Штундист Павел Руденко

Глава XI

К счастью Гали, вернувшись домой, она не застала отца: вскоре после ухода старика

Охрима он уехал по делам в соседнее село и должен был вернуться только поздно ночью. Это

избавило ее от тяжелого объяснения и дало ей время приготовиться. Мать встретила ее одна и

тотчас рассказала ей, что Охрим сделал формальное предложение.

– О приданом битых три часа толковали. Два самовара выпили… – прибавила она шепотом.

– Я из-за двери кое-что слышала. Обрядят тебя, как княжну. Будешь ты богатая да важная, и все

тебе будут завидовать.

Старуха совсем забыла недавнюю беседу с дочерью, и ей теперь казалось, что такому

богатому жениху всякая девушка должна радоваться.

– Мама, что вы говорите! – вскричала Галя, ломая руки. – Что мне в том, что мне станут

завидовать, когда мне счастья не будет.

– Что ты, дочка, Господь с тобой. Еще беды накликаешь. Стерпится- слюбится. Да ведь

Панас парень хоть куда, – молодой, и ус у него черный.

– Мама, не с усами жить – с человеком.

– Что ж, и человек он ничего себе и тебя любит. – Да я-то не люблю его. Не пойду я за него!

– вскричала Галя, махая руками.

– Что ты, как не пойдешь, когда отец велит? – с испугом сказала Авдотья. – Наше дело уж

такое бабье – что велят, то и делай. И я девкой была, знаю. Уж как я за твоего отца идти не

хотела, как просилась! И старше он меня был и другую девку любил, бедную. А наши семьи

были богатые. Ну и повязали рушниками. Горько было, а пошла. Не ты первая, не ты последняя,

дочка моя бедная.

Старуха размякла снова, разжалобившись над своим собственным девичеством, и стала

жалеть и голубить дочку.

Галя молчала, не отвечая на ее ласки. Она знала, что от матери ей не будет поддержки.

"Скажу отцу, – думала она. – Упаду ему в ноги. Буду просить, чтоб не выдавал за немилого.

Может быть, он меня пожалеет". Она проплакала добрую половину ночи и встала бледная, с

красными глазами.

Войдя со двора к завтраку, Карпий взглянул на нее внимательно и строго. За столом не

проговорил ни слова, много ел и посматривал исподлобья то на Галю, то на жену. Он

чувствовал, что с дочкой что-то неладно, и ему досадно было, что приходится ломать ее. Он

никого не любил, кроме дочки.

Галя убрала со стола и, сложив скатерть, уложила ее на полку. Откладывать объяснение

дольше было непорядок.

– Ну, дочка, знаешь небось, что Бог тебе хорошего жениха послал. Охрим сам приходил

просить. Приданое я тебе дам хорошее. Охрим за сыном тоже дает немало. Семья хорошая,

богатая. На неделе сватов зашлет. Так ты уж того, не подай ему печеной тыквы.

Галя побледнела.

– Тато, чем я тебе не угодила, что ты меня из дому вон хочешь? – сказала она почтительно.

– Дура, не век же тебе в девках сидеть. Уж твои подруги все почитай замуж повыходили. И

тебе пора.

– Тато, не хочу я замуж, – сказала она тверже, подходя к отцу. – Твоя надо мной воля. А

коли любишь меня, не гони меня в чужую семью.

– Эх, зарядила девка: не хочу, да не хочу, – с сердцем сказал Карпий. – Врешь ты все.

Всякая девка норовит замуж выскочить. Панас – первый жених в округе. Другая бы овечку перед

иконой поставила, а она кобенится.

– Тато, не люб мне Панас. Не будет мне с ним счастья, Не губи меня, тато. Я ведь у тебя

одна.

Она закрыла лицо руками и опустилась перед ним на землю, положив русую голову ему на

колени,

– Экая оказия! – проговорил Карпий.

Ему жалко было дочки и досадно было на себя, что он готов забыть все и уступить тому,,

что он считал ее дурью.

– Ну чего ты, дурочка, – сказал он ласково. – Я ведь не ворог тебе и твоего же добра хочу.

Ну, чего ты? Штундарь, что ли, тебя с толку сбивает?

Галя ничего не сказала, только крепко прижалась к нему.

– Ну встань, сядь тут, поговорим толком.

Галя поднялась и села на лавку, прижавшись к углу.

– Ну что, – продолжал Карпий, – штундарь хочет сватов заслать, что ли?

– Хочет, – чуть слышно проговорила Галя краснея.

