Штандарт

11

В полном изнеможении мы сидели у выхода из пещеры, и Боттенлаубен сказал, что нам не стоит идти дальше по склону. Предположительно, стены крепости над нами охраняются английскими часовыми, которые должны наблюдать за подступами. Сейчас от их взоров нас скрывали кусты ежевики.

Было около трех часов утра, мы несказанно устали после всех наших приключений. Мы радовались свежему воздуху.

И с облегчением вздохнули, когда спустились с горы и, оглядевшись, спрятались в кустах. Отсюда хорошо было видно часть города и причал. Нужно было придумать, как нам добраться до другого берега. Мы знали, что мосты заняты англичанами. Оставался только один способ переправиться через Дунай — вплавь, на лодке.

Позавчера, когда мы переходили реку, мы видели лодки, большие и маленькие, и еще несколько грузовых судов и барж, вытащенных на берег. Между городом и крепостью находились две небольшие пристани, и там мы тоже видели баржи и лодки. Вопрос был только в том, как незаметно спуститься и заполучить такую лодку. Мы предполагали, что кроме часовых, наблюдавших из крепости, на берегу реки могли быть посты либо пешие или конные патрули. Но, конечно, ничего этого мы не увидели, все было тихо, и никого, даже местных жителей, не было.

После стольких трудностей нам очень не хотелось подвергать себя риску попасть в руки англичан. Мы начали придумывать план, как завладеть лодкой, когда внезапно произошло событие, избавившее нас от раздумий. На венгерском берегу, недалеко от лодок, вдруг раздались несколько выстрелов, за которыми вскоре последовал треск пулеметных очередей. В то же время мы заметили какое-то движение на крепостных стенах над нами, с городского берега тоже начали стрелять, но огонь с венгерской стороны только усилился, отдельные пули долетали до нас и впивались в склон.

Мы не понимали, что случилось, и узнали обо всем лишь позже. Когда гусарская дивизия в Эрменьеше получила известие о том, что английские части вышли на венгерский берег, гусары двинулись вверх по реке, спешились для перестрелки и, располагая примерно полутора тысячами карабинов и пулеметами, атаковали плацдарм. Перед лицом подавляющего огня, ведущегося из камышей, англичане очень скоро поняли, что не смогут удержаться. Чтобы избежать нависшей опасности попасть в плен, они своевременно оставили позицию и отступили по мосту назад. Но в дело вмешалась гусарская артиллерия. Англичане, решив, что венгры намереваются их преследовать, решили разрушить за собой мост. Они без труда разобрались в его устройстве и просто расцепили понтоны, которые поплыли вниз по течению.

Железнодорожный мост они взорвали. Не зная, с какими силами они столкнулись, англичане на всякий случай разрушили оба моста, чтобы не подвергать опасности свои позиции в так быстро захваченном городе. Нельзя было не воспользоваться этой общей неразберихой. Мы сбежали к реке, к пристаням, нас никто не остановил, хотя рядом с нами регулярно свистели пули. На берегу мы нашли несколько лодок или, скорее, барж. Конечно, они были пришвартованы к причалам цепями и заперты на замки. Прыгнув в одну из барж, мы перебили цепь веслами, найденными на дне лодки. Через мгновение течение подхватило нас и понесло вниз. Венгры перестали стрелять. Судя по всему, очистив берег от англичан, они достигли своей цели. Облака тумана, приведенные в движение множеством выстрелов, скрыли нас в нужный момент. Мы плыли между остатками понтонного моста, затем под взорванным местом, уносясь вниз по течению все дальше и дальше от города, и спустя полчаса оказались на венгерском берегу возле Панцовы.

Панцова — небольшой город. Но все-таки город, и на его жизни в полной мере отразилась общая катастрофа. Здесь было много военных, которые все еще рассчитывали уйти на судах по реке, крестьяне, мелкая буржуазия и беженцы всех мастей. Все они стремились спастись от приближающихся войск противника. Одного взгляда на всех этих людей было достаточно, чтобы понять, что если здесь все так безрадостно, то подобная же ситуация и в других городах.

Солдаты, некоторые без вещмешков, другие, наоборот, навьюченные всяким хламом, который они где-то подобрали, по большей части без оружия, забыв о дисциплине, куда-то шли. Они принадлежали к разным полкам и даже разным армиям. Глядя на них, можно было понять, какие огромные массы войск уже распущены. Улицы были усыпаны брошенными противогазами, патронами, лопатами и шлемами. Никто из этих солдат больше не думал воевать, они просто хотели вернуться домой, заняться своими делами, они были стадом без пастуха, пролетарий одержал верх над солдатом, это был конец.

