Штундист Павел Руденко

Глава XXVI

Прошло два с половиной года. Суровый сибирский ноябрь стоял на дворе. С востока дул

резкий ветер, гоня перед собой по безбрежной якутской степи струю мелкой снежной пыли,

которая играла и клубилась, засыпая низкие леса и овраги, слепя глаза скотине и человеку.

Никаких препон вольной стихии. Ничего на пути, и быстро, как птица, несется неудержимый

вихрь. А все-таки целые месяцы понадобятся ему, чтобы долететь до какого-нибудь города или

настоящей деревни.

Далеко забрались мы. Сурово здесь небо, бедна природа, и беспомощен и жалок человек.

Холодное солнце уже перевалило за полдень, но его не видно на молочном небе, подернутом

тонкой пеленою облаков. Еще тусклее и унылее под этим ровным, неподвижным светом

выглядит однообразная равнина, по которой то там, то сям торчат посреди сугробов верхушки

тонкой лиственницы.

Тяжело ступая в широких котах по сыпучему снегу дороги, плетется длинной лентой

арестантская партия. Люди устали и замерзли. Грубые халаты и изодранные полушубки плохо

защищают от стужи. Цепи, хотя и искусно подвязанные, задевают снег и мешают идти.

В хвосте колонны шла, впрочем, небольшая кучка арестантов без цепей, хотя они,

очевидно, считались наиболее опасными, так как цепь конвойных вокруг них сгущалась. Это

были политические ссыльные административным порядком, которые, не будучи судимы, не

были лишены своих привилегий.

Их было немного, всего пять человек: одна девушка, ссылаемая за распространение каких-

то брошюр, и четверо мужчин, из коих один был совсем мальчик, лет пятнадцати, с голубыми

глазами, курчавой головой и круглым детским личиком, несколько нерусского типа, которое так

и горело на морозе. Его звали Ваней. Он был еврей родом и, как таковой, за найденные у него

революционные брошюрки ссылался ни более, ни менее как в северный улус, по ту сторону

Полярного круга. Двое других были люди средних лет: один – отставной чиновник, другой –

помещик, ссылавшийся за "укрывательство" собственных детей, которых постигла гораздо более

жестокая кара.

Пятый, выбранный старостой партии, задумчиво шел впереди своих товарищей, которых

незаметно обогнал и смешался с толпой уголовных.

Это был наш старый знакомый, Валериан. Он тоже попал в ссылку, и это случилось очень

просто. Когда после событий, описанных в последней главе, Валериан поднял новое дело об

избиении Ульяны, повлекшем за собой ее смерть, и об издевательстве над Павлом, Паисий

отписал, что издевательства никакого не было, а что Ульяна умерла своей смертью после драки,

ею же затеянной. Потом, видя, что Валериан не унимается и ведет дело дальше, он решился

прибегнуть к легкому и испытанному средству уничтожить своего неугомонного противника.

Он написал на него донос в Петербург, обвиняя его в революционной пропаганде и

распространении среди мужиков бунтовских брошюр. Никаких фактов в доказательство Паисий

привести не мог, потому что сам ничего наверное не знал. Но и подозрения было, конечно,

достаточно. У Валериана был сделан внезапный обыск и, к несчастию, удачный: у него нашли

пакет книжек, которых он, на беду, не успел припрятать, так как только что получил их из

Петербурга.

Участь его была решена. Поймав конец нитки, жандармам уже не трудно было расплести

весь клубок. Валериана увезли в Петербург и посадили в крепость, где продержали около двух

лет. Тем временем набежали кое-какие улики; выяснились кое-какие другие провинности. Дело

приняло серьезный оборот, и только благодаря связям старика отца наказание ему ограничилось

ссылкою в Восточную Сибирь.

Теперь огромный путь был пройден, и они приближались к Юконску, маленькому городку,

где первая партия поселенцев должна была остаться.

Валериан выдержал путь прекрасно. Но следы крайнего изнеможения видны были и на его

спутниках и на прочих арестантах, составлявших огромную партию.

Ежась в изодранные полушубки, уныло плелись арестанты, бороздя ногами глубокий

сыпучий снег. Колонна растягивалась все больше и больше.

