Шунь и Шунечка

Шунечка

Этим же вечером, но только далеко-далеко, когда над Японским архипелагом уже свирепствовала принесшая первый осенний тайфун ночь, Шунь в задумчивости уселся за стол. Крутанул глобус. Тот повертелся-повертелся, но только без всякого толку — взгляд Шуня угодил снова в Японию. А сочинять пресловутую идею следовало про Россию. От блокнота несло телячьей кожей и неприятной кремлевской торжественностью. Шунь бросил блокнот под стол. Тарас немедленно, словно цыпленка, растерзал его. Клочья мелованной бумаги зашуршали по неметеному полу.

Со скрипом отворилась дверь. “Это еще кого принесло в такой поздний час? И как оно дверь без ручки сумело открыть?” — недовольно подумал Шунь и почесал за серьгой. Обернулся — на пороге, теребя пальцами мягкое, стояла его Шурочка. “Совсем не изменилась”, — похолодев от счастья, подумал он.

— Холодает, — поежилась она. — Я тут тебе носки связала. — Шунь встал со стула. Шурочка выронила носки. — Я, пожалуй, пол подмету, грязно у тебя, — и потянулась за веником.

Тарас лег на пол и покатился к ней, собирая шерстью пыль. Рыжий волос покрылся серым налетом.

Шурочка окинула взглядом библиотеку, увидела гамак.

— Нам теперь все можно, — сказала она, потупившись. — Даже то, чего нельзя было. Я постелю? — утвердительно спросила она.

— Я сам постелю, — так же нежно ответил Шунь и обнюхал ее. Обмана не было — это была она.

В общем, Шунь кончил, как все мужчины кончают — позабыв и про смерть, и про бессмертие. И это оказалось намного счастливее, чем он предполагал — будто плотину прорвало, будто крылья выросли.

— А как же твоя золотая пилюля? — огорчилась Шурочка.

— Да бог с ней, мне ее совсем не жалко, пускай теперь другие попользуются, — беззаботно ответил Шунь.

Уже на следующее утро Шурочка замелькала тряпкой и приступила к генеральной уборке. Почтальонша тетя Варя явилась с содой и хозяйственным мылом. Подоткнув подол, она с нежностью смотрела на Шурочку и смахивала тряпкой слезу. Остановившись перед дубовым столом с книгами, которые топорщились от закладок, она подивилась:

— Ишь ты! И как у тебя столько букв сразу в голову помещается! А насчет озера нашего с его судаками диковинными что-нибудь познавательное сказано? — Шунь отрицательно покачал косичкой. — Я так и думала. А я вот тебе без всяких книжек скажу: судачки наши из моря-окияна приплыли. Туда же и вернутся, — произнесла тетя Варя и склонилась над полом.

По дороге она срывала прикнопленные к полкам рисунки Бодхидхармы, комкала их, приговаривала:

— Ни к чему это, ты теперь у нас человек семейный, а Бодхидхарма твой монахом был. Да ты не волнуйся, бумага не пропадет, на растопку сгодится.

Не зная, что ей и ответить, Шунь не возражал.

Отворив дверцы очередного книжного шкафа, Шурочка увидела некий бюст, решила обмахнуть и его. Она прикоснулась к гладкой шее и почувствовала, как под ногти забирается воск.

— Это что еще такое? Это еще кто такой? — спросила она.

— Не обращай особого внимания, это, наверное, Богдан с черепом баловался, я даже и не видел, что у него вышло, — ответил Шунь.

Он не придавал значения художествам сына: полагал, что в молодости следует перепробовать занятий побольше, перебеситься, а уже потом смириться и найти свое место и себя самого. Шунь посмотрел на бюст — из темного шкафа на него глянули глаза, от которых повеяло чем-то знакомым. Болотом, что ли?.. Шунь поднес свечу поближе, и от ее тепла восковое лицо слабо дрогнуло, черты разгладились.

— Неужели?! — воскликнул Шунь и обратился за подтверждением к Тарасу, который, забравшись на шкаф, внимательно наблюдал за происходящим. Тарас немедленно повернулся боком, на его шерсти обозначились буковки “ч” и “к”, которые в сознании Шуня немедленно разрослись в фамилию Очкасов. — Неужели! — повторился Шунь. — Да это ж, похоже, очкасовский дед! Значит, Очкасов-младший все-таки не соврал, что стоматология не является его наследственным ремеслом! Значит, дед его монахом в Егорьевой пустыни жил, да тут и похоронен!

