Штундист Павел Руденко

Глава XXIV

То, что привело в такое волнение книшан и выгнало их всех мигом из церкви, был легкий

дымок, поднимавшийся из избы старика Шилы. Если б он показался ранним утром, то его

можно было бы принять в первую минуту за дым от наваленных в печку сырых дров. Но к

обедне все печи давно были вытоплены и прикрыты, пуская из труб лишь прозрачную струю

горячего воздуха. Да и не таковский был мужик Охрим Шило, чтобы топить сырыми дровами.

Поэтому церковный сторож Семен, прозванный за свою долговязую фигуру и глубокомыслие

аистом, очень удивился, заметив первым синий, понемногу растущий столб дыма над избой

Шилы. Он стоял на паперти в ожидании выхода господ, которых его обязанностью было

подсаживать в экипаж. Задумчиво направился он в церковь, как вдруг он вспомнил, что только

что ясно видел на синем фоне неба обе трубы Шилиной избы и что дым шел не оттуда.

Он проворно сбежал с паперти и отошел несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть. Так и

есть. Дым валил не из трубы, а прямо из крыши одной из служб, расположенных позади избы.

Никаких сомнений не могло быть больше. Но, как человек, привыкший блюсти благолепие

храма, Семен не поднял тревоги, а пошел разыскивать старика Шилу, которому и сообщил

вполголоса, нагнувшись к его уху, что у него пожар.

Старик вскрикнул и бросился вон из церкви. За ним из любопытства вышло еще несколько

человек мужчин и женщин. На паперти раздались крик и стоны: пожар в деревне никогда не

ограничивается одной избой. Народ повалил валом из церкви и бросился бежать на пожар.

Деревня Книши тянулась тупым углом вдоль берега реки, делясь на две почти равные

половины церковью, которая стояла почти у самой верхушки излучины.

Пожар начался в амбаре Охрима, стоявшем в глубине двора, шагах в тридцати от избы, где в

ту пору не было ни души. Все от мала до велика ушли в церковь. Дед Спиридон, его сосед,

потерявший счет годам, уверял, что он видел, как оттуда выбежал юродивый Авдюшка. Но по

старости он не мог припомнить, было ли это до того, как у Шила вспыхнул амбар, или после. Во

всяком случае, поджог был тут несомненно, и это никого не удивило, так как у Шила было

много врагов. Бегущая толпа видела издали, как густой дым валил из крыши сарая, прямо из

темной соломы, которая еще оставалась целою, и быстрыми, погоняющими друг друга клубами

несся гигантскою колонною вверх. Потом вдруг дым прекратился, воздух очистился, точно

пожар лукаво притих, и в это самое мгновение солома провалилась, и коротенький желтый сноп

пламени выскочил наружу. Народ подбегал уже к дому. Крик отчаяния раздался в толпе.

Маленький огненный сноп, точно понатужившись, вдруг поднялся громадным огненным

языком к самому небу и, не найдя добычи, изогнулся и лизнул крышу, которая вдруг запылала

разом. Изнутри сарая раздавались рев и мычание обезумевшей скотины.

Старик Шило бросился к воротам, стараясь отодвинуть засов. Но от волнения руки его

дрожали, и засов не поддавался. Валериан подбежал к нему с подобранным на дворе поленом и

одним ударом вышиб клин. Ворота распахнулись и оттуда, в клубах синего дыма, шарахнулись

овцы, сбивши с ног его и самого хозяина. Народ бросился в сарай, где металась привязанная к

яслям крупная скотина. Крыша во многих местах уже продырявилась, и мелкие соломенные

искры сыпались сверху. Накинувши свитки на голову, несколько парней, в том числе и Павел,

стали отвязывать недоуздки. Но обезумевшая скотина упиралась, ревела и, дрожа всем телом,

боялась покинуть знакомые места. Только когда сам Шило, поднявшись с земли, вошёл в сарай,

скотину кое-как удалось вытащить. Связав недоуздки, Шило передал их Панасу, который вывел

скотину во двор и так и стоял с одурелым лицом, смотря на пожар, истреблявший отцово

имущество. Пара коней вырвалась у него из рук и забегала по двору.