Поручик Миронов, начальник конвоя, вышел наконец из себя.

– Прибавь шагу, подтянись! – крикнул он, сойдя с дороги, чтобы быть больше на виду.

Поручик Миронов был человек лет пятидесяти, выслужившийся из фельдфебелей, с

проседью и красным, облупившимся от мороза лицом.

– Сомкни колонну, вша острожная! – повторил он, входя понемногу в ругательный азарт.

Он был большой мастер сквернословить и любил щегольнуть этим при случае. Но он

сдерживался и ругался, так сказать, в полсилы. В партии шли политические, которые хотя и

преступники, а все же люди образованные, и поручик стеснялся, тем более что с одним из них,

именно с Валерианой, он успел познакомиться и даже, можно сказать, сблизиться за дорогу.

Миронову случилось занемочь – ну а болезнь не свой брат: пришлось поклониться своему же

арестанту. Валериан поставил его на ноги. С этого и началось знакомство, которым Миронов

почему-то очень дорожил.

Подгоняемые криком грозного начальника, арестанты прибавляли шагу, больше чтоб

показать рвение, потому что, пройдя почти бегом мимо конвойного, они начинали плестись

медленнее прежнего.

Перед Мироновым мелькали серые, заиндевелые фигуры: молодые, старые, с бородами и

без бород, мужчины, бабы, парни. Прогремела повозка с кладью, оставив за собой большой

интервал.

Два арестанта, очутившиеся впереди, ускорили шаг, но не вздумали ни бежать, ни иным

образом обнаружить свое рвение. Конвойного это тотчас привело в ярость. Он бросился на

лентяев с поднятыми кулаками.

– Я вам покажу, как проклажаться! – крикнул он и занес руку для здоровенной затрещины

крайнему – белокурому парню лет тридцати, с красивым вдумчивым лицом. Но в это время он

заметил своего приятеля из политических, доктора, смотревшего на него упорным, строгим

взглядом. Руки Миронова опустились. Он ограничился легким пинком в спину крайнему,

больше для проформы, да густым потоком брани, которая, как известно, на вороту не виснет.

Ни белокурый, постарше, парень, ни его товарищ помоложе, в котором по волосам и

смуглому цвету лица можно было узнать южанина, ничем не ответили на обиду. Младший нес

на руках продолговатый комок всякого тряпья и платков, внутри которого шевелилось

маленькое живое существо – ребенок. За ним, еле передвигая ноги от усталости, шла молодая

баба – очевидно, его жена.

– Ишь барыня! – не мог удержаться конвойный. Баба как-то съежилась и ближе прижалась

к мужу, точно желая за него спрятаться. Но конвойный больше их не трогал. Пропустив еще с

десяток пар, он повернулся и пошел рядом с колонною, понемногу, как будто нечаянно,

отставая, пока он не поравнялся со старостой политических, взгляд которого помешал кулачной

расправе. Валериан продолжал себе идти своей дорогой, решительно не обращая внимания на

шагавшее рядом с ним начальство.

Миронов крякнул.

Никакого результата.

– Ведь вот какой народ, – проговорил он, как бы размышляя сам с собою. – Без брани да

зуботычины, кажись, щей хлебать не заставишь.

Молодой человек усмехнулся и повернул к нему свое красивое бледное лицо с маленькой

мягкой бородкой и густыми белокурыми кудрями, выбивавшимися из-под серой арестантской

шапки.

– А вы попробуйте, – сказал он.

– И пробовать нечего, – отвечал конвойный. – Скоты, батюшка, а не люди. Про иных

прочих я не говорю, – поспешил он прибавить. – Вы люди образованные.

– Ну, а те, которых вы чуть-чуть не побили, тоже скоты, по-вашему? – сказал молодой

человек, указывая головой на арестантов, шедших впереди за повозкой.

– Штундари-то? Ну, эти еще ничего себе. И за что только их гонят – в толк не возьму!

Смирный народ. Да ведь их никто и не трогает.

– Не трогает? А вы-то сами только что?

– Что ж я? Я ничего. Так разве, представление сделаешь, чтоб не зазнавались. Ведь чуть не

на сто сажен отстали. Не потакать же.

