Шунь и Шунечка

Шурка-Шурочка

Ах, Шурка-Шурочка! Для кого Шурочка, а для паспортисток давным-давно стала ты Александрой…

Чуть помявшись в девках, начала Александра свою самостоятельную биографию плоским образом: выскочила замуж. Но не просто так, а за гипнотизера Лемурова с бархатистым голосом. Шурочка отдавалась ему исключительно бессознательно. Это было острое ощущение — она с легкостью воображала, что имеет дело со своим Кингом. Впрочем, и гипнотизеру акт как таковой был не интересен. Его волновала предварительная игра, стадия пассов. Она удавалась ему вполне — Шурочку клонило в сон от одного его вида. Убедившись в этом, он не задержался в Шурочкиных объятиях — ему требовался чистый эксперимент и полевой материал в изрядном количестве. Диссертацию писал, мерзавец.

А Шурочка осталась с младенцем Романом на своих сильных руках. Еще дворовые пацаны ценили цепкость ее рук в ребячьей забаве под названием “разрывные цепи”. Руки Шурка сцепляла намертво.

Несмотря на белокожесть в младенчестве, Шурочка вовремя подернулась рыжим подшерстком — ее дразнили белофинкой. Зато она выросла морозоустойчивой и водоотталкивающей. Ела мало, потому что калории усваивала без отходов. А потому почти не болела. Но нелегка была жизнь советского человека и его правительства: концы с концами не сходились ни у кого. И все-таки Шурка выдюжила, парня на ноги подняла, проводила в военно-морской флот. “Будет международные моря-океаны бороздить, питание там, наверное, на борту сытное, может, в каком порту подругу себе приищет и деру даст”, — надеялась она. “Только не ищи женщину без недостатков”, — напутствовала она сына.

Шурочка была женщиной практической, судьба великой страны в общем и целом ее не беспокоила — лишь бы каждый по отдельности себя ощущал личностью. Сама того не ведая, Шурочка стихийно склонялась к поганой теории права индивидуума на человеческую жизнь. И в коммунистическую партию ни за что не верила, несмотря на лестное предложение немедленно вступить в нее:

— Я свою родину люблю, мне перед ней потом стыдно будет.

— Да где она, родина твоя? — спросил раздосадованный парторг.

В ответ Шурочка только обвела красивым жестом вокруг себя все триста шестьдесят градусов.

— Это же абстракция: как рай на земле построим, она сама собой аннигилируется в тартарары! — рассердился парторг, но Шурочка с ним все равно не согласилась.

Парторг тяжко вздохнул и показал ей спину. План по приему в партию провалился с треском, его ждал суровый нагоняй, но уговаривать Шурочку было выше его сил. Шурочка же еще раз убедилась в том, что скоро всей стране и всем нам настанет каюк. Никто еще не верил, никто еще на то не надеялся. Даже братец ее твердил, что тысячу лет продлится царствие Сатаны. Шурочка с его мыслями, конечно, соглашалась, но чувствовала по-другому.

И правда: развалилось мигом, раствор был замешан не на яичном желтке, а на козлиной моче. После того как безразмерная страна несколько сдулась и с готовностью сменила флаг, ее просторы немедленно покрылись слоем лузги. Люди и милиционеры разом решили, что семечки — вот это и есть национальный фастфуд. В недоумении перед этим открытием разом остановились заводы и фабрики. Тогда пришлось и Шурочке выкатиться колбаской из своего оборонного “ящика” и заделаться портнихой. Но она не нашла перемену огорчительной: ее всегда тянуло к мирной ручной работе, конвейерное производство неотличимых друг от друга ракет казалось ей унизительным для настоящего человека — произведения, согласимся, штучного. Поначалу Шурочка обшивала бедных, как она сама, барышень, потом представительниц среднего класса, желавших казаться лучше, чем они есть.

Писем от Романа она не получала. В Министерстве военно-морского флота ей отвечали: “А чего ему писать-то? Это ж служба, а не курорт, устает парень. Да ты не ссы, его уже в мичманы произвели, кормят хорошо. Не смотри, что здесь жрать нечего. В море — это тебе не на гражданке, стратегические запасы хавают”. И совали ей в нос корабельное меню на четыре тысячи калорий в сутки.

К Шурочке между тем зачастили боевые подруги бандитов. Она придумывала им умопомрачительные наряды с оборками-рюшечками, воланчиками-тесемочками. Стопочка фирменных этикеток от “Гуччи-Туччи” и “Коза Ностра” хранилась в железной коробке из-под новогоднего подарка, полученного ею на елке в Колонном зале. Заметая бородой снежный след, Дед Мороз мчался в оленьей упряжке прямиком в Кремль. А куда же еще? Стрелки часов на Спасской башне спешили к двенадцати. Шурке казалось, что мумия-Ленин, словно Кощей Бессмертный или, на худой конец, прекрасный принц, вот-вот восстанет из Мавзолея. Ей было страшно. Но конфеты она все равно слопала — с Вовкой напополам, отдав ему свои любимые ириски “Кис-кис”.

Шурочкины заказчицы проживали в загородных особняках. Своими бойницами и башенками они напоминали средневековые шато из детских книжек. В бойницах виднелись неразборчивые рыла, ведра с кипятком и смолой находились у них всегда под рукой. Дружки подружек занимались тем, что устраивали стрелки, массовые разборки и балы. Это была не жизнь, а анекдот про нее. Бандиты никак не могли позабыть про золотой век русской поэзии. “Кто там в малиновом берете”, — повторяли они свой урок, но дальше этих строк дело не шло. “А дальше-то как?” Дальше, к сожалению, они не помнили. Одевались же в малиновые пиджаки, прятавшие стальные кольчужки. Пиджаков Шурочка не шила — противно было. Да, нелегка была жизнь постсоветского человека. Была и будет. Флагшток-то остался прежним.

— Шурка-то, знаешь, что учудила?.. Я как увидела — матка в пятки ушла!..

В общем, от клиентов у Шурочки отбоя не было. Вот так вот, день за днем, стежок за стежком она и жила.

Вот и сейчас она в задумчивости перебирала шелка, примеряла друг к другу. С разбойных пор не так много воды утекло, но бандиты отличались сообразительностью и системным мышлением — они уже успели сменить свои попугайные клифты на строгие костюмы и пересесть в неприкосновенные депутатские кресла. Что могли — отняли, лозунг “Грабь награбленное!” потерял привлекательность, теперь во весь рост встал вопрос о неприкосновенности депутатской личности и охране ее добра. По думам — ближним и дальним — выползал шепоток: “Жидов совсем не осталось, как Россию спасать будем? Может, объявить репатриацию, чтобы бить кого было? Или борьбу с мировым терроризмом? Или, может, кого на царство позовем для обеспечения уличного порядка?” Шурочке же пришлось спустить в мусоропровод свои прежние этикеточки. Теперь она честно клеймила свои шедевры фамилией Tsaryova. Заказчицы с мужьями цокали языками: “А все-таки нет на свете более судьбоносного народца, чем наш. И иллюзии его монархические, слава богу, никуда на хрен не подевались”.

Шурочка перебирала шелка — госпожа Очкасова пожелали получить нечто оригинальное в отечественном стиле. Не мудрствуя лукаво, Шурочка решила упаковать ее в цвета триколора: синяя блузка, белая юбка и красное исподнее. “Хотя прозрачная вода под высоким синим небом и тщится задушить пламя, огонь страсти по-прежнему искрит”, — телеграфировала Шурочка по электронной почте свой замысел. Наученная Шунем, Шурочка отдавала себе отчет в том, что воде в дальневосточном обозначении положено быть черной, но сейчас ей было не до того. А про самих обитателей Рублевского шоссе она отзывалась однозначно: “Дальтоники”.