– Чего стоишь? – крикнул ему Павел. – Угони скотину в поле. Того и гляди народ

перетопчет.

Панас машинально повиновался и погнал скотину вон к лесу, куда не мог достичь огонь.

Двор очистился.

Валериан с несколькими мужиками взлез между тем на крышу избы, которой огонь еще не

коснулся. Он надеялся спасти избу. Снизу им подали вилы, грабли, топоры, и они быстро стали

снимать солому, сваливая ее на южную сторону, за стенку, укрытую от огня. Между тем народ

вместе с хозяином, который успел прийти в себя, выносил из избы иконы в серебряных оправах,

сундуки и всякую ценную рухлядь.

– Иконы берите! Берите иконы! – раздалось несколько голосов.

Два мужика взяли прислоненные к сундуку иконы и стали посреди двора лицом к огню.

Желтое зарево осветило их лица, сверкая на серебре икон и на темных ликах святых. Но избу

спасти было невозможно. Крыша сарая превратилась в один пылающий костер. Поднятая при

сбрасывании соломы пыль вспыхивала на воздухе. Огненные червячки носились над двором все

гуще и гуще, падая то на головы работавших, то на стропила, то на солому, которую еще не

успели снять. Она начинала куриться то там, то сям, и работавшие на крыше едва успевали

заливать занимавшиеся огоньки.

В это время старик генерал, потряхивая эполетами, медленно подходил к горевшему дому.

Узнав про пожар, он распорядился насчет пожарной машины, которая имелась в селе верст за

пять, послав за нею своего кучера верхом, а сам пошел смотреть на пожар. Он подошел в

критическую минуту: сваленная за южную стену солома затлелась уже снизу от нечаянно

залетевшей искры, и, прежде чем работавшие это успели заметить, черный клуб дыма повалил

из-за стены.

– Вниз, все вниз! – крикнул генерал что было мочи, и едва работавшие на крыше успели

сбежать, как пламя широкой пеленой, точно ручей, пробившийся из-под земли, полилось на

крышу и в одно мгновение зажгло остаток неснятой соломы. Валериану, который остался

последним, обожгло волосы. Отец подошел к нему.

– Ну что, обожгло? – спросил он с тревогой. Валериан отрицательно мотнул головой и стал

советоваться с отцом, что теперь предпринять.

Изба Шила примыкала с севера к огромному фруктовому саду и огороду, которые

защищали несколько изб, стоявших со стороны поля. Но с юга теснились избы голытьбы,

которые не имели такой защиты. Валериан с отцом обменялись несколькими словами,

посматривая то на пожар, то на бедные, обреченные огню мазанки с их высокими соломенными

крышами, походившими на угрюмо надвинутые на голову шапки. Изба деда Спиридона почти

примыкала к избе Шила. Спасти ее не было никакой возможности. Но следующая за ней изба

Кузьки была отделена маленьким садиком и стояла отдельно, почти без всяких пристроек.

Можно было попытаться остановить пожар здесь.

– Ведер! Несите все ведра! Чего вы стоите? – крикнул Валериан толпе.

В несколько минут появилось ведер двадцать.

– Тащите еще! – сказал он. – А с тем, что есть, – за мной!

В это время из пламени раздался ужасный, раздирательный крик, похожий не то на ржание,

не то на человеческий голос. То был предсмертный вопль пары коней, которые стояли в особом

стойле. В суматохе их забыли вывести.

– Братцы, спасите! – крикнул Шило, узнав голос своего любимого коня.

Он бросился к сараю, вырвавшись из рук соседей, которые хотели его удержать. Сарай уже

был весь объят пламенем. Горели и стропила, и столбы, и звенья. Кусок обгорелой стены упал и

дымился среди двора. Сквозь зияющую дымную пасть можно было видеть коня с обгорелой

уздечкой, стоявшего в параличе ужаса около дымящихся яслей. Толпа ахнула, но никто не

пошевельнулся. Старик Шило, без шапки, с растрепанными волосами, шел один спасать своего

любимца.

– Эй, вернись, старый. Пропадешь без покаяния! – кричали ему сзади.

