Штундист Павел Руденко

Глава XVI

Целый день Лукьян не приходил в память. Тяжелое оцепенение сменилось диким бредом.

Но к вечеру он уснул тихим, спокойным сном. Он проснулся с ощущением ужасной слабости и

усталости, но и какого-то безмятежного спокойствия, граничащего почти со счастьем. Боли он

никакой не чувствовал. Его изменившаяся обстановка: постель с бельем, большая светлая

комната, которая после его ужасного логовища могла назваться настоящею палатою, – все это

действовало на нервы еще до возвращения сознания.

Открывши глаза и в первый раз бросив вокруг разумный взгляд, Лукьян не мог понять в

первую минуту, где он и что. По обе стороны и впереди стояли рядом койки. Рядом с ним

справа лежал какой-то тоже труднобольной и тихо стонал. Но с другой стороны несколько коек

стояли пустые, застланные суконными одеялами. Выздоравливающие и более легкие больные

стояли по разным углам, сидели группами на кроватях или ходили взад и вперед по комнате,

одетые в серые халаты, точь-в-точь как арестантские.

Лукьян разом все припомнил: и допрос, и дикую расправу, и долгие дни мучительной

агонии в черной смрадной дыре. Это было так ужасно и представлялось его воображению так

ярко, что он весь задрожал.

Серые фигуры мелькали перед его глазами; некоторые, проходя мимо, оборачивались на

него. Его поразил специфический запах лекарств. Но ему не приходило и в голову, что он мог

очутиться вне тюрьмы.

"Перевели, должно быть, в общую камеру", – подумал он про себя.

К нему подошел фельдшер.

– Что, очнулся? Ну как? – спросил он.

– Ничего, – отвечал Лукьян. – Где это я? В общей уголовной?

– В городской больнице, не в тюрьме. Не сумлевайся, – успокаивал его фельдшер. – Без

задних ног не убежишь и без решеток. А в случае чего есть кому и присмотреть, – продолжал он

в том же шутливом тоне, указывая головою на полицейского служителя, лежавшего с ним рядом

в брюшном тифе.

– Ну, что нога? Болит? – спросил он после небольшой паузы.

– Нет, кажись ничего, – ответил больной. Фельдшер неодобрительно покачал головою и

стал трогать пальцем больное место.

– Не болит?

– Не болит, – отвечал Лукьян.

Фельдшер опять покачал головою и отошел к другим больным.

Вскоре пришел доктор. Он долго стоял у постели Лукьяна, осматривал, тыкал пальцем и

тоже качал головою.

Вся палата, то есть те, кто были на ногах, с любопытством следили за всяким его

движением и выражением лица. Когда он ушел, один из больных обратился к фельдшеру.

– Кромсать будете, что ли? – спросил он.

– Надо полагать, что будем, милый человек, – отвечал фельдшер.

– Ох, не любим мы этого, – поморщившись, сказал "милый человек". – Потом целую

неделю еда в рот не идет, как насмотришься это, как вы живого человека кромсаете.

По бедности помещения при больнице не было операционной комнаты, так что самые

тяжелые операции производились в камерах же, на глазах больных.

– Добро бы еще свой брат, христианин, – сердито проговорил рыжий рыбник, которому

вырезали недавно шишку на шее. – А то терпи из-за бусурмана. И как это его с христианами

вместе положили?

– А чем же он тебя хуже, дядя, что ты так на него взъелся? – спросил "милый человек".

– Чем хуже? – обиделся рыбник. – Штундарь ведь он, сказывают. От Христа отрекся. Вот

хоть Семеныча спроси, – обратился он к фельдшеру.

Семенычу не удалось принять участия в теологическом разговоре, потому что его отозвали

к доктору. Вернувшись, он успокоил палату, сообщивши, что оперировать новоприбывшего не

будут.

– Что так?

– Да плох совсем. Лихорадка, да и ослаб. Все равно не выживет. Так чего же напрасно

беспокойство делать?

Все это говорилось громко и откровенно, с мужицким презрением к смерти, которую

всякий встречает запросто, ожидая того же и от других.

Лукьян слышал, хотя и смутно. В ушах у него шумело, и всё – слова, люди, предметы –

смешивались в его мозгу в какую-то хаотическую массу.

Одно он ясно понял: что час его настал.

"В руце твоя предаю дух мой", – набожно прошептал он. – "Скоренько пришло!", –

мелькнуло у него в голове грустное восклицание.

Ему не жаль было жизни, а жаль было своего дела. Жаль покидать его в самом начале,

когда еще так мало сделано и некому поручить свою работу.

"А Павел?" – подсказал он сам себе.

