Штандарт

5

За столом разговор шел совсем о других вещах, я рассказывал, кто я и откуда, и так далее. Обслуживали нас слуга Боттенлаубена и ординарцы. Слуга Боттенлаубена по имени Йохен, которого он привез с собой, был тюрингцем, гусаром из прежнего полка Боттенлаубена, а сам граф оказался вовсе не из Саксонии, а из Гессена. Йохен служил так скованно, стучал приборами, шпорами на сапогах и постоянно делал лишние угловатые движения. Я сказал, что мой слуга может помочь при сервировке, но сейчас спит, поскольку он уже пожилой человек. Он обслуживает медленнее, но это внесло бы определенное разнообразие в вечернюю трапезу. Я пообещал себе удовольствие от встречи Антона с этим гусаром.

Пока ординарцы не ушли, разговор вращался вокруг разных неважных тем, но после Аншютц какое-то время смотрел им вслед, а затем сказал:

— Вы знаете, господа, что мы попали в неловкое положение из-за той гусарской дивизии?

— Нет, — сказал Боттенлаубен. — Из-за какой гусарской дивизии?

— Из-за той, что в Эрменьеше.

— А что с ней?

— Ничего особенного. Это значит: если бы мы знали, что произойдет, то могли бы этого избежать.

— Чего именно?

— Сейчас уже известно, — сказал Аншютц, — что мы скоро уйдем отсюда, не так ли?

— Да, по слухам, мы действительно скоро уйдем. Но если мы отступим отсюда, то понятно, куда мы отправимся.

— Ну и куда?

— За Дунай. Балканский фронт практически уничтожен, и войска, которые перебросят через Дунай, должны будут создать новый фронт. Сейчас уже переводят несколько корпусов.

— Хорошо. И?

— Эти корпуса состоят из полков, набранных во всех частях империи, включая Венгрию. Вы знаете, что уже есть венгерское правительство?

— Нет. То есть да. В конце концов, отчего бы ему не быть! Почему вы спрашиваете?

— Я имею в виду сепаратистское венгерское правительство, а не часть австро-венгерского.

— Хорошо. Ну, и что это правительство?

— Вчера — но новость просочилась только сегодня — командование армии в Белграде отдало приказ гусарской дивизии в Эрменьеше выступить и переправиться через Дунай в Сербию.

— Ну и что?

— Гусары не пошли.

— Нет?

— Нет.

— Почему же?

— Они заявили, что они венгры, что венгерские войска больше не покинут страну, а останутся защищать земли священной венгерской короны.

Воцарилась тишина, но я не думаю, что Боттенлаубену было понятно значение этого известия. Кох, да и я, вероятно, тоже не полностью осознавали последствия того, что Аншютц сформулировал столь дипломатично. Мы смотрели друг на друга, и наконец Боттенлаубен спросил:

— Юнкер, вы знали что-нибудь о приказе командования армии?

— Я? Нет, — ответил я.

— Но вчера вы были в Белграде. Вы были на службе.

— Но я не успел приступить, и, даже если бы я уже выполнял свои обязанности, сомнительно, чтобы мне сообщили об этом приказе.

— Как это может быть? — сказал Боттенлаубен. — Вам же ничего доподлинно неизвестно. И если командование армии отдает приказ, ваши правительства могут его отозвать?

— Нет, — ответил Аншютц, — не совсем так.

— Так как же венгерское правительство могло это сделать?

— Всё не так. Гусары заявили, сами, еще до того, как приказ был передан в полки, что они не станут переходить Дунай. И они объяснили это тем, что переход через Дунай — это против воли их правительства.

Боттенлаубен нахмурился.

— Послушайте, — сказал он, — я не понимаю! Гусары просто сказали, что не пойдут?

— Да, — сказал Аншютц.

— Когда вы говорите «гусары», кого вы имеете в виду? Рядовые или офицеры?

— В первую очередь, рядовые. Офицеры просто к ним присоединились.

— Но позвольте мне, дорогой друг, — воскликнул Боттенлаубен, — кто же у вас командует — рядовые или офицеры?

