5

Чтобы перейти от нераздельной, всеобъемлющей первосущности к плоти и крови, надо было преодолеть несколько нелегких уровней. По крайней мере стоит напомнить нашему, до отказа забитому земными представлениями сознанию, что истинный Бог, источник и первопричина всего сущего, никаких чудес не производил. Имея в виду отделение света от тьмы, уж не говоря о разъединении неощутимого бесформенного правещества на твердь и хлябь, так сказать, Он должен был сначала осуществить некие трансформации своей бескрайней творческой потенции в иерархию посредников, со все более сокращающейся способностью к созерцанию и все увеличивающейся готовностью к действию — все менее праздные и все более умелые руки. Это были могучие боги или демоны, созидательную силу которых вполне можно приравнивать к силе Творца. Отличие заключалось в том, что они воплощали собой идею разъединения неделимого и уже не обладали важнейшим качеством единственности.

Осмыслив этот феномен производства созидательной иерархии сверху, можно вообразить масштабы задач, поставленных перед демиургами, их первозданный энтузиазм, поглощенность своим делом, и становится ясным, что поэтапно, каждый в меру своих возможностей осуществляя величественный план построения Вселенной, они не могли сразу ставить себе целью создание человека, а до поры до времени даже не знали, что такая цель существует. Создателя принципа неопределенности, как и изобретателя двигателя внутреннего сгорания, ничуть не смущает ни труднопостижимая абстрактность своего творения, ни его чрезмерная практичность.

Завершив в общих чертах проект построения Космоса, породив предпосылки и движущие силы для его осуществления, одной из которых было Время, демиурги столкнулись с непредвиденной, принципиально новой проблемой. Им уже приходилось успешно преодолевать нешуточное сопротивление косной материи, не желавшей никаких уз формообразования, но с соперничеством между собой они встретились впервые. А дело было в том, что появилось одно из решающих условий материального мира, и тем, кто продуктивно существовал в Вечности, нечего было делать во Времени. Для тех же, кто отныне продолжал действовать во Времени, так резко изменилась природа творческого процесса, что неориентированное, слишком созерцательное, можно было бы сказать — неторопливое существование предшественников становилось препятствием и обузой.

Подробности этого первого внутреннего столкновения мировых сил отражены во всех космогонических системах, в том числе и в древнегреческом мифе о происхождении Вселенной, который предлагает, кстати, поразительные иллюстрации многих процессов. Впечатляющее представление о зыбких границах первых преобразований дают, например, три состояния темноты — от изначальной, абсолютной и беспредельной тьмы Хаоса, в которой пребывало правещество, до вечной тьмы Эреба, которой можно уже гипотетически противопоставить вечный свет Эфир, и до ночи Никс, у которой, при всей ее полноценной тьме, есть вполне определенные пределы, отделяющие ее от дня Гемеры.

Некоторые формы демиурги могли производить самостоятельно, для других им требовалось содействие коллег. Так, Эреба и ночь сумел отделить от себя сам Хаос, а эти двое уже совместно создали день и Эфир. Говоря обо всем этом, нам естественнее употреблять слова «родил», «произвел» и даже «слияние» и «оплодотворение», нужно только помнить, что никакого знакомого нам смысла они в данном случае не несут. Все божества в их изначальной энергетической сути были оснащены особенностями обоих полов, так что первостепенную роль играл своего рода партеногенез. Из Хаоса же возникли еще беспредметная Земля-Гея, столь же напрасно разыскиваемая нами подземная бездна Тартар и первопричина всех позднейших совместных творений Любовь-Эрос. Странное, преждевременное появление этой чудесной силы, страстной взаимной тяги разделенных существ, могло бы навести демиургов на мысль, что создаваемый мир предназначен для кого-то, им неведомого, но они были одержимы совершенно противоположной идеей разъединения и многообразия, а в качестве скрепляющего средства им хватало ядерных, гравитационных, магнитных и, может быть, каких-то еще, нами пока не открытых сил притяжения.

