Штандарт

9

Улицы города были совершенно пусты, но в окнах домов и на плоских турецких крышах толпились потрясенные жители, только что наблюдавшие, как полки сражались друг с другом. К нам бежали вестовые, чтобы поговорить с командиром. По улицам за нами тянулся кровавый след, мы дошли до так называемого Большого рынка. Здесь полковник все же упал с лошади. Адъютант и трубач соскочили с коней, подняли его и попытались уложить удобнее. Все, кто был позади нас, остановились.

Командир дивизии развернул лошадь и посмотрел на лежащего без сознания полковника, затем перевел взгляд на остатки нашего полка.

— Кто, — крикнул он, — здесь следующий старший офицер?

Ротмистр Чарбинский из третьего эскадрона выступил вперед.

— Вы принимаете командование этим полком, — приказал генерал, — пока он не будет выведен из состава дивизии и отдан под трибунал. С такими солдатами, — он махнул рукой за наши спины, — лучше не выступать против врага. Расквартируйтесь где-нибудь в городе.

Сказав это, он с презрением отвернулся. Краска залила нам лица. Чарбинский же склонился к шее своей лошади. Я представил себе его лицо, успев увидеть улыбку под монгольскими усами. Во время этой сцены остальные полки прошли мимо нас по улице Короля Милана, а затем вверх по бульвару Короля Александра: сперва тосканские уланы, также сильно поредевшие, за ними следовали драгуны полка Кейта. Лица солдат были мрачными, некоторые из них что-то кричали нам, но я не понимал их языка. За полком Кейта последовали пулеметные команды, затем обоз, и, после всех, появился Германский Королевский полк, чьи офицеры и солдаты, увидев, что мы остановились, закричали нам, что мы должны позаботиться о наших раненых, которые все еще находятся на мосту, потому что понтоны вот-вот окажутся затоплены. Выяснилось, что понтоны настолько повреждены стрельбой, что теперь вода проникала через множество пулевых отверстий и начала их заполнять. Наши люди, которые тем временем без команды спешились и перевязывали друг другу раны, побежали, а некоторые поскакали один за другим обратно к реке.

Остались лишь несколько человек, растянувшихся на мостовой от слабости, и лошади без всадников, стоявшие возле них. Я тоже спешился и воткнул штандарт в землю между брусчаткой. Парча теперь вяло обвисла — словно измученный орел сложил крылья. Адъютант, Антон и один из трубачей подняли полковника и перенесли его в ближайший дом, а Боттенлаубен и Аншютц, оседлав упряжных лошадей, поскакали вниз к Дунаю. Стук копыт Германского полка затих, и я остался со штандартом, полуживыми солдатами на земле и лошадьми, стоящими прямо на площади. Это было все, что осталось от полка, чье знамя я нес.

Горожане по-прежнему смотрели на нас из окон домов, не решаясь выходить на улицу, видимо, опасались, что в любой момент мятеж может продолжиться. Хотя этот народ был нашим противником, ужас перед возможной катастрофой, подобной нашей, все же читался в глазах людей. Начало смеркаться, огромные облака зеленоватого цвета плыли по небу; в фантастическом отражении сверху, из окон, казалось, смотрели, вместо лиц, маски смерти. Я наклонился к Гонведгусару, посмотрел на штандарт перед собой, закурил сигарету и попытался успокоиться, но все равно чувствовал, что на меня смотрят. Через несколько секунд я не выдержал, выпрямился и крикнул:

— А ну прочь!

В мгновение все зрители исчезли, окна захлопнулись. Наши люди, добежавшие или доскакавшие до Дуная, обнаружили, что мост частично уже погрузился под воду. Раненые пытались выбраться из воды на берег или плавали в реке, держась за упавшие балки. На берегу им помогали добровольцы из местных больниц и добросердечные горожане, которые, как могли, спасали несчастных. Течение реки подхватило тонущие понтоны, уносило прочь доски, тела солдат и лошадей. Несколько якорей вырвались из дна, и мост начало сносить вниз по течению. Наши люди пробежали по мосту так далеко, как это еще было возможно, и на брезенте волокли раненых к берегу, когда мост примерно посередине разорвался, и запруженная вода высвободилась, снося лодки, балки, раненых и мертвых. Некоторые с криками пытались добраться до берега, надеясь, что смогут спастись. Но через несколько минут моста не стало, а поверхность реки покрылась плавающими обломками.

Второй мост тоже сильно пострадал от пуль: ведь некоторые из наших солдат пытались отвечать Германскому Королевскому полку, несколько понтонов тоже были на грани затопления, и грузовым эшелонам пришлось остановиться. Но мост в целом все же выдерживал натиск реки, и уже прибыли саперы с приказом починить его за вечер и за ночь, чтобы утром по нему снова можно было проехать. Но от первого моста не осталось ничего, кроме крайних понтонов, лежавших на песчано-галечных отмелях у берегов, а еще бревна и доски.