— В нашем полку, — ответил Аншютц, — пока еще командуют офицеры. Однако у гусар, похоже, командуют рядовые, а офицеры присоединились к ним, потому что считают, что не могут ничего против них сделать.

— Позвольте, — воскликнул Боттенлаубен, — это за гранью моего понимания! Командование отдает приказ, рядовые не подчиняются, а офицеры присоединяются к рядовым?

— Нет, — сказал Аншютц, — все было не так. Если знаешь, что рядовые не подчинятся приказу, то лучше его и не отдавать.

— Но откуда можно знать, что рядовые не подчинятся приказам?

— Настроения среди рядовых известны. И, не отдавая приказ для марша из Эрменьеша, можно по крайней мере избежать конфуза. Так что формально пока еще ничего не произошло. Но даже если бы что-то произошло, то есть если бы гусары отказались выступить по уже отданному приказу, то они могли хотя бы создать видимость права на это, а именно сослаться на волю своего правительства, которое против того, чтобы венгерские войска покидали страну. А как быть с нами?

— С кем — снами?

— С нашим полком и другими полками дивизии. У нас здесь есть польские и русинские бригады, плюс выходцы из Верхней Силезии. В полку тосканских улан также есть поляки и русины. Германский Королевский полк почти полностью немецкоязычный, среди них совсем немного чехов, а драгунский полк Кейта почти чисто чешский. Если наша дивизия получит приказ перейти Дунай, наши рядовые могут последовать примеру гусар и заявить, что они тоже никуда не пойдут. Чехи скажут, что будут защищать только Богемию, поляки — Галицию, румыны — Буковину и так далее. Всем вместе будет очень непросто перейти Дунай.

Боттенлаубен безмолвно смотрел на него.

— Да, — вступил в разговор Кох, — рядовые не хотят идти за Дунай. Я знаком, — и он немного покраснел, — с несколькими девушками в деревне, с которыми я время от времени общаюсь, и они спрашивали, правда ли, что нам скоро придется уехать. Да, ответил я, к сожалению. То есть я сказал это только из вежливости по отношению к девушкам — «к сожалению». Но рядовые, сказали девушки, с вами не поедут. Я спросил их, почему нет. Потому что, по словам девушек, рядовые больше не хотят отправляться за Дунай. Говорят, что в Сербии французы всех возьмут в плен.

После этого куртуазного откровения он, смутившись, закурил сигарету.

— Да, — сказал я, — сегодня утром, когда я проезжал полк тосканских улан, я разговаривал с капралом, который вел себя так необычно, что мне пришлось накричать на него. А потом наш адъютант сказал мне, что и здесь были всякие эксцессы — дезертирство и тому подобное. Если отказались повиноваться гусары, то и наши рядовые вполне могут перестать подчиняться.

Пока мы обсуждали сложившееся положение, Боттенлаубен переводил взгляд с одного на другого и внезапно ударил кулаком по столу:

— Нет, я не хочу больше этого слышать! Вы все с ума сошли! Рядовые не перейдут Дунай! Приказ получили, но не пойдут! Что у вас с дисциплиной?! Приказ еще только ожидается, а вы сидите и обсуждаете, выполнят они его или нет! Это действительно возможно только здесь! Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь из наших парней даже мечтать о том, чтобы не подчиниться приказу! Это было бы… Это было бы… Что ж!

Он откинулся назад в кресле и, скрестив ноги, уставился в потолок. Долгое время никто из нас не произносил ни слова, затем Аншютц спокойно сказал:

— Граф Боттенлаубен, вы не можете понять. Вы здесь не в своей армии, а в нашей. У вас, если не считать нескольких исчезающих меньшинств, одни только немцы. А у нас кроме нескольких немецких полков есть венгерский, чешский, польский, итальянский, хорватский и черт знает какие еще. Тем не менее наша армия благодаря своим офицерам всегда была знаменитой, великой армией. Были времена, когда она была первой армией Европы, и сотни офицеров с вашей родины, граф Боттенлаубен, приезжали, чтобы служить вместе с нами. Потому что слава этой армии была оправдана. Ее репутация была создана и умножена силами многих народов. Часто солдатам приходилось сражаться против народов, представители которых были в наших собственных рядах. Тем не менее армия никогда не подводила. Но то время прошло. Если для немцев ощущать себя единой нацией — честь и долг, то вам должно быть понятно, что другие народы тоже начинают ощущать себя нациями. Мы сохраняли эту армию, эту империю вместе столько, сколько могли. Не стоит этого недооценивать. Мы такие же немцы, как и вы, граф Боттенлаубен, мы объединили вокруг себя нашей волей, нашей честью, нашей кровью группу народов, несравненно большую, чем мы сами. Мы дали им все, что могли. Это долг немцев. Мы сделали их взрослыми. Теперь они уходят от нас. Это право этих народов. Как немцы, мы свою миссию выполнили. Но, как солдаты, как офицеры, мы знаем, что будем верны нашему долгу до конца.

Боттенлаубен, который больше не смотрел возмущенно в потолок, поглядел на Аншютца, затем опустил взгляд и сказал:

— Конечно, дорогой друг, конечно! Я ни на секунду не сомневался, что вы знаете, что делать. Я просто не хочу, чтобы вы видели наших солдат в черном свете. Мне кажется, вы слишком пессимистичны, поймите меня правильно! Мы, немцы, оптимисты.

— А мы, австрийцы, нет, — сказал Аншютц. — Мы долго накапливали свой опыт, и события, которые могут произойти, должны быть в центре нашего внимания. В определенном смысле мы, так сказать, европейская колониальная империя, и на протяжении столетия мы учились понимать, чего нам следует ожидать от наших так называемых колоний. Я определенно не ошибаюсь в настроениях рядовых. Нить истории натянулась, война длится слишком долго для наших польских и русинских крестьян. Им не интересно снова завоевывать Сербию. Удивительно, что их сердца были с нами так долго. Они не немцы, которые знают, что наша судьба и судьба Германии связаны с судьбой мира. У них на уме только их собственные галицийские поля и домики. Империя для них больше ничего не значит. Не идея, а клятва связывает их с нами. Они не нарушат клятву, или мы заплатим за это своими жизнями.

— Конечно, — сказал Боттенлаубен, — и я прошу рассчитывать на меня, как если бы я был одним из вас. Не будем больше портить себе настроение такими мыслями.

Похоже, он почувствовал, что его слова причинили нам боль и что эти проблемы совсем не так просто решить, как ему бы хотелось.

— Мы не станем предполагать, — продолжил он, — что кто-либо может пренебречь своим долгом, пока не будет доказано обратное. Пусть же этого не случится! — Он встал. — И давайте больше не будем об этом. Отправим нашего юнкера спать. Он устал, ехал полночи. Барон Кох, сейчас вы отвечаете за строевую подготовку. Будьте готовы, что я позже приду и посмотрю, не будете ли вы снова заниматься девушками вместо рядовых.

Мы отвлеклись от тяжелой темы. Боттенлаубен глянул на нас, выдавил из себя улыбку, поднял палец вверх и сказал, как было принято в нашей армии в старые времена, а он выучил, пока служил с нами:

— Сервиторе![3]

С этими словами он нас отпустил, и при этом приветствии времен Радецкого мы тоже улыбнулись.

Я проспал полуодетым до шести часов, сперва очень крепко, но потом сон стал беспокойным. Снилась поездка в Белград: я приехал, а Реза отказалась меня видеть. Я бродил по коридорам Конака, меня останавливали люди, спрашивали, что я тут делаю, я спорил с ними и сильно нервничал. Я поднял руку, как будто хотел ударить кого-то из них, но вдруг понял, что держу штандарт, держу высоко, а множество рук пытаются его вырвать, они вцепились мне в руку, и тут я проснулся.

Это Антон тряс мою кисть, чтобы разбудить. Я никак не мог стряхнуть с себя сон. Но Антон, не считаясь с этим, сразу завел одну из своих пространных речей. Наверное, он разбудил меня, чтобы ее произнести.

— Господин прапорщик, — начал он, — я знаю!

— Что? — спросил я, совершенно сбитый с толку, и моргнул от света зажженной им свечи. — Что ты знаешь?