Земля самостоятельно родила Небо-Урана, который, однако, понадобился ей впоследствии, чтобы произвести на свет двенадцать титанов — могучие природные стихии самого разного характера. Здесь впервые можно, пожалуй, с некоторым основанием ввести понятие власти. Предыдущая безусловная власть Хаоса над самим собой была противоречива, лишена подлинного содержания. То есть единственное реальное проявление этой власти заключалось в том, что Хаос себя преодолел и таким образом свое существование прекратил. Правда, оставалось еще неизменное присутствие первопричины, но она ведь находится вне пределов нашего постижения, никогда о своей власти прямо не заявляет, и нам не дано рассуждать о ней даже с минимальной долей убедительности. Так или иначе, нет никаких свидетельств об осложнениях при обретении власти Ураном, продолжавшим созидание титанических стихий, последней из которых было Время-Кронос. Любопытным примером частичной слепоты каждого нового поколения демиургов может служить то обстоятельство, что в стремлении покрыть все возможные аспекты будущего материального мира они иногда действовали со значительным опережением, создавая духов и демонов, которые не сразу находили себе дело. Так появился уже упомянутый Эрос, так родилась титанида Мнемозина, сферой деятельности которой должна была стать память — явление нелепое без минимального представления о прошлом, то есть о времени. Однако никакого недоумения ее появление у родителей не вызвало. Но с появлением Кроноса положение радикально изменилось, ибо дни Урана можно было теперь сосчитать.

Все это абсолютно необходимо себе представить, чтобы как следует оценить приход человека, на котором творение внешнего мира завершилось.

Итак, человека еще нет, никто из демиургов о нем даже не помышляет, хотя какие-то первичные, несовершенные его формы, возможно, уже созданы наряду с прочими тварями, и безмолвные или мычащие сомнамбулы разных размеров и очертаний бродят стаями по равнинам и лесам, питаясь обильными плодами земли. Их невинное, не оставившее следов существование наверно и было впоследствии отмечено мифом как Золотой век. Во всяком случае, эти пралюди не пользовались никаким особым вниманием творящих сил, занятых стратегическим устроением мира. Но во Вселенной действуют уже по меньшей мере три важнейшие предпосылки возникновения нового существа: разъединяющая сила, производящая все новые и новые предметы и организмы, противоречащие друг другу в своем непримиримом различии и нуждающиеся во властелине и арбитре; противоположная этой силе взаимная тяга любви, не находящая себе пока настоящего применения; и Время, раз и навсегда перекрывшее путь назад, столкнувшее лбами тех демиургов, которые владеют направлением, с теми, кто в направлении не нуждался.

Потенции Урана сохранялись, но что-то явно было не так. Как будто не зная, что уже выполнил свою величественную миссию, бог продолжал творить, а выходили мутанты и уроды, сторукие или одноглазые. Матери Гее были дороги и они, но отца Урана их никчемность — если хотите, несовременность — смущала настолько, что он поспешно прятал их в глухом Тартаре. Ситуация напряглась и требовала разрешения, и оно наступило, хотя, безусловно, не было таким драматическим, каким его изображает позднее ожесточенное человеческим опытом воображение.

Миф повествует о том, как мать, в отчаянии рожавшая страшилищ, только для того, чтобы тут же присутствовать на их похоронах, обратилась к своим прежним, достойным детям с предложением остановить эту пытку. Кронос согласился, не задумываясь, и совершил черное дело, оскопив отца серпом. Не то чтобы каждому из нас пришлось такое наблюдать, но испорченный мозг услужливо рисует вполне натуралистическую картину, которую, конечно же, не стоит принимать всерьез. Фактом остается одно — творчество Урана прекратилось, и следующим главой Вселенной стал Кронос. Занятна во всем этом роль матери, неосознанно, на свой лад почувствовавшей веяние перемен.

Но было бы ошибочным и облагораживать событие, понимая его как бархатную революцию и дипломатически вежливую передачу власти. Боги и демоны не бьют друг другу морды, не отсекают головы и детородные органы и не льют крови, прежде всего потому, что ничем вышеперечисленным не располагают. Их противостояния носят не криминальный, но бытийственный характер, который при определенном ракурсе выглядит, может быть, еще ужаснее, чем смертельные людские разборки. Описывая отвратительное, зверское хамство сына, миф, вероятно, пытается в приемлемой, максимально смягченной форме передать обморочный ужас выпадения из Вечности, душераздирающие роды самого Отчаяния, осознающего, что нет более возврата, что жизнь, неразрывно связанная отныне со временем, только теперь в полной мере приобрела обличье смерти.