Спасенные раненые были переданы в больницы. Из воды на берег вытащили несколько мертвых тел. Они лежали в ряд с накрытыми лицами. Когда наши люди вернулись, уже стемнело. Солдаты поймали лошадей, разбежавшихся по площади, а спотыкающихся от усталости животных увели сердобольные горожане. На город упало несколько крупных капель, а еще через несколько минут пошел сильный дождь. Солдаты и лошади жались к стенам домов, под крыши, некоторые устроились у дверей на ступенях. Я вытащил древко штандарта из брусчатки и унес под выступающую крышу, где уже собрались остальные офицеры. Все молчали. Лошади, опустив головы, стояли под проливным дождем. В домах зажигались огни. Перед освещенными окнами дождь казался струями сверкающего серебра. Уличные фонари раскачивались на ветру. Мы ждали возвращения вестового, которого Чарбинский послал к коменданту города, чтобы узнать, какие квартиры мы можем занять. Тем временем на улице Короля Милана показался всадник, он скакал в сторону рынка. Заметив нас, он огляделся и приблизился. Это был Багратион.

— Наконец-то! — закричал он, завидев меня. — Наконец-то я тебя нашел!

Он соскочил с коня и подошел к нам.

— Я уже час тебя ищу, — сказал он. — Я поехал в ставку дивизии, но мне сказали, что тебя там больше нет. Я потерял довольно времени, меня уже не должно быть здесь.

— Не должно быть здесь? — спросил я.

— Да.

— Вы куда-то отправляетесь?

— Да.

— Кто именно? Штаб армии?

— Да. Я тоже не должен был сейчас приезжать, но Ланг устроила там такой скандал, что Орбелиани разрешил мне пойти и поискать тебя.

— Ланг устроила скандал?

— Да. Она пришла, плакала и хотела знать, где ты. Мы сказали, что не знаем, но она закричала, что мы должны знать, и была так убедительна, что все разбежались, а Орбелиани сказал, что я должен пойти искать тебя.

— Вот как? — сказал я, потому что не знал, что еще ответить.

Остальные смотрели на меня, наступила тишина, затем Чарбинский спросил:

— Значит, штаб армии уезжает?

— Да, — ответил Багратион.

— Куда?

— В Венгрию.

Офицеры переглянулись. Я отвел Багратиона в сторону.

— Послушай, — сказал я, — передай Резе, что я целую ее руки, но сейчас я не смогу ее увидеть. Я не могу уйти отсюда. У меня штандарт. Хайстер погиб, и штандарт теперь мой. Может быть, завтра я смогу ее увидеть. Мы останемся здесь, в городе. Пожалуйста, скажи ей, что я благодарен ей за то, что она прислала тебя ко мне, и надеюсь увидеть ее завтра.

— Завтра? — переспросил он. — Завтра, возможно, ее здесь уже не будет.

— Почему?

— Эрцгерцогине рекомендуют уехать. Может быть, и весь город будет эвакуирован.

— Город будет эвакуирован?

— Возможно.

— Но у нас есть приказ оставаться!

Багратион пожал плечами.

— А где сейчас фронт? — спросил я.

Он покачал головой.

— Так где? — спросил я.

Он закурил сигарету.

В этот момент на площади появился еще один всадник, он спешился и вручил Чарбинскому бумагу. Чарбинский прочел ее, положил в карман и приказал садиться на коней. Нам было приказано разместиться в кавалерийских казармах на улице Короля Милана. Поскольку солдаты, похоже, не слишком торопились выйти и делали вид, что заняты с походными палатками, Боттенлаубен крикнул:

— Всем выйти и по коням!

Люди послушались.

— В любом случае, — сказал я Багратиону, — умоляю тебя, передай Резе, что если не завтра, то я надеюсь увидеть ее как только смогу. Но сейчас это невозможно. Тем не менее спасибо тебе, что ты пришел, и я так благодарен Резе, что она послала тебя ко мне. Прощай!

С этими словами я пожал ему руку, он перекинул через шею лошади поводья и сел в седло. Затем, поколебавшись мгновение, сказал:

— Она очень тебя любит.

Я промолчал, не глядя на него.

Наконец я все же сказал:

— Я не могу сейчас оставить штандарт.

Он ничего не ответил. Через мгновение я вскочил в седло, подхватил штандарт и устроил его рядом с собой. Багратион еще раз взглянул на меня, потом отдал честь и ускакал. Мы выстроились в два ряда с теми, кто потерял лошадей, и были готовы двинуться в путь. Вскоре мы полностью вымокли. Боттенлаубен, проезжая вдоль нашей небольшой колонны, грозно смотрел в лица солдат. Чуть поодаль от него ехал Чарбинский, его меховой воротник был поднят, он не оглядывался, а дождь капал с кончиков его усов.

Наконец прозвучала команда отправляться. Дождь стучал по нашим шлемам и по одежде стекал в сапоги. Вода с карнизов по сточным трубам устремлялась вниз на тротуар, лилась с промокшего штандарта, полоскавшегося над головой, мне на плечо. Пока мы ехали по улице Короля Милана, я на мгновение подумал, а не повидаться ли мне все-таки с Резой. Но вдруг стало слишком трудно думать о ней, меня охватило странное безразличие. Наверное, я устал, я не спал несколько ночей и не мог сосредоточиться. Перед глазами проносилась какая-то путаница образов, которую я больше не контролировал. В мыслях теснились всадники в облаках пыли, грохот стрельбы, лицо полковника, лица убитых, лица в окнах на рыночной площади, и лишь лица Резы не было.

Оказалось, что нам нужно было проехать всего пару минут, и мы добрались до своих квартир. Но тут нам сразу сказали, что мы не сможем заселиться — комнаты давно заняты ранеными с фронта.