Но он не оборачивался и все шел на огонь. Тогда Павел не выдержал. Он бросился вперед и

отстранил старика с дороги.

– Ступай, ты – старый человек, где тебе справиться, – сказал он и, не слушая его

благодарности, пошел на огонь.

Вдруг на крыше что-то хрустнуло, и горящее бревно покатилось вниз. Ульяна крикнула и

бросилась к Павлу, который лежал ничком на земле. Бревно упало ему на затылок, обожгло шею

и запалило кафтан. Его тотчас облили ведром воды и оттащили в глубину двора. Валериан

подбежал к нему и с беспокойством осмотрел его. Все кости были целы. Толстый кафтан

предохранил тело от обжога. Валериан дотронулся до плеча.

– Болит? – спросил он.

– Ничего! – отвечал Павел неохотно. Ему неприятны были попечения Валериана. Он сделал

попытку встать на ноги, но голова у него закружилась, и он чуть не упал.

– Нужно отвезти его домой, – сказал он Ульяне и наскоро сделал несколько распоряжений

относительно ухода за ним, обещав наведаться попозже.

– Ничего, пройдет! – успокоил он на ходу Ульяну. Он направился к кучке крестьян,

стоявшей с ведрами в руках.

– За мной, ребята! – крикнул он.

С толпой парней и девок он пошел к реке и, выстроив свой отряд шеренгой вплоть до

Кузькиной избы, велел черпать воду и подавать себе на крышу. Времени нельзя было терять.

Пожар разыгрывался. Подточенная пламенем крыша сарая затрещала и с грохотом повалилась

вниз, придавив собою двух несчастных лошадей, которых после попытки Павла все уже считали

обреченными. С верхушки крыши, на которой стоял Валериан, он видел, как бился под горящим

бревном один из коней, широко раскрыв окровавленный рот, из которого вместе с кровью и

багровой пеной выходил ужасный вопль. Шило услышал его, упал на землю и заплакал, как

ребенок. Его увели со двора.

Часть народа осталась у его избы, стараясь растащить стог соломы, сваленный с крыши,

чтобы замедлить пожар. Другие с новыми ведрами присоединились к тем, которые работали над

Кузькиной избой. Шеренга уплотнилась. Потом их стало две. Ведра воды передавались из рук в

руки, поднимались наверх, а пустые передавались обратно. В десять минут сотни две ведер

было вылито на крышу. Солома пропиталась, как губка, водою, которая капала со стен и стекала

по стенам, смывая штукатурку. Но воду все продолжали лить. Изба Шила вся пылала. Сваленная

с крыши солома давно успела сгореть и громоздилась теперь, как стог черных кружев на

огненно-красном атласе. Легкий ветерок отрывал от него большие клочья и разносил по всем

направлениям. Как всегда во время пожаров, до того времени неподвижный воздух начал

приходить в движение. Участь деревни зависела теперь от того, куда подует ветер. Все с

замиранием сердца следили за столбом дыма и искр, который поднимался над горящим домом.

Сперва он шел стрелой прямо к небу. Потом стал понемногу наклоняться к северу, к баштанам и

садам. Но это продолжалось какие-нибудь четверть часа. Понемногу столб завертелся,

наклоняясь все больше и больше над рекою. Искры уже начали падать в воду, и в глубине, точно

живая дорога из облаков, отразились клубящиеся волны дыма.

Ветер дул к реке. Продержись он в этом направлении, пожар ограничился бы, по всей

вероятности, одной, двумя избами. Но вдруг синий столб заколебался и расшибся на куски,

точно от могучего удара, и упал на землю тучей дыма, пепла и искр. Потом, точно оправившись,

он выпрямился снова, нагнулся, хлестнул по воздуху полукругом и, как зверь на добычу,

кинулся на Спиридонову избу. Спасенья не было. Деревня была отдана во власть пламени.

Спиридонова изба, как осужденный, стояла одинокая, всеми покинутая и потрескивала, точно

кряхтя в ожидании своей участи. Лишь только ветерок подул в ее сторону, солома на крыше

вдруг взъерошилась, закрутилась, как страусовое перо, и разом вспыхнула целым костром,

который, как фонтан, прыгнул к небу. Но ветер схватил его за дымную верхушку, точно за

волосы, и стал пригинать вбок, все ниже, прямо на Кузькину избу.