– Так ведь что он против Панаса? Его Панас купит и продаст и опять купит. Одной земли у

старого Охрима на трех твоих штундарей. Эх, дура девка! Послушай старика, я тебя неволить не

хочу. Не все миловаться будете. Жить надо. Вот тут и узнаешь, что такое богатство.

Он остановился, ожидая ответа;. Но Галя молчала.

– Вам, молодым, где это понять? Глупы вы еще,- снисходительно продолжал Карпий. – Да

что? сказал он тебе, что одумается и свое глупое штундарство бросит? – допрашивал он, еще

больше смягчаясь.

– Нет, не бросит! – проговорила Галя.

– Не бросит? – переспросил Карпий, строго хмуря брови. – Так ты что ж, за некрещеного

идти согласна?

– Нет, не пойду я за него, некрещеного, – вскричала Галя. – Не хочу я ни за кого идти. Ни за

него, ни за Панаса. Дай мне дома остаться, таточка миленький.

Я так тебе угождать буду и работать на тебя буду, чтобы ты всегда мной доволен был, –

умоляла Галя. Авдотья, стоявшая все время безмолвно, вмешалась.

– Чего ее в самом деле торопить, – вступилась она за дочку. – Уважь ты ее. Пусть поживет

еще в девках. Только ведь и житья нашей сестре. В хомут-то всегда успеет да в неволю.

– Молчи, дура, – оборвал Карпий ее причитания. – Я думал, что взаправду что, а тут девка

сдурела, сама не знает, чего хочет, а ты, старая, нет чтоб ее разуму научить, сама туда же за ней.

Лучшего жениха во всей округе не найдешь. Шабаш! Быть ей за Панасом – и чтоб разговоров не

было у меня. Готовьте ржаники! Слышите?

Он стукнул кулаком по столу и сердитый вышел из избы. Бабы остались одни. Галя рыдала

в углу. Авдотья осторожно подошла к ней.

– Ну, Галечка, перестань, не плачь. Отец придет и хуже рассердится, – старалась она ее

успокоить. – Перестань, чего› ты? Отец тебе добра хочет. Чем Панас не жених? Не ты первая, не

ты последняя… – затянула она свою обычную песню.

Галя ее не слушала. В ее молодой головке мысли шли своим чередом. За Павлом ей не

бывать, а замуж ей придется же выйти. Так не все ли равно, за кого. Лучше разом все покончить.

Она подняла голову и утерла слезы.

– Ну, вот так, ну, умница, что матери послушалась, – говорила Авдотья. – Вот умойся, чтоб

слез не видно было, я тебе воды принесу.

Она вышла из комнаты и вернулась через минуту с миской и кувшином.

Галя умылась и вытерла лицо полотенцем, глотая слезы, и больше о Павле не

разговаривали. Карпий через два дня пошел к Охриму. Он просидел у него три часа и выпил два

самовара, торгуясь о приданом. Потом Охрим опять к нему ходил, и опять они сидели вместе, и

пили чай, и торговались. Так прошла неделя, пока наконец они не договорились насчет

приданого и не ударили по рукам.

В тот же день Карпий объявил об этом дочке.

Галя выслушала бесповоротное решение без всякого волнения. Даже бровью не моргнула,

точно в ней все застыло и окаменело.

"Ну, слава Богу, девка, кажись, одумалась", – подумал про себя Карпий.

Когда они остались вдвоем с Авдотьей, он, против обыкновения, опросил ее, как она

думает, что с дочкой.

Авдотья удивилась такому вниманию.

– Ничего, кажись, все ладно, – отвечала она.

И точно, казалось, Галя успокоилась, помирившись со своей участью. Все эти дни она не

проронила ни слезинки, ходила по дому, работала и помогала матери. Только молчалива стала,

как схимница. Раз, идя по воду, она повстречала Павла и поздоровалась с "им, как с

обыкновенным знакомым, -и даже не досмотрела ни разу ему вослед. С ним все счеты были у

нее кончены. Она даже не думала о нем.

После того как старики порешили насчет приданого, оставалось ждать формального

сватовства. По обычаю, сваты должны были явиться в первое воскресенье после домашнего

соглашения.

В субботу утром Карпий уехал' в село купить всего нужного для угощения, чтобы,не

ударить в грязь лицом перед, будущим зятем. Еще до свету начались приготовления. Авдотья

нажарила колбасы, рыбы, приготовила студеню, нарезала лапши, напекла пирогов и вареников

чуть не на целый полк. Карпий вынес из каморки разных наливок, меду и водки.

