Штундист Павел Руденко

Глава XII

Вернувшись в город, Паисий на следующее же утро пошел с докладом к архиерею,

которому он доложил, что положение дел в Маковеевке найдено было им в самом плачевном

состоянии; что ересь, не встречая противодействия ни в местном православном населении, ни в

духовенстве, пустила корни глубже, чем можно было ожидать, и грозила быстрым

распространением, но что главный распространитель лжеучения им арестован, и он надеется,

что благодаря его советам и наставлениям будут приняты меры, которые поведут к скорому

искоренению заразы в этой местности.

– А что, тот, другой, иконоборец, что на ярмарке икону изрубил, тоже привезен? –

прошамкал преосвященный.

– Степан Васильев? Как же! привезен и сидит уже в остроге. Оба они будут по одному делу.

– Так, так, – соглашался преосвященный. – Этакие исступленные!

Для предварительного следствия по делу о распространении штунды в епархии и для

изыскания средств к прекращению ереси архиерей назначил консисторскую комиссию,

председателем и душою которой был Паисий. Хотя молодой попик и знал лучше всякого

другого, что Лукьян был из числа "безусловно нераскаянных", однако из ехидного расчета он

сам предложил на предварительном заседании комиссии сначала в виде опыта подействовать на

штундистского проповедника увещанием и кротостью.

Решено было поручить увещание самому Паисию.

Паисий отправился в острог для собеседования с обоими штундистами. Но он не выдержал

на первых же порах своей отеческой роли.

Дело в том, что и Степан, иконоторговец, которого привезли в острог первым, а за ним

Лукьян, своим смирным поведением и набожностью успели настолько расположить к себе

сторожей, что им делались некоторые послабления. В день прихода Паисия их вывели гулять

вместе. Паисий застал их обоих на дворе, разгуливающих между двумя сторожами.

При виде такого снисхождения к заклятым врагам церкви и Бога Паисий распалился

гневом, распушил сторожей, вызвал смотрителя, грозил донести на него губернатору и едва

успокоился, когда тот тут же сменил коридорного и велел немедленно развести арестантов.

После такой сцены было уже не с руки приступать к кротким увещаниям, и Паисий ушел,

не обменявшись ни одним словом с арестованными штундистами,

Так увещание и не состоялось.

На другой день должна была собраться комиссия для предварительного допроса. Заседание

назначено было в десять часов утра, в здании консистории, куда. арестантов привели под

конвоем.

В большой комнате, увешанной портретами прежних архиереев, за столом, покрытым

зеленым сукном, позади которого красовался большой, писанный масляными красками портрет

государя в тяжелой золоченой раме, сидели все шесть членов комиссии. Паисий, как

председатель, помещался посередине. Перед ним лежало евангелие и золотой церковный крест,

который он взял с собой для большей торжественности.

Штундистов привели спозаранку и посадили в ожидании прихода следователей в особой

комнате. Когда вся комиссия собралась, Паисий приказал сторожу ввести их.

Лукьян и Степан вошли и поклонились троекратно, по крестьянскому обычаю, – сперва на

середину, председателю, потом направо и налево – его товарищам, сидевшим на обоих концах

стола. Оба они были в арестантском платье, которое сильно меняло их наружность, и держали в

руках свои круглые арестантские фуражки без козырьков.

– Подсудимые, – сказал Паисий самым кротким тоном, какой он только мог придать своему

голосу, – вы оба заслужили строгой кары за неоднократные оскорбления, которыми в своем

неистовстве осыпали нашу святую веру, за богохульство и за соблазн. Но в своем отеческом

милосердии преосвященный не желает карать вас, а миловать и обещал войти с прошением к

гражданскому начальству об освобождении вас от заслуженной вами кары, если вы

чистосердечным раскаянием искупите вашу вину и покажете хороший пример тем, кого вы же

ввели в соблазн. Степан Васильев! – обратился он к иконщику. – Наущенный дьяволом, ты

всенародно осквернил святыню, изрубивши святую икону. За это тебе полагаются по закону

каторжные работы. Отвечай, признаешь ли ты свою вину и раскаиваешься ли в ней?

– Изрубить икону изрубил, – отвечал Степан. – А вины моей в том не вижу. Сказано в

Писании: не сотвори себе кумира. А идолов, по примеру пророков, надлежит сокрушать

всенародно…

Его перебил Лукьян, который был спокойнее и опытнее своего друга и хотел помешать ему

губить себя собственным наветом.