— Но у нас есть приказ расположиться здесь, — сказал Чарбинский.

— Возможно, — ответили ему.

Но внутрь нас не пустили. Там уже лежат раненые, о которых необходимо позаботиться.

Мы опять стояли под проливным дождем. В конце концов нам посоветовали посмотреть помещения в здании школы напротив. Там лишь часть комнат была занята ранеными.

— Но нам нужны конюшни, — сказал Аншютц.

Ему ответили, что свободных конюшен для нас нет, там тоже лежат раненые. Мы направились к школе, большому многоэтажному зданию, и спешились. Еще сидя в седле, я устало воткнул штандарт в землю. Оказавшись на ногах, я вытащил его и, сжав древко в руке, пошел за остальными внутрь школы.

Наши комнаты были заставлены школьными партами из тех помещений, где положили раненых. Мы ставили скамейки друг на друга, чтобы освободить как можно больше места. Солдаты разместились в аудитории для рисования и в двух классах, а офицеры — в нескольких смежных кабинетах и комнатах, в которых слуги уже начали готовить постели из свернутых одеял. Затем мы попытались провести в дом лошадей. Было непросто заставить их подняться по ступенькам на первый этаж и устроить в спортивном зале и в нескольких классах рядом. Выглядело это довольно абсурдно: они пугливо смотрели на гимнастические снаряды и, боясь поскользнуться, искали глазами соломенные подстилки. Некоторые так и не пошли по ступеням, и их пришлось оставить во дворе. Это была совершенно гротескная картина — армия, размещенная в школе. Нам доводилось располагаться в разных местах: в амбарах, на первых этажах усадеб, даже в церквях, но школа с ее натертыми полами, по которым скользили копыта лошадей, была, наверное, самым неподходящим местом.

Когда со штандартом на плече я наконец поднялся по лестнице в наши комнаты, меня захватили воспоминания о давно забытых школьных уроках. Полы блестели мастикой и пахли так же, как тогда, когда я был школьником, и этот запах смешивался с запахом дезинфекторов, которыми обрабатывали туалеты, и с карболкой из комнат с ранеными. Один угол кабинета, ставшего моим пристанищем, до потолка был заставлен партами, в другом углу на полу Антон пытался сделать мне постель из старых накидок для верховой езды, которые сумел найти. Свой багаж и седло я потерял вместе с Мазепой. Толкнув дверь в соседнюю комнату, я увидел, что это кабинет естествознания — с витринами, полными блестящих камней и рыб, с чучелами, между которыми стояли скелеты кошки, куницы, собаки и скелет человека. Я закрыл дверь и открыл следующую. В этой комнате поселился Боттенлаубен, здесь было тепло, на столе стоял обед. Боттенлаубен с обнаженным торсом перевязывал крест на крест рану на спине. Похоже, это была просто ссадина.

Я вернулся к себе и воткнул древко штандарта с шипом на конце в деревянный пол посреди комнаты, и оно застряло в досках с глухим вибрирующим звуком.

Потом я снял шлем и вещи, которыми по-прежнему был увешан. Я не хотел садиться на одну из нелепых детских скамеек, поэтому стоял и смотрел на Антона.

— Итак? — наконец сказал я.

— Итак, — сказал он, взяв мою шинель и складывая ее, чтобы положить на постель в качестве подушки, — мех мокрый, а наши вещи пропали. Мазепа мертв, Фазу застрелили, Георг ранен, но его смогли вынести на берег. Лейтенанта барона Коха тоже вытащили. Князь Чарторыйский пал, а граф Хайстер погиб одним из первых. Вещи в сумках Мазепы, конечно, пропали. Полковника ранили дважды, когда я уходил, он все еще был без сознания, лейтенант Кляйн остался с ним. Второе одеяло господина прапорщика, которое было у Георга, тоже пропало. Лейтенант фон Брёле погиб, а обер-лейтенанты Фабер и Кёметтер, вероятно, утонули: они были ранены, но их не смогли вынести с моста, потому что они лежали далеко от берега. Йохен, слуга графа Боттенлаубена, убит. У меня было несколько вещей господина прапорщика в сумках Гонведгусара, все остальное пропало. Тридцать четыре человека ранены, несколько убитых доставлены на берег, остальных унесла река. Многих злодеев Господь спас, они оказались далеко от стрелявших.

Он говорил о происшедшем просто, называя имена и факты, и я был поражен, что он так много успел узнать.

— Я буду, — продолжал он, — если господин прапорщик позволит, служить и графу, потому что у него больше нет его помощника, а господин прапорщик сможет пользоваться умывальными принадлежностями графа. Я справлюсь, и еще буду прислуживать за столом, чтобы господам не пришлось смотреть на бунтовщиков. Мне тоже не хочется садиться за один стол с этими свиньями.

Я был так поражен его речью и его непривычным, смущенным тоном, ведь его роль казалась ему чрезвычайно почетной и важной, что только сказал:

— Хорошо.