Для проверки гипотезы Шунь побежал в сад. Шурочка омыла плоский могильный камень теплой мыльной водой, прочитала: “Доска сия покрывает прах брата Андрея (в миру Вениамин Очкасов)”.

— Да, жизнь даже еще сложнее, чем я предполагал, — задумчиво произнес Шунь и отправился в библиотеку.

В реестре монахов он обнаружил и Вениамина Очкасова. В служебной записке, в частности, говорилось: “Находясь в преклонном возрасте и отойдя от финансовых махинаций, покаялся в них. Нажитый капитал пожертвовал монастырю на строительство библиотеки. Здесь же и постригся. Поведения примерного, характеризуется положительно”.

— Что ты, стебелек мой нефритовый, так мучаешься? Расслабься, давай выпьем чуток, твою пилюлю помянем, — произнесла Шурочка, подманивая Шуня бутылкой портвейна “777”.

А Шунь и вправду мучился: из-за стола не выходил, стену не воздвигал, а национальной идеи все никак не сочинялось, в голову лезли только выигранные сражения и могила неизвестного солдата. А Шуню хотелось чего-нибудь более жизнеутверждающего.

— Откуда портвешок раздобыла? “Три семерки” давным-давно с производства сняты, — сначала спросил, а потом ностальгически вздохнул он.

— Откуда, откуда… В комоде прятала — вот и сохранила до самых лучших времен.

— И как это ты столько лет удерживалась?

— А как это ты столько лет сдерживался?

Они теперь часто разговаривали одними и теми же словами, будто прожили вместе всю жизнь. Отчасти, конечно, так оно и было.

Шунь расковырял свежеподстриженными ногтями сургуч, ударил ладонью по донышку, пробка слегка выдвинулась наружу. Шунь выдернул ее подросшими за ночь зубами, принюхался. Обмана не было: да, это тот самый портвейн красно-крепкого периода его жизни. Даже голова закружилась.

— Ну что, прощай, молодость? — сказал Шунь и сделал добрый глоток из стакана.

— Прощай и здравствуй! — откликнулась Шурочка и приложилась к пузатой рюмке.

— Will you still need me, — вывел Шунь с хрипотцой.

— Will you feed me, — подхватила Шурочка.

— When I’m sixty four, — с грустью за прожитые врозь годы закончил Шунь.

Настоявшаяся за десятилетие жидкость немедленно принялась за работу: погнала кровь пошустрее. Заалели щеки, завлажнели глаза.

— Как ты тогда сумела дверь открыть? Я же ручку на ночь снял? — спросил непрактичный Шунь.

Шурочка только пожала плечами.

— Я другую с собой припасла, — ответила она как ни в чем не бывало. — Я же в дальнюю дорогу собиралась… и не спеша. Решение принимала обдуманное, вот и сняла ручку со своей двери, чтобы туда больше не возвращаться. Ее и привинтила.

“Не пропадем, нельзя пропасть!” — подумал Шунь и не стал чесать за серьгой.

— Зачем ты все про историю думаешь? Кроме кровопивцев ты там больше никого не сыщешь, — сказала Шурочка. — Ты лучше про географию думай, она безвреднее. Выгляни для начала из окна, обратись к пространству.

Выглянуть из окна оказалось затруднительно: уж слишком толсты были стены монастырской кладки, а окошки, соответственно, слишком малы. Поэтому Шунь с Шурочкой вышли на крыльцо. Шунь огляделся и никаких перемен в своем пространстве не заметил. Разве что пациентов не стало. На радостях Шунь временно прекратил прием.

— Ну и что? — воскликнул он и позвал Тараса.

Тот тут же спрыгнул с раскидистой березы и примчался сломя голову — запрыгнул на плечи, заурчал. По правде говоря, он обижался на Шуня с Шурочкой, которые в последние дни всеми своими повадками демонстрировали отчаянный антропоцентризм. Шутка ли сказать: даже выгоняли его ночами на часок-другой под озябшее небо. Тарас тогда забирался на березу и орал на Луну. Это если, конечно, ночь выдавалась безоблачной.

— Надо бы и ему кошечку завести, — сказал Шунь, поглаживая предзимнюю шерсть кота. — Как ты думаешь?

— Ты все про людей и животных думаешь, а ты подумай про растения, — продолжала наставлять Шурочка.

Взгляд Шуня еще раз поблуждал по ближнему пространству.

— Ну и что?

— Это я хочу тебя спросить: ну и что ты видишь?

— Траву пожухшую вижу, яблоки налились, вон рябина цвет набирает, а вон дуб желудь обронил. Ну и что?

— Да ты прямо как полено стал! Это оттого, что у тебя подушка такая. Я, пожалуй, думку тебе сошью! Глаза пошире открой, внимательнее смотри!

— Еще береза золотыми рублями осеннего чекана покрылась.

— Вот это уже хорошо, поэтично! Вот про березу и думай.

Ничего другого объяснять Шуню не пришлось, мысль его обвилась вокруг березы, перекинулась на берестяные грамоты, найденные Богданом. И пошла, и пошла… Шунь бросился к поленнице, нахватал березовых чурок и немедленно закорябал по ним шилом. Это шуршание произвело на Тараса успокоительный эффект: как в старые добрые времена, он улегся на стол и задремал.

С непривычки корябалось с трудом, потому буквы выходили большими, фразы недлинными и без запятых, мысли не растекались по древу. Собственно говоря, на каждое предложение уходило по полену. Зачеркивать было тоже неудобно — лучше уж взять новую чурку. Готовые тезисы Шунь складывал слева от стола, негодные — катил вправо. Он настолько увлекся, что и вправду ощущал себя одним из этих поленьев. Шурочка подбирала их и бросала в печку: ночи сделались уже прохладны, утренний иней напылял траву серебром, осенняя морось холостила глаза, а Тарас обрастал шерстью. Кроме того, Шурочка знала, что влажность портит библиотечную книгу — топить следовало жарко.

Подбросив в печь очередное полено, Шурочка разогнулась:

— Знаешь что? Ты теперь меня Шурочкой не зови, а зови прямо Шунечкой.

Ее лицо раскраснелось — то ли оттого, что печку топила, то ли еще отчего. Например, от смущения. Не разобрать.

— Будь по-твоему, — откликнулся Шунь, не отрываясь от работы.

— Только у тебя буквы очень кривые выходят, может, я писать попробую, а ты подиктуешь?

— Нет, Шунечка, я сам.

Шунечка подошла к нему и накинула на шею шарф в шотландскую клетку.

— Откуда шерсть взяла?

— С него начесала, — молвила Шунечка, кивнув на Тараса. Тот даже усом не повел — так ему было покойно.

— И когда ты все успеваешь?

— Мне спешить больше некуда, потому и успеваю. Я тебе и пуговицу на рубашке уже пришила. Наверное, ты не заметил. И ты тоже не гони строку, так всем лучше будет. Ложись поскорее, утро вечера мудренее, я нам постелю.

С этими словами и задула свечу.

Шунь проснулся ни свет ни заря, пересмотрел поленья из левой кучки, побросал их в печь. Сходил за новыми. На сей раз его шило забегало чуть пошустрее, буквы выходили не такими большими, полешки ладно укладывались слева от стола, отходов, предназначавшихся к сжиганию, почти не оказалось. Было немного зябко, Шунь замотался шарфом.

“Березовые тезисы. Вариант второй, окончательный.

Мы — страна берез. В таком количестве они больше нигде не растут. Из всех деревьев на всей планете белая кора имеется только у березы.

Береза — символ неагрессивный, она произрастает сама собой даже в Карелии, для ее культивирования не требуется дополнительных завоеваний и капитальных вложений.

Береза олицетворяет собой любовь. Народное выражение “любить до самой березки” обозначает “любить до гроба”.

Народ березу любит, слагает песни. Например: “Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла”.

Береза очень красива весной, у нее нежная зелень, она кучерява, у нее сережки. Отличается светолюбием.

Вряд ли можно найти хоть одного русского пейзажиста, на картинах которого вы не обнаружите березки. Маринист Айвазовский — исключение, подтверждающее правило.

На Троицу русские люди издавна украшали жилища березовыми ветками. Так что и патриарх будет доволен.

Хороша береза и осенью: покрывается золотом. Народ и об этом слагает песни. Например: “Отговорила роща золотая березовым, веселым языком”. Чем мы хуже японцев, а береза хуже сакуры?