Вдруг ему показалось, что палата как-то расширилась, и тот, о ком он думал, стоит перед

его глазами и смотрит на него любящим, тревожным взглядом.

В том торжественном настроении, в каком он находился, первой его мыслью было, что это

посланное ему Богом видение. Но Павел был не один. Его сопровождал молодой человек в

синем пиджаке, с серою пуховою шляпою в руке, который решительно не походил на ангела-

путеводителя.

Смущенный его молчанием, Павел подошел между тем к самой его постели.

– Это я, – проговорил он. – Узнаешь?

– Узнаю, – слабым голосом проговорил больной. – Я думал о тебе как раз перед твоим

приходом, и мнилось мне, что это видение мне свыше. А кто это с тобой?

– Валериан Николаевич, – ответил Павел. – Проведать тебя пришел.

– Доброе дело. Приди вы днем, двумя позже, меня уже не застали бы в живых.

– Что ты, Бог с тобой! – вскричал Павел.

– Правда, – повторил Лукьян спокойно, точно не о нем шла речь.

Валериан подошел к больному, осмотрел его внимательно, как врач.

Павел следил за ним взглядом, полным тоски.

– Не огорчайся, брат, и не жди, – проговорил Лукьян. – Я сам знаю, что мой час настал.

Правда? – обратился он к Валериану.

– Правда, – отвечал Валериан.

Он понимал, что обычный утешительный обман тут неуместен.

Лукьян помолчал с минуту, точно собираясь с мыслями.

– Передаю тебе мое служение, – сказал он, останавливаясь долгим взглядом на Павле.

Он хотел протянуть ему руку, но не имел сил, и она беспомощно упала на постель.

Пораженные необыкновенной сценой, больные, кто стоял на ногах, столпились вокруг

постели Лукьяна. Рыжий рыбник стоял впереди и, выпучив глаза, глядел.

Припав к изголовью постели, Павел плакал, как ребенок…

– Жатва велика и обильна, – повторил Лукьян свое любимое изречение, – а делателей мало.

Надлежит всем, кому то дано от Бога, трудиться непокладно, пока Бог веку продлит. Мой путь

пройден. Теперь твой черед, брат Павел.

Павел покачал головою.

– Мне ль, мне ль заменить тебя? – мог он только проговорить.

– Никто не может, брат, ему же не будет дано свыше, – сказал Лукьян. – Дух Божий тебя

умудрит и вдохновит. Будь лишь чист сердцем и верь.

Павел поднял голову и вытер глаза.

– Прости мне, брат, мои сомнения, – сказал он. – Мне страшно брать на себя крест не по

силам.

Глаза больного зажглись от какого-то внутреннего огня. Лицо его оживилось и утратило

болезненное выражение.

– Не смущайся, – сказал он. – Ты поднимешь этот крест и понесешь его во славу Божию.

Мой час близок, и мнится мне, что мрак грядущего раздвинулся передо мной. Я вижу твой путь,

усеянный терниями, и вижу твой конец. Ты сподобишься умереть, как и я, за веру, замученный

от рук идолопоклонников.

Голос Лукьяна стал тверд и звучен. В лице и во всей фигуре было что-то торжественное и

пророческое.

Павел упал на колени, и Лукьян положил ему на голову руку, которая на этот раз была так

же тверда, как и его голос.

Это было торжественное посвящение, которое молодой штундист принимал с умилением и

радостью.

– А теперь прощай! – сказал Лукьян. – Оставь меня одного. Я хочу помолиться за себя и за

всех.

Он обвел глазами толпу, теснившуюся у его постели.

Павел поцеловал его руку и встал. В палате произошло неописанное волнение. Одни

бросились целовать руку Лукьяна. Другие прикасались к его постели. Третьи обнимали Павла.

Валериан стоял в стороне и с грустью смотрел на эту сцену. Он был тоже потрясен, но

иначе: эта сцена казалась ему взрывом дикого фанатизма, бессмысленной тратой духовной

энергии, которая могла бы пойти на что-нибудь лучшее.

Со вздохом он ушел из комнаты.

В ту же ночь Лукьяна не стало.

Павел зашел на другой день в больницу, но ему сказали, что Лукьян уже в мертвецкой.

Фельдшер согласился проводить его к телу. Там он лежал на голом сосновом столе, рядом с

каким-то другим трупом, и миром и вечным спокойствием веяло от его холодного чела.

Его похоронили в ту же ночь, тайком, так как молва о нем уже начала распространяться по

городу, и начальство как духовное, так и светское, не желало дать повода его единоверцам и

любопытным собраться на похороны.