Он поправил свои белые перчатки и пошел к Боттенлаубену, я постоял некоторое время, затем пошел за ним. Кроме Чарбинского, нас и одного адъютанта присутствовали еще двое офицеров из третьего и пулеметного эскадронов — лейтенант Салаи и лейтенант фон Вайс, а также провизор и главный бухгалтер. Кляйн за столом сообщил, что солдаты принесли полковника, когда он очнулся после потери сознания. Затем Чарбинский взял слово и, обращаясь ко всем, долго говорил в своей велеречивой польской манере, но говорил он о посторонних вещах, а не о нашем положении, пока Боттенлаубен, наконец, не прервал его и не спросил, как он представляет себе следующий шаг и что с нами будет.

— Что вы имеете в виду? — спросил Чарбинский.

Боттенлаубен имел в виду, следует ли наказать зачинщиков, на совести которых кровь других солдат, или же сейчас нельзя подвергать их преследованию и арестовывать.

— Ну, — сказал Чарбинский, прикуривая сигарету от свечи, переданной ему Антоном. — Мы, вероятно, могли бы дождаться приказа, что нам делать, но тогда они точно попадут в военно-полевые суды. Впрочем, никто не верит, что есть явные лидеры. Солдаты уже заявили, что действовали сообща и единодушно, так что будет очень сложно обвинять кого-то по отдельности в том, что все сделали вместе.

— Во-первых, — ответил Боттенлаубен, — я не верю, что такой мятеж мог возникнуть без агитаторов; во-вторых, даже если бы их действительно не было, ответственность должны нести все.

Чарбинский какое-то время искоса смотрел на него, затем сказал:

— Вы, вероятно, недостаточно хорошо знаете наших людей, чтобы понять, что на самом деле значит их отказ воевать. С этих простых русинских крестьян нельзя спрашивать, как с немцев. Даже в погонах они все равно остаются крестьянами. А большинство из них остаются русинами. Их интересы сильно отличаются от наших. Те, кто разделяет наши интересы, — офицеры и унтер-офицеры, свой долг выполнили. С другой стороны, в этих солдат нужно было вселять дух воинов, которым они, естественно, не обладают. Они слишком примитивны для этого. В них смогли воспитать определенную воинственность, но это все. К какой еще ответственности вы хотите их привлечь? Расстрел Германским Королевским полком был уже весьма суровым наказанием. Вы не согласны? Двух третей полка уже нет. Что еще вам нужно?

— Все не так просто, как вы представляете, — ответил Боттенлаубен, — я не думаю, что ваши солдаты такие. Если бы вы их вовремя обучили, что значит быть солдатами, а не стадом галицийских овец, то не нужно было бы учить их этому сегодня, ценой сотен убитых и раненых.

— Вы думаете? — ответил Чарбинский. — Что ж, может быть, изначально было ошибкой делать из них солдат. В любом случае, это было сделано без особых размышлений, так что теперь не стоит удивляться, если они не хотят наступать. Эти люди, совершенно не заинтересованные в войне, уже четыре года служат в австрийской армии. Как долго, по вашему мнению, они должны продолжать бороться за чужие идеалы? И ведь они не выступили против офицеров, они просто хотели домой. Разве не так?

— Вы хотите, — закричал Боттенлаубен, — выступить перед ними с речью, может быть?

— Нет, — ответил Чарбинский, — я хочу помешать вам свалить всю вину на них, потому что они так же виноваты, как и вся эта система! Я вовсе не хотел говорить об этом, но вы начали это, поэтому давайте сменим тему. Расследование никому не принесет славы. Во всяком случае, что касается меня, то я не стану предпринимать что-либо против них и никому из вас не советую этого делать. Полк настрадался. И если события будут развиваться дальше так же, как сейчас, то никакого расследования и судебного разбирательства не будет. По крайней мере, я на это надеюсь. Потому что тоже его боюсь.

— Что вы имеете в виду?

— Я думаю, что призывать к ответу будем не мы, а рядовые призовут к ответу нас.

— Вот как?

— Да. На нас тоже лежит ответственность.

— О чем вы? Мы выполняли свой долг!

— Совершенно верно, — сказал Чарбинский.

Он закурил следующую сигарету. Затем мельком взглянул на Боттенлаубена, но, увидев, что тот собирается что-то сказать, прервал его, задав вопрос лейтенанту фон Вайсу. Вайс ответил, и Чарбинский завел новый разговор совсем о другом. Он сидел так же небрежно, как небрежно свисали вниз его монгольские усы. Он говорил о том и о сем и полностью контролировал разговор, касаясь лишь ничего не значащих тем, как и хотел.

Около десяти он встал, сказал, что погребение наших погибших назначено на завтрашнее утро, и откланялся.

Когда он ушел, наступила тишина. Затем Боттенлаубен посмотрел на нас и сказал:

— Ну? Что теперь скажут господа офицеры?

Аншютц несколько раз постучал спичечным коробком по столу, затем отложил его и произнес:

— У этого Чарбинского, очевидно, совершенно иные отношения с рядовыми, чем у нас. Он поляк, а корнями, думаю, даже русский. Внешне он ведет себя как императорский офицер, а внутри такой же, как русины, хотя он с ними не братается. Польский пан умеет держать дистанцию со своими холопами. Но он определенно считает их своим народом, понимает их лучше, чем мы. Возможно, он прав со своей точки зрения, а мы правы со своей. Просто взгляды наши не совпадают. Кроме того, я не думаю, что он не знает, как следует поступать. Очевидно, что было недальновидно с вашей стороны, граф Боттенлаубен, указывать ему на обратное, что и заставило его сопротивляться вашему призыву что-то предпринять. Он имеет право ждать судебного расследования, не проводя никаких дополнительных действий.

