Штундист Павел Руденко

Глава XVII

Павел закладывал лошадь, собираясь в обратный путь, когда к нему прибежал Морковин,

испуганный и без шапки, и сказал, что его желают видеть два каких-то барина и что один из них

выглядит чиновником.

Павел оставил телегу и пошел в горницу, где его ждал Валериан с каким-то незнакомым

господином, который оказался приятелем Валериана, Трофимычем – письмоводителем

мирового судьи.

– Мы к вам вот зачем, – начал Валериан. – Мы думаем начать дело об убийстве Лукьяна, и я

пришел спросить, что вы на это скажете.

– Что ж, начинайте. Я готов, – сказал Павел. – Как вы думаете? – обратился он к

Морковину.

Тот замахал руками.

– Ничего не выйдет. Только себе беды наделаете,- сказал он.

– Вздор! – отвечал Валериан. – Во всяком случае, такого вопиющего дела так оставить

невозможно.

– Да что же вы против них поделаете, – Морковин стоял на своем. – Все это одна шайка. Вы

подадите жалобу прокурору, а так как это дело по духовному ведомству, он отошлет его в

консисторию, тому же Паисию. Говорю вам: ворон ворону глаза не выклюет. Только вам же

достанется.

– Это мы еще посмотрим! – воскликнул Валериан.

Его мнение превозмогло. Вдвоем с Павлом он набросал черновую прошения прокурору, в

котором излагались факты дела и требовалось его расследование.

Трофимыч взялся перебелить и "оформить" бумагу и прислать ее Валериану для подписи и

дальнейшего движения.

Валериан приехал в город на перекладных. Он охотно принял предложение молодого

штундиста подвезти его до усадьбы.

Они выехали в тот же день после обеда. День был ясный и солнечный. Жара только что

спала. С лугов поднимался белый дымок и, гонимый чуть заметным ветром, скользил по земле,

и тогда казалось, что узкие прозрачные паруса несутся по зеленым волнам. Дальняя роща

окутывалась свинцовой синевою и уже тонула в голубом пространстве, сливаясь с горизонтом.

Пыль улеглась. Павел распустил вожжи, предоставив лошади полную волю. Ему очень хотелось

поговорить со своим спутником по душе. Глухое подозрительное чувство, которое возбуждал в

нем этот "безбожник", сменилось за последние дни живой симпатией. Хотя Валериан ни разу не

заговаривал с ним о вере, Павел был убежден теперь, что он не может быть безбожником. У

ученых могут быть свои "слова", но он не сомневался, что Валериан верит по-своему, по-

ученому, и в душе сочувствует штундистам. Иначе – из-за чего бы ему принимать такое горячее

участие в их судьбе?

Павлу захотелось поделиться со своим спутником теми вестями, которые хоть несколько

утишали его скорбь по убитом учителе и друге. Он стал рассказывать ему о том, что видел и

слышал у своих единоверцев за последние дни: о новых обращениях, о растущем одушевлении

среди братьев и внимании среди православных.

– Даже в храмины идолопоклонников, в среду их прислужников проникает правда Божия,

как во дни царей римских, – закончил Павел.

– В самом деле? – с любопытством спросил Валериан.

Павел рассказал ему про одного из тюремных сторожей и про некоторых из старых

приятелей Морковина.

Валериан слушал внимательно, по-видимому с участием. Это еще более укрепило Павла в

его наивном предположении и придало ему смелости заговорить прямо.

– А что я вас хочу спросить, Валериан Николаевич, – начал он, смотря в сторону. – Вы не

осердитесь на меня: я это по простоте.

– Говорите, пожалуйста! Чего ж мне сердиться? – Валериан ободрил его.

– Как вы насчет веры понимаете, Валериан Николаевич? – проговорил Павел, оборачивая к

нему свое честное, серьезное лицо. – Я знаю, что про вас всякую всячину болтают, да я не верю

этому, как вот повидал вас ближе. Такой вы до простого народа добрый и жалостливый.

Всякому в нужде вы помочь готовы. И вот из-за Лукьяна нашего вы даже на неприятности

идете. Так как же, чтоб вы, пещась о телесных нуждах братии ваших по Христу, о душах их не

брегли?

– Да разве я не брегу? – с улыбкой возразил Валериан. – Чуть мне мало-мальски

умственный мужик или парень попадется – я ему сейчас книгу, другую в руки. Видали, может?

– Как же, видал, – отвечал Павел.- О хлебопашестве, да об уходе за скотом, о звездах там

небесных и гееннах всяких, либо историю о старинных временах.

– Есть и другие, которых вам не показывали, – засмеялся Валериан. – Да чем же вам и те не

нравятся: это все пища для ума, то есть для души.

– Конечно. Да ведь это все суета, – сказал Павел с откровенностью искреннего убеждения.

– Какая польза человеку и про звезды, и про зверей, и про людей разных знать, когда он не

познал Бога, все это сотворившего и живущего в его собственной душе? Вот это вы ему

откройте, и он вам спасибо скажет.