Было нелепо искать здесь командиров, чтобы поступить в их распоряжение. Нам удалось сбежать из английского окружения только для того, чтобы оказаться внутри хаоса. Венгерские части, конечно, остались на своих местах, но все остальные — поляки, чехи, хорваты, румыны — вдруг забыли, что до сих пор у них было общее, единое государство, они бросили все, что им больше было не нужно, взяли то, что, по их мнению, им могло пригодиться, и отправились по домам.

Мы сказали друг другу, что для нас самым разумным будет вернуться в Австрию. Колонии были потеряны. Мы это видели. Люди вокруг кричали друг на друга на всех своих языках, которых мы не понимали.

Оставалась старая Австрия. Ее царство было священно. Оно не могло пасть.

Когда около шести утра подошел поезд, состоящий из нескольких грязных, неосвещенных вагонов третьего класса без единого целого стекла, на вокзале сразу стало тесно. Нам удалось попасть внутрь в основном благодаря энергичным движениям рук рослого Боттенлаубена, который шел впереди, тогда как мы с Антоном прикрывали Резу с флангов. В конце концов, мы оказались в одном из вагонов — давка в нем была неописуемая. Булавка не могла бы упасть на пол. В тамбурах было не лучше. Несколько штабных офицеров ворвались в уборную, засели в ней и никому не давали туда войти.

Поезд стоял на станции два часа. Начался день, и влажный зловонный туман, смешанный с сажей и дымом, окутал все. О каком-либо удобстве пассажиров речи не было. Люди сидели на своем багаже. Мы были без багажа, поэтому мы стояли. Народу набилось, как сельдей в бочке. Все другие запахи перекрывал запах неделю не мытых тел, терпеть его помогали разбитые окна. Боттенлаубен смотрел на нас и качал головой. Было непонятно, почему он это делает. Он просто качал головой. Это была единственная возможность делать хоть что-нибудь — качать головой. Просто поразительно, что все остальные не качали головами. Но они этого не делали. И вроде бы даже не думали об этом. Никто не ругался, казалось, люди даже довольны происходящим: они просто ехали домой. И, вместе с ними, мы тоже ехали домой. В какой-то момент мы даже заметили, что начинаем привыкать к новым условиям.

Наконец, когда поезд уже очень долго стоял на вокзале, нам стало ясно, что наше путешествие займет гораздо больше времени, и просто купили четыре места в одном из купе и сели. Мы не пожалели за них сотню крон. Правда, Антон сказал, что мы могли бы получить места и за меньшие деньги. В конце концов, мы были людьми старой эпохи. Те, кто продал нам свои места, устроились на полу в общем проходе; они, казалось, чувствовали себя там вполне комфортно. Тем временем все больше людей залезали через окна, потому что не могли попасть внутрь обычным путем, некоторые забирались на крышу вагона. Наконец, поезд тронулся.

До Сегеда мы добирались целые сутки, и нам очень повезло, что поезд подолгу стоял в Надь-Бечкереке и Надь-Кикинде. В обоих случаях нам удавалось раздобыть немного еды и сигарет. Люди в купе были очень добродушными и делали вид, что не замечают наши с Ботгенлаубеном офицерские знаки различия. Но симпатичнее всех была женщина с маленьким ребенком. Она со всеми болтала и сказала, что она-то вообще никуда не торопится, просто бабушка и дедушка ее ребенка живут в Кошице, и они ни разу не видели внука, а поскольку ее муж — рабочий-железнодорожник, она может путешествовать бесплатно и теперь едет в Кошице, чтобы показать внука бабушке и дедушке. Она не замечала никаких неудобств, и происходящее в мире ее не впечатляло. В общем, наши попутчики отнюдь не переживали из-за того, что ситуация грозила вот-вот превратиться в хаос. Антон чувствовал себя обязанным уделять внимание ребенку. Каждый раз, когда мать выходила за чем-нибудь из купе, он мог полчаса или даже час подряд развлекать малыша. Ребенку было полтора года, но он уже пил кофе, который его мать время от времени варила на спиртовой горелке. Реза сказала, что он милый. Но очень грязный. Мы все были очень грязными. Реза тоже играла с ребенком, он смеялся и тянул к ней ручки. Но особенно его радовала борода Антона, а вот Антона больше всего интересовало, как у малыша с зубами, видимо потому, что свои у него повыпадали. Он заглянул ребенку в рот, затем снял перчатки и проверил, крепко ли сидят зубы. Потом он полез в рот к себе, сравнить, как обстоят дела у него самого. Я сказал ему так не делать. Он смутился.

— Простите, господин прапорщик, я просто хотел убедиться, что с зубами все в порядке.

Женщина спросила, есть ли у него жена и дети.