Дым и пепел ударили в лицо работавшим на крыше, спирая дыхание, слепя глаза.

– Воды, скорей гони ведра! – крикнул Валериан вниз.

Ведра забегали скорее. Вода полилась в несколько струй на крышу. Но от жгучего дыхания

ветра солома уже начинала париться и жгла ноги сквозь обувь. Платье тлело на теле.

Работавшие обливали себя с головы до ног, чтобы оно не вспыхнуло. Но это помогало только на

мгновение: промокшее платье разогревалось, и, казалось, все тело кипело в котле.

Через несколько минут на крыше оставаться стало невозможным. Народ бросился

разносить две следующие избы и заливать третью, чтобы водой и расстоянием остановить огонь.

Но все, что удалось, – это замедлить его движение. Промежуточные избы не успели вполне

растащить, как сухая дрань и соломенная пыль вспыхнули, а вскоре затем затлелась и

заливаемая изба. Пришлось отступить опять и опять, вплоть до церкви, где пожар сам собою

остановился перед широким кладбищем, примыкавшим к зданию, к счастью именно с этой

стороны. Оно было окружено небольшим частоколом, подгнившим и покосившимся кое-где от

старости. У наружной ограды, лицом к улице, стояла избушка, крытая тесом, выкрашенным в

зеленую краску, как и три маленькие купола луковицей, украшавшие собою церковь. Избушка

принадлежала причту, и в ней жила, с разрешения отца Василия, старуха Лукерья, просвирня.

Церковь была деревянная, и Лукерьина сторожка была ей очень опасным соседством, так как,

загорись эта избушка, пожар мог передаться и церкви, и тогда вся южная сторона улицы

неминуемо сделалась бы жертвою пожара.

Валериан, распоряжавшийся более или менее в этой упорной борьбе с огнем, стал

разносить частокол и избушку, а народ, понимавший опасность такого соседства, деятельно

принялся за работу. Но в это время отворились церковные двери, и оттуда показался Паисий с

отцом Василием в полном облачении. Дьячок нес серебряную чашу со святой водой и

кропилом. Весь причт, с крестами, хоругвями и иконами, шел за ними.

Сойдя с паперти, Паисий взял кропило, окунул его в чашу и стал кропить воздух по

направлению к огню, затянув церковную песню, которую весь причт подхватил хором.

Народ поснимал шапки и стал набожно и благодарно креститься. Все побросали работу.

Теперь за них выступила божественная сила, и человеческая помощь казалась уже ненужной и

даже дерзкой. Паисий, по-видимому, совершенно разделял это чувство толпы. Во главе своей

процессии он двинулся по направлению пожара и, став ногой на повалившийся частокол,

принялся кропить и петь с удвоенным усердием. Народ жался за причтом, как испуганное стадо.

Иные подпевали, набожно подняв глаза к небу, другие побежали в церковь и повыносили все,

что там было хоругвей и икон, и стали с ними за спиной духовного чина. Об иной борьбе с

пожаром все перестали и думать.

Валериан протеснился сквозь толпу и подошел к Паисию.

– Батюшка, нужно снести сторожку, – сказал он.- Если она загорится, пожар пойдет на

церковь, и тогда вся деревня пропала.

– "Ты бо еси покров наш. На тя уповаем", – пел Паисий, не давая себе труда ответить. Он

чувствовал себя силой, и нога его не сдвинулась с поваленного частокола.

– Ребята, – крикнул Валериан, – разносить сторожку! Ну же, не ленитесь. Еще немножко.

За мной!

Он пошел по направлению к домику, стоявшему уже с ободранной крышей. Но никто из

православных не тронулся с места. Только кучка штундистов присоединилась к нему да

несколько мальчиков-подлетков, которым весело было все ломать и разрушать, пошли на его

голос и принялись за работу.

Православные не мешали им, но и не обращали на них никакого внимания, продолжая

стоять к ним спиною.