– Не он сбирал народ, – сказал он. – Люди сами к нему собрались…

– Молчи, – напустился на него Паисий, – придет твой черед отвечать – тогда скажешь.

Невежда, – обратился он снова к Степану,- знаешь ли ты, что, оскорбляя икону, ты

изображенного на ней оскорбляешь. Вот видишь лик государя? – Паисий указал рукой на

висевший над его головою портрет. – Что это? Полотно. А ударь ты это полотно, попробуй.

Знаешь, что тебе за это будет? А за иконой-то кто стоит? Понимаешь ты, мужик неотесанный?

А еще рассуждать берешься, – закончил Паисий торжествующим тоном.

– А коли Бог за вашей иконой стоит, так чего же он ее не оборонил? – сказал Степан. – Ему

бы вы и оставили стоять за нее. Силы у него, у отца нашего, на это хватит.

– Нашими руками Бог покарает тебя, изувер! – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений,

ответы его неистовые,- обратился Паисий к секретарю, молодому монаху, очень

приближенному к архиерею, которому он приходился дальним родственником.

Паисий говорил кротким, сокрушенным тоном, и это не стоило ему никаких усилий над

собою. Дерзкие ответы иконщика не раздражали его, и против него самого у него не было

никакого озлобления. Этот Степан казался ему не более как изувером, каких много среди

раскольников и которые сами по себе не бывают опасны: они идут туда, куда их толкнут другие.

Заводчиком всей смуты был, очевидно, Лукьян. От него пошло все зло. Как заправский

чиновник, Паисий был убежден, что стоит только сократить вожаков, чтобы прекратить всякое

движение.

– Лукьян Петров, – сказал Паисий, – против тебя семнадцать обвинительных пунктов. Ты

привлечен к суду как совратитель православных в свою немецкую ересь. По твоему

подстрекательству вот этот твой товарищ и соучастник совершил святотатственное

надругательство над святой иконой. Отвечай сперва на это.

– Ни Степана, ни кого другого я не совращал. Да и мне ли, неученому, других учить? Сам

Христос совратил их к себе, а коли есть моя вина, так та, что дверь я людям указывал, каковою к

нему, нашему учителю, пройти, еже есть книга, что дана всем нам в поучение и что лежит перед

твоим преподобием на столе. В золотом она переплете у твоего преподобия, а нам и в простом

переплете она золотая, потому что в ней вся Божия правда рассказана – и как людям жить, и как

веровать, и как Богу поклоняться. Сожгите ее, коли нас казнить хотите.

– Мы не учиться у тебя пришли, а судить твое невежество и предерзостное поведение, –

перебил его Паисий. – Отвечай на вопросы. Тобою научен был этот твой ученик и

соумышленник учинить публичное оказательство вашей гнусной ереси и надругательство над

святой иконою?

– Об изрублении Степаном доски, именуемой иконою, – отвечал Лукьян вполголоса, не

поднимая глаз, – я осведомился лишь тогда, когда это увидел.

– Но ты его одобрял в его преступлении, – допытывался Паисий. – Ты с ним заодно.

– Нет, не я его одобрял, – сказал Лукьян.

– Ты его не одобрял. Это хорошо и похвально, – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений.

– Запиши уж заодно, твоя милость, – прибавил Лукьян, – что не я, а Бог его одобрял, потому

что, когда пророк посек капище Ваалово, Бог его не наказал, а превознес своею милостью.

Паисий позеленел от злости, но сдержался и только проговорил, обращаясь к секретарю:

– Да, запиши это, брат Парфений. Лукьян Петров,- продолжал он, – ты возбуждал народ к

неуважению Богом установленных властей. Ты произносил хульные речи на царя, за гонение

якобы правой веры и его ратоборство за православие.

– Веру свою считаю единой правою, – сказал Лукьян, – как мне Бог то открыл, и да

поможет он моему неведению. А хулы на царя земного не произносили уста мои, и насчет

властей предержащих – поклеп это на нас совсем облыжный. Мы печемся о небесном, а не о

земном царствии. Властям мы повинуемся, не только добрым, но и строптивым, как повелено то

от апостола. В делах же веры мы повинуемся Богу единому, и в этом ни цари, ни владыки

земные не властны: Бога слушать более надлежит, чем их. А в земных делах они над нами Богом

поставлены, и им довлеет страх, и почет, и покорство. Мы и терпим и не прекословим и за

гонения, Божиим изволением на нас посылаемые, мы не ропщем, а терпим по примеру древних

христианских первоучителей.