“Идея, как и я, богатая, но общая трактовка какая-то ориентальная и чересчур личная получается. К тому же эпохой просвещения с ее аллегориями подванивает. А я этого не люблю. Конечно, относительно “искрит” ты, само собой, права, но другие вряд ли оценят. Да еще, пожалуй, черной завистью изойдут, не отмоешься. Думай еще в конкретном направлении”, — получила Шурочка шустрый ответ. Она и вправду еще не перестроилась и пребывала в прошлом космополитичном времени, ушедшем без остатка в Past Perfect. Но спорить о вкусах эпохи Шурочка не желала. И потому портниха забежала с другой стороны. “Красное — это солнышко, белое — это луна, синее — это море. Условное название ансамбля — Гармония во Вселенной”.

И снова вышла неудача: “У тебя глобализмом крышу снесло, не дури и шевели мозгами в патриотическую сторону”. Шурочка пошевелила и пробежалась исколотыми иглой пальчиками по клавиатуре: “Под синим небом все на свете наше — от Белого моря и до Красного”. Очкасова просияла в дисплей: “Давно бы так! Мне Красное море так близко к телу. Жалко только, что на триколоре Желтого с Черным нет. Ничего, еще не вечер, я мужу велю, чтобы основной закон подкорректировал в направлении колорита. Только оставь мне на память о прошлом хоть одну оборочку и линию груди подчеркни. Окончательное название — “Широка страна моя родная”. А свою географическую политкорректность пускай в жопу себе засунут. Сшей, чтобы к завтрему”. Так прямо и написала.

Теперь Шурочка могла расслабиться. На столе стояла в рамочке поясная фотография Шуня в бравой солдатской форме. Нет, еще не Шуня, а Кинга, потому что фотографии было тридцать лет, три года и еще один неполный месяц. Его призвали к армейскому порядку после окончания четвертого курса для прохождения сборов и получения лейтенантского погона. На бритом лбу играло солнышко, на пилоточке горела рубиновая звезда. Красавец!

Умирая, мать не сдержалась и выдавила из себя последний секрет: “А Вовка-то наш вовсе и не брат тебе”. Умерла же легко — заснула и не проснулась. Пусть земля ей пухом будет, пусть все в муку перемелется, пусть небо не разочарует ее. Шурочка на нее не сердилась.

И тогда Шурочка разыскала в комоде ту самую фотографию, вытерла пыль, водрузила на стол, загляделась. Кровь прилила к щекам и чреслам — теперь им с Шунем было можно, страшное слово “инцест” растворилось в слезах, рассеялось ветром, покатилось обратно в словарь иноземных диковинных слов. Да только где он теперь, ее суженый Кинг, ее ненаглядный Король и одновременно Шунь? Не знает она — где.

Как только десять лет назад забредили об отмене проклятой московской прописки, он зашел к Шурочке попрощаться. Достал паспорт и порвал постранично: “Все, надоело, хочу сам собою без посредников жить, перекати-полем по стране покачусь”. От него приятно разило водкой.

— А как же трудовой стаж? — спросила Шурочка вроде бы отрезвляюще, но братец был при кураже.

— Мне до пенсии не дожить, а книги в библиотеке я уже все перечел.

Про пенсию, конечно, никому знать не дано, а вот насчет библиотеки возразить было нечего. Брат в районной библиотеке уже давным-давно в качестве заведующего штаны протирал, в особенности налегая на дальневосточную тематику. Для начала обчитался Сэлинджером с Судзуки, потом стал выдаивать первозданные смыслы из оригиналов. При этом приставал ко всем с рассуждениями про гнусный евроцентризм, великую миссию Востока и незамутненную научно-техническим прогрессом древность. “Вот во времена Шуня… Был бы жив Шунь…” — такие он пел невеселые песенки. За то и прозвали его в шутку Шунем. А кое-кто стал считать его просто ненормальным идиотом. Один заслуженный востоковед, обессилев от бесконечных вопросов, ужасно рассердился за его назойливость: “У вас, мил-человек, в голове даже не опилки, а сплошная шуньята, то есть пустота. Буду весьма обязан, если вы оставите меня в покое и хайку с танками сочинять больше не станете”. Зря он так про стихи сказал.