Штундисты работали молча, угрюмо. Им было не по себе, после того как унесли раненого

Павла, и они чувствовали глухую неприязнь со стороны толпы, для которой трудились. Но

работа подвигалась быстро. Демьян в одной рубашке, весь обливаясь потом, ворочал тяжелым

ломом целые косяки. Бревна с грохотом падали на землю и тотчас оттаскивались на

противоположную сторону улицы, которая оставалась не тронутою огнем. Кондратий тихо

ободрял своих. Избушка таяла, и вскоре от нее осталось только засыпанное мусором и изрытое

ямами место.

Пожар между тем не унимался. Не будь разнесена сторожка, огонь неминуемо

распространился бы и на церковь. Невыносимый жар и дым заставили причт и православных

податься назад. Понемногу они отступили к самым стенам церкви и стояли со своими крестами

и хоругвями, как войско, защищающее свою последнюю твердыню. Голоса охрипли от пения. В

чаше давно уже не было воды. Но Паисий все еще продолжал махать сухим кропилом, чтобы

ободрить своих. Краска на куполе морщилась и покрывалась пузырями, точно ошпаренная кожа.

В нескольких местах полопалась и попадала вниз штукатурка.

– Батюшка, – шепнул Валериан отцу Василию. – Прикажите принести лестницы и обливать

куполы водою. Все же. поможет. Дерево ведь сухое, как спичка. Того и гляди вспыхнет.

Отец Василий посмотрел на купол опытным взглядом деревенского старожила и

беспокойно покачал головою. Церковь могла загореться, а сейчас за церковью стоял его

собственный дом. Но он не решился сделать какого-нибудь распоряжения от себя. Он отыскал

глазами Паисия, с которым разлучился в этом продолжительном отступлении, и, подойдя к

нему, передал ему вполголоса совет молодого барина.

– И ты соблазнился! – вскричал Паисий. – Бог наше прибежище. Среди пламени десницею

своею он защитит храм свой!

Полбороды у него искрошилось от жара, и риза была вся в опалине, но он был

непоколебим. Послав дьячка за святой водой, он стал кропить стены крестом, стараясь

достигнуть как можно выше. Толпа набожно крестилась, шепча молитвы.

И точно: истощившись, пожар начал ослабевать. Перегоревшие бревна уже не давали

такого пламени. Стоять у церкви стало легче. Ветер не дышал уже таким невыносимым зноем.

– Отстоял! Отстоял Господь свой храм! – шептали, крестясь, православные.

Паисий восторжествовал.

Но вдруг случилось нечто, повергнувшее снова толпу в ужас. Ветерок как будто стал

меняться. Солнце уже склонялось к закату. Почва начинала остывать, и свежие струйки, как

ровное ночное дыхание земли, неслись и от реки и от противоположного леса. За рекой берег

поднимался пологой покатостью, которая в версте расстояния кончалась небольшим хребтом.

Пожар тянул к себе струи воздуха с обеих сторон, и эти струи сталкивались на пылающей

деревне, разбиваясь при ударе на мелкие боковые струйки, которые метали снопы дыма и искр

то на дома, то на реку. Гора боролась с лесом, и, будучи ближе, гора начала одолевать. Все чаще

и чаще пыхало снопами искр и дыма на дома. Все дальше и дальше прорывались они, и, наконец

эти мелкие, точно пробные, вылазки превратились в одно общее нападение. Ветер переменился.

Отбитый от церкви огонь устремился на дома противоположной стороны улицы, которая до сих

пор оставалась в стороне, не тронутая пламенем. Народ бросился на улицу к своим угрожаемым

жилищам и с оцепенением ужаса смотрел на широкий поток дыма и огня, против которого не

было никакого спасения. Все обгорелые избы приречной стороны, которые уже было потухали,

вдруг, казалось, ожили под новым дуновением, и огонь длинными свирепыми языками бросался

на беззащитное человеческое жилье. Спасенья не было. Ни разрушить, ни даже залить их не

было возможности. Огонь грозил почти всем избам разом. Особенно свирепо рвалось пламя из

центра, от последних изб, прилегавших к церкви, которые меньше успели перегореть до

перемены ветра.