– Да разве они это нарочно? Смотрите, баба-то его совсем пристала. Того гляди упадет по

дороге. Вы бы вместо ругани хоть на повозку-то ее посадили.

– Ну вот еще! В карету не прикажете ли? – рассердился конвойный. – На всех повозок не

напасешься. Уж вы, Валериан Николаевич, того…

Трое арестантов, шедших за повозкой, были Павел с Галей и Степан-иконоборец. Степан

ссылался на каторгу, а Павлу наказание ограничилось поселением. Они встретились с

Валерианом в московской пересыльной тюрьме, куда Валериана привезли из Петербурга, а их с

юга. Несколько времени Валериан и конвойный шли молча.

– А скоро ли этап? – спросил Валериан. – Я тоже устал порядком по этой дороге.

– Скоро, – утешал его Миронов. – С час места. Эй, не отставай, подтянись! – зашумел он

снова.

Он прибавил шагу, чтобы нагнать голову колонны, не переставая все время покрикивать, и

вскоре штундисты услышали его голос и забористую брань у самого своего тыла. Галя

испугалась и, спотыкаясь в глубоком снегу, бросилась вперед.

– Чего ты надрываешься! – шепнул ей Павел, удерживая ее за рукав.

Миронов заметил это и повел усами, что у него было предвестником брани. Но вместо того

чтоб разразиться потоком сквернословия, он сказал:

– Эй, молодуха! Пристала на задние ноги? Иди на телегу, что ли!

Павел и Галя с удивлением посмотрели на конвойного, не зная, издевается ли он над ними,

или говорит серьезно.

Это колебание и удивление разом взбесили поручика.

– Ах ты ведьма киевская! – вскипел он. – Еще кочевряжиться вздумала! Ноги протянешь,

так мне ж за тебя отвечать. Пошла в телегу, коли велят. Эй ты, болван, стой! – крикнул он

погонщику. – Не слышишь, что ли, что тебя зовут?

Повозка съехала с дороги и остановилась. Павел помог Гале влезть.

– Дай мне ребенка, – сказала Галя.

– Ничего, я сам понесу, – отвечал Павел. – Я не устал.

– Нет, дай, ему здесь покойнее будет. Мне нетрудно держать.

Павел подал ей ребенка и побежал вперед на свое место в рядах. Повозка снова двинулась,

пристав на этот раз к хвосту колонны. Дорога перевалила через холм и пошла прогалиной,

поросшей густым хвойным лесом. Ветер утих. Неподвижный воздух потеплел, и хотя небо

потемнело и стало матово-серым, но казалось, что то было не от сгустившихся облаков, а от

приближения сумерек.

Покойно сидя на своей вышке и приятно покачиваясь на мягких мешках, Галя чувствовала

себя, как в раю. Ребенок был тоже, по-видимому, доволен. Он не ерзал, не шевелился и,

казалось, заснул. Заслонив его от света, Галя приподняла платок, закрывавший ему личико.

Мальчик не спал. Он зажмурился на минуту от света и поморщился в нерешительности,

расплакаться ли ему, или нет. Но повозка так приятно убаюкивала его легкой качкой, что

плакать решительно не, стоило. На мягких губках появилась улыбка, и он весело заболтал

ручонками. Галя вся просияла. Нагнувшись над ребенком, она стала целовать это маленькое

личико и эти красненькие ручонки и прижимать к груди это крохотное, беззащитное создание,

источник такого счастья и такого страдания. О, только бы Бог дал ей сберечь малютку! – думала

она. Сегодня утром мальчик что-то недомогал. Но за день он опять оправился, и она была

счастлива снова.

Лес между тем кончился. Дорога потянулась открытым полем, которому нигде не видно

было ни конца, ни предела. Колонна стала растягиваться все больше и больше.

– Подтянись, сволочь безногая! Живей, скоро ночлег! – кричал Миронов, понукая где

бранью, а где и пинком.

Но вот с холмика арестанты увидели полузанесенное снегом темнеющее бревенчатое

здание, обнесенное частоколом. Это был этап, хотя он казался не более спичечной коробки, так

что в первую минуту трудно было поверить, что вся эта масса народа может в нем поместиться.

