Штундист Павел Руденко

Глава XXI

Когда телега проехала и стук колес перестал быть слышен, Павел вышел из своей засады.

Но Гали уже не было. Она убежала. Осмотревшись кругом, Павел заметил ее следы на высокой

густой траве. Он пошел по ним. Нагонять ее он не думал, но ему сладко было идти по тому

самому месту, по которому она только что прошла: ему казалось, точно они еще не совсем

расстались. След был ясно виден на освещенной луной прогалине, но в темной чаще на жидкой

траве разглядеть его было невозможно. Павел задумчиво шел по прежнему направлению. Он

был грустен, но это была уже нежная, тихая грусть, ничего не имевшая общего с мрачной,

угрюмой убитостью, с какой он входил в этот самый лес час тому назад. Встреча с Галей,

прикосновение ее чистого, нежного чувства оживили и освежили его поблекшую душу, как

теплый обильный летний дождь освежает выжженную солнцем поляну. Галя любила его за него

самого, таким, каков он есть, просто, как Бог положил ей на душу. Никаких вопросов и

сомнений для нее не существовало. И теперь он был этому рад. Он сам стал как-то проще, и

утраченный мир душевный как-то сам собою спустился в его душу. Да, Лукьян был прав: Бог

есть любовь; там, где есть любовь между людьми, там и Бог между ними. Все человеку от Бога

идет. И не в книгах единых глаголет Бог душе человеческой, а во всем, от чего ликует и

замирает сердце его.

Отдавшись своим мыслям, Павел давно перестал следить за дорогою и шел теперь густым

лесом, машинально переступая через кочки и валежник, попадавшиеся ему на пути.

Испуганный им коростель спорхнул с ветки, заметался в полумраке и, взвившись на минуту над

деревьями, грузно упал в кусты. Павел поднял голову. Сквозь темные кучи листвы видны были

угловатые причудливые куски темно-синего неба. Из темной глубины леса яркие звезды

казались еще ярче. Павел долго смотрел на них.

– Точно в Галины очи глядишь, – сказал он с умилением.

Он пошел дальше, заворачивая вправо, чтобы выйти снова на маковеевскую дорогу. Но он

зашел слишком далеко вглубь, идя по предполагаемым следам Гали. Ему уже давно следовало

увидеть разбитый молнией клен, от которого шла тропа на Маковеевку, а клена все не было, и

кругом него был все один сплошной лес. Вдруг он увидел перед собой прогалину, которой здесь

прежде не было. Лес был продан недавно на сруб, и прошлой зимой в этом месте начали работы.

Прогалина успела с весны, зарасти высоким мечевиком, среди которого поднимались кусты

папоротника и лопуха и тихо шевелился своими тяжелыми головками колючий репейник.

Мелкая, как бисер, роса облегала мириадами капель каждый лист, и стебелек, и стволы, и ветки,

и в них дробились лунные лучи, которые серебряными потоками лились сверху на лес, и на

траву, и на полянку. Все цвета исчезли, точно растворившись в этом серебряном сиянии.

Зеленый, чуть заметно волновавшийся ковер травы и широкий лопух, бурые корявые стволы

деревьев и их густая трепетная листва, обрубленные пни и сонный репейник – все это казалось

изваянным и выкованным из чистого серебра, точно в сказочном серебряном царстве. К

середине поляна поднималась плоским бугром, на котором еще лежало несколько звеньев

сушившихся дров. Павел поднялся туда и остановился, осматриваясь кругом.

Кольцо высоких вершин скрывало от него всю окрестность. Не видно было ни полей, ни

деревни, никаких признаков людского жилья. Он был один, совершенно один с этим глубоким

чистым небом, к которому он был точно приподнят в ладони гигантской руки. Все спало

кругом, и лес, и звери, и люди. Только недремлющие звезды мерцали, ласково смотря на него из

синей глубины. Что-то детское поднялось в груди Павла. В первый раз со дня его возвращения

из города тупое и холодное чувство подозрительности уступило место горячему порыву

доверия. Он поднял лицо к небу.

