Шунь и Шунечка

Похищение

— В Гион! В Гион! — с чувством произнес Очкасов за завтраком. — Это не просто черная точка на городской карте, а необыкновенное чудо! Там суси жрут, там гейши бродят! — сымпровизировал он.

Очкасов ни на минуту не забывал, зачем они прилетели сюда. Чувство гордости за хорошее знание русской классической литературы также не покидало его.

Богдан немедленно процитировал:

Наследственность и неплохие отметки в школе с углубленным изучением дальневосточных премудростей благоприятно сказывались на кругозоре Богдана.

— Перевод Александра Аркадьевича Долина, — добавил он, уважая знание иностранных языков. В свое время он посещал факультатив по японскому, так что мог кое-как определиться на местности, но для серьезного разговора пятерки в аттестате явно не хватало. Потому беседовать приходилось по преимуществу с Очкасовым. Даже на явно завышенные для того темы.

— Да, грустное стихотворение. А что это за сяра такая? — неприязненно спросил Очкасов.

— Тиковое дерево по-нашему. Когда Будда достиг нирваны, его листья тут же от печали и увяли.

— Грустное стихотворение, да и деревьев таких больше нет. Вырубили все или загнулись от выхлопов. Не знаю уж, что сейчас сам Будда поделывает, но только Гион нынче совсем не тот. Никаких ассоциаций с бренностью жизни он у меня не вызывает. Уж ты поверь мне, не в первый раз здесь. Надеюсь, что и не в последний. — Очкасов хрустнул последним сушеным кузнечиком, поданным к завтраку. — В Гион! В Гион! — еще раз воскликнул он.

Богдан с осуждением взглянул на свои грязные ботинки. Гостиница, в которой они остановились, была очень дорогой. Никаких звезд на фасаде, в справочниках не значилась. Правда, неудобства тоже были. Несмотря на набитый холодильник и дюжину полотенец в ванной комнате, крема для обуви — нигде не достать. Богдан прилетел, как был — в своих туристских пропыленных ботинках. Пошарил в прихожей, сунулся к администратору, зашел в обувную лавку — нет крема. Чисто было в городе Киото, ни пылиночки… Поэтому и сапожный крем не пользовался у аборигенов спросом.

Очкасов заявил, что обзорная экскурсия по Гиону ему не по интеллектуальным силам, позвонил куда-то. Вопреки ожиданиям Богдана, в холле гостиницы их встретила не кроткая гидесса, а японский шкаф славянских габаритов. “Сейчас самый сезон, женщин на всех не хватает”, — пояснил Очкасов.

— Тояма, — представился шкаф и руки не подал.

— Это фамилия. А как звать-то? — поинтересовался Богдан.

— Какое тебе дело? — ответил тот. Из-за его кушака торчал кинжал.

“Это он для экзотики, кинжал наверняка из картона”, — подумал Богдан.

— Ни хрена подобного, — ответил Тояма, привыкший к чтению чужих мыслей. Своих, между прочим, у него не было ни одной. За щекой Тояма катал жевательную резинку, которую он покупал в магазине “Большие люди”. Обзорная экскурсия начиналась каким-то противоестественным образом.

До храма Киёмидзу наши персонажи добирались набиравшими крутизну узенькими проулками. Было утро, раннее киотское утро. Непроспавшиеся сидельцы экспортно-импортных компаний вываливались из ресторанов, послуживших им в эту ночь борделями. Рестораны были сработаны из некрашеных потемневших досок. Это вряд ли соответствовало нынешним европейским представлениям о шикарной жизни, но японцам, видать, нравилось соприкасаться с плесневелой традицией. Зевающие служители борделей поливали мостовую из шлангов, не заступая ни на шаг за границы зоны своей ответственности. Кошки, знаменитые японские кошки, сидя перед домами терпимости, по привычке намывали лапкой гостей, но жест выходил неубедительным. Утомленные сямисэнами гейши с набеленными лицами семенили домой. “Все у них не как у людей! Даже румяниться не хотят!” — возмущался Очкасов. Но в телефонную будку все-таки зашел. Ее внутренность была обклеена фотографиями красоток. Он выбрал ту, что была в кимоно с осенними листьями, и оторвал телефончик. Все-таки Асанума неплохо изучил своего делового партнера.

— Отхрамируемся для порядка, ну а девушки, — а девушки потом! — бодро пропел Очкасов.

“Правильно мне докторскую степень присвоили, чувство языка у меня потрясающее”, — подумал он. Тояма хохотнул, Богдан покрылся краской.