– Вишь, куда полез, – язвительно проговорил Паисий. – Выходит, значит, что вы все вроде

как бы апостолов и христиан первозванных, а царь православный с его христолюбивым

воинством – вроде как император языческий, воздвигающий гонение на вас, истинных

проповедников правой веры? Так ведь?

– Бог на том свете разберет, кому за кого идти, – сказал Лукьян уклончиво. – Кого он как

рассудит, мы не знаем, потому что не дано человекам предузнавать его промысел. А знаем мы,

что на сем свете мы должны блюсти его заповеди, от них же единая есть: воздадите кесарево

кесарю, а Божие – Богу.

Как ни старался Паисий раздразнить Лукьяна, он не мог вызвать какого-нибудь резкого,

отрицательного отзыва о правительстве, который мог бы пригодиться для обвинения. Лукьян

был осторожен и сдержан: он не хотел быть осужденным из-за пункта, которому, в качестве

чистокровного сектанта, он не придавал значения. Паисий вынужден был так и бросить его,

ничего не добившись, и перейти к пунктам духовного содержания, – и тут, неожиданно для

Паисия, Лукьян оказался не только откровенным, но даже резким.

Он обвинялся в стремлении ниспровергнуть церковь, в хуле на святыню таинства, в

самовольном совершении треб и во многих подобных преступлениях против православия и

канонического права.

Лукьян объяснил, что он и его единоверцы церкви не отрицают, веря по обещанию

Христову, что дух божий живет во всех верующих, и каждый может толковать Писание, как Бог

ему внушит. В таинствах видят простые обряды, которые может совершать во имя Христово

каждый верующий по примеру первых времен. Он признал, что сам крестил детей и заключал

браки и за братской трапезой преломлял хлеб и подавал вино.

На вопрос о святых ответил без обиняков:

– Были такие же люди, как и мы, только праведные.

– Как? И апостолы такие же, как ты вот с этим Степаном? – сказал насмешливо Паисий.

Лукьян не смутился.

– Апостолы, – сказал он, – Христа видели и слово его слышали, и потому о вере нам

свидетельствуют, точно на небо сами восходили. А были они такие же люди, как и мы.

Паисий кивнул головой. Этого было достаточно, чтобы "упечь" Лукьяна, куда ему

вздумается.

– Запиши, брат Парфений, – сказал он секретарю.

– Ну, апостол, – весело сказал он, обращаясь снова к Лукьяну, – а как ты насчет епископов

и митрополитов и святейшего синода полагаешь? Все, чай, по-твоему, волки, а не пастыри?

Лукьян ничего не ответил и отвернулся в сторону. Паисий повторил вопрос в более

приличной форме.

– Если ты полагаешь, что простой мирянин может за попа быть, то объясни, как насчет

епископов. Должен быть старший над попами, как на небе над ангелами есть архангелы и над

архангелами архистратиг?

– "Все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учители?"

Ответ этот был тоже записан.

Допрос продолжался по всем семнадцати пунктам. Паисий пытался спорить. Но Лукьян

сыпал текстами, зная на память весь Новый Завет и добрую часть Библии. Когда же Паисий

ссылался на постановления соборов, то Лукьян отклонял его доводы заявлением, что соборам не

верит: зачем толкования, когда прямое слово Божие перед глазами у всех?

– Вот ты святителям и отцам церкви не веришь, – с досадой сказал Паисий, – а немцам

веришь. Ведь все, что ты тут молол, это ты не от своего ума. Все от немцев перенял. Нашел на

кого променять матерь свою, церковь православную!

– Кому матерь, а кому и мачеха, – сказал Лукьян.- Отчего же и у немцев не поучиться? Не

от себя это немцы выдумали, а из Писания. А кто бы ни указал первый правду, коли уж ее

увидел, – потом темноты на себя не напустишь снова.

– Так ты упорствуешь в своем еретичестве? – сказал Паисий. – В последний раз говорю

тебе: одумайся и покаянием загладь свой грех. Я буду хлопотать за тебя перед преосвященным.

Не то, попомнишь мое слово, худо будет.

– Богу надлежит повиноваться прежде человеков, – сказал Лукьян.

– Оставь ты Бога в покое: не Богу, а отцу твоему, дьяволу, ты служишь и повинуешься.

Сторожа, – крикнул Паисий, – уведите его прочь.

Дальше продолжать допрос было бесполезно. Лукьяна увели, а комиссия осталась

составлять доклад преосвященному.