— Нет, госпожа, — ответил Антон, — я не женат, я старый солдат, с оружием в руках некогда заводить детей. Но я многих качал на руках, например, вот господина прапорщика, с зубами которого у меня было много хлопот. Когда у него резались молочные зубки, он так кричал, что мне приходилось носить его по комнате и петь. Помните, господин прапорщик?

И пока я угрожающе смотрел на него и мотал головой в ответ, женщина повернулась к Резе и спросила, есть ли у нее дети, что Резу очень смутило, а я, увидев ее смущение, ощутил прилив крови к лицу. Реза посмотрела на меня, ее взгляд смутил меня еще сильнее: мне вдруг показалось, что я вижу уже не девушку, а женщину, и я пробормотал:

— Давайте закроем эту тему!

На что Антон весело сказал:

— И не говорите, господин прапорщик!

И, повернувшись к Резе, добавил:

— Надеюсь, что еще смогу понянчить детишек.

Похоже, что как бы мало он ни был знаком с Резой, он чувствовал к ней привязанность.

Между тем мы со штандартом прибыли в Сегед. Поезд пришел рано утром. Большую часть пути мы проспали, не заботясь о том, что происходит вокруг. Изрядно измученные, мы вышли из вагона, пожелав женщине и ребенку удачи в пути, и она поехала дальше в Кошице. Мы попытались найти гостиницу, чтобы помыться и выспаться. Но нам сказали, что мест в гостиницах нигде нет. Как ни странно, нас это не слишком расстроило. Все случившееся сильно изменило всех нас. Когда рушится государство, совсем не обязательно мыться. Хотя наш вид уже несомненно бросался в глаза.

Шинель Боттенлаубена после наших блужданий под белградской крепостью была измазана землей. Наши лица были все в саже. Волосы Резы спутались. Но ей было все равно.

В конце концов, мы умылись водой из колонки, где брали воду для хозяйственных нужд и вокруг которой толпился народ. Железнодорожная станция была полна войск, шедших из Румынии. В знак национального восстания по всей Венгрии были вывешены красно-бело-зеленые флаги.

Мы стояли на платформе и смотрели на проходящие поезда. Это были вагоны для скота, набитые людьми. Лошадей и артиллерии видно не было. Их оставили на границе. Пассажирских поездов тоже почти не было, а те немногие были переполнены. Попасть внутрь вряд ли было возможно.

Большинство полков уже расформировали, случайным образом перемешанные бригады просто ехали домой. Но были и полки, которые не разошлись: венгерский, польский и чешский. Солдаты украсили вагоны и ехали с песнями. Они надеялись на будущую Венгрию, Польшу, Богемию. А на что надеялись мы? Думаю, уже тогда мы вновь надеялись на империю. Империя — это было святое. Ее необходимо было воскресить.

Чешские полки были из тех, кто не хотел разоружаться. Мы стояли и наблюдали за отправкой чешских солдат, которые вели себя дисциплинированно, и у них было достаточно места — очевидно, им было выделено необходимое количество вагонов, а офицеры ехали в двух отдельных. Один подполковник стоял у окна такого вагона и смотрел на нас. Наконец он спросил, чего мы ждем.

Мы сказали, что ждем возможности уехать.

Он ответил, что так можно долго ждать. Продолжая смотреть на нас, особенно на Резу, он, казалось, о чем-то задумался. Наконец он спросил, что с нами делает молодая дама. Мы сказали, что она путешествует с нами.

— И куда вам нужно? — спросил он.

Мы сказали, что в Вену. Он опять задумался и отошел от окна. В то же время Боттенлаубен разглядывал офицерский вагон, а затем сказал, что, по его мнению, там еще достаточно места и что нам нужно туда попасть.

Но Антон, хотя его вообще-то не спрашивали, сразу сказал, что в один вагон с чехами он не сядет. Я только собирался заткнуть ему рот, как подполковник спустился из вагона и подошел к нам.

— Прошу вас, — сказал он, — от своего имени и от имени остальных офицеров присоединиться к нам.

В это же время из окон вагона выглянули еще несколько офицеров.

Мы поблагодарили его, я подтолкнул Антона, и мы поднялись в вагон.

Подполковник, фамилия которого была Моравец, сказал, что поговорил с офицерами и они не против, чтобы он пригласил нас сесть в поезд. Он немного помялся, но затем познакомил нас со своими офицерами. Поезд, объяснил он, идет прямо в Богемию, но немецкоязычные солдаты и некоторые офицеры отправятся в Австрию, предположительно из Будапешта.

Нас приняли, конечно, благодаря Резе, и приняли радушно. К нам подходили молодые офицеры, которые разглядывали Резу, но сразу же опускали глаза, как только она смотрела на них в ответ. Мы с Боттенлаубеном получили одно купе на двоих, Реза — отдельное купе. Нам срочно освободили места. В основном, все старались для Резы. Мы сидели, хотя нам очень хотелось растянуться на мягких сиденьях, и поддерживали разговор. Вскоре беседу вела только Реза, а мы просто смотрели в окна.