– О да, и еще как. Мало того: всяким добром засыпет. Попы это раньше нас с вами познали,

– проговорил Валериан.

Он не желал вступать в богословский спор и думал отделаться шуткой.

– Что о попах говорить, – сказал Павел серьезно. – Известно, что они только и думают, как

бы содрать с живого и с мертвого, а в Евангелии прямо сказано: что даром получили, то даром и

давайте, и ищущему у тебя рубашку отдай и кафтан.

Он заговорил о своей вере не как начетчик, а как простой мужик-общинник, которого

чистое евангельское учение поразило своей общественной стороной как религия братской

любви. Павел был сильно взволнован. Слова, когда-то сказанные ему матерью о том, что ему

следовало бы попробовать обратить молодого барчука, теперь мелькнули в его уме как наитие

свыше. В его воображении носился образ Лукьяна, и он искренне верил в эту минуту, что, как в

библейские времена, дух Лукьяна хоть частью перешел и на него.

Валериан невольно заслушался. Никогда не доводилось ему слышать такой речи от

простого крестьянина.

Павел, объяснивший это внимание по-своему, переходил между тем к богословию и

наступал на него с текстами и цитатами.

– Все, что вы до сих пор говорили насчет любви и братства, – правильно и хорошо. Этого

все хорошие люди хотят. Но к чему вы в это путаете все эти тексты да цитаты, всю эту

поповщину?

Павел вопросительно посмотрел на него, не понимая, как это одно без другого мыслимо.

– Ведь и церковники, как вы их называете, гонят и преследуют вас во имя того же Христа и

во имя того же Писания, – пояснил свою мысль Валериан. – Текст ведь какой угодно подобрать

можно.

Молодой штундист слушал эти речи с некоторым удивлением.

– Но ведь это не христиане гонения воздвигают, а идолослужители, прикрываясь именем

Христовым, – возразил он.

Валериан равнодушно кивнул головой.

– Так, так! А водворись ваша вера на место православия, поднимутся новые ревнители о

вере и учителя, которые вас станут звать идолопоклонниками и слугами мамоны, а вы их –

еретиками. И будете вы их гнать и стирать с лица земли для вящей славы Божией. Да и

церковникам достанется от вас, чтоб поскорей лезли в рай, – прибавил он с усмешкой.

Павел немного опешил. Об этой стороне дела он никогда не думал, и слова Валериана на

минуту выбили его из колеи. Но он вскоре оправился.

– Нет, – сказал он. – Поднимающий меч от меча и погибнет. Христос не велел никого

преследовать. Это все попы выдумали из корысти и злобы.

– Ну вот, и у вас попы выдумают, – заметил Валериан вполголоса, как бы про себя.

– Какие же у нас попы? – возразил Павел. – У нас нет попов. Лукьян разве поп был?

– О нет, – поспешно сказал Валериан. – Лукьян не был попом, и вы попом не будете. Вы

пока апостолы. Но ведь и православную-то церковь основали не попы, а апостолы. Так уж это

испокон века велось. Апостолы посеют, Петры да Павлы, Луки да Лукьяны. А потом приходят

отцы Василии да Паисии пожинать плоды. Таков уж, видно, предел людям положен, и ничего

против этого не поделаешь, – сказал Валериан, чтобы закончить разговор.

Но ни этих недомолвок, ни этого сдержанного тона душа его молодого спутника не могла

выдержать.

– Ну, так что же, по-вашему? – вскричал он. Валериан не тотчас ответил. Он колебался. Ему

жаль было разбивать стройное миросозерцание и нарушать душевный мир этого хорошего,

симпатичного парня. Но жаль ему было оставить такого способного и обещающего человека

топтаться в том, что он считал бесплодной поповщиной. Ломка не всегда значит разрушение. Из

разбросанных кирпичей может выстроиться новое, более прочное и лучшее здание. У Валериана

была своя "вера", и желание "совратить" в нее своего спутника взяло верх.

– По-моему,- сказал он,- самое лучшее – это похерить все это разом.

– Что – все? – спросил Павел строго.

– Да все вот это.

Он хлопнул рукою по сумке книг, которую Павел всегда возил с собою.

Павел посмотрел на него с видом скорее сострадания, чем укоризны.

– Переложатся небо и земля, – сказал он, – а не переложится единое из слов Божиих. Все

тут разрешено. Все предусмотрено и предугадано от древнейших времен и даже до днесь. Не

поверите, – с добродушной наивностью обратился он к Валериану, – иногда диву даешься.

Случится что-нибудь: думаешь – что! – а смотришь, об этом пророк духом провидел, и есть об

этом где-нибудь в Писании. Поискать только да понять нужно.

Валериан улыбнулся:

– Этак много пророчеств найти можно, где угодно.

– Есть и прямые пророчества, ясные.

– Да вот, как Лукьянове на ваш счет. Помните, он предсказал ведь вам, что вы тоже умрете

от рук гонителей. Это очень возможно и вероятно. Я бы мог предсказать вам то же, если б вы

спросили. И если это сбудется, то разве я от этого пророком буду?