— Но он же сомневается, — воскликнул Боттенлаубен, — что такое расследование когда-либо состоится. Вы же слышали!

— Да, верно, — сказал Аншютц. — Но на самом деле существует достаточно предпосылок к тому, чтобы не проводить расследование. И я сам, если хотите знать, против него.

С этими словами он поднялся, мы тоже поднялись и, поскольку никто не знал, о чем еще говорить, стали прощаться с Боттенлаубеном, который, засунув руки в карманы, сидел за столом и смотрел прямо перед собой. Все ушли, я задержался. Он наконец поднял глаза и пожал плечами, я поклонился ему и пошел в свою комнату.

Штандарт стоял строго вертикально, а его полотнище колыхалось от сквозняка. Когда я открыл дверь, ленты на древке приподнялись, но затем снова опали, а металл наконечника сверкнул золотой молнией.

Я закрыл за собой дверь. Впервые я остался наедине со штандартом.

Когда его носил Хайстер, я видел штандарт только издали. Теперь его носил я, и все взгляды были обращены ко мне. И вот мы оказались с ним наедине. Но как только я вошел, ленты наверху отлетели назад, как будто он отпрянул от меня, и теперь, хотя здесь больше никого не было, приблизиться к нему стало несравненно труднее, чем когда несешь его перед полком или крепишь в кронштейн. Он подобен женщине, к которой, кажется, легко подойти, но когда подойдешь — понимаешь, насколько она неприступна!

Этот маленький штандарт был во многих руках, но остался так же чист, как в час своего освящения. От золотого наконечника исходили пронзительные лучи, которые извещали всех, что он — знак империи, что он сам, штандарт, святой, имперский, суверенный, несет на себе орла, распростершего свои крылья над Францией, Миланом, над морями, Фландрией, над Зентой и Сланкаменом, Мальплаке, Асперном, Лейпцигом, Кустоццой и Колином. Торжественный аромат священных благовоний[5], сладковатый запах крови побед, горечь лавровых венков все еще таились в складках ткани.

Я медленно подходил к штандарту, но было бесконечно трудно приблизиться к нему. Я нерешительно протянул к нему руки, чтобы не напугать его, словно к благородному дикому животному, с которым еще не знаешь, как себя вести, но мои руки были пусты, я шел с пустыми руками, я больше не мог нести этот флаг перед эскадронами, как мои предшественники. Мои руки были всего лишь руками прапорщика мятежного полка, последнего из бесславных времен. В конце концов я прикоснулся к парче, как будто коснулся локонов невесты, — она была мягкой, как волосы девушки. Сегодня была брачная ночь, но я праздновал ее не с той, с которой обещал встретиться, а с этой, что была чище любой девушки.

На следующий день, 3 ноября, в полдень похоронили погибших.

Бригады сербских крестьян выкопали на кладбище могилы для тех, кто умер в больницах. Мы шли к кладбищу пешком, лил дождь. Позади нас рядовые несли мертвых. По дороге навстречу нам прошли несколько солдат. Еще утром мы слышали звуки марша и отправляющихся эшелонов. На кладбище уже была готова яма в два метра шириной и пять в длину.

Мы клали мертвых друг на друга в два ряда, переложив брезентом. Поверх всех положили тела лейтенанта фон Брёле и прапорщика графа фон Хайстера.

Затем опустили гроб с полковником фон Владимиром, скончавшимся в ту ночь от ран. На гроб сверху положили надгробный покров, который за концы держали Чарбинский, Боттенлаубен, Аншютц и Кляйн.

Гроб поместили между телами Брёле и Хайстера.

Священник прочитал молитву.

Рядовые стояли в мрачном молчании.

Дождь не переставал.

Лязг и скрежет движущихся обозов доносился с дороги за стеной кладбища.

Когда могилу засыпали, взвод под командованием лейтенанта фон Вайса произвел над ней залп.

Возвращаясь с кладбища, мы обнаружили, что дорога в город полностью забита обозами и войсками. Мы шли рядом с ними, и поскольку они двигались медленнее, то мы постепенно обогнали отдельные части. Солдаты выглядели измученными, а лошади были покрыты грязью.

— Какой полк? — спрашивали мы.

В ответ звучали названия самых разных полков. Очевидно, это были беспорядочно перемешанные войска, в основном из славян и венгров, нам встретились также несколько человек из Триеста. На некоторых были плащ-палатки, кто-то шел вообще без вещей. Они их явно потеряли, но большинство все же тащили свои тяжелые ранцы.

Когда мы спрашивали, откуда они, они указывали назад, а когда мы хотели узнать, куда идут, то они указывали куда-то перед собой.

— Были бои? — спросил Аншютц.

Они кивали. Но когда он задал вопрос о том, почему они отступают, то лейтенант, молча бредущий рядом, внезапно сделал какой-то короткий жест и покачал головой. Мы посмотрели на него с удивлением, и он сделал еще один жест.

— Что это значит? — Аншютц спросил его по-французски, но тот не отвечал.