Это был прекрасный день.

Наконец поезд тронулся.

Путь до Пресбурга[6] занял три дня. Путешествие в целом было спокойным и проходило без осложнений. Из Будапешта большинство полкового начальства отправилось в Богемию, но состав с солдатскими и офицерскими вагонами пошел к австрийской границе.

Нам много пришлось разговаривать с офицерами; ухаживая за Резой, они и думать забыли о ситуации, в которой оказались. Однако когда мы оставались одни, мы почти все время молчали: мы с Боттенлаубеном время от времени смотрели друг на друга, а Реза просто сидела рядом со мной и держала меня за руку. Теперь в ее глазах часто стояли слезы, и один раз она опять сказала, что больше ничего для меня не значит.

Я смог выдавить из себя несколько примирительных фраз. Я гладил ее по волосам, но на самом деле не знал, что сказать. Иногда, когда я оставался один, я вытаскивал из-за пазухи штандарт и расстилал его на коленях. Рассматривал его, закрывал глаза, касался пальцами вышивки, как это делают слепые. Я представлял, что он снова в бою ведет за собой эскадрон за эскадроном. Я мечтал о том дне, когда его вернут на древко и поднимут перед полком. Я должен был вернуть его, и тогда он снова поведет за собой.

В дороге мы просмотрели письма, которые Реза нашла у Аншютца, и решили отправить их вместе с часами погибшего фрау фон Аншютц (которая позже сообщила мне, что через несколько месяцев англичане также передали ей остальную часть его вещей). Письма, которые оказались у нас, были написаны женой Аншютца, и мы сразу перестали их читать, когда заметили, что они очень личного свойства. Но тут же оказались и письма, написанные самим Аншютцем, они были совсем иного содержания, которое задело нас за живое и вызвало горячий спор. Одно письмо касалось разговора ротмистра Хакенберга с Хайстером незадолго до гибели прапорщика. Аншютц, несомненно, много думал об этом в последние дни. Странно, но письмо было написано поэтическими строфами. И человек, от лица которого говорилось в этом стихотворении, похоже, был не Аншютц, а кто-то другой, как будто бы Хакенберг. Строки гласили:

За этим следовали, без каких-либо переходов, еще девятнадцать строк, которые, как я позже выяснил, принадлежали не самому Аншютцу, а представляли собой отрывки из старинных песен. Они звучали так:

Не иначе безумие завладело Аншютцем, решившим, что Хакенберг, которого он считал виновником нашей судьбы, был вовсе не самим собой, а демоном или призраком, вселившимся в тело Хакенберга. А может, то были четыре демона, которые завладели телами Хакенберга, его лошади и двух его собак, чтобы уничтожить нас. Действительно, Аншютц однажды пытался рассказать нам о своих фантастических предположениях, но, когда Боттенлаубен спросил, не сошел ли он с ума, Аншютц не стал продолжать. Теперь-то, будучи уже по ту сторону, он точно знал, как все обстоит на самом деле. Между тем Боттенлаубен долго держал листок в руках, задумавшись, казалось, не только об Аншютце: позже он несколько раз перечитывал эти строки.

— Все это, — сказал он наконец, — очень странно… Если Аншютц знал Хакенберга раньше и заявляет здесь, что человек, которого мы видели, был вовсе не Хакенберг, он должен был предположить, что мертвый Хакенберг все еще находился где-то… в чаще, так это здесь называется.

— Вовсе нет, — сказал я. — Он просто говорит, что кто-то другой вселился в его тело.

— Но долго он в нем не проходил. Довольно скоро он оставил его… Бедный Аншютц! Если бы он не погиб, он бы действительно сошел с ума. А может, уже сошел. Он так странно говорил… в конце концов: не исключено, что этот старик… — тут он замолчал и вернул мне лист.

После Боттенлаубен говорил совсем о другом. Но у меня создалось впечатление, что он думал о так называемом старике больше, чем готов был признать. В любом случае, все это оставалось таким же неясным и неопределенным, как и многое другое, что произошло с нами. Вокруг разворачивались неслыханные события. Почему бы в такой момент чему-то таинственному не коснуться каждого из нас. Империя уходила. Но когда она вернется, она будет править во всех нас.

9 ноября в одиннадцать часов утра мы были в Пресбурге.

Погода все время стояла прекрасная, венгерские офицеры на вокзале грелись на солнышке и заявили, что им приказано забрать у нас оружие, потому что нам не позволено пересекать границу с оружием.

Боттенлаубен разбушевался и кричал, что лучше бы они так переживали за Австрию, как за наше оружие. Однако я отстегнул кобуру и положил ее с пистолетом на стол, на котором уже лежало оружие других. Затем бросил взгляд на Боттенлаубена, и, как ни странно, он тоже положил свой пистолет.

— Нам нужно добраться до места, — сказал я ему. — Нет смысла пререкаться с этими людьми.

Но наша неожиданная покладистость, очевидно, вызвала какие-то подозрения. Во всяком случае, двое подошли к нам, чтобы обыскать. Конечно, они больше не нашли никакого оружия, но тот, кто осматривал меня, заметил, что у меня что-то спрятано за пазухой. Штандарт. Прежде чем я успел остановить венгра, он уже оторвал две или три пуговицы на моей рубахе и в глаза ему сверкнула золотая вышивка. По его словам, я должен был оставить им и штандарт.

Я был совершенно готов схватить один из пистолетов, лежащих на столе, и застрелить его, но вместо этого очень спокойно сказал, что штандарт — это не оружие.

— Его нужно оставить, — ответил он.

— Я так не думаю, — сказал я.

— Думаете или нет, его нужно оставить здесь.

— Тогда позовите сюда коменданта станции, чтобы он подтвердил это.

— Вряд ли он придет сюда из-за вас.

— Значит, ведите меня к нему, — потребовал я.

Венгр переглянулся с остальными и сказал, что готов это сделать.

А я ждал. Меня беспокоило, что Боттенлаубен может впасть в гнев и все быстро закончится. Но Боттенлаубен сдержался, а я кивком попросил его и Резу пойти со мной. Оценив силы офицера, который должен был нас сопровождать, я решил, что легко справлюсь с ним.

Когда мы покинули платформу и спускались по лестнице, я сказал Резе по-французски:

— Ты поедешь в Вену с Антоном, а Боттенлаубен и я попробуем пересечь границу в другом месте, чтобы попасть на Северную железную дорогу. Так мы сможем добраться до Вены. Приедем ночью или самое позднее завтра утром. Пусть Антон встретит нас на вокзале. Ты поняла?

— Да, — сказала она.

— Стой на месте.

— На каком языке вы там говорите? — спросил офицер.

— Это итальянский, — сказал я. — Мы из Триеста.

Тем временем мы с ним уже поднимались по другой лестнице. Реза осталась на месте.

— Нет, — сказал офицер, когда мы шли вверх по ступеням, — это не итальянский язык. Это было по-французски. Ты думаешь, я настолько неграмотен, что не пойму?

Я оглянулся на Резу, но она уже исчезла из виду.

— Разве? — ответил я. — Французский? Ты уверен? Ты просто не понял.

Он заколебался, прежде чем что-то сказать.

— Теперь ты и сам понимаешь, что это был итальянский.

С этими словами я сбил его с ног. Я вложил в удар всю злость, которую чувствовал к этому человеку. В любом случае, он упал. Он скатился по ступенькам, сильно ударившись головой. Не беспокоясь о нем, мы сразу побежали вверх по лестнице. В этот момент там было еще несколько человек. Но они не знали, что происходит, и пока они смотрели на нас, мы уже вошли в здание вокзала. Здесь мы замедлили шаг, как ни в чем не бывало пересекли зал ожидания и вышли на улицу. Теперь нужно было спешить, чтобы успеть затеряться в городе.

Если кто-то и последовал за нами, то нас все равно не поймали. Сбитый мной с ног офицер вряд ли мог так быстро прийти в себя, а остальные, скорее всего, не помнили наших лиц. Меня беспокоило то, что они могут заставить говорить Резу или Антона. Но Антон вообще остался в поезде, на момент сдачи оружия у него давно уже не было карабина. Что касается Резы, то позже выяснилось, что она, разумно рассудив, спряталась в вагоне с рядовыми, пока поезд не пересек границу. Офицеры в нашем вагоне сразу поняли, что что-то произошло, но только пожимали плечами, когда их допрашивали. Они сказали, что не знают, кто мы такие. Мы просто ехали с ними, но подробностей о нас они не знают, они из других полков.

В любом случае, Реза и Антон добрались до Вены. Мы с Боттенлаубеном какое-то время бродили по городу, проверяя, не идет ли кто-нибудь за нами. Но, не заметив ничего такого, мы отправились искать транспорт.

Мы намеревались проехать на север так далеко, насколько возможно, и пройти между венгерскими постами, которые, несомненно, стояли на границе повсюду. Нам нужно было попасть на северную железнодорожную линию, а по ней уже можно было добраться куда угодно.