Партия приободрилась. Усталости как не бывало. Все – и люди и лошади – прибавили шагу. До

этапа оставалось минут двадцать ходьбы. Ветер утих, но небо вдруг потемнело, и кони стали

фыркать и беспокойно метаться. На востоке, на темно-сером фоне горизонта показалось белое

облачко. И конвойный и старые опытные бродяги, которых было не мало в партии, поминутно

посматривали туда. Облачко росло, хотя едва заметно, и, очевидно, приближалось. Воздух стал

как-то особенно тяжел. В поле в нескольких местах подняло снег, точно гигантская лопата

опустилась сверху и взметнула его вверх: то были струи ветра, налетавшие на землю откуда-то с

вышины, пробивая крепко сдавленный нижний слой воздуха.

– Буран, буран! – раздались крики, и, не дожидаясь команды, вся колонна ринулась вперед,

в том направлении, где минуту тому назад виднелась черная коробочка. Теперь все слилось в

непроницаемую мглу. Снег валил хлопьями, которые сильный вихрь крутил, завывая, по полю.

Павел бросился к повозке, где сидела Галя, но бежавшая кучка арестантов сбила его с ног, а

когда он встал, то уже не мог разглядеть ничего, кроме тонущих во мраке спин. "Галя, Галя!" –

кричал он. Вой вихря был ему единственным ответом. Галя не могла его слышать. Она была

впереди, и, прижавшись ко дну повозки, она старалась своим телом согреть своего мальчика от

пронизывающего ветра.

"Галя, Галя!" – кричал между тем Павел.

Он видел мельком, как Галя нагнулась на телеге. Ему показалось, что она слезла, и он был

уверен, что Галя где-нибудь бродит. Какая-то телега громыхнулась вдалеке. Павел бросился

туда, и через минуту его не видно было в вихре снега. Вдруг перед ним, точно из-под земли,

выросла шеренга пяти человек, которые шли ему навстречу, держась за руки. Это была кучка

политических, предводимых Валерианом, который шел посередине. Он узнал штундиста.

– Куда вы? – окрикнул он его. – Назад! Заметет вас в поле через минуту.

Он высвободил руку и взял его в ряд.

– Идем скорей. В ряду не собьешься. Прибавь шагу, ребята. Ваня, не отставать! Покажите,

что вы совсем большой, – шутливо обратился он к своему соседу.

– Да мне что? Я совсем не устал! – сказал Ваня, бодрясь.

Он собрал последние силы и пошел так быстро, что остальные едва за ним поспевали. Они

чуть не стукнулись лбами в частокол этапа, который вдруг вынырнул перед ними из мрака.

– Ворота влево, забирай влево вдоль забора! – кричал Валериан что было мочи, но его едва

можно было расслышать в трех шагах расстояния.

Когда они вошли во двор, там была уже куча народа. Конвойные, погонщики, арестанты –

всё смешалось в одну веселую толпу, радовавшуюся избавлению от гибели. Миронов хотел

сделать перекличку, но это оказалось совершенно невозможным в темноте.

– Все, все! – кричали арестанты. – Буран не свой брат. Всякого загонит.

Миронов пересчитал только политических, которые держались кучкой и оказались налицо.

Остальных он не стал задерживать на холоде и вьюге. На всякий случай он приказал, пока не

уляжется буран, держать свет во всех верхних окнах, которые были видны с поля, и часовым

приказано было подавать чаще голос, на случай, если кто из арестантов заблудился в степи. А

пока он распустил партию, скомандовав "на ночлег".

Арестанты шумной гурьбой бросились в здание, чтоб захватить, если можно, место на

нарах, а не то под нарами. Павел нашел в толпе Галю с мальчиком на руках. Они очень

обрадовались друг другу, потому что и Галя была в большом беспокойстве за Павла. Но

предаваться излияниям было некогда. Нужно было бежать захватывать место для ночлега. Когда

они втиснулись в двери этапа, палата была уже битком набита народом. Павлу со Степаном с

трудом удалось захватить угол на нарах для Гали. Самим же им пришлось либо ложиться на

грязный, смрадный пол, либо спать сидя, прислонившись к стене.