Валериан говорил так просто и с таким убеждением, что Павел немного поддался.

– Я – что! – сказал он. – Разве я могу ждать о себе пророчеств. О другом было и

исполнилось.

– А больше было так, что сначала исполнилось, а потом напророчествовано, – сказал

Валериан с улыбкой.

– Как же это может быть? – удивился Павел. – Ведь апостолы…

– А почем вы знаете, что апостолы писали то, что им приписано?

Удивление и любопытство Павла росли с каждой минутой.

– Как так? – спросил он. – Не понимаю.

– Дайте-ка мне евангелие, – сказал Валериан.- Я вам что-то покажу.

Павел развязал мешок и с улыбкой подал ему евангелие.

Они давно уже ехали шагом: умный коник, по-видимому, заслушался богословского

диспута и сообразил, что в такое время покойнее плестись потише.

Валериан читал когда-то Штрауса и помнил некоторые из убийственных сопоставлений,

которыми немецкий экзегетик колеблет историческую подлинность евангельского

повествования. В свое время, читая книгу, Валериан проверял цитаты и теперь знал, где искать

нужные места.

– Ну вот, смотрите, – сказал он, указывая на повесть о немоте Захария, отца Иоанна

Крестителя. – Тут говорится, что, онемев, Захария продолжал служение во храме. Ну хорошо. А

нет ли у вас Ветхого Завета?

У Павла в сумке оказался славянский экземпляр Ветхого Завета.

– А теперь смотрите, – сказал Валериан, открывая то место Второзакония, где говорится,

что ни один левит, имеющий телесный недостаток, не может служить в храме Иеговы.

– Ну так что же? – спросил Павел, не догадываясь, к чему Валериан клонит речь.

– Как что! – воскликнул Валериан. – Если левит не мог служить с телесным недостатком,

значит Захария не мог продолжать служения во храме. Значит, то, что об этом написано,

выдумано кем-нибудь, кто не знал даже еврейского закона.

– Вишь ты! – воскликнул Павел, пораженный сопоставлением, как каким-то удивительно

неожиданным и ловким фокусом.

Он знал на память первое место из указанных Валерианом и читал несколько раз второе.

Теперь его удивляло, как это он мог ничего не заметить. Он упрекал себя в невнимании и очень

огорчался этим, так как был уверен, что, заметь он противоречие раньше, он нашел бы ему

объяснение и не дал бы этому безбожнику даже временного торжества.

– А это как, по-вашему? – продолжал Валериан. – Вот две родословные того же Христа, и

обе с середины совершенно разные. Которая-нибудь да не подлинная, коли не обе. А вот видите

ли это евангелие?

Он отделил евангелие от Иоанна и держал его между пальцами.

– Вы ведь знакомы с ним? Павел молча кивнул головою.

Он зачитывался им и знал его на память. Оно было его любимое.

– Ну так могу вам сказать, – продолжал Валериан, – что ученые люди теперь признают его

неподлинным от начала до конца – не Иоанновым, значит.

– Как не Иоанновым? – вскричал Павел. – Чье же оно? Матвеево, что ли?

– Чье оно – неизвестно, – отвечал Валериан. – Но несомненно, что, оно составлено чуть ли

не лет сто после смерти апостола и что он так же мало прикосновенен к его Писанию, как и мы

с вами. Хотите, объясню почему.

– Не нужно, – сказал Павел таким тоном, что Валериан пожалел, что зашел сразу так

далеко.

Он захотел загладить свою ошибку и, бросив богословие, – то, что он называл поповщиной,

– заговорил о той общественной стороне евангельского учения, на которой они сходились с

Павлом.

Но Павел его уже не слушал. Понемногу в нем поднималось против спутника чувство

злобы, переходившее в глухую жгучую ненависть. Валериановы доводы не произвели на него

никакого впечатления; так по крайней мере он думал в эту минуту. Но ему неприятно было их

слушать, еще неприятнее не знать, что на них возразить.

И злоба закипала у него, и Валериан представлялся ему человеком, который для своей

забавы издевается над самыми святыми вещами, злоупотребляя дарами духа – умом и наукою, –

грех, который, по Писанию, не простится ни в сей век, ни в будущий.

Павел угрюмо молчал или отвечал сухо, односложно.

Валериан вскоре заметил резкую перемену в своем спутнике, и ему стало досадно на себя,

зачем он так с ним увлекся, зачем причислил его только что к породе апостолов.

"Поповская душонка, не способная ничего понимать вне своего узкого догмата", – думал

он.

Ему противно было самое его общество.

– Остановитесь, пожалуйста, – сказал он, когда они проезжали мимо одного поселка. – Мне

здесь к одному знакомому мужику зайти нужно. Я уж сам потом до дому доберусь.

Павел не предложил ему подождать его.

Валериан соскочил с повозки и, напевая какую-то бодрую песенку, быстро зашагал по

жнитву прямиками, направляясь к небольшой, довольно бедной избе, стоявшей несколько

поодаль.

Павел подобрал вожжи, ударил кнутом коня и покатил крупной рысью.