Богине Гее предстоит еще бесконечно долго опекать свою бурлящую жизненными соками планету; бог Уран, заложивший основы одного из прелестных уголков Вселенной, хотя и устраняется от непосредственного участия в земных делах, но продолжает свое неощутимое орбитальное влияние; и даже его отверженным поздним детям предстоит еще участвовать в геологических пертурбациях. А те формы, которые создают на земле новые хозяева, неотвратимо готовят мир к приходу разумного существа с печальной судьбой, заключающейся в бесконечной череде рождений и смертей.

Сам Кронос, отстранивший от власти отца, лучше остальных должен был понимать безразличие новых времен к персоне, правящей миром. Вместе с ним в мир пришла сила, требующая перемен и поторапливающая их, независимо от того, будут ли они к лучшему или к худшему. Разорвать связь будущего мира с Вечностью — в этом состояла главная задача Кроноса. Но оказавшись во главе этого, убегающего из-под ног бытия, он сам ужаснулся краткости своего назначения и, надеясь упорядочить дальнейшее развитие событий, попытался ограничить мир самим собой или, по крайней мере, предельно сократить период его обращения. Детей своих, начиная с первенца, Кронос просто глотал. На ум, естественно, приходит, что это была, возможно, первая попытка бунта, временного непослушания. Но ярче всего судьба Кроноса свидетельствует как раз не о своеволии, а все о той же ограниченности демиургов, неполном знании ими Замысла. Находясь в неведении относительно того, какие именно перемены несут с собой дети, Кронос предпочел приостановить их деятельность и оглядеться.

Кажется, следует еще раз напомнить о необходимой двойственности созидательных сил. Они хранили свою изначальную принадлежность к неосязаемому миру духов, обитающих в Вечности, и вместе с тем в значительной степени сгущались, приобретая некое подобие материальных признаков, чтобы выполнять задачи, для которых были образованы. Это, пожалуй, самое подходящее слово, так как в строгом смысле они не были ни рождены, ни созданы, а являли собой, как уже было сказано, постепенные преображения первичной потенции. И когда мы говорим о цепях необходимости, которыми оказался скован Кронос, не нужно понимать это так, что он явился беспомощной жертвой какого-то внешнего запрета. Это было скорее осмысленное, ответственное постижение недюжинным божеством реального значения той силы, которая явилась в мир вместе с ним. Она ничем не грозила его существованию и лишь отчасти ограничивала его деятельность, что для всевластного по своей природе божества может, однако, выглядеть равносильным катастрофическому поражению. Только поэтому каждый из них так остро переживал конец своего активного участия в строительстве Вселенной, им казалось, что они способны на большее. Да они не смогли бы действовать, если бы не обладали достаточной самостоятельностью, если бы ограничивались ролью исполнителей, если бы каждый из этих выдающихся полководцев не захотел в какой-то момент стать верховным главнокомандующим. Но раз возникнув, такой дух не прекращал существования. Выполнив свою особую функцию, он входил одним из основополагающих элементов в единое космическое целое.

Говорят, униженный отец предсказал Кроносу ту же судьбу, на которую тот его обрек, и только поэтому новый владыка прятал детей в собственное чрево. Уран просто свидетельствовал об очевидном — сама природа нового правителя неизбежно влекла его к отставке. Не так уж долго удавалось ему задерживать ход событий, он не добрался и до полудюжины. Уже шестой отпрыск был спасен, и снова матерью, подсунувшей ненасытной утробе вместо новорожденного запеленатый камень.

Тем временем в вены мироздания довольно впрыснуто было разобщающего яда. В живом мире уже набирал силу инстинкт продолжения рода, этот дикий суррогат влечения и любви. И если некоторые экзотические виды уничтожали сексуальных партнеров, а другие страдали такой неразборчивостью, что могли вместе со жмыхом подчистить и своих младенцