Шунь и Шунечка

Приглашение в Киото

Дождь шелестел всю ночь напролет, растворенное во влажном воздухе снотворное вещество ударяло в голову, надежно обездвиживая организм и вызывая кошмары. Богдан посапывал на тюфяке, брошенном на библиотечный пол, Шунь похрапывал в своем гамаке и даже Тарас безнадежно проспал свой патрульный час. Богдану снился глубокий раскоп с черепом на дне, в глазницы которого были вмонтированы внимательные глаза научного руководителя. “Что ты здесь нашел и что ты здесь потерял?” — вопрошали они.

У Шуня же не шли из сна давешние гости. Афанасий набивал безразмерные авоськи библиотечными книгами и, оседая под тяжестью, таскал их в багажник красного автомобиля. Книги проваливались туда, как в бездонную пропасть. После каждой ходки Афанасий плевал в грязные ладони и восклицал: “Выполним и перевыполним план по сдаче макулатуры!” Наблюдая за его спорой работой, Сюзанна и Жанетта тоже покрикивали: “Давай, давай! Мы тебе почетную грамоту выпишем! Будешь у нас на последнем этаже в небоскребе жить!” При этом Сюзанна сыпала себе за лифчик пригоршнями пшено, ее грудь становилась все пышнее и пышнее, все безобразней и безобразней. Жанетта ревниво поглядывала на нее, пока, наконец, пшено не хлынуло из-под порвавшегося триколора. Сюзанна бросилась подбирать пшено с земли, а Жанетта хохотала в голос: “Куда тебе с отечественным пшеном до моего силикона импортного! Моя взяла!” Закрепляя свою победу, она пшикнула себе в подмышки отвратительными духами. В ноздрях у Шуня неприятно защекотало. Он аллергически чихнул, гамак качнуло.

Что до Тараса, то он видел себя прикованным к березе и окруженным сворой тявкающих собак, составленной из клонов карликового бульдога. Он был готов показать им, кто здесь хозяин, и скрежетал клыками, но никак не мог перекусить толстенную цепь…

Ближе к полудню из волглых облаков с треском вывалился вертолет. Наблюдая за его приближением, Шунь ощутил какую-то неминуемость. Истошно закричала сойка. Летательный аппарат завис на секунду над монастырем, а потом как бы нехотя опустился неподалеку от городошной площадки. Из прозрачной тупорылой кабины выдвинулась лесенка, по которой сбежал Очкасов. За ним показался телохранитель в камуфляже. За его широкой спиной покачивался гранатомет. Он был небрит, и Богдан не заметил особой разницы между лицом и затылком. Тарас подполз поближе, напружинил тело, кровь застучала в прижатых ушах, глаз предупреждающе сверкнул. Кот ощущал свою вину: прошляпил нарушение воздушной границы.

— Не бойся меня, котик, — опасливо произнес Очкасов. Телохранитель потянулся к ножу на поясном ремне. — Как дела у вас во рту? — привычно поинтересовался он.

— Не бойтесь, он не укусит, — сказал Шунь. При этих словах Тарас поднялся в полный рост, шерсть тоже встала дыбом.

— Хотите, я устрою его хотя бы на время в приют для бездомных животных? У меня в обществе “Зоофил” имеются хорошие связи.

При упоминании о “Зоофиле” кот перекувыркнулся назад, а Шунь сделал шаг вперед.

— Хорошо, хорошо, не будем о приюте, а отчет комиссии я порву.

Очкасов вынул из кармана листок, уляпанный гербовыми печатями и действительно порвал его, подбросил клочки в воздух. Тарас сгреб обрывки в аккуратную кучку, а Богдан достал лупу и попробовал поджечь ее. Однако плотность облаков не позволила ему сделать это, тогда он чиркнул подарком Лектрода — охотничьей фосфорной спичкой. Загорелось легко.

— Вот видите, как все просто, когда за дело берутся профессионалы, — произнес Очкасов, имея в виду себя. — Хорошо, о приюте мы временно позабыли, но пойдите же и вы мне навстречу хоть в чем-нибудь. Давайте хоть искусственный глазик из венецианского стекла Тарасу организуем, чтобы с пиратом не ассоциировался, — вкрадчиво продолжал гость. Ему было явно не по себе. Кожа покрылась неприятной зеленью, сам он как-то съежился, а Шунь получил возможность заглянуть ему в глаза. В их глубине затаилось нечто травянистое, в воздухе запахло тиной.

— Давайте сменим тему, — нелюбезно ответил Шунь.

Очкасов продемонстрировал светскость.

— Какое раскидистое деревце! — воскликнул он.

— Это не дерево, а береза. Ей лет сто будет, — сухо буркнул Богдан.

— Что вам, в сущности, надо? — грубо спросил Шунь и почесал за серьгой. — Где болит, в чем проблема? Простатит беспокоит, недержание речи замучило, жена ушла к другому или общее равнодушие к жизни в анамнезе? Предупреждаю заранее, что с вашим носом ничего уже не поделаешь. Только если его оторвать. Но это уже не ко мне, а к нему, — Шунь кивнул на кота, который выпустил когти и сглотнул слюну.

— Нет, на здоровье не жалуюсь, а пластические операции я даже жене запрещаю делать. Но аллергия на кошек у меня просто зверская, — виновато улыбнулся Очкасов, протягивая позеленевшую ладонь с визитной карточкой. — Кроме того, я вашего Тараса просто боюсь. Но не это главное, я с ним с помощью охраны как-нибудь справлюсь… Главное же заключается в том, что всем нам, понимаете ли, позарез, как вы знаете, требуется национальная идея. А про землемера и думать забудьте, живите себе спокойно, этот наезд не я организовал, а Николашка проклятый. Но ничего, чертежи я под сукно положу, а у землемера рулетку с рейкой отберем, чтобы вам не обидно было — за несанкционированное проникновение в охраняемое государством частное владение. Но, памятуя о том, что документиков на землю у вас все равно не имеется, рассчитываю на сговорчивость. Это будет по-честному, не так ли?

Шунь завертел карточку так и сяк, разве что на зуб не попробовал. На карточке было обозначено: “Член Ближней Думы”, — но в Очкасове было что-то настолько неприятное, что Шунь в душе решил: “Не иначе как скрытый дантист”. Решив же, сказал:

— Вам идея требуется, а мне не требуется. Мне и без нее хорошо. Мне даже электричества не нужно, я даже без мобильника прекрасно обхожусь. Вы и так — без моего, обратите внимание, согласия — все мое тело своими радиоволнами пронизали. Нет, травить себя я не позволю. Выбросьте свой телефон к ядреной фене, ради вашего здоровья очень советую. А ты, случаем, не дантист?

— Никакой я не садист, никогда этой мерзостью не занимался. И предки мои перед вашими предками тоже, надеюсь, чисты, хотя я своей генеалогии дальше папы с мамой и не знаю. А вот про прогресс с облучением зря вы так отзываетесь. А как же вы в случае чего с внешним миром общаетесь?

— Будет надо — тогда и узнаете, — напустил туману Шунь.

— Ладно, это меня пока не касается, хотя я искренне считаю, что Интернет со скрытой камерой наблюдения вам не повредит. А то нам следить хлопотно. Агенты жалуются, что добираться трудно. Между прочим, осень скоро, дорогу совсем развезет. И что тогда делать прикажете? В любом случае, будучи наслышан о ваших талантах, образе жизни и совершенных чудесах, прошу вас великодушно помочь нам в формулировании этой самой национальной идеи, а то нам ничего в голову не лезет. Мои люди в моей газете однозначно утверждают, что вы — словно богом поцелованный.

Шунь молчал, пытаясь представить себе, как это возможно осуществить технически. Но так и не смог.

— Что-то не так? — забеспокоился думец. — Наверное, вы задумались о вознаграждении, но денег у нас, сами знаете, нет — все в нацпрожекты ухнулись, по рукам давно разошлись, да так к ним и прилипли. Тем не менее я непременно изыщу возможность отметить ваш вклад. Почетную грамоту выпишем. Или даже медалью наградим. Скажем, “За духовность IV степени” вас устроит? Вы ведь блестящие предметы любите, не так ли?

Шунь смолчал, но за серьгой все-таки почесал. Наверное, ему действительно нравились блестящие предметы.

— Поймите меня правильно! Мы же свои люди и друг от друга почти не отличаемся! Ни этнически, ни антропологически, ни лингвистически. Вы ведь русский человек, не так ли? Вот и я вам скажу без малейшего акцента: сам я активно участвую в благотворительных акциях без всякого дополнительного гонорара — исключительно из идейных соображений. Кроме того, вам должно быть обидно за державу, у которой нет никакой идеи, не так ли?