Во всем доме все шло вверх дном. Однако вся семья пошла к обедне; хотя им было не до

того, но так требовал обычай. Неприлично было обнаруживать слишком большие хлопоты перед

приходом сватов.

Вернувшись, Авдотья с Галей торопливо стали накрывать на стол, чтобы сваты не застали

их врасплох, и едва они успели кончить, как Авдотья, выглянувши в окошко, сказала:

– Едут!

Она завидела на улице старика Данила, брата Охрима, в праздничном кафтане, и рядом с

ним Андрия огородника, который шел младшим сватом и нес в полотенце каравай хлеба.

– Ну, дочка, ты теперь иди к себе, – сказал Карпий. – Позову, когда нужно будет.

По обычаю, девушке не полагалось быть в комнате, когда войдут сваты. Ее присутствие

помешало бы разыграть по всем правилам веками освященную церемонию сватовства.

Карпий важно уселся за стол и стал ждать. Авдотья села с ним рядом, в безмолвной роли,

которую ей предстояло играть.

За дверью раздался троекратный стук, и в комнату вошли сваты и, перекрестившись на

образа, низко поклонились хозяевам. Затем старший сват Данило взял у Андрия каравай и

положил его на стол.

– Дай вам Бог добрый день, почтенные хозяева, – сказал он.

– Добрый день и вам, добрые люди, – отвечал Карпий. – Просим садиться, будьте гостями.

А откуда это вас Бог несет? Из далека или из близка? И кто вы такие – охотники, рыбаки или

вольные казаки?

Данило тихо откашлялся и начал:

– Мы охотники и вольные казаки. А люди мы из далекой стороны, из турецкой земли. Раз у

нас дождь выпал и роса. Я и говорю товарищу: "Чего нам смотреть на погоду? Пойдем искать

звериного следу"… Ну вот, пошли. Ходили, ходили, ничего не нашли. Вдруг глядь – навстречу

нам князь. Поднимает вверх плечи и говорит нам такие речи: "Эй вы, охотники молодцы, будьте

ласковы, покажите дружбу! Повстречалась мне куница – красная девица; не ем, не пью, не сплю

с того часу и все думаю, как бы ее достать. Помогите мне ее поймать. Тогда чего ваша душа

захочет, того и просите, все дам: хоть десять городов, хоть тридевять кладов". Ну, нам оно и на

руку. Пошли мы по следам, по всем городам, и в Неметчину, и в Туретчину. Все царства и

государства прошли, а все куницы – красной девицы – не нашли. Вот мы и говорим нашему

князю: "Что это за невиданная куница? Неужто нет лучшей? Пойдем искать другой!" Так где

тебе! и слушать не хочет. "Где, говорит, я ни ходил, где ни ездил, в каких царствах и

государствах не бывал, а такой куницы, то бишь красной девицы, не видал!" Ну вот, пошли мы

опять по следу и как раз в эту деревню пришли, как ее дразнят-прозывают, не знаем. Тут опять

выпали дождь и роса. Мы, ловцы-молодцы, ну следить, ну ходить! Сегодня ранешенько встали и

на след таки напали. Верно, говорим, что зверь наш убежал в вашу хату, в эту самую комнату.

Тут нам его и поймать. Тут застряла наша куница, в вашем доме красная девица. Тут нашему

слову конец, а вы дайте делу венец. Отдайте нашему князю куницу, вашу красную девицу.

Скажите ж толком, – пусть. за нашего князя идет или пусть еще подрастет? Карпий притворно

сердитым тоном отвечал:

– Вот так напасть! С чего это вы на нас такую беду накликали? Галя, слышишь? Галя, иди

ж сюда, пожалуйста, и посоветуй, что мне делать с этими ловцами-молодцами.

При этих словах Галя вошла в комнату и остановилась посредине, потупив глаза, а Карпий,

обращаясь к. сватам, сказал:

– Видите, ловцы-молодцы, что вы наделали? Меня, старика, со старухой да с дочкой

осрамили, будто мы в доме куницу под видом красной девицы укрываем. Так вот же что мы с

вами за это сделаем. Хлеб святой мы принимаем и за доброе слово благодарим, а чтоб вы нас

вперед не пугали, мы вас за это свяжем. Ну, будет тебе, дочка, стоять насупившись. Нет ли у

тебя, дочка, чем этих ловцов-молодцов повязать? Слышишь, Галя? А может, у тебя нет

полотенца? Может, ничего не приготовила? Не умела ни прясть, ни вышивать, добра наживать?