Квартал Гион хотел спать. Но чуть повыше, на подступах к храму, город становился все больше похож сам на себя: единичные паломники и туристы незаметно сливались в мощный поток, текший в гору. Богдан был поражен его многоводностью.

— Сила! Интересно, а каково население сегодняшней Японии? — поинтересовался он.

— Какое вам, русским, дело, какая у нас численность населения? — возмутился Тояма. — Ты сюда не шпионить приехал, а любоваться. И вообще — я не по статистической части, мои клиенты с подельниками все больше жратвой интересуются да бабами. Вот где девку снять, я знаю досконально. Ведь и ты девку хочешь? Не гони волну, сказано же тебе: сначала отхрамируемся.

Очкасов одобрительно хмыкнул. Однако телепатические способности Тоямы дали на сей раз осечку. Богдан, конечно, девку хотел. Но только в принципе и при других обстоятельствах. Поэтому и промолчал. Он решил больше себя не травмировать и вопросов не задавать.

Ворота Киёмидзу производили грандиозное впечатление — огромные, крашенные киноварью, в нишах опор вмонтированы две четырехметровых статуи: страшные, глаза навыкате. При этом у одной рот разрывается в крике, губы другой — сомкнуты.

— Один Нио говорит: “А”… — начал объяснять Тояма, но Очкасов бесцеремонно перебил его:

— Знаем, знаем: “А и Б сидели на трубе…”

— Не к месту ты цитируешь свои загадки дурацкие, тоже мне, доктор филологических наук нашелся, — рассердился Тояма и даже схватился за рукоять своего кинжала. — Не в Успенском соборе, чай, находимся, а в японской святыне. Запомни хорошенько: один Нио говорит: “А”, — потому что так санскритская азбука начинается. А другой говорит: “Ум”, — потому что это последняя буква. А общий смысл композиции выражает полноту вероучения. Потому и моя секта называется не как-нибудь, а “Аум”.

— Ага, “Ая”, если по-нашему.

— А я, а я… А я вот что вам скажу: наши Нио потому такие страшные, что они отпугивают от наших родных святынь всякую дрянь и нечисть. Скажем, таких типов, как ты, Очкас.

Думец закусил губу и привычно сосчитал до тридцати. За это время он успел подумать: “Все-таки род занятий у меня очень вредный. Качество человеческого материала заметно ухудшается даже в Японии. Никакого уважения, никакой любви по отношению к государственному деятелю и филологу. И здесь уже неважно, что я нахожусь в Японии с частным визитом”. Когда он завершил свой внутренний монолог и кончил считать полученный за это время доход, Тояма уже нашелся с ответом на невысказанные вслух оскорбления:

— Вот я Асануме скажу, что ты японцев не любишь. Ты его знаешь — ему это не понравится.

— Кто такой Асанума? — спросил Богдан.

— Да проживает здесь один человеконенавистник, не знаю уж, как его земля японская носит, — ответил Очкасов.

— Не верь ему, сынок, — угрожающе произнес Тояма.

На территории храма, как это и положено, происходила бойкая торговля: копии статуй, предсказания, прохладительные напитки, амулеты. Каждый из экскурсантов купил себе по деревянной табличке, на которой была изображена лошадь.

— Здесь нужно написать свое заветное желание, а уж Пегаска доставит послание по адресу кому нужно. Только желание должно быть одно, иначе не сбудется, — проявил религиозные познания Тояма.

Несмотря на утро, стенд с повешенными на него табличками уже распух от молитв. И это притом, что публика выглядела прилично — нищих с протянутой рукой не наблюдалось.

— Нищие-то где? Мы же в храме находимся! — удивился Богдан.

Тояма снисходительно поглядел на него:

— У нас нищих нет! Японцы — люди гордые, тянуть руку им стыдно.

Очкасов поправил его:

— Не верь ему, сынок! У них нищих нет, потому что им не подает никто.

И каких только благопожеланий на стенде не было! И чтобы муж не ушел, и чтобы жена не пришла. И чтобы на экзаменах не провалиться, и чтобы бабушка подольше протянула. Кто-то требовал себе новый автомобиль, кто-то мечтал о музыкальном центре. “А у Пегаски, значит, просить не зазорно? Да, не так сладко живется японцам, как это кажется на первый взгляд”, — подумал Богдан.

— Именно так, — к месту подал реплику Тояма.

Он отошел в сторону и что-то быстро начертал на своей деревяшке. Скрываясь друг от друга локтями, Очкасов с Богданом последовали его примеру. “Чтобы мне поскорее стать мужчиной!” — написал Богдан. “Чтобы, несмотря на муки, родилась Национальная Идея!” — написал Очкасов. Потом зажадничал и добавил: “И чтобы полезные мне ископаемые не профукались до самой моей смерти!” Очкасов забыл и про эстетику единицы, и про то, что заветное желание бывает только одно...

А что же Тояма? Он оставил на стенде деловую шифровку: “Парень совсем дурак оказался. Все идет по плану, голыми руками возьмем, даже кинжал не потребуется. В действие вступает операция “Пропасть””.

Зашли в святилище. Там было темно. На экскурсантов глянуло круглое лицо богини милосердия Каннон. Да не одно! По верху главного, так сказать, лица были пущены венчиком другие, поменьше. А рук у статуи Богдан насчитал двадцать пять.

Услышав немой вопрос, Тояма объяснил:

— Ликов у нее одиннадцать, а глаз, соответственно, двадцать два. Это чтобы лучше видеть, что вокруг делается. Как заметит какой непорядок, тут же руку помощи и протянет. Потому и рук у нее столько. На первый взгляд их двадцать пять, но их следует на сорок в уме помножить — получится искомая тысяча. Но все это простая символика, на самом деле у нее всего намного больше. Видишь, сколько нас, простых японцев, народилось, каждому посочувствовать требуется.

Зала и вправду была набита битком. Люди кланялись статуе, шептали заветное, звонко ударяясь друг о друга, монетки летели в ящик для приношений. Те, кто помоложе, опускали в ящик монетки, обернутые в бумажку, на которой был записан номер мобильного телефона. А один особенно продвинутый юноша преподнес Каннон подзорную трубу.

На уточнении “у нее всего намного больше” Богдан слегка покраснел.

— А иностранным гражданам ваша Каннон помогает? — на всякий случай поинтересовался он.

— Надеюсь, что нет, — отрезал Тояма.

К этому моменту Очкасов уже достал из кошелька монету в сто иен, но, услышав обескураживающий ответ, спрятал ее обратно.

От телесной избыточности Каннон у Богдана зарябило в глазах. Ему даже показалось, что богиня каким-то оком ободряюще подмигнула ему. Он долго всматривался в темные лики, но так и не определил, каким конкретно. А может, это подмигивание было мнимым и объяснялось элементарным оптическим обманом: горели свечи, горячий воздух смешивался с холодным, вот в глазах и зарябило…

— Все-таки наш бог позорче вашей Каннон будет. Голова у него только одна, пары глаз на всех хватает. И на праведников, и на грешников. И никакой подзорной трубы ему не надо, все равно все видит, все равно не скроешься, око у него недреманное, — дал свой богословский комментарий Очкасов и поежился от неприятного холодка, пробегающего иногда по спинам даже у членов Ближней Думы при мысли о содеянном. Он испуганно посмотрел в потолок, будто именно там эти глаза и находились, и добавил: — Мрачно здесь, пошли-ка лучше на воздух.

Они перетекли из тьмы на свет, зажмурились. Открыв глаза, очутились на деревянном помосте, который по праздникам превращался в площадку для медленных священных танцев. Танцплощадка была знаменита тем, что нависала над бездной — держалась на неохватных круглых подпорах, уходивших на дно пропасти. Вот с этого помоста наша троица и приступила к рассматриванию бывшего стольного града. Со дна кастрюли поднимался голубоватый парок — смесь утра, бензина и кухонного чада. Приметив сытный дым над домами своих подданных, благодетельные правители древности испытывали искреннее удовлетворение от своего праведного правления. Да и люди были до смерти рады, довольствовались малым и слагали хвалебные вирши. В противном случае им грозило презрение общества и опала. Нынешний японский люд был сыт по горло, но панегириков отчего-то больше не слагал. А если что-то и слагал, то все больше о мимолетном и грустном. Если бы вдруг воскрес настоящий Шунь, он остался бы недоволен. И отсутствием бодрых виршей, и тем, что народ, как уже было замечено, хотел большего, намного большего, чем у него уже имелось.

Парок слабо вибрировал и над дворцом императора, и над малоэтажными домиками его подданных. Это марево сообщало пейзажу некоторую неопределенность и даже загадочность. Словом, парок напускал туману в непростую жизнь многомиллионной нации, точная численность которой была неизвестна Богдану. По переулкам, изрезавшим склон горы, карабкались и карабкались обыватели. Стесненные стенами домов, они походили на красные кровяные тельца при очень большом увеличении. И каждому из обывателей было нужно от Каннон что-то свое.