Однако сам Шунь отнесся к своей новой кликухе серьезно и старался ей соответствовать. В столовую ходил со своими палочками, из всех блюд предпочитал рыбу и рис, персоналу не грубил, выдавал свою хипповую косичку за чисто китайскую. Спать стал на березовом полене, которое представало в его фантазиях в качестве дальневосточной подушки. Сначала эта подушка мучила его кошмарами, но потом сон вошел в привычную колею. Больше всего доставалось его жене: Шунь пленился плоскостью ее бурятских черт и называл вовсе не Еленой Прекрасной, а Чистой Девой, при соблюдении брачных обязанностей семени не извергая. Лена приехала в Москву поступать в институт и ожидала от столицы совсем другого. Эта комедия продолжалась раз за разом — вслед за древними даосами Шунь полагал, что именно таким образом полезная жидкость задерживается в организме, сплавляясь там в “золотую пилюлю”, обеспечивающую здоровый образ жизни и умирания. “Кто способен запечатать свой Нефритовый Стебель, достигнет бессмертия”, — именно так говорилось в трактате “Разговор о верховном пути Поднебесной” в переводе В. В. Малявина. Перевод тот находился в спецхране и простым смертным читателям на руки не выдавался. Шунь считал процитированное утверждение насчет бессмертия некоторым преувеличением, но указанию следовал неукоснительно. Только раз — по недосмотру — все-таки пролился. “Вот это да!” — воскликнула жена и немедленно понесла. На свет появился сын Богдан.

Шуню нравилось дышать книжной пылью, но уже давным-давно стал он поскуливать: комплектация слабая, читать больше нечего. Хотел было в библиотеку имени Ленина устроиться, но туда только партийных товарищей брали, вот и не вышло у него повышения образовательного уровня. Находясь в окружении женского коллектива, он и библиотекарш всех перетрахал — разумеется, со своими пилюльными заморочками. Тем, правда, несмотря на некоторую сухость его обращения, это даже оригинальным казалось. Зато у самого Шуня получилось в результате полное отсутствие служебной и личной перспективы. Отказавшись от портвейна, он стал баловаться водочкой, похмеляться пивком, чего раньше никогда не случалось. Настал прозрачно-крепкий период его жизни. Он совпал с началом товарно-денежной эпохи в масштабе страны. Эпохи, к которой он не имел никакого отношения. До такой степени, что, позабыв про хайку, он сложил:

А тут еще в столицу понаехали танки. Корежа асфальт, они доползли до набережной Москвы-реки. В октябре 1993 года танкисты получили прекрасную возможность потренироваться в стрельбе прямой наводкой. Промахнуться было невозможно, огромное здание окутал дым, который закоптил и белоснежные стены, и низкое осеннее небо. Трассирующие пули походили на августовский метеоритный дождь. Но и разница была тоже существенной: метеориты, как это известно из уроков астрономии, редко попадают в сердце. Словом, парламент разлетелся вдребезги на мелкие фракции. “Дрова рубить — не пшеницу сеять, приказы не обсуждаются, нам все по барабану”, — флегматично повторяли русские солдатики. Другим специальностям они обучены не были, а потому на смену им выдвинулись башенные краны смуглых наследников Оттоманской империи. И когда они успели овладеть столькими строительными профессиями сразу?..