Глядя на Очкасова, Шуню и вправду стало обидно за этнос, русский язык и даже за человечество.

— От вашей державы всем одни неприятности. А к одной с вами нации я принадлежать не хочу, — зло произнес он.

— Да не кипятитесь же так! Отечество, между прочим, в опасности, а он дурит!

— Это ты, подлец, Россию на капитальный ремонт поставил! И контора твоя вовсе не Думой зовется. Одно вам, засранцам, название — РусьКапРемонт! А капитальный ремонт вам затем нужен, чтобы украсть побольше! Косметического вам мало!

Праведный гнев Шуня требовал хоть какой-нибудь сатисфакции.

— Хотите, я вам газ сюда протяну? Без газа-то плохо…

Шунь представил себе, как по его лесу разъезжают многотонные монотонные чудовища, как они вгрызаются в холодную кембрийскую глину. Он представил себе, как над пляшущими голубыми огоньками закипает чайник. Компенсация выходила явно недостаточной, и он отрицательно мотнул косичкой.

— Может быть, хоть сядем? — жалостливо попросил Очкасов, не привыкший долго стоять по долгу службы.

— Ты, эпидермик, холуя сначала своего убери! — бескомпромиссно произнес Шунь.

Очкасов послушно взмахнул зеленой рукой. Лишенная зубоврачебной практики, она за последнее время заметно ослабла. Ухая амуницией и втаптывая муравьев, телохранитель по-кабаньи рванул к вертолету — рассекая воздух ножом-штыком и лбом-затылком. Вертолет задумчиво приподнялся над землей, повибрировал стрекозой в проясняющемся воздухе, а потом его будто ветром сдуло — скрылся за лесом.

— У меня здесь заведено так: сначала субботник, а потом уже консультация с калькуляцией, — отрезал Шунь.

“Бубукин, негодяй, ничего мне про субботник не сказал, хотя я ему премию выписал и пообещал на голубой экран вернуть, — подумал гость, с грустью осматривая свой новенький костюм, приобретенный из бюджетных средств специально для визита в Егорьеву Пустынь. — Может, холуя за джинсами сгонять или ратника из секретариата вместо себя выставить?” Но кот смотрел на Очкасова без снисхождения.

Богдан собрал в саду “Небесный дар” снесенные пеструшками яички и стал разбивать их в раствор, который перемешивал тяжелой лопатой Очкасов. На его брюках намертво застывали серые цементные бляшки, ладони саднило. Шунь не дал ему даже рукавиц. Сам же он аккуратно укладывал кирпичи, пристукивая их для верности мастерком. Тарас с помощью своего роскошного хвоста отгонял от трудящихся назойливых мух.

— Что такое единение? — ворочая лопатой, продолжал гнуть свою линию Очкасов. — Оно хорошо не только с точки зрения практического управления — я сказал, вы тут же и воздвигли. Единица — это ведь еще и категория эстетическая. Именно с единицы начинается счет, у всех народов цифра “один” пишется одинаково. Даже у отсталых арабов. И эта нехитрая черточка намного красивее любой другой завитушки, не так ли? Каша должна быть, как известно, без комочков, вот почему так важна гомогенность нации — тогда нам намного легче ее переваривать. Поэтому очень важно, чтобы все думали единообразно, сервильно, лояльно.

— Кому интересно твое однообразие? Ты мне какую-то диктатуру впариваешь, — произнес Шунь, подлизывая мастерком лишний раствор. — Ты бы погуще замешивал. Или у дантистов по-другому положено? И чему тебя только в школе учили…

— Да-да, именно поэтому мы уделяем обязательному школьному образованию повышенное внимание. Обратите внимание на эпитет “обязательное”! Отучившись, все граждане просто обязаны заучить, что в единице заключена исключительная привлекательность. Как в плане мистики, так и в плане эстетики. А все остальные цифры, не говоря уже об отвратительных двузначных числах, — от лукавого. Это же не я придумал! Вот и настоящие христиане, а они не глупее нашего были, еретиков на костре постоянно жгли, на кол временами сажали. А все потому, что есть только одна книга, она с определенным артиклем пишется — The Book. Писание, по-нашему. А иначе ничего хорошего не выйдет — кто в лес, кто по дрова. Кто свинину трескает, кто кошерное. Кто детективчики почитывает, а кто “Книгу перемен” изучает. Нестыковочка получается! Нет, нам версии не нужны, нам нужна одна-единственная Истина.

— А вот в нашем буддизме все не так. У нас столько в каноне понаписано, что никому за всю жизнь не осилить. Ведь даже ты, папа, не всем каноном овладел? — сказал Богдан.

— Правда, сынок, — со вздохом ответил Шунь, ощущая свою темноту.

— И родина у человека одна, и жена у него одна! Не так ли? — не унимался Очкасов.

— Во-первых, покажите мне этого человека. А во-вторых, если этот гипотетический человек любит свою жену, это вовсе не означает, что он должен ненавидеть других женщин. То же и с родиной.

— Да ты правил пользования Россией совсем не знаешь! Как же: пусть цветут сто цветов, пусть болтают сто мудрецов! — задразнился Очкасов и по-настоящему забрызгал слюной. — Нет, это какое-то одеяло лоскутное получается!

— А одеяло лоскутное покрепче будет, — парировал Шунь.

— Все дело в нитках, — добавил Богдан, демонстрируя философский склад ума.

— Щас как дам тебе в твой третий глаз! — рассердился бывший дантист.

— Я, между прочим, переученный левша, у меня оба полушария одинаково развиты. Чтобы меня вырубить, киллеру нужно сразу в оба попасть.

— Слушай, что тебе парень говорит, бздумец-бездумец, — заключил Шунь.

“Многие, очень многие считают за счастье минуты общения со мной”, — подумал Очкасов и произнес:

— А ты… — и сосчитал в уме до тридцати, чтобы сдержаться. И сдержался — знал, разумеется, что жизнь человеческая конечна, но и до вечера еще далеко. Перед ним была цель, а маршрут не имел значения. К тому же он привык к оскорблениям со стороны своего непосредственного начальства. — Потом поквитаемся, — прошептал он в жидкий раствор.

Высоко над ними стрекотал вертолет, холуй наблюдал за работниками из бинокля, кричал пилоту:

— Семь рядов положили! Ай да Очкас! Он же пешком только в сортир бегает, тяжелее законопроекта ничего не поднимает, сок из трубочки пьет! Да у них здесь не Егорьева пустынь, а Колыма. Ой-ой-ой! Ребятам расскажу — животы надорвут! Ей-богу! Чтоб мне свой хрен на пятаки изрубить!

Пилот ткнул пальцем в сторону Тараса:

— Ты лучше за котом в оба смотри, а не то он глаза Очкасу выцарапает. А тебя самого до кости сгноят, ты тогда про свои пятаки и не вспомнишь.

— Ты давай барражируй, вражина! А я уж своего не упущу! — посерьезнел холуй и выставил в амбразуру гранатомет.

— Теперь вы понимаете, зачем нам нужна национальная идея, — произнес в библиотеке утомленный лопатой Очкасов. — Без нее нам настанет звездец… Мне бы йоду, а то я кожу содрал.

— Нам — это кому? — задал риторический вопрос с подковыркой Богдан. — Сам ведь знаешь, что компания у тебя отвратительная, козел на козле. Один Николаев чего стоит.

— Твоя правда, в особенности насчет Николаева, но только луч солнца от попадания в лужу грязнее не становится.

— Это ты о себе, что ли? — бескомпромиссно произнес Шунь, потом принес какого-то отвару и покапал из пипетки на ладони думца. Сначала защипало, потом отпустило.

Теперь Очкасов внимательно рассматривал свои ладони, желая заслужить заочное одобрение со стороны Льва Николаевича, пусть земля ему будет пухом. Тарасу смертельно хотелось спать, но он, ожидая подвоха, продолжал отслеживать эволюции Очкасова, чем и вызвал его монолог:

— Не любишь ты меня, ох, не любишь! А мне это обидно. У Очкасова ведь все есть, все схвачено, ни в чем недостатка не знает. У Очкасова теперь только один дефицит остался — чтобы его любили. Я даже к гадалке ходил — твердо обещала, что жена на меня пожизненно молиться будет. Я ведь к тебе по-доброму подошел, хотел глазик тебе вставить. А ты все равно меня не любишь. Не по-человечески получается. Разве это хорошо? Когда человек тебя любит, он себя уже не помнит. Разве это плохо? Ну что ты на меня так смотришь?..