Когда Аншютц повторил свой вопрос, тот ответил по-немецки с акцентом, что не понимает французского. Затем, немного спустя, он пожал плечами, уставился в землю и пошел рядом со своими с трудом плетущимися людьми. Мы посмотрели друг на друга, Чарбинский, закурив, задумчиво смотрел на идущие войска. К тому времени, как мы добрались до города, голова колонны повернула направо, а мы прошли вперед и вернулись в наши школьные апартаменты. Вскоре нас позвали на обед. Чарбинский опять говорил на незначительные темы. В противном случае мы, конечно, снова заговорили бы о вещах, которые действительно нас занимали. Но Чарбинский предотвращал такой ход беседы, всякий раз меняя тему разговора.

Вставая из-за стола, он сказал:

— Мы можем утешить себя тем, что не одиноки в своих мытарствах. Пехота, которая прибыла в город, покинула фронт, потому что тоже взбунтовалась.

Мы смотрели на него, ничего не говоря.

— Вы не заметили? — спросил он. — Что ж, вчера я сказал вам, что вы не чувствуете солдат.

И он вышел из комнаты.

Некоторое время все молчали, а затем Аншютц произнес:

— Мы почувствовали, что армия утратила единство.

Кляйн добавил, что Чарбинский все утро давал по телефону различные указания и что он сам, Кляйн, сумел понять из этих телефонных разговоров, что фронт фактически распущен. Отдельные части и обозы, включая артиллерию, шли с юга всю ночь, прошли через город, часть по железнодорожному мосту, часть по понтонному, чтобы занять венгерский берег. По приказу или без оного. Все они должны были пройти через Белград, потому что мостов через Дунай вокруг больше нет.

Подтверждением его слов прозвучали глухие, громкие шаги пехоты, показавшейся из переулка. Мы подошли к окнам, открыли и стали смотреть вниз. Улица была полна усталых, грязных, утративших дисциплину солдат, бредущих с юга на север.

Мы стояли и молча смотрели на них, потом закрыли окна и вернулись к столу. Мы пытались обсудить наше положение, но не получалось. Вместе с Аншютцем и Боттенлаубеном я оставался в столовой примерно до пяти часов. Аншютц высказал странную мысль, что все дурное началось с появления Хакенберга. После того, как тот предсказал смерть Хайстера, начался мятеж, и, возможно, он произошел только потому, что солдаты услышали его речи. Не было бы мятежа, Хайстер бы не погиб. Так что, возможно, мятеж возник потому, что Хайстер должен был погибнуть. Аншютц сказал это так серьезно, что после паузы изумленный Боттенлаубен спросил, не сошел ли он с ума. Аншютц ответил, что до сих пор никогда не был суеверным. Но когда Хакенберг разговаривал с Хайстером, он почувствовал себя плохо. И если причиной этого был не сам Хакенберг, то несчастье, вероятно, уже витало в воздухе. А речи Хакенберга стали лишь катализатором этой грозы.

— Не понимаю, — воскликнул Боттенлаубен.

— Я тоже не понимаю, — ответил Аншютц, — но возможно, его предназначение было в том, чтобы указать на связь между событиями.

— Но погиб не только Хайстер, — воскликнул Боттенлаубен, — та же участь постигла сотни других!

— Поэтому сейчас, — продолжал Аншютц, — я должен признать, что сам испытывал искушение согласиться с ним в некоторых вещах.

Аншютц говорил так убежденно, так веря в свои слова, что мы забеспокоились о его психическом состоянии.

— Так что же, — сказал наконец Боттенлаубен, — появление Хакенберга имело какой-то скрытый смысл?

— Да, — ответил Аншютц, — тогда мы этого не знали, но в армии, как и в самом Хайстере, уже поселилась порча. Теперь же, после всего, что произошло, нам будет лучше с новым народом и новой армией. Нужно освободить место.

— Что ты говоришь!.. — закричал было Боттенлаубен, но его перебило появление Кляйна.

Он посмотрел на нас и сообщил, что Чарбинский только что продиктовал ему приказ о выступлении полка. Завтра.

— Куда? — спросил Боттенлаубен.

— Обратно за Дунай, — сказал адъютант.

— Назад? — продолжил допрос Боттенлаубен. — По чьему приказу?

— Не по чьему, — ответил Кляйн, — это решение Чарбинского.

Он, Кляйн, пытался возражать, но Чарбинский заявил, что бессмысленно оставаться на этом берегу реки, тут мы в опасности. В любом случае здесь все потеряно. Солдаты были совершенно правы, не захотев переходить Дунай, и, если вы заставите их остаться, они попросту дезертируют, и скоро может оказаться вообще невозможным перебраться на другой берег.

Тут Боттенлаубен молча надел фуражку и в два прыжка выскочил из комнаты. Он побежал к Чарбинскому, а адъютант последовал за ним. Кляйн не присутствовал при споре между гусаром и драгуном, но по неописуемой ругани, доносившейся из полковой канцелярии, заключил, что Боттенлаубен вместо того, чтобы согласиться, что полку следует отправиться за Дунай, через который его только что перевели с такими потерями, решил арестовать Чарбинского и сам возглавить остатки полка. Чарбинский кричал, что Боттенлаубен — чертов пруссак и что это не его дело. Впрочем, приказ об отступлении так и не был отдан.

На ужин Чарбинский не пришел. Позже Антон сообщил нам, что слух об отступлении и его отмене каким-то образом просочился к солдатам и рядовые клянут нас за это. Боттенлаубен немедленно захотел встретиться с ними лицом к лицу. Вооружившись как следует, Боттенлаубен, Аншютц и я вышли на улицу. Боттенлаубен оказался посреди толпы солдат.

