мы пересекли еще несколько подвалов подряд, у нас появилось чувство, что мы все же заблудились, вернее, мы с самого начала не знали, куда нужно идти. Этих переходов и дверных проемов было слишком много.

Я предложил, прежде чем идти дальше, вернуться к отправной точке и оттуда как-то обозначать наш путь, например, с помощью камней, чтобы мы хотя бы могли выйти обратно.

Итак, мы повернули назад, но через несколько шагов заметили, что уже не знаем, откуда пришли. Боттенлаубен указывал на одну дверь, а Реза — на другую. Мы смотрели друг на друга и впервые почувствовали настоящую растерянность. И тут мы услышали голоса. Было просто невероятно, чтобы здесь мог находиться кто-нибудь еще, кроме нас. Я предположил, что это Антон завел сам с собой разговор. Но он держал рот на замке. Кроме того, голоса не были четкими. Это был какой-то неопределенный шум, похожий на дующий ветер, в котором различались разные тона, как в телефонном разговоре в шумном месте.

Но очень скоро мы поняли, что это могли быть голоса, которые звучали одновременно, некоторые из них были более четкими, но большинство сливалось в один общий звук, как гул большой толпы, люди в которой говорят друг с другом. Если бы голосов было всего несколько, можно было бы предположить, что где-то здесь внизу есть еще кто-то. Но вряд ли их было бы так много. Что могла делать здесь такая толпа, и как они сюда попали! Меня окатила внезапная волна ужаса, когда я подумал, что это нечеловеческие голоса. И этот ужас был сильнее страха быть обнаруженным.

Тьма вокруг действовала угнетающе, мы старались подавлять страх перед узкими проходами и страх заблудиться. Но теперь, когда тьма заговорила, стало очень трудно справляться с собой. Страх подкрался к нам вплотную, у нас перехватило дыхание, волосы встали дыбом.

Я знаю людей, которые воевали, но до сих пор не осмеливаются войти в темную комнату в одиночку; людей, которые не боялись противника на войне, но боятся темного помещения. Многие взрослые так и не смогли избавиться от страхов своего детства. Страх сильнее храбрости. Когда мы услышали этот гул голосов, всех нас внезапно охватил неизбежный детский, почти животный ужас чего-то неизвестного. Реза прижалась ко мне, Антон молчал как рыба. Мы пытались различить слова в этих голосах. Толпа людей, мертвых или живых, приближалась к нам. Звуки становились все громче, а может быть, это усиливался наш ужас. Мы все лихорадочно искали способы с ним справиться.

— Англичане! — воскликнул я. — Это англичане ищут нас!

Все ожили. Я схватил Резу за руку, и мы все побежали в том же направлении, в котором шли ранее. Уже не обращая внимания на то, что нас окружает, мы просто спешили. При этом шум голосов усиливался больше и больше; вместо того, чтобы слабеть и удаляться от нас, он перешел в резкий свист и визг, и скоро мы поняли, что это был за шум.

Пройдя в очередной проход, мы оказались в еще одном бочкообразном помещении. Это был уже не подвал, а часть канала. Посредине блестела полоса черной воды, в которую мы не вступили только потому, что вовремя остановились. По бокам была твердая земля, но вся она буквально кишела крысами. Крысы были всех размеров, в том числе невероятно большие, почти как кролики, они роились повсюду, бегали, прыгали, перескакивали через наши ноги, ползали по стенкам и падали в воду. Сама вода кишела ими, земля рядом с ней была месивом из крыс — их стай, полков, легионов. Бесчисленные зеленые мерцающие бусины глаз смотрели на нас.

До этого нас напугал гул человекоподобных голосов, но теперь сердца заполнило чувство омерзения. Реза вскрикнула от отвращения, и мы протиснулись обратно в проем, через который пришли сюда. У крыс хватило наглости последовать за нами через пороги. Я вытащил пистолет и выстрелил в них пять или шесть раз. Эхо от выстрелов прокатилось по подвалам.