Что правда, то правда: никакого смягчения во взгляде у кота не наблюдалось.

— Так что скажем? — вкрадчиво обратился Очкасов к Шуню. — Мы тебя на загородную виллу вывезем, кормить сытно станем, кислородом побалуешься. Бытовых забот — никаких, знай себе мозгами пошевеливай.

— Зачем мне ваш кислород? У меня здесь и без него озоном пахнет.

— Тогда, может, в Японию на уикенд махнем, правильных идей и теплого сакэ поднабраться? Я свой командировочный фонд еще не выбрал. Веселые кварталы, красные фонари, гейши, аутентичный сад камней… Весь мой опыт свидетельствует в пользу того, что в древнем городе Киото думается в правильную сторону, не так ли?

— Во-первых, я разочароваться боюсь. Может, там никто инь от янь отличить уже не умеет. Одни акции и роботы на уме. Мураками-Мураками, анимэ-анимэ, тамагочи-тамагочи, — препротивным голосом затянул Шунь, повернувшись к востоку.

Очкасову показалось, что его мучитель призывает какого-то японского духа. В ожидании подмоги он посмотрел на небо. Посмотрев, несколько успокоился: вертолет был на месте. “Права Сюзанна — надо бы к гадалке еще разок сходить, будущее подкорректировать. Полгода гарантии дает, а полгода — это при наших делах не так уж и мало”.

— Во-вторых, у меня и паспорта-то нет, — продолжал Шунь. — Никакого. Местный я выкинул, а иностранного мне никогда не выдавали, боялись, что я главный общенациональный секрет иноземцам выдам. И знаешь какой? Что вы все — мудаки. Мудаками были, мудаками и остались. Нет, я теперь человек оседлый, я свое место нашел, лучше я здесь останусь стену строить. Чтобы такие гады, как ты, сюда не захаживали. А от перемещения в пространстве зубы, глядишь, перестанут расти, пилюля в песок рассыплется.

— Может, и рассыплется. Но песочек-то будет золотой, — льстил Очкасов. — Не хочешь в Японию, здесь оставайся. А как ты, Богдан, насчет путешествия? Прокатимся вместе, просто так, без всяких предварительных условий. Нравишься ты мне — вот и все.

Богдан даже встал, чтобы посмотреть Очкасову в глаза. Но не смог.

Шунь спросил сына:

— А пищу японскую переварить сможешь?

— Переварится — говном будет, — бодро откликнулся тот.

— А девок трахаешь?

— А чего их трахать? Они сами трахаются, — несколько неопределенно ответил Богдан.

— У тебя что, сердце холодное?

— Вроде бы нет, — потупился Богдан.

— Тогда туда тебе и дорога, — заключил Шунь. — С инь и янь в Японии, возможно, не все в порядке, а вот насчет красных фонарей я ничуть не сомневаюсь. Как и в том, что в Киото сейчас жарковато.

— Пока нас не будет, настоятельно советую приобрести портрет Николаева. Хотя бы небольшой. И поставить его в рамочке на письменный стол. У меня, например, стоит, — брезгливо сказал Очкасов.

— Это еще зачем? — так же брезгливо ответил Шунь.

— В качестве оберега всегда пригодится.

— Оберега против кого? — Шунь почесал за серьгой.

— В качестве оберега против него самого, — поежился Очкасов. — Да и против меня тоже не лишним будет. А серьгу свою серебряную лучше в землю обратно зарой. Драгметалл все-таки. А то, глядишь, привлекут тебя по полной программе за несанкционированные археологические раскопки.

Очкасов мигнул холую, и тот, похрустывая костями, прибежал с булькающим пакетом.

— Пока нас не будет, на вот тебе, побалуйся, — Очкасов протянул Шуню литровую бутыль виски.

Шунь посмотрел на напиток с нескрываемым отвращением.

— Да ты не стесняйся, это мне подарили, а сам я эту гадость не употребляю.

Как только очкасовский вертолет исчез из поля зрения, Шунь выплеснул напиток за оконце, подошел к умывальнику и тщательно вымыл уши с мылом.