Однако большинство извозчиков и владельцев машин не соглашались на такую дальнюю поездку. Лошадей трудно будет кормить по дороге, а деньги, которые раньше решали дело, теперь теряли свой вес день ото дня. Иными словами, везти нас никто не хотел. К тому же мы не говорили прямо, куда нам нужно, опасаясь выдать себя возможным преследователям.

В итоге нам посоветовали поговорить с молодым человеком, который остановился во дворе гостиницы: он накануне приехал из Словакии и сегодня собирался возвращаться назад. Нам сказали, что нам с ним по пути (хотя мы точно не говорили, куда направляемся), так что, может быть, он возьмет нас с собой.

Когда мы увидели парня и повозку, у нас сразу сложилось впечатление, что мы имеем дело с кучером из поместья, который решил немного подзаработать. Повозка была чем-то вроде охотничьей брички с хорошими скаковыми лошадьми; возницу послали в город, чтобы привезти домой покупки, которые лежали здесь же, под сиденьями. Самому парню возможность заработать несколько лишних крон на стороне показалась весьма заманчивой. В итоге мы договорились с ним о цене и, перекусив в гостинице, около двух часов дня уехали из Пресбурга.

Сначала наш путь лежал в Девень-Уйфалу, затем через Зохор и Надьмагашфалу в Мадьярфалучук. День был довольно теплый, мы удобно устроились, накинув плед на колени, а парень болтал о том о сем на своем бедном немецком. Когда мы прибыли в Мадьярфалучук, было, наверное, часов шесть вечера и уже совсем темно. Мы собирались сойти здесь и пешком дойти по темноте до Штильфрида, который находится уже в Австрии. Но тут выяснилось, что берег реки Моравы контролируется венгерскими постами, которые еще и усилены, но вовсе не из-за австрийцев, а из-за чехов, которые, как мы услышали, выдвинулись большими силами и, похоже, намеревались добраться до всех славянских районов, за исключением городов. Вот и всё. Новые государства уже начали оспаривать границы друг друга.

После краткого обсуждения мы решили проехать немного дальше на север и действительно увидели венгерских солдат на выезде из Мадьярфалучука. Пришлось свернуть в сторону Гаяр. Луна еще не взошла, и фонари нашей повозки отбрасывали перед собой качающийся свет. Над нами возвышался купол ночного неба, иссиня-черного со множеством сияющих звезд. Боттенлаубен посмотрел на звезды и сказал, что чувствует себя почти дома.

Так и было. Потому что то, чему суждено было случиться в следующие несколько часов, можно счесть совершенно бессмысленным совпадением. С тех пор я много раз думал об этом и понял, что не было ничего более значимого и неизбежного, чем то несчастье, которое постигло нас вскоре. Все сложилось так, как должно было, и я, хотя впоследствии считал себя виноватым, никак не мог этого предотвратить. Случилось то, что случилось. И тот факт, что звезды тогда предстали перед нами так ясно и что Боттенлаубен так долго смотрел на них, заставляет меня думать, что его судьба была в них предначертана.

В восемь мы миновали Гаяры. Но сразу за деревней нас остановили посреди дороги. Оказалось, что это чешский авангард. Когда несколько солдат вышли на свет огней брички и стали задавать вопросы, на которые наш возница отвечал по-славянски, мы уже представляли себе, что будет дальше. Пехотинцы были хорошо экипированы и заметно дисциплинированы. Мы рассмотрели лица этих людей. Подошел офицер и спросил нас по-немецки, что мы здесь делаем.

— Мы возвращаемся, — ответил Боттенлаубен почти сразу, — возвращаемся домой с войны, хотим повидать друзей, живущих в Нижней Австрии, и погостить у них несколько дней. А затем продолжить путь.

Офицер попытался разглядеть нас в лицо, но почти ничего не увидел, потому что мы сидели в темноте позади фонарей. Затем он спросил, как называется место, куда мы направляемся.

Боттенлаубен, который совсем не знал этих мест, не ответил, да и я не нашелся, что сказать. Следовало бы назвать Дюрнкрут, который находился на австрийской стороне, но это название не пришло мне в голову, вероятно потому, что я не ждал ничего хорошего от встречи с чехами. В любом случае, наше молчание, а также, вероятно, силуэт плоской немецкой фуражки Боттенлаубена офицера озадачили, и он сказал:

— Вряд ли вы оказались здесь ночью с этой целью. Вам придется пройти со мной.

Что ж, наверное, так и нужно было поступить. Скорее всего, нас бы просто допросили и через некоторое время пропустили бы дальше. Но ситуация вывела нас или, по крайней мере, меня из равновесия. Я испугался, что у меня снова найдут штандарт и повторится то же, что было в Пресбурге. Поэтому я решил больше не зависеть от чего-то подобного. Офицер стоял рядом с Боттенлаубеном, сидевшим справа от меня, и ожидал, что мы выйдем из брички. Тем временем я незаметно поднялся со своего места, протянул руку вперед и взял поводья перед руками возницы. Затем резко вытащил кнут из стойки возле кучерского сиденья и со всей силы хлестнул лошадей по крупам. И в то же время дернул поводья влево. Лошади широким шагом двинулись вперед, круто повернули налево, перепрыгнули через канаву и помчали между тополями в поле.