И крысы побежали. Они бежали в строго определенном направлении, справа налево. Те немногие, в кого попали пули, перевернулись в воздухе и остались лежать на земле. Остальные рванули, видимо, в сторону Дуная. Все новые стаи, иногда одни по спинам других, мчались мимо нас в панике. Топот их лап и визг на время оглушили нас. Наконец, поток крыс иссяк. Нам потребовалось несколько минут, чтобы оправиться от потрясения, вызванного этой жуткой рекой дергающихся и визжащих тварей, и решиться последовать за ними. Теперь канал был совершенно пуст, только пол был полностью покрыт натасканным сюда крысами хламом. Мы двинулись по каналу вслед за крысами. Своды над нами были вдвое выше человеческого роста. Вода посредине была грязной, с прожилками черных нитевидных водорослей и пахла гнилью. Похоже, что этим каналом очень давно никто не пользовался. Скорее всего, он относился к тому же ушедшему в землю городу, чьей частью были все эти комнаты или дома, через которые мы пришли сюда. А может, это была часть старой канализации, которая больше не была связана с Дунаем. Например, из-за оползня. Потому что вода была стоячей.

Мы не могли определить, как далеко мы ушли, но в том направлении, в котором мы двигались, мы сделали уже более тысячи шагов. Время от времени мы проходили мимо вертикальных шахт и лестниц, которые прежде, должно быть, вели куда-то, но теперь были забиты массами грунта. Через некоторое время канал стал заворачивать вправо, и сразу после этого мы снова услышали свист крыс. Однако на этот раз агрессии было гораздо меньше — в визжащих голосах различался испуг. Мгновение мы колебались, вновь испытав то же отвращение, но пошли вперед и немедленно увидели перед собой копошащуюся кучу крыс, которые продолжали двигаться в ту же сторону. Их нужно было как-то обойти. Реза содрогнулась от омерзения, но я подтолкнул ее, и когда мы подошли совсем близко, то увидели так называемого крысиного короля — двадцать или тридцать крыс запутались хвостами и не могли договориться, в каком направлении бежать.

Боттенлаубен быстро шагнул к ним и пинком сбросил этот жуткий клубок в канал. С громким плеском крысы упали в воду, а мы двинулись дальше. Через несколько минут каменный свод закончился, а канал расширился до высокой пещеры неправильной формы, потолок которой был из естественного, сплошного камня. Вода внизу образовала пруд или небольшое озеро. У нас не было возможности осветить все помещение сразу, однако, пройдя по краю водоема, мы увидели противоположную стену. Пол постепенно поднимался из воды и вел в гору. По нему вперед бежали крысы. Возникла надежда, что скоро мы сможем выйти к Дунаю.

Высота пещеры подсказывала нам, что мы находимся под замковой скалой, на которой стояла крепость, и, следовательно, совсем недалеко от реки. По бокам пещеры были гроты, но мы решили в них не заходить, заключив, что и крысы побегут прятаться туда. Мы пошли вдоль воды, а потом — по насыпи, поднимающейся к скале.

Скала была почти белой, лишь изредка виднелись красные вкрапления. Стены были неправильной формы, но не с острыми выступами, а с округлыми. Кое-где вода сотворила фантастические скульптуры. Каменные занавесы, казалось, падали на гроты сверху, словно желая скрыть зверей или демонов, которые превратились в камень. Трудно было поверить, что эти каменные формы — всего лишь творение природы. А еще, недалеко от воды мы наткнулись на две небольшие каменные фигуры, которые, несомненно, были сделаны человеческими руками: одна изображала собаку или львенка с бородатой человеческой головой, другая — что-то похожее на летучую мышь, которая растопырилась в приступе похоти самым отвратительным образом. Из-за воды, которая капала с потолка и то и дело падала в озеро, фигуры были мокрыми и покрыты слоем замшелых водорослей.

Наконец мы заметили, что идем уже по настоящей тропе. На крутом склоне в скале были вырублены ступени, они вели к узкой щели.

Было похоже, что когда-то этими ступенями пользовались часто — они были истертые и очень гладкие. С потолка по-прежнему капала вода. В нишах в скале мы заметили небольшие фигурки, вырезанные из мягкого камня: приземистых существ, похожих одновременно и на людей, и на животных. На некоторых из них угадывалась шерсть или рыбья чешуя, они стояли в странных позах, выступая из темноты. И было неясно, творения ли они человека или природы. Вся гора была населена окаменевшими демонами-зверями-людьми. Мы поднимались уже три или четыре минуты, когда расщелина, по которой мы следовали, внезапно расширилась и открылся вход в еще одну пещеру. Только пол и две стены в ней были высечены в скале, потолок и остальные стены были сложены из кирпича, а наверху мы увидели ряд зарешеченных люков, через которые проникал лунный свет. Это был первый проблеск верхнего мира, вновь явившийся нам по прошествии долгих часов, когда мы почти поверили, что уже не сможем выбраться наружу. Похоже, мы были в одном из подвалов крепости. Кирпичная лестница, усыпанная каменной крошкой, вела к стене со смотровыми люками и заканчивалась наверху железной дверью.