Снежными зимами хорошо мечтать о зеленой березе, она — знак возрождения и надежды.

Против зеленого цвета не станут возражать даже мусульмане.

Березовые дрова горят жарко и считаются самыми лучшими для печного отопления.

Березовый сок полезен для здоровья. Народ и об этом слагает песни. Например: “И Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком”.

Точно так же полезна и водка, настоянная на почках. Песен, правда, народ про это дело вроде бы не сочинил, ограничиваясь камышом. Ничего, история сегодняшним днем не кончается.

Точно так же полезны для кровообращения березовые веники.

Там, где растет береза, количество ионов серебра много больше, чем в почве обычного леса. Оттого и люди, живущие в березовых рощах, болеют редко.

Береза — символ культуры и образования, вспомним про берестяные грамоты.

Хороша береста и для сувенирных поделок.

P. S. А дед твой у меня в Егорьевой пустыни похоронен. Как и ты, вором, между прочим, оказался. Но, в отличие от тебя, все-таки раскаялся. Вот видишь, я даже от тебя ничего не скрываю!”

“Надоело мне ваше отечество сраное спасать!” — подумал тут Шунь и проковырял глубокую точку. Покончив с тезисами, он сгреб полешки в охапку и отнес их на городошную площадку. Укладывая их в фигуру “колодец”, Шунечка перечитывала написанное вслух.

— И ты во все это веришь? — спросила она с опаской.

— Хотел бы поверить, но не поверю. Сам не поверю и тебе не дам. Богдана надо спасать, здесь уже не до веры, — ответил Шунь.

Размахивая битой, он посылал поленья в воздушное пространство известным ему удалым способом. Выбивать их было делом непростым, поскольку они весили побольше, чем обычные городки. Но Шунь владел битой отменно. Полешки один за другим неслись, посвистывая, прямиком к столице.

— Хорошо, что с их национальными березами уже покончено! — произнес Шунь и добавил:

— Учти, пожалуйста, что у меня месячные начались, — виновато сказала Шунечка.

Перелетев через главную стену страны, полешки пошлепались в произвольном порядке на брусчатку перед Грановитой палатой. Охранники приняли их поначалу за изощренный террористический акт, члены Ближней Думы попрятались в подземелье, обычных экскурсантов интернировали в Архангельском соборе, рослые солдаты особого назначения образовали вокруг поленьев живую изгородь, но неопознанные летающие объекты все равно не желали взрываться. Вызванные на подмогу служебные собаки также не смогли обнаружить в них ничего подозрительного. Правда, некоторые из собак приседали и заливисто лаяли. Баллистическая экспертиза выявила, что поленья имели стартовой площадкой Егорьеву пустынь. Так что эксперты пришли к справедливому выводу, что от них воняло камышовым котом. Тарас и вправду любил иногда понежиться на поленнице. Чурки попадали кучно, кремлевским служителям не составило большого труда собрать все семнадцать березовых тезисов в пуленепробиваемую корзину и отнести их в приемную Очкасова. Лингвистическая экспертиза однозначно показала, что они предназначались именно ему.

— А кому же еще? — спросил усталый профессор, которого вытащили прямо из теплой постели.

Охранники согласились: ведь именно Очкасова отчитал Николаев за саботаж национальной идеи. Секретарша Очкасова приняла поленья по счету и даже взвесила безменом. За вычетом корзины и дурацкого постскриптума национальная идея весила около пяти кило.

С трудом разбирая написанное, Очкасов водил лупой по чуркам. Кожа его слегка позеленела от запаха кота, так что секретарше пришлось бежать в аптеку за антигистаминным. Но это не отменяло главного: идея Очкасову в первом чтении понравилась, но вот форму подачи он счел издевательством. “Не любит он меня, ох, не любит! Точно так же, как и его кот. Не мог, видите ли, сам пред светлые очи явиться. Разве ж кто-нибудь отменял законы физики? Это ж никому еще не удавалось! Это что ж вместо них теперь получается? Колдовство? А начальство куда? Это ж с его подачи его Тарас моего Джека в озере замочил. Сколько денег я Боряну с физкультприветом отстегнул! И Холуя с пилотом мне пришлось чужими руками удавить. Где я теперь второго Холуя возьму? И супругу мою законную с пшеном смешал. И деда моего покойного вором обругал, не говоря уже обо мне самом. И официальную медицину дискредитирует. И бумаг на землю у него не имеется, и паспортный режим нарушает. Да он со своим императорским именем много государственных бед сотворить может! Наверное, династию основать вздумал! И сынок у него имеется, потентат гребаный. Нет, так дело не пойдет! Дровишки, конечно, в работу возьмем, а вот Богдан пускай в капсуле вылеживается до состояния мумии. А может, от гиподинамии его даже гангрена прихватит. Чего только не бывает! А может, и расстреляем для краткости при попытке к побегу. Надо бы Асанумке намек дать. А сам этот Шунь теперь государственной тайной владеет. Надо бы с него подписку о неразглашении взять. Он, конечно, проболтается. Тут мы его и засудим. А если не проболтается, вспомним, в крайнем случае, про его налет на пункт по обмену валюты. По закону, подонка безродного, приговорим к расстрелу через повешение. Надо бы еще мораторий на смертную казнь хоть на денек отменить. Шито, естественно, белыми нитками, но комар носа все равно не подточит. Никому, кроме его Шурки морганатической, жены его, извиняюсь, астральной, он больше не нужен, высосал я его мозговую косточку дочиста!”

После этого монолога Очкасов так разволновался, что даже забыл взглянуть на часы. И напрасно: сумма его приятно бы удивила. Однако вместо часов он посмотрел на свой парный портрет с Львом Толстым. Тот глядел как всегда — с осуждением. Во взгляде же самого главного персонажа картины читалось глубокое удовлетворение своим красноречием. Словом, Очкасов передал полешки на доработку в законодательный отдел Вычислительного центра. А секретарше велел установить у себя в кабинете бормашину устаревшего советского типа. На недоуменный взгляд пояснил:

— Для пыток без заморозки. Шунь-то задумал от нас стеной отгородиться. Врешь! От Очкасова не отгородишься! Он-то думал, что он юродивый и ему все можно. Но только эпоха василиев блаженных канула, слава тебе господи, в лету. И ты, Борян, со своим нацболом — тоже однозначно в заднице! Ты, конечно, по фамилии Осинский, но только мы и тебя березовым веником хлестаться заставим! — Подумав, Очкасов добавил: — Встретишь патриарха — убей патриарха, встретишь Шуня — убей Шуня. Да и кота его в придачу. Не говоря уже о Боряне.

Тут уж пришел черед зеленеть секретарше.

Утверждение Очкасова насчет задницы было недалеко от истины. Боряну, как главному физкультурнику страны, Николаев поручил здоровье нации и ее демографию. И робкие возражения, что накачанные стероидами нынешние олимпийцы, в отличие от древних греков, в большинстве своем, мол, безнадежные импотенты, слушать не пожелал. Со времени поручения прошло уже полгода, а депопуляция, блин, продолжалась. На последнем заседании Ближней Думы Николаев энергично растер ладонями щеки, на которых обозначился праведный гнев:

— Как там? Народ плодится?

Перед Николаевым лежала сводка рождений и смертей, представленная Вычислительным центром. Поэтому Боряну ничего другого не оставалось, как сказать правду:

— Плодится, но хреново.

Надо ли говорить, что он получил по мозгам:

— Я тебе денег на увеличение пособий молодым матерям дал? Дал. Продажу противозачаточных средств мы сократили резко? Резко. Аборты вне закона поставили? Поставили. Народ трахается? Еще как! А результат где? Чем ответишь по всей строгости, куда деньги дел?

Краснея и бледнея, Борян прошептал:

— Зато мы чемпионат мира по нацболу выиграли. — Помолчав, он добавил: — И поголовье кроликов за истекший срок увеличилось значительно.

Министр сельского хозяйства просиял, что случалось с ним редко.

Словом, акции Боряна окончательно обвалились. Все вспомнили, что ошельмовать его легко. Ему это было неприятно. Но все же в самой глубине души он гаденько подхихикивал, потому что давным-давно стал тайноподданным королевы Елизаветы. У королевы, конечно, кожа на щеках изрядно обвисла, и британская империя выглядела уже не так привлекательно, как на прежних марках. Конечно, королевскую семью сотрясали отвратительные семейные скандалы, но все-таки Елизавета оставалось королевой в настоящей короне с бриллиантами и по-прежнему отказывалась выдавать на сторону даже отпетых бандитов, к числу которых, несомненно, принадлежал и Борян.