Мы чуть не опрокинулись. Парень-возница хотел было возразить и отобрать у меня поводья, но теперь, когда нам вдогонку начали стрелять, я крикнул ему, что прикончу его и что лучше ему погасить фонари, чтобы не было видно, где мы. От страха он так и сделал. Потому что стрельба позади нас не прекращалась. Я слепо направил лошадей в ночное поле, рискуя опрокинуть повозку и свернуть шею. Но по крайней мере теперь, когда фонари были погашены, пули больше не летели нам вслед. Тем не менее я не сдерживал лошадей, пока не увидел перед собой ряд ив, за которыми точно был берег Моравы. Стрельба позади нас прекратилась. Я пустил лошадей рысью и сказал:

— Нам повезло, граф, что мы не врезались в какой-нибудь забор и не свалились в канаву. Если Бог даст, то и пограничных постов здесь больше не будет. В любом случае, простите меня за эту неожиданную выходку.

Но ответа я не получил.

— Граф Боттенлаубен! — повторил я.

Ответа не было, я остановил лошадей и обернулся. Боттенлаубен наполовину сполз с сиденья и лежал между передней и задней скамьями. Он не двигался. Я почувствовал, что мое сердце сейчас остановится.

— Граф! — крикнул я. — Что с вами? Вы ранены?

Было невероятно, что его не выбросило из брички. Но когда я наклонился над ним, я заметил, что он цепляется за скамейку. Он еще мог говорить.

— Юнкер, — выдавил он, — здесь нельзя оставаться. За нами погоня. Спасайте нас.

И он потерял сознание. Куда он был ранен, я не знал. Но, выпрямившись, увидел, что перчатки мои в крови. На мгновение от нахлынувшей слабости я сам упал на колени, как от удара.

— Иди сюда, — скомандовал я кучеру, запинаясь, — держи графа!

Пока тот перелезал через переднюю скамейку, я занял его место и взял поводья. Песчаный луг, по которому мы теперь ехали, доходил до самой Моравы. Я поехал прямо к реке. Но я так переживал за Боттенлаубена, что почти не обращал внимания на то, куда мы едем. Только теперь я понял, как много этот человек для меня значил. Между кустами ивы я вслепую направлял повозку к воде. Никаких постов здесь не оказалось. Если бы мы наткнулись на них, я бы, наверное, попытался забить их насмерть кнутом. Нужно было переправиться через реку, найти местных жителей и послать за врачом. Берег здесь был довольно пологий. Лошади на мгновение заколебались, я хлестнул их по спинам, и они рывком потянули повозку в воду.

Вода сразу достигла плеч. К счастью, бричка была очень высокой, из тех, в которых хорошо сидеть и стрелять. Колеса увязали в иле. Но мы уже, похоже, достигли самого глубокого места, потому что сразу же начали подниматься из воды. В конце концов мы перебрались на другой берег, лошади получили еще один хлыст и снова потащили бричку вперед.

Вскоре колеса застряли в озими.

— Положи графу голову на сиденье! — крикнул я парню.

— Да, сейчас, — ответил он. — Хорошо. А куда вы едете?

— Заткнись! — заорал я.

В следующую минуту мы выехали на грунтовую дорогу, и впереди показались очертания деревни. Это был Йеденшпайген. В домах еще горел свет. Я направил лошадей на церковную площадь, на ней я увидел одноэтажный дом. Вероятно, дом священника. Я соскочил с брички и так забарабанил в дверь, что из дома немедленно выскочили священник и горничная.

— У меня раненый! — крикнул я им. — Помогите перенести его в дом. Пошлите за доктором!

С помощью кучера и священника я поднял Боттенлаубена из повозки. Священник сказал, что в деревне нет врача. Врач в Дюрнкруте. Тогда я приказал кучеру, чтобы он отвез горничную туда и вернулся с доктором. Тем временем мы со священником перенесли Боттенлаубена наверх и положили его на кровать в комнате хозяина дома. Боттенлаубен все еще был без сознания, лицо его стало бледно-восковым. Мы сняли с него шинель и доломан. Мундир был весь в крови. Теперь рану стало видно. Пуля пробила почку сзади и вышла из живота слева. Рана сильно кровоточила.

— У вас есть бинт? — спросил я священника.

Он принес маленькую аптечку. Я положил два полотенца на раны и стал перевязывать графа льняной тканью, которую разорвал на полоски.