Испугавшись турецкого нашествия и смешения народов, друг Тарасик отбыл в Америку. “Большевики церкви взрывали, а эти, которые демократами себя кличут, за парламент взялись. Разница, конечно, есть, но уж слишком маленькая. Скоро и за вас примутся!” — прокричал он Шуню из-за иллюминатора. Что оставалось Шуню… Он помахал рукою в ответ. Обида была тем злее, что всего два года назад по первому зову радиостанции “Эхо Москвы” они бросились к этому самому зданию — защищать его голыми руками от тех же самых танков с теми же самыми номерами на башнях. И вроде бы защитили… Им, великовозрастным несмышленышам, даже показалось, что навсегда. Но, видать, танков наклепали с избытком, танкисты требовали продуктового довольствия и смачно плевали в сторону гнусной западной доктрины, облыжно утверждавшей, что танковую броню следует сдать в утиль, ибо нынче продырявить ее — легче легкого. “Как бы не так! Не на помойке живем, а среди добрых людей! Опровергнем доктрину практикой!” — вскрикивали танкисты длинными кошмарными ночами. Навскрикивавшись, доктрину доблестно опровергли…

— Зря ты так про пенсию отзываешься, у тебя ж пилюля зашита. А как же семья? — тянула свое Шурочка.

— Климат у нас здесь для пилюли холодный, выплавляется плохо. А жена… Она даже “Луньюй” до конца не читала, хронику “Нихон сёки” от “Сёку нихонги” отличить не в состоянии, в датах путается, медитацию не практикует. А к нефритовому стеблю совсем охладела. В общем, не может жить моими общественными интересами. В доме, говорит, шаром покати, а ты все карму улучшить тщишься. Зарплата, говорит, у тебя никчемная; чем книжечки почитывать, делом бы занялся, на рынке поторговал бы трикотажем китайским. Вот я на дело и пошел, — утомленно произнес Шунь и вывернул свой рюкзак на стол. Обычно он вываливал книги, а сейчас — пухлые пачки настоящих долларов, перехваченные тоненькими российскими резиночками.

“Будь я на месте Ленки, я бы эту хронопись до последнего иероглифа наизусть затвердила”, — горько подумала Шурочка, но виду не подала.

— Банк, что ли, взял? — обыденно спросила она, ибо никогда не сомневалась в том, что Шуню любое дело по плечу. Только бы захотел.

— Да нет, пункт по обмену валюты.

— Убил кого?

— Обошлось — кассирша с охранником в штаны наделали, я их узлом “морской дракон” друг к другу задницами привязал, чтобы целоваться не вздумали. Шучу… От греха подальше. Тоже шучу… Все, ухожу. Это уже серьезно: деньги Лене отдашь, надолго хватит. Богдана по щеке потрепи, скажи, чтобы зла не держал, мать не обижал и рос мужчиной. Мы с ним наверняка при необычных обстоятельствах еще встретимся. Тогда и потолкуем.

— А чем привязал? — не унималась со своими практическими вопросами Шурочка.

— Шарфом мохеровым. Помнишь, ты мне подарила?

Шурочке стало обидно за шарф, связанный ею в шотландскую клеточку. Но сейчас было не время для пустых эмоций.

— Хочешь, я тебе новый свяжу? У меня и шерсть импортная имеется.

— Не надо, я сам.

Шуню, конечно, любое дело было по плечу, но вот связать шарф он все-таки не смог бы. Это Шурочка знала твердо.

— Себе-то хоть долларов оставил? — задала она свой предпоследний вопрос.

— Нет, — мотнул косичкой Шунь. — Я с собой только свою подушку беру, — он любовно погладил полено, с которого давным-давно слезла береста. — Понимаешь, там, где меня нет, но где я обязательно буду, деньгами сыт не будешь, там схема товар-деньги-товар не работает. По крайней мере, я на это надеюсь. Только место это еще найти надо.

“Вот это ему по плечу”, — грустно подумала Шурочка. Она хотела еще спросить: “А как же я?” — но смолчала. Совершенно естественно, что этот последний вопрос остался без ответа.