Ну так вяжи хоть тесемочкой, коли есть.

Галя ушла за дверь и сейчас ж вернулась, неся на подносе два вышитых полотенца, которые

она положила на хлеб, принесенный сватами. Потом она подошла к отцу и, низко

поклонившись, поцеловала ему руку и затем, сняв с хлеба свои полотенца, поднесла их сватам,

сперва старшему, потом младшему.

Сваты, взявши полотенца, поклонились сперва отцу с матерью, потом Гале, и старший сват

Данило сказал:

– Спасибо вам, отец и мать, что дочку свою рано будили и всякому добру учили. Спасибо и

тебе, девушка, что рано вставала, тонкую пряжу пряла, приданое составляла.

Тогда Галя, взяв снова полотенца, повязала их через плечо – сначала старшему, потом

младшему свату. Карпий посмотрел на дверь.

– Знаю, знаю, – сказал Данило. – Вы и князя нашего связать хотите. Он и сам прилетит нас

выручать и повязки рвать, как узнает, какая беда с нами приключилась.

– Ну, пока еще прилетит, а нам ждать нечего, – сказал Карпий. – Просим садиться. Что

есть, то поедим, что дадут, то попьем, да и потолкуем кое о чем. А ты, Галя, тем временем не

гуляй, в ковши меду наливай и гостям хлеб-соль поднеси по чину и обычаю.

Сваты чинно сели за стол. Галя приняла от отца кувшин с чаркой и, налив меду, поднесла

старшему свату.

Но Данило чарки не принял.

– Мы у вас такого переполоху наделали, что боимся, как бы вы нас не отравили. Отведайте

сами.

Галя поднесла чарку к губам и, хлебнув маленький глоток, снова подала чарку свату.

– Ну, теперь ладно, – сказал Данило. – Пошли же Бог нашим молодым счастья, богатства и

доброго здоровья, и чтобы они внуков переженили и правнуков дождались.

Он осушил чарку, а за ним и Андрий.

Началось пирование.

В конце обеда пришел Панас с двумя дружками. Ни сватам, ни Карпию было не до

церемоний, потому что все трое, и даже старуха, были, сильно навеселе. Однако Галя сняла с

одного из сватов полотенце и повязала им вокруг пояса своего жениха. Собравшись с духом, она

наклонилась, чтобы поцеловать руку своего будущего владыки, как это предписывалось

обычаем. Но Панас удержал ее и звонко поцеловал ее в губы.

Галя отвернула голову в сторону и поморщилась.

– Не стыдись, голубка, – шепнул ей Панас, – много будем мы целоваться с тобой.

Он подсел к столу с дружками. Карпий нетвердой рукой налил ему вина.

В сумерки пришел Охрим и перезвал всех к себе доканчивать пирушку.

Галя уложила мать спать и осталась совершенно одна. Она сбросила с себя праздничный

наряд, расплела косы, побросала ленты и разорвала нитку дорогих кораллов.

– Господи, что-то будет, что-то будет со мной! – шептала она в ужасе, хватаясь за голову.

У Охрима между тем шло разливанное море. Старик назвал кучу гостей вспрыснуть

помолвку своего сына. Панас усердно подливал гостям и сам не отставал от них. Он

торжествовал вдвойне: добившись согласия любимой девушки и унизив соперника. Попойка

продолжалась до глубокой ночи. В одном конце стола несколько человек старались пьяными

голосами сладить песню, причем половина пела одну, а половина – другую. На другом конце

Карпий, совсем посоловелый, обнимал младшего свата, рыжего Андрия, принимая его за Галю,

и толковал, еле ворочая языком, что он отец и ей, ненаглядной дочке, худого не пожелает и что

штундарю до Панаса – как свинье до коня.

Слова эти коснулись слуха самого Панаса, который с дружком стоял неподалеку, и дали

неожиданный толчок его пьяному воображению.

– Штундарь? Кто про штундаря поминать смеет? – забушевал он. – Подать сюда штундаря.

Я Гальку я него отбил, самого в порошок изотру. Кто против меня стоять смеет? – горланил он.

– Эй, ребята, что нам смотреть, – крикнул дружко на всю комнату. – Кто Панасу друг, идем

штундаря разносить!

В деревне мало секретов. Все знали, кто был соперником Панаса, и дикий призыв нашел

отголосок.

– Идем, идем, – крикнуло с десяток парней, которые еще держались на ногах, и, оставивши

стариков доканчивать попойку, буйная ватага, повалила на улицу.