Тут в углу помоста произошло какое-то движение, Богдан скосил глаз: некий мужчина со шрамом на лбу и с татуировкой Каннон на руке предлагал почтенной публике прыгнуть вниз с парашютом. Богдан помнил, что в Японии татуируются не солдаты срочной службы, а добровольцы-мафиози. По-ихнему — “якудза”, а по-нашему — просто бандиты, которых из-за татуировки не пускают в общественные бани. Даже если это татуировка Каннон. За прыжок с парашютом бандит, он же мафиози, он же якудза, предлагал награду в сто тысяч иен. Но никто не соглашался. И недаром: приземляться смельчаку нужно было на крошечную площадку, расчищенную среди валунов. Богдана слегка замутило, он отвернулся от пропасти. Он с детства боялся высоты и никогда, даже если очень спешил, не ожидал прибытия поезда на краю платформы. Ни в метро, ни на железной дороге.

Тояма окинул испытующим взглядом Богдана.

— Оператор аттракциона убедительно говорит, что у того, кто прыгнет, уж точно все молитвы сбудутся. Наш человек, проверенный, у него и лицензия на отпущение грехов имеется. Ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной?

— Не настоящим мужчиной, а просто мужчиной, — поправил его Богдан.

— Вообще-то парашют управляется компьютером, так что приземлишься с гарантией, да еще и на карманные расходы заработаешь, — вмешался Очкасов.

— Нет, ему слабо, — презрительно произнес Тояма. — Да, мельчают люди. Были дикие россы богатырями, а стали европейскими лилипутами. А этот еще и без отца вырос, маменькин сынок.

Это был запрещенный аргумент, зато сильный. Богдан расправил плечи, но до Шуня ему было, конечно, далеко.

— А ты глаза закрой, тогда не страшно будет, — подначивал Очкасов. — Мы же русские люди, нам все нипочем — не то что этим макакам косоглазым. Не так ли?

— Макаки не бывают косоглазыми, — обиделся за обезьян будущий археолог.

— Ну хорошо, пускай они будут хоть желтозадыми. Я ведь не об этом. А о том, что Шунь обязательно прыгнул бы. Стаканчик красно-крепкого принял бы — и прыгнул.

— Здесь такого портвейна не найти, — продолжал отбиваться Богдан, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— А вот и неправда, у нас сухого закона сроду не было, в Японии все есть, все продается! — воскликнул Тояма и ткнул в Богданову грудь граненым стаканом с темно-красной жидкостью.

Стакан передали Тояме из толпы. Богдан помнил этот запах — он исходил от Шуня, когда он сам находился в нежно-молочном возрасте. Конечно, протянутый стакан не шел ни в какое сравнение с тремя семерками, но все-таки это был явный портвейн. Это прибавило Богдану решимости. Он обреченно выдохнул, запрокинул голову, крупными глотками выхлебал стакан до дна, грохнул о настил. С радужным блеском стеклянная крошка брызнула в пропасть.

— Вот и хорошо, вот и славненько, — похвалил Богдана Очкасов и угостил его кисленькой конфеткой “Цитрон”. Конфетку ему передали тоже из толпы. Приговорка же насчет “хорошо и славненько” взялась из стоматологического прошлого: когда малодушный пациент покрывался от дурноты мертвенной бледностью, Очкасов произносил именно эти успокоительные слова, которые не сулили больному ничего хорошего.

Богдан решительно подошел к мафиози, тот повесил ему на спину тяжеленный ранец. Богдан снова выдохнул, перелез через ограждение. Со словами “Денежки внизу выпишут!”, Тояма легонько подтолкнул его в спину. Перед глазами сначала замелькало — будто пленка при ускоренной перемотке вперед, потом тело чуть подбросило вверх — парашют и вправду раскрылся, теперь включилась скорость воспроизведения. Разглядывая разбросанные по склону горы статуи Будды, парашютист стал медленно опускаться прямо на расчищенную от камней площадку. Но как только его ноги коснулись земли, они тут же и подкосились. Действие портвейна оказалось, как и предполагалось, сногсшибательным. Притаившиеся за валунами санитары в белых масках бросились к Богдану с носилками; зрители наверху закричали как попугаи: “Инфаркт! Инфаркт!” И оказались неправы, потому что это были вовсе не санитары.

— Все в порядке, братан? — спросил Тояма.

— Все в порядке, братишка, — ответил Очкасов.

— И когда теперь свидимся?

— При нашем темпе жизни можно рассчитывать на скорую встречу.

“Опасный ты человек, лучше бы нам больше не встречаться”, — подумал Тояма.

— Да и ты не лучше, — ответил ему Очкасов вслух.

Мнимые санитары, сбросив белые маски и одев черные, заспешили с носилками по каменистой тропинке: вниз, вправо, влево… При входе в пещеру один из них не забыл вложить в нагрудный карман обездвиженного Богдана белоснежный конверт с обещанной суммой.