– Господи! – воскликнул он от полноты души. – Ты, сотворивший небо и усыпавший его

звездами и землю и насадивший ее растениями, научи меня, как познать тебя!

Он опустился на колени и, припав головою к срубу, стал молиться горячо, страстно, как в

первые дни своего обращения. Это была не молитва, а живое излияние, чистосердечная

исповедь перед живым лицом, и он не сомневался в эту минуту, что молитва его слушается, как

живая речь. Это убеждение росло по мере того, как продолжался этот страстный, порывистый,

бессвязный монолог. Он был в экстазе. Лицо его то горело, то покрывалось мертвой бледностью.

Обильный пот выступил на его лбу и по всему телу, точно он ворочал камни. Все страстнее,

пламеннее становились его слова. Он уже не довольствовался излияниями. Он прислушивался.

Его возбужденная душа жаждала ответов, знамения.

Ночь стала удивительно тиха. Как околдованный, стоял, купаясь в лунном свете,

серебряный лес. Не шелохнулась трава. Неподвижный воздух заметно свежел. Но вдруг Павлу

пахнуло в лицо занесенной откуда-то издалека струей теплого воздуха, пропитанного каким-то

возбуждающим странным запахом, какой бывает после молнии. Мягкая теплая волна

скользнула на мгновение по его лицу, шевеля его волосы, точно прикосновение нежной руки, и

унеслась неведомо куда, как неведомо откуда принеслась.

Павел весь затрепетал. То, о чем он молил и на что не смел надеяться, вдруг осуществилось.

Глаза его наполнились светом. Душа замирала от неизъяснимого блаженства. В ушах

раздавались голоса, которые, он верил, обращены были к нему прямо с неба.

В неописанном волнении он простер руки вперед и замер, ожидая и прислушиваясь,

подавляя всякую собственную мысль, чтобы не спугнуть дивного мгновения.

– Вот оно, вот! Наконец! – шептал он, падая ниц и заливаясь благодарными слезами.

Все вдруг в нем просветлело и преобразилось. Сомнений как не бывало. Все стало ему ясно,

как день, и теперь он чувствовал, что отныне ничто не поколеблет его веры. – Что ему до всех

хитросплетений мудрых мира сего? Что ему до того, всякая ли буква Писания стоит там, где ей

надлежит? Дух божий живет в нем так же несомненно, как то, что он витает здесь, в этой

зеленой пустыне, и проник в его скорбную душу. В этом ему так же невозможно было отныне

усомниться, как в собственном существовании. Он был счастлив: испытав на минуту весь ужас

кораблекрушения, он был теперь снова у верной пристани. Ему хотелось идти к матери, к

своим. Он знал теперь, что сказать им. Но он чувствовал такую усталость, что ему трудно было

пошевельнуться.

Он решился отдохнуть несколько минут. Прислонившись к срубу, он стал прислушиваться

к голосам ночи, задумчиво смотря на лежащую перед ним полянку. Вот что-то хрустнуло в лесу.

В поле свистнул суслик. Из-под кустов осторожно выходил еж, нюхая острой мордочкой воздух:

не пахнет ли где добычей или опасностью. В какой-то лесной луже громко и нагло квакнула

лягушка. Ежик зашевелил щетиной и насторожил ушки, повернув свое маленькое свиное рыльце

в сторону звука.

В это время из-за темного купола высокого орешника выплывала на мягких крыльях сова и,

неслышно сделав полукруг в воздухе, точно косой подхватила зверька и понесла его прямо через

полянку, мимо сруба, к своему гнезду. Она пролетела так близко от Павла, что тому хотелось

протянуть руки и ударить ее ло лапкам, чтобы спасти бедного ежика. Но руки и все члены его

затяжелели. Он видел все очень ясно, но не мог пошевельнуться, точно на него была навалена

куча камней. Сова между тем не полетела в гнездо, а сделала круг и села на сруб, наискось, в

трех шагах от Павла. Протянув руку, он мог ее поймать. Птица его видела, но нисколько не.