Тут Боттенлаубен пришел в себя. Он открыл глаза, но не мог пошевелить головой.

— Юнкер, — спросил он, — где мы?

Священник, который поддерживал его, сказал, что мы в его доме. Тем временем я закончил перевязку, и мы уложили графа.

— Как вы себя чувствуете? — испуганно спросил я. — Вам больно?

Некоторое время он просто лежал с закрытыми глазами, потом медленно произнес, что не чувствует боли. Какая рана?

Я ответил, что сквозная пулевая.

— Вот как? — отозвался он. — Вот же эти современные пули! Они пройдут тебя насквозь.

Он выглядел так, будто снова вот-вот потеряет сознание.

— Граф, — крикнул я, — держитесь! Скоро приедет доктор!

Боттенлаубен ответил не сразу, он все еще лежал с закрытыми глазами, казалось, преодолевая слабость. Через несколько минут он снова открыл глаза.

— Юнкер, — пробормотал он. — Подойдите ближе. Я… я не могу говорить громко.

То, как он заговорил со мной, отозвалось уколом в моем сердце. Я наклонился к нему.

— Юнкер, — прошептал он, глядя на меня широко раскрытыми глазами, — в конце концов, это выход.

— Какой выход, граф Боттенлаубен? — пробормотал я.

— Не пугайся так, юнкер, — сказал он, и тень улыбки мелькнула у него на губах. — Это так мило с твоей стороны жалеть меня… Но столько людей уже погибло… Может быть, действительно нет больше смысла пытаться выжить любой ценой, почему бы и мне тоже не…

— Граф Боттенлаубен, — воскликнул я, — о чем вы говорите! Врач будет здесь через минуту, перевяжет вас, и вы…

— У тебя, — сказал он, — все будет по-другому. Ты еще очень молод. Ты вернешься… и, — тут он снова улыбнулся, — доставишь домой свой штандарт… Но я…

— Боже мой, граф Боттенлаубен, — сказал я, — держитесь! Не говорите таких вещей. Соберите силы, они вам понадобятся, пока повязка…

Я замолчал, потому что его лицо стало совершенно белым.

— Все в порядке, — прошептал он.

Несколько минут он лежал неподвижно, и мы со страхом смотрели на него. Наконец, уже не открывая глаз, он снова заговорил.

— Юнкер, — сказал он, — другие… у них все хорошо.

— У кого?

— У… других, — и добавил, — у армии.

— Какая армия, граф Боттенлаубен?

Он не ответил и начал хватать ртом воздух.

Я протянул ему руку, и он крепко сжал ее.

— Это очень сложно, — прошептал он.

У меня перехватило дыхание.

— Это ужасно сложно. Я…

С этими словами он опять потерял сознание. На лбу его выступил пот. Священник спросил меня, католик ли Боттенлаубен. Я не сразу понял, что он имеет в виду.

— Нет, — сказал я тогда, — я думаю, он лютеранин… наверное… я не знаю…

Вскоре появился доктор. Он посмотрел на Боттенлаубена и какое-то время не знал, что делать, нам пришлось приподнять раненого, доктор снял с него повязку, из раны все еще сочилась кровь. Она протекла сквозь полотенца и расплывалась на кровати. Врач наложил новый бинт. Чуть позже Боттенлаубен начал бредить. Я думаю, он говорил с Аншютцем.

Он умер около десяти вечера.

Я просидел с ним до полуночи, глядя на его лицо. Затем я встал, залез в левый карман его доломана, которым он был укрыт, и вырвал офицерский медальон, вшитый в него.

— Господин священник, — сказал я, заглядывая в медальон, — этот умерший — граф Отто фон Боттенлаубен-и-Хеннеберг, ротмистр гусарской королевской саксонской гвардии. Похороните его. Деньги, какие найдете в его форме, потратьте на похороны, остальное отдайте бедным. Здесь написано, кому следует сообщить о кончине графа.

С этими словами я вручил ему медальон. И вышел из дома.

Наш кучер со своей бричкой все еще стоял перед крыльцом. Он сказал, что в нас попали минимум две пули и что одна лошадь ранена. Как вернуться, он не знает.

Я пожал плечами, дал ему денег и ушел.

Я дошел пешком до Дюрнкрута и там втиснулся в один из переполненных солдатских поездов, которые все еще продолжали ходить.

Мы прибыли в Вену около шести.

Но поезд остановился, не дойдя до вокзала. Дальше предстояло идти по рельсам. Антон ждал меня на вокзале. Он сразу же спросил, где Боттенлаубен. Я рассказал ему, что случилось, мы старались не смотреть друг на друга.

Наконец мы прошли через здание вокзала и вышли на улицу.

В небе уже полыхал рассвет.