— А ну! — закричал он. — Разойдись!

Люди начали расходиться.

Ночью мы спали с оружием наготове. Шум на улицах прекратился, жизнь как будто бы замерла. С рассветом большие школьные окна мягко завибрировали, а еще через некоторое время их уже буквально трясло от грохота артиллерии. Воздух в классах резонировал с этим грохотом, как если бы мы оказались внутри музыкального инструмента.

В то утро выяснилось, что некоторые солдаты все-таки дезертировали. Но большинство решили остаться. И когда мы, оставшиеся офицеры, собрались в зале после завтрака, к нам прибыла делегация солдат, сообщившая, что солдаты сформировали совет, которому офицеры должны будут подчиняться и в соответствии с решениями которого они будут отдавать приказы. Для нас советы уже не были чем-то новым и неизвестным. Мы знали о них по событиям в России. А позже и от командования нам пришел приказ сформировать солдатские советы. В результате Чарбинский, уже зная о подобных событиях в других полках, немедленно назначил себя председателем нашего солдатского совета. Некоторые офицеры — и он в их числе — полагали, что так смогут предотвратить худшие события.

Солдаты заявили нам, что уже принято решение идти через Дунай в обратную сторону. Боттенлаубен, изрыгая проклятья, отправился к ним выяснять отношения. Он грозился доказать им неправильность этого решения. Но его прогнали вон и проводили ругательствами. После этого, оставив от греха подальше оружие, но в нашем сопровождении, Боттенлаубен снова пошел разговаривать с солдатами. Он спустился в импровизированные конюшни, осмотрел лошадей. Обругал конюхов за плохое обращение с животными и дал одному из них в ухо. Солдаты не осмелились ответить ему, но сгрудились в противоположном конце помещения. Боттенлаубен крикнул, что разгонит этот их солдатский совет.

На протяжении всей перебранки Чарбинский так и не появился, чтобы помешать графу. На обеде он тоже не присутствовал, как и, по странному стечению обстоятельств, еще два офицера — Кляйн и Салаи. Кто-то сказал, что оба они присоединились к солдатскому совету и, очевидно, больше не хотели вступать в спор с Боттенлаубеном.

На улице снова зазвучал марш и появились войска. Но теперь движение было еще более беспорядочным, чем вчера, люди были рассеяны, иногда можно было увидеть и вовсе отдельно идущих безоружных солдат. Город эвакуировался, за исключением больниц, из которых нельзя было увезти раненых, непрерывно где-то возникала стрельба, и я понял, что мы остаемся не из-за отсутствия приказа, а из-за того, что приказ попросту до нас не дошел. Вопрос о том, не стоит ли нам наконец отправиться в путь, стал животрепещущим. Боттенлаубен отказался об этом говорить, но я был очень удивлен, что Чарбинский и его солдаты тоже пока оставались на месте.

Причина выяснилась во второй половине дня. Около половины пятого появился взволнованный Антон и сообщил, что солдаты готовят нам провокацию, потому что Боттенлаубен бросил вызов совету. Именно на него направлен весь их гнев. Словно в подтверждение этих слов во дворе раздался гул голосов.

— Что ж, — сказал Боттенлаубен, — похоже, вот теперь все и прояснится! Нам нельзя здесь оставаться. А они не хотят нас отпускать. Мы не должны позволить им взять над нами верх.

Мы надели шинели, фуражки и приготовили оружие. Пока Антон помогал Боттенлаубену надеть шинель, я сорвал штандарт с древка и спрятал его на груди под рубахой. Внизу раздался грохот. Открыв дверь класса, мы поняли, что солдаты уже поднимаются по лестнице. Мы заперли дверь и через комнату Боттенлаубена ретировались в следующее помещение, а оттуда в коридор. Дальше по коридору к другой лестнице и по ней вниз. Солдаты с криками гнались за нами. Выбежав из здания школы, мы вновь оказались прямиком перед ними. Аншютц немедленно дважды выстрелил в воздух. Солдаты отпрянули, но быстро пришли в себя и бросились за нами. Мы отступили обратно в школу, миновали коридор на первом этаже и свернули в одну из комнат. Это был лазарет. Раненые лежали на кое-как устроенных постелях.

Боттенлаубен, перескакивая через них, бросился к окну напротив, распахнул его и выскочил на улицу. Мы бегом последовали за ним. Впереди Боттенлаубен в своей длинной, распахнутой, развевающейся шинели, за нами — солдаты. Вдруг из одного из окон раздался выстрел. Пуля ударилась в тротуар рядом с нами, затем последовало еще три или четыре выстрела. Боттенлаубен сделал еще пару шагов, развернулся и выстрелил из своего пистолета десять раз: часть пуль попала в солдат за нами, часть — по окнам. Солдаты убрались за ворота школы, из окон больше не стреляли. Антон начал было ругаться, но я приказал ему замолчать. Мы спешно уходили прочь. Солдаты не отставали.