смущалась его присутствием и спокойно чистила себе крылья носом. Ежика в когтях у нее уже

не было. Павел тоже смотрел на птицу и тут только заметил, что сова как-то очень похожа

лицом на отца Василия. Это, впрочем, его нисколько не удивило, а удивило его, как это он

раньше этого не заметил, тем более, что сзади у нее были не крылья, а коричневая ряса из

сырцового шелка, какую отец Василий надевал по праздникам, а на ногах были его козловые,

отороченные мехом сапоги без каблуков.

"Лучше убраться подобру-поздорову, – подумал про себя Павел, – потому отец Василий

что-то, кажется, сердитый сегодня".

Но уже отец Василий манил его рукою к себе.

– А поди-ка сюда, поди! – говорил он. – Так не подлинное, говоришь ты? Сам в апостолы

лезешь, так тебе и завидно на другого…

Павел встал и направился к нему, чтобы объяснить и успокоить, что теперь это его уже не

смущает. Но по мере того как он подходил к отцу Василию, тот все точно от него уплывал,

продолжая манить рукой.

– Постой! – крикнул ему Павел.

Но поп не слушался и все точно уплывал куда-то в пространство. Он за ним. И вдруг исчез

и поп и лес, и Павел очутился в глубоком черном подземелье, под низкими каменными сводами.

На него повеяло холодом могилы, и он знал, что попал в могилу. Он весь дрожал от

пронизывающей сырости, проникавшей, казалось, до самых костей. Тяжелый, густой воздух был

недвижим. Ни звука, ни шороха не раздавалось в нем. Это было царство смерти. Павел стал

метаться из стороны в сторону, но куда бы он ни шел, всюду он натыкался на те же серые

холодные камни. Выхода не было. В изнеможении он сел на землю. Вдруг под самым его ухом

раздались слова:

– "Встань, возьми посох и ходи!"

Он тотчас узнал голос Гали. Но отчего это она говорит речью Писания?

Павел встал.

Перед ним точно стояла Галя, одетая богомолкой, с посохом в руке и длинными кожаными

четками. Лицо ее было строгое, суровое. Она даже не посмотрела на него и пошла вперед. Павел

покорно пошел за нею. Они шли долго, а между тем все как будто стояли на месте: подземелье

двигалось вместе с ними. Те же глухие стены спереди, сзади, со всех сторон обступали их

каменным кольцом.

– Что же это? – сказал Павел. – Мы все топчемся. Мы никогда не выйдем из этой могилы.

– Что ты? – отвечала ему Галя. – Разве ты не видишь, что мы уже пришли?

Павел поднял голову и увидел, что перед ним знакомая паперть их деревенской церкви.

– Зачем? – воскликнул он… – Ведь это церковь.

– Церковь. Я же тебе говорила, что хочу, чтоб ты пошел в церковь.

– Оставь! Не пойду я в этот вертеп, – с негодованием вскричал Павел. – Я хочу назад в

склеп.

– "Где двое или трое соберутся во имя мое, там и я между ними", – проговорила Галя.

И опять Павел удивился, откуда это она знает Писание.

– Нет! – вскричал он, оправившись. – Дом отца нашего они обратили в дом торговый.

– Иди! – сказала Галя. – И что Бог освятил, того не оскверняй.

Павел рванулся от нее прочь – и проснулся.

Хохот и нестройное пение раздавались в сыром ночном воздухе: это возвращалась по

дороге домой из трактира кучка мужиков, вспрыскивавших канун своего храмового праздника.

Павел поднялся, протирая глаза. Он уснул в лесу, и вся его одежда промокла от ночной росы. Он

переждал, пока веселая компания пройдет, и пошел домой, думая о своем сне, который, он не

сомневался в этом, был послан ему свыше.