— Все! Граф рассказал полковнику, а тот обер-лейтенанту — как бишь его зовут? Кляйн? — а вахмистр в соседнем кабинете полка слышал все и рассказал дежурному. Тот — слуге графа — как бишь зовут этого слугу? А он спросил у меня, правда ли это. Я был в ужасе!

— Почему? — спросил я, убирая волосы со лба.

— Почему?! — воскликнул он.

— Да, почему? Почему ты так распереживался?

— Правда ли, господин прапорщик, что господина прапорщика перевели сюда, потому что господин прапорщик домогался девушки прошлым вечером в театре?

— Черт побери! — воскликнул я и в гневе сел в постели. — Что ты себе позволяешь?!

— Да, позволяю! — причитал он. — Я сразу подумал, что должно было случиться что-то вроде того, предчувствие говорило мне: будь осторожен, он обязательно во что-нибудь влипнет с какой-нибудь молодой дамой.

— Молчать! — закричал я.

Но он не хотел молчать.

— Когда я вспоминаю, — сетовал он, — как ты, прапорщик, сидел у меня на коленях, ты был невинен, как ангел, и играл в игрушки, и у тебя в голове не было ни девиц, ни их опочивален! Но времена меняются, и маленькие дети становятся бабниками.

— А офицерские слуги, — загремел я, — становятся старыми ослами, вот что происходит с офицерскими слугами, и если скажешь еще хоть слово, отправишься куда подальше, понял? Вон! Немедленно! И пришли мне сюда Георга! Марш!

Георгом звали нашего конюха. Антон постоял мгновение в полной оторопи, затем пошел прочь. Когда он уже был на улице, я рассмеялся. Он, несомненно, желал мне добра, даже когда упрекал меня в непристойности. А еще ему не хватало внимания.

Тем временем появился Георг: он ждал меня; вероятно, он слышал нашу ругань из конюшни.

— Лошади отдохнули? — спросил я.

— Так точно, господин прапорщик, — сказал он. — Вам тоже удалось поспать.

— Тогда иди пей кофе, — приказал я, — затем седлай Мазепу без поклажи, а саблю пристегни к седлу. И тоже собирайся, без оружия, но оденься потеплее. Поедешь на Мазепе, спокойным шагом — той же дорогой, как мы приехали сюда вчера ночью, и будешь ждать меня у моста через Дунай, но на этом берегу. Повтори!

Он повторил распоряжение довольно точно. Поднявшись, я вложил ему в руку мои шпоры и велел ему пристегнуть их.

— Будешь ждать у моста ниже по течению, — сказал я, — а не у того, который мы переходили выше. Все равно без пропуска тебя не пропустят. Сейчас почти половина седьмого. Если уедешь в семь, то будешь там примерно к половине первого. Я тоже должен быть там около часа ночи. Едешь шагом, понял? Но, если почувствуешь, что не успеваешь, можешь немного ускориться под конец. Ты никому не должен говорить, что уезжаешь, куда едешь, и что я поеду за тобой. А теперь пришли мне Антона.

Он ушел, и вскоре снова появился Антон, смертельно обиженный.

— Вот тебе мои распоряжения, Антон, — сказал я, заканчивая одеваться. — Первое: не делай такое обиженное лицо. Второе…

— Господину прапорщику легко отдавать распоряжения, — перебил он меня. — Господину прапорщику тоже не нужно обижаться!

— Тихо! — сказал я. — Тебе не следует вмешиваться в личные дела своего господина.

— Господин прапорщик не понимает, насколько опасно иногда связываться с особами другого пола!

— Прекрати! — воскликнул я, изо всех сил стараясь не рассмеяться. — Во-первых, ты должен быть разумным. Во-вторых, сегодня вечером ты подаешь ужин.

— Я?

— Да, ты. В столовой эскадрона. Я уже сказал офицерам, как хорошо ты умеешь прислуживать и что ты на самом деле слуга; и они с нетерпением ждут твоего общества.

Через мгновение, в течение которого Антон оставался неподвижным, он откашлялся, прижимая руку в перчатке ко рту. Было похоже, что ему польстили мои слова. Но он не хотел это показывать, так как был слишком обижен на меня раньше.