До поселка было от Панасовой избы с версту места. Чтоб не скучно было идти и чтобы не

дать своему отряду остыть, дружко затянул песню. Панас подхватил, за ним другие, и так, с

песнями и криком, ватага дошла до Павловой избы. Ворота были заперты. В минуту десять пар

дюжих рук их выломали, и ватага ворвалась во двор. Дюжие кулаки застучали в окна и двери.

Через минуту окошко отворилось, и в нем показалась седая голова Ульяны.

– Что такое? Чего нужно? – спросила она, удивленно оглядывая толпу.

– Павла нужно, Подавай нам Павла, – кричали ей снизу.

– Что ж это вы ночью, как разбойники, вломились? – сердито проговорила Ульяна. – Дня

вам мало разве,, что людей по ночам пугаете? Нет его дома. Ступайте проспитесь, озорники.

Она захлопнула окошко и скрылась.

Пьяная толпа забушевала пуще прежнего.

– Врет, бусурманша, – кричал дружко. – Испугался штундарь и спрятался куда-нибудь в

клеть и вперед старуху выслал. Бери, ребята, бревно от ворот и давай дверь ломать.

Несколько человек схватило бревно и, раскачавши его, собирались стукнуть в дверь с

размаху, как вдруг дверь тихо отворилась и на пороге показалась высокая фигура Ульяны в юбке

и рубашке, с всклоченной седой головой и строгим гневным лицом, на котором не видно было и

признака страха.

Толпа невольно отступила. Бревно упало из рук на землю.

Ульяна сделала шаг вперед. Вся ее фигура и лицо осветились полной луной.

– Что ж это вы, откуда вы взялись? Панас, Андрий, Петро, – называла она их по имени,

обводя толпу глазами. – Вы из честных семей, а что это вы делать собрались? Пьяны вы, а и во

хмелю добрые люди того не задумают…

– Пошла, пошла! Нам тебя не нужно. Мы за Павлом пришли, он нам товарищ.

Панас бодрился и сделал движение по направлению к двери.

– Не пущу! Назад! – крикнула Ульяна, загораживая ему дорогу. – Прежде убейте меня на

месте. Не товарищ Павел таким, как вы.

– Ничего мы ему не сделаем. Пусть только выпьет с нами за здоровье молодых, – сказал

дружко насмешливо.

– Стыдился бы ты, озорник! – сказала Ульяна, сверкнув на него глазами. – Нету дома Павла,

говорят вам.

– Э, да врет она все, старая штундарка! – крикнул кто-то в задних рядах. – Куда ее Павлу

деваться? Загулял, что ли? Пихай в дом, ребята.

Ульяна защелкнула за собой дверь и стала впереди в выжидательной позе.

Но никто не пошевельнулся.

– Не загулял он. Не таковский он, чтобы загулять. В город поехал, по делу.

– Врешь, старая, чего он в городе не видал? В клети небось сидит и зубами стучит от

страху! – потешался дружко.

– Бесстыжий ты человек! – сказала ему Ульяна. – Лукьяна-пасечника, что намедни

заковали и в тюрьму увезли за то, что Богу служил он по правде и совести и никого в жизни не

обидел, а было от него всякому доброе слово и совет, – вот его и поехал проведать Павел и

помочь с добрыми людьми, потому ему беда какая-то приключилась. Вот почто Павел в город

уехал. Может, ему там самому несдобровать от начальства, а все бросил и поехал брата по

Христу вызволять. А пока он там на добром деле тружается, своих бросивши, вы что делать

собрались? А?

Ульяна недаром была штундистской проповедницей. Она умела говорить складно и

внушительно.

Хмель у толпы как рукой сняло. Все стояли понурив головы.

– А еще христиане называетесь, – продолжала старуха, смягченная их видимым конфузом.

– В праздник божий вместо молитвы и доброго дела перепились и вот что надумали! Коли

людей не стыдитесь, так Бога бы побоялись, вот что!

Она повернулась к ним спиной и скрылась в доме. Толпа несколько минут стояла

неподвижно. Всем было стыдно смотреть друг другу в лицо.

– А все это ты, юла поганая, надумал, – сказал Панас, обращаясь к дружку, и, чтоб на чем-

нибудь сорвать досаду, отвесил ему затрещину.

– Я, я? А кто повел? – огрызался дружко почесывая за ухом.

Все пошли назад. На этот раз вразброд, и дорогой никому не было охоты петь песни.