Карпиха металась около своей избы, то вынося оттуда всякий скарб, то падая на землю, в

отчаянии хватаясь за голову. Карпий с несколькими соседями вяло помогал. Его изба должна

была загореться первая.

– Галя, Галя! – закричала Карпиха. – Куда тебя унесло, чертова девка!

Но Гали нигде не было видно. Она исчезла из толпы вскоре после того, как унесли Павла.

– Постой, я ж тебе задам! Я знаю, где тебя искать, паскудницу!

Схватив качалку, она бросилась бежать в Маковеевку: ей нужно было что-нибудь делать, на

чем-нибудь сорвать злость, дать какой-нибудь выход своему горю и волнению. Но, пробежав

несколько шагов, она увидела попов, стоявших все на том же месте и певших какой-то

благодарственный канон. Это разом дало другое направление ее мыслям. Она остановилась и,

повернувшись к толпе, стала кричать, махая руками:

– Бабоньки! Православные! Смотрите, что эти дармоеды делают! Свое добро отстояли – и

рады, а деревня хоть до тла сгори, им и горя мало.

Куча баб, к которым пристало несколько человек мужиков, собралась вокруг Карпихи,

которая с азартом и смелостью, какой никто не подозревал, накинулась на попов.

– Вы чего тут горло дерете? Небось как за ругой, так вы тут как тут, а как народу пособить,

так от вас как от козла молока. Видите, деревня горит, а вы тут проклажаетесь, ризочки

осмолить боитесь, дармоеды, бесстыдники вы этакие!

Она пришла в совершенную ярость и принялась ругать отца Василия и припоминать ему

его вымогательство. Досталось и Паисию и попам вообще.

– Молчи, дура, что ты мелешь! – прикрикнул на нее отец Василий. Ему стыдно было

показаться в таком невыгодном свете перед консисторским воротилой.

Но Паисий остановил его:

– Не тронь ее: она правду говорит. Радуясь о храме Божием, не надлежит забывать и о

жилищах людских. Не обессудь, матка, не знаю, как тебя звать, – обратился он к Карпихе. – Не

заметили мы вашей туги.

Тотчас же вместе с причтом он пошел процессией по улицам, не обращая внимания на

бивший им в лицо дым и искры, оглашая воздух громким, хоть и нестройным пением. Народ

бежал за ним следом, обегая избы крестьян на ходу и. шепча молитвы. С кропилом в одной руке

и крестом в другой Паисий наступал на пожарище, не обращая внимания на душивший его дым

и горящие уголья, которые падали ему на ризу, на камилавку и на волосы. Он размахивал

кропилом, как волшебник, повелевающий стихиям жезлом. И огонь, казалось, стал смиряться

перед ним. У попа был могучий союзник: за спиной его, в версте расстояния, тянулся глубокий,

прохладный лес, который только на минуту был смят горою. Поддавшийся под ее напором

упругий воздух раздался снова и опрокинул своего противника. Новые и новые волны понеслись

из глубокой чащи, как резервы, идущие на подкрепление передним рядам. Лес одолевал гору.

Когда процессия, дойдя до конца деревни, медленно повернула назад, ветер уже установился и

обметал и деревню, и реку, и горный скат, взметаясь на верхушку хребта, откуда он скользил

непрерывным потоком по покатой равнине, еще освещенной лучами заката. Народ пришел в

исступление. Карпиха, бывшая виновницей поповского торжества, упала на колени перед

Паисием и целовала ему руки.

– Чудо! Чудо! – шептала толпа.

Все крестились, многие плакали. Многие целовали поповские ризы.

Четвертая часть деревни сгорела. Но остальная была вне всякой опасности.

В это время на дороге показалась пыль от приближавшейся трусцой пожарной машины на

двух тощих клячах, которых погонял старый инвалидный солдат.

– Куда машину-то поставить, почтенные? – обратился он к толпе.

Взрыв громкого хохота был ему ответом.

– Упоздал, милый человек, упоздал! Что бы тебе раньше приехать? А теперь ты со своей

машиной куда хошь, туда и ступай.

Толпа окончательно повеселела. Валериан и отец, шедшие медленной, усталой походкой

домой, долго слышали за собой взрывы раскатистого смеха.