— Там будут, — сказал я, — слуга графа Боттенлаубена и ординарец. Ты отошлешь ординарца, но проинструктируешь слугу, как убедиться, что все сделано хорошо. Иди поскорее, чтобы подготовить его надлежащим образом. Чтобы все получилось и вы меня не опозорили!

— Господин прапорщик, — ответил он, — может быть очень спокоен. Я, — он указал на себя, — определенно не опозорю господина прапорщика, — он указал на меня.

— Когда трапеза закончится, а это будет без четверти девять, ты вернешься сюда и оседлаешь Гонведгусара.

Он посмотрел на меня.

— Я, — спросил он, — должен оседлать Гонведгусара?

— Да, — сказал я, — ты, собственноручно. Георга в это время не будет.

— Нет?

— Нет.

— Зачем мне седлать лошадь?

— Потому что я уезжаю.

— Господин прапорщик уезжает? — спросил он.

— Да.

— Ночью?

— Ночью.

— Куда?

— Антон, — сказал я, — отвыкни уже задавать столько вопросов. Во-первых, это не по-военному, во-вторых, это неприлично, в-третьих, я уезжаю. Вот и все!

— Итак, господин прапорщик снова хочет уехать посреди ночи. Господин прапорщик уезжал прошлой ночью, теперь он будет уезжать каждую ночь?

— Может быть, — сказал я. — Может.

— Господин прапорщик, — воскликнул он, — едет обратно в Белград, откуда его выслали! Неужели господин прапорщик не может выдержать ни одной ночи без дамы?

— Молчать! — приказал я. — Это не твое дело!

— И на что вы будете похожи, — кипятился он, — если будете так кататься по ночам! А лошади! На кого будут похожи они?! И что будет делать господин прапорщик, если господина прапорщика поймают?

— Отставить разговоры! — отрезал я. — Я вернусь завтра утром! А ты сейчас пойдешь в офицерскую столовую, все приготовишь, обслужишь, вернешься и оседлаешь лошадь. Саблю тоже пристегни! И не дай Бог, что-то будет не в порядке или ты кому-то расскажешь об этом. Я тебя на куски разорву!

С этими словами я накинул на плечи шинель, надел фуражку, вышел и захлопнул за собой дверь.

В коридоре меня разобрал смех, я закурил и вошел в конюшню. На скамейке в проходе я увидел чашку с черным кофе и хлеб. Георг собирался седлать Мазепу. Две другие лошади лежали на подстилке. Нет ничего более сокровенного и трогательного, чем лежащие лошади, они как дети. Теплый воздух наполнял маленькую конюшню. Я подошел к Мазепе и похлопал его по шее. Мне было жаль, что приходилось так гонять лошадей.

— Ну, — сказал я Георгу, — это хорошая конюшня!

— Да, господин прапорщик, — ответил он.

— А в остальном ты удовлетворен?

— Да.

— Я имею в виду, ты говорил с кем-нибудь из эскадрона?

— Днем, — сказал он, — я немного поспал, а затем поболтал с некоторыми.

— Ну, и что они говорят?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего особенного.

— Они не говорили, что мы скоро выступаем?

— Говорили.

— И что еще говорили?

— Больше ничего.

Я пристально смотрел на него. Но он был спокоен, и у меня создалось впечатление, что он ничего от меня не скрывает. Если рядовые действительно что-то обсуждали между собой, они не доверяли ему или пока еще не доверяли. Кроме того, он был силезцем, только что прибывшим, и конюхом, так что рядовые не торопились обсуждать с ним вещи, не предназначенные для ушей офицеров.

— Хорошо, — сказал я. — Вот тебе сигареты. Приготовься и не задерживайся.