Но людей на улице было много: группы солдат и горожане — все бросились бежать и прятаться, когда раздались выстрелы. Мы свернули в переулок, потом на следующую улицу. Везде были телеги и люди. Крестьянские фургоны, очевидно реквизированные, груженные багажом и ранеными, двигались в том же направлении, что и мы, бронемашины с грохотом тянули пушки. Роспуск армии определенно происходил в самом городе. То и дело раздавалась беспорядочная стрельба. Дождь перестал, но улицы были еще мокрыми, по вечернему небу плыли темные облака. Было пять часов, уже смеркалось. Возле домов остановилась колонна моторизованных орудий. Солдаты стояли или сидели на повозках, свесив ноги. Мы шли вдоль этой колонны, но, достигнув ее конца, не могли решить, куда идти дальше. Нам нужно было избегать мятежников, но казалось, что все вокруг нас мятежники и дезертиры и их уже никто не мог остановить. Похоже, командиров больше не осталось — остались только те, кто поддержал солдатские советы. Выбирать нам было не из чего: теперь у нас был только один путь — вместе со всеми идти обратно через Дунай. И все же я предложил остальным попробовать найти в городе командование, если оно все еще существовало, и спросить, что нам делать дальше.

Комендатура находилась рядом со штабом армии. На улицах уже бесчинствовали мародеры. По переулку метались люди. Пехотинцы, которым, вероятно, долгое время пришлось обходиться без еды, врывались в продуктовые магазины и жилые дома. Горожане кричали и плакали. Некоторые офицеры били своих солдат, а другие просто пожимали плечами и тихо курили в сторонке. В зданиях, где прежде располагался штаб армии, все окна были открыты, стопки и папки с документами частично были выброшены на улицу, а частично погружены в грузовики, которые стояли возле входа с работающими двигателями. Какие-то бумаги горели посередине площади. Отсветы этого огромного костра плясали на стенах домов. Тлеющие обрывки вылетали из огня и кружили над нашими головами. Мы убедились, что городской штаб пуст, лишь несколько унтер-офицеров все еще жгли документы.

— Где комендант? — спросили мы.

Они сказали, что не знают. Однако один из них слышал, будто в Конаке расположилось командование отряда хорватских войск для поддержания порядка в городе, пока он не будет передан французам.

Вот и всё. В печи дымилась сгоревшая бумага. Мы снова вышли на улицу. Добравшись до Конака, мы обнаружили, что охраны перед воротами нет. От их отряда не осталось и следа. Может быть, они были где-то в другом месте. Вместо них мы увидели раненых, которых выносили из грузовиков, стоявших во дворе.

Реза была здесь.

Она стояла к нам спиной, и я не сразу узнал ее. На ней была короткая меховая шубка, время от времени она грела руки в карманах. Заслышав шаги, она обернулась. Свет ацетиленовых фар падал на нее сзади, и я не мог разглядеть ее лица в сумерках. Зато отлично были видны ее волосы, сиявшие золотом. Я увидел, как она потянулась ко мне, и услышал ее голос:

— Наконец-то! Я так ждала тебя. Ты наконец пришел?

Я подошел к ней и взял за руки.

— Боже мой, — сказал я, только теперь осознав, что это она, — почему ты все еще здесь?!

— Потому что, — ответила она, — я ждала тебя. Ты сказал, что придешь. Но не пришел тогда. Зато теперь ты пришел. Наконец-то ты здесь!

Сказав это, она обхватила меня за шею, склонила голову и спрятала лицо у меня на плече.

— Как ты могла остаться? — воскликнул я. — Эрцгерцогиня все еще здесь? Но это невозможно! Как она могла тебя бросить?!

На несколько мгновений ее охватила дрожь, как будто она начала тихо рыдать, затем снова подняла лицо и, наклонив голову, взглянула на меня. Глаза ее были полны слез.

— Говори же, — попросил я.

Мои спутники подошли и смотрели на нас.

— Я же говорила тебе, — ответила она, — что не уеду. Я попросила эрцгерцогиню оставить меня здесь, сказав, что буду заботиться о раненых. Многих из них разместили во дворце. Но на самом деле я просто ждала, когда ты придешь. И вот, наконец, ты пришел!

С этими словами она взяла мое лицо в ладони и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я коснулся ее ладоней и не знал, что ответить. Все, что она успела рассказать, совершенно сбило меня с толку. Ведь я совсем не думал о ней, по крайней мере, я не предполагал, что она все еще в городе. Меня также беспокоило то, что она совсем не обращала внимания на остальных.

— Извините, — сказал я, желая разрядить ситуацию, — но могу я представить вас, господа? Ты уже знаешь графа Боттенлаубена, а это господин фон Аншютц…

Она взглянула на них и протянула им руку. Пока Боттенлаубен говорил с ней, Антон толкнул меня сзади.

— В чем дело? — спросил я, оборачиваясь.

— Простите меня, господин прапорщик, — пробормотал он, стараясь оставаться незамеченным, — это та самая дама, ради которой господин прапорщик… ночью…

— Молчать! — оборвал я его. — Что ты о себе возомнил!

— Она очень красивая! — бормотал он, осторожно наклоняясь ко мне. — Действительно, очень, очень красивая! Мне жаль, что я был против…

У меня не было возможности сделать ему выговор. Внезапно всё перекрыли раскаты от взрывов и выстрелов. И почти сразу за воротами Конака я увидел группу всадников, мундиры которых мне показались чужими, несмотря на сгустившиеся сумерки. Они быстро приближались.

Два английских кавалерийских полка опередили приближающийся англо-французский фронт и взяли город в клещи.