Мы переглянулись, давая понять друг другу, что, чтобы нас не обнаружили, придется снова быть очень осторожными. Нетрудно было предположить, что англичане в первую очередь займут крепость. Итак, мы потушили свечи, затем поднялись по лестнице. Железная дверь, как и ожидалось, была заперта. И, похоже, она вела не наружу, а в очередное помещение: сквозь щели между дверью и рамой не проникал свет. Немного подумав, мы решили хотя бы попытаться выглянуть в один из люков. Мне удалось наклониться в сторону так, чтобы одной рукой ухватиться за решетку люка; потом я схватился за нее и другой рукой, подтянулся и выглянул наружу. Передо мной в свете луны лежал крепостной двор. Он был полон лошадей и людей. Английский кавалерийский отряд расположился в крепости, солдаты стояли, спешившись, группами рядом со своими лошадьми. Я с трудом развернулся и спрыгнул на лестницу. Боттенлаубен и Антон подхватили меня, не дав упасть.

— Ну? — спросил Боттенлаубен.

— Англичане, — сказал я.

— Этого следовало ожидать.

Так что здесь нам было не пройти. Мы спустились по лестнице обратно и огляделись. Прямо рядом с нами на кирпичном основании, как на катафалке, лежало каменное изваяние. Скульптура была большая, даже в тусклом свете читались грубоватые черты лица и старинное облачение. Ноги были скрещены, одна рука лежала под головой, другая на груди. Догадаться, кто это, было невозможно. Никаких надписей не было.

Намного позже я узнал, что в прошлом эта каменная фигура лежала на валу крепости и волшебным образом ее защищала, из-за чего у крепости была слава неприступной. Но когда принц Евгений наконец взял эту крепость, он приказал перенести скульптуру в подвал. С тех пор крепость переходила из одних рук в другие. В любом случае, наше открытие нам ничего не дало. Мы зажгли еще одну свечу, стараясь, чтобы ее свет не попал в оконные люки, и осветили стены. Стены были толстыми, но пористыми, словно из губки. Впрочем, большинство отверстий были слишком маленькими, чтобы попытаться пролезть через них наружу. Мы нашли только одно, в которое можно было протиснуться. За ним начинался естественный проход, и не было никаких признаков того, что кто-то раньше им пользовался. Проход сперва расширялся, но затем вновь сузился.

Почва у нас под ногами состояла теперь из крупной и мелкой гальки, по которой стекала вода. Над головой пролетело несколько летучих мышей. Мы были словно внутри губки, в стенках было множество пор, которые смотрели на нас тысячами пустых глазниц.

Сквозь эти поры, вероятно, могли бы проникать те странные существа, фигурки которых мы успели разглядеть, — маленькие полулюди-полузвери, демоны, ныне окаменевшие и притаившиеся в нишах стены на нашем пути вверх.

Позднее я много раз мысленно возвращался к загадочным интерьерам этого скального замка. Очевидно, они имели сходство с так называемыми кальвариями. Кальварий считают последними обитателями демонического, доисторического мира, который по сей день выглядывает иногда в наш мир из морских скал. Считается, что там эти допотопные сморщенные лемуры, карликовые зверолюди, рыболюди и уродливые похотливые отпрыски демонов продолжали жить до тех пор, пока сверху не воздвигали крест, а у подножия таких гор строили часовни, чтобы демоны и чудовища навеки уснули в камне.

Проход, по которому мы шли, сузился наконец настолько, что нам пришлось ползти. И когда мы уже подумывали, а не повернуть ли назад, перед нами возникло голубоватое мерцание, подобное лунному свету.

Через двадцать или тридцать шагов мы оказались сперва на скале, а в следующий момент уже шли по рыхлой земле, продираясь через заросли ежевики. Внезапно для самих себя мы очутились на открытом воздухе. Мы стояли на середине склона крепостной горы, которая здесь круто спускалась к Дунаю. В лунном свете сквозь туман проступала огромная блестящая лента реки, а за ней открывался вид на бескрайнюю, расплывающуюся вдали равнину.