Я вышел наружу, луна уже поднялась и освещала деревенскую улицу. Луна была почти полная. В нескольких домах горел свет. Рядовые, гремя солдатскими котелками, прошли мимо и поприветствовали меня. Песчаный грунт заглушал их шаги. Я бродил взад-вперед по улице, потом остановился перед освещенными окнами и заглянул внутрь. Шторы были не задернуты. Я видел нескольких рядовых и крестьянскую семью, в других окнах — снова крестьян и солдат. Я увидел Аншютца, сидящего за столом в своей комнате, он писал письмо. Позже я заглянул в окно столовой нашего эскадрона. Антон был уже там и обсуждал что-то с Йохеном. Он жестикулировал, очевидно демонстрируя некие тонкости подачи. Вскоре после этого я увидел Георга, который проехал по улице на Мазепе, после чего я стал рассеянно наблюдать за жизнью другого эскадрона. Я увидел Чарторыйского в его квартире с двумя офицерами и еще одним, неизвестным мне господином, сидящих за накрытым скатертью столом и играющих в бридж. В другом доме тоже были и солдаты, и крестьяне. Они болтали, кто-то играл на губной гармошке, и под нее танцевали две-три пары — драгуны с крестьянскими девушками. Мелодия мне понравилась, но навевала тоску. Повсюду витал легкий запах дыма, он шел с крыш и смешивался с серебряным дыханием лунной ночи.

Я ненадолго остановился у кухни, где рядовые варили кофе. Здесь тоже пахло дымом, людьми и кофе. Я прошел в следующий эскадрон и, наконец, к пулеметчикам. Дальше начинались квартиры улан. В полку было три эскадрона вместо шести и один пулеметный.

Я остановился посреди улицы. Несколько секунд спустя я понял, что думаю о чем-то, даже не зная о чем. Должно быть, о том, что ищу здесь.

Ведь я что-то искал, не зная, что делаю.

Я искал штандарт.

Я вышел из своей квартиры, полагая, что хочу просто пройтись, и не осознавал, что на самом деле у меня было другое, вполне определенное намерение; но чем дальше я шел, тем понятнее мне становилось, что я не могу найти что-то, сам еще не зная что. Наконец, я понял, что с самого начала хотел увидеть штандарт.

И почувствовал, что все еще не хочу признаваться в этом самому себе. Мне хотелось поскорее выбросить эту мысль из головы, но было уже поздно, теперь я знал, что ищу.

Я вдруг почувствовал себя так, будто поймал себя на чем-то постыдном. Именно из-за этого меня не отпускало странное, сбивающее с толку раздражение, которое я чувствовал все время и из-за чего мне стало стыдно, когда я осознал это. Ощущение длилось всего пару секунд: увидеть сон, понять, что это сон, и проснуться.

Действительно, у меня вдруг возникло ощущение, что я сплю. Я поднял глаза, огляделся, затем развернулся на каблуках кругом. Улица, по которой я только что шел, была пуста, бряцание котелков смолкло. Я выбросил сигарету, которую держал в руке, закурил новую и пошел обратно. Я спрашивал себя, что со мной случилось, почему я брожу по улице и тайком ищу штандарт вместо того, чтобы выйти из дома и просто спросить: «Где он? Я хочу его увидеть».

Но почему я хотел его увидеть, мне было непонятно. Может, мне это приснилось. Однако в то же время я не понимал, почему мне нельзя взглянуть на штандарт. Почему солдат не может испытывать интерес к штандарту?! Но где он в самом деле? С Хайстером, в его квартире или с полковником в штабе полка, стоит перед домом или несет службу, ждет, что что-то случится? Во всяком случае, я никак не мог его найти. Но теперь мне уже расхотелось смотреть на него, или все же хотелось, но я отговаривал сам себя. Было странно думать, что я зашел так далеко в этих своих мыслях.

Я медленно пошел назад и, проходя мимо домов, снова смотрел в окна, где солдаты уже снимали сапоги, ложась спать, после чего задумчиво поглядел себе под ноги. Меня не интересовало, что делают солдаты, мне захотелось подняться на самую вершину городка. Подойдя к столовой нашего эскадрона, я увидел в окно, что Боттенлаубен, Аншютц и Кох уже там. Это меня удивило, ужинать было определенно рано, так что, возможно, случилось что-то непредвиденное. Я быстро шагнул в коридор и открыл дверь в комнату, где находились они все.

— Где ты так долго был, юнкер? — спросил Боттенлаубен.

— Господин ротмистр? — сказал я.

— Уже четверть девятого.

— Четверть девятого? — удивленно воскликнул я.

— Конечно.

— Но ведь только что было семь!

— Уже восемь прошло! Вы проспали?

— Я? Нет, я пошел пройтись… до восьми.

— Ну, у вас получилось, даже более того. Давайте приступим к еде, я бы хотел потом поехать с вами в другие эскадроны, познакомить с господами, которых вы не знаете.

Я посмотрел на Боттенлаубена, затем сбросил шинель и сказал:

— Мне неловко за опоздание, но я готов поклясться, что встал не позже половины седьмого. Не понимаю, как такое могло случиться.

С этими словами я сел, в некотором замешательстве, потому что действительно не понимал, как я мог так ошибиться со временем. Может быть, Антон разбудил меня позже, а может, его часы пошли не так, но ведь на него всегда можно было положиться. Я отвлекся от этих мыслей, когда он и Йохен вошли и началась церемония сервировки.

Антон надел на Йохена пару собственных белых перчаток — и, должно быть, успел потренировать его. В результате Йохен, который прежде был каким-то угловатым, прислуживал теперь гораздо лучше. Он находился под таким давлением Антона, что просто не мог прислуживать плохо. Казалось, он разучился двигаться как обычно и сейчас делал это по-змеиному, что выглядело чрезвычайно странно. Но порой его природная скованность вновь давала о себе знать, и он опять так стучал шпорами, что Антон нервно подскакивал на месте. Это была забавная картина. В целом, Антон все еще выглядел весьма озабоченным мыслями о моей намеченной ночной вылазке. Он даже не смотрел на меня, а вел себя как отец, который на службе и вынужден улыбаться, хотя его единственная дочь опростоволосилась. Желая сбить его с толку, Боттенлаубен постоянно спрашивал, что приготовил Йохен.

Так продолжалось примерно до девяти. Ничего существенного сказано не было, потому что присутствовали слуги. Тогда Боттенлаубен встал и сказал, что мы попьем кофе в другом месте. Нам пора. Аншютц и Кох должны были пойти к пулеметчикам и ждать нас там, а он вместе со мной зайдет к полковнику, в другие эскадроны, а затем придет к ним.

Все встали, я грозно посмотрел на Антона, и он ушел.

Мы с Боттенлаубеном прошли к полковнику, но штандарта я там не увидел. Мы посидели несколько минут, нас просили остаться подольше, но Боттенлаубен сказал, что мы останемся в другой раз, а пока меня нужно познакомить со всеми офицерами. То же повторилось в двух других эскадронах, наконец мы подошли к пулеметчикам, там тоже побыли несколько минут, после чего Боттенлаубен сказал мне:

— Юнкер, теперь тебе нужно пойти к полковнику.

— Разве вы там не были? — спросил Аншютц.

— Нет, — сказал Боттенлаубен. — К тому же юнкер пойдет один. Так что, — он повернулся ко мне, — возьмите с собой эту записку, я забыл передать ее полковнику.

С этими словами он протянул мне лист бумаги, я быстро развернул его и глянул текст. Это был пропуск. Я благодарно улыбнулся Боттенлаубену и откланялся. Он помахал мне вслед.

Было уже десять часов. Я быстро дошел до своей квартиры, вошел в конюшню. Антон уже оседлал Гонведгусара.

— Что ж, — сказал я. — Сегодня ты очень хорошо служил. Офицеры тебя хвалят. Это было истинное удовольствие.

— Господин прапорщик, — сказал Антон, — я больше ничего не говорю!

— Именно это я и хотел тебе предложить.

— Господин прапорщик, — ответил он, — больше вместе с этим гусаром я прислуживать не буду. Хоть тащите меня всем эскадроном.

— Выводи лошадь, — сказал я, кивая на Гонведгусара, — во двор. А потом принеси мой пистолет.

Он развернул лошадь и повел ее во двор. Пока я отпускал ремни стремян и садился в седло, Антон принес пистолет. Он подал его мне, и, пока я пристегивал оружие, он тихо напевал что-то себе под нос. Я думаю, что он проклял всех баб, к которым когда-либо таскались мужчины. Я взял поводья, махнул ему и выехал через ворота. На песке деревенской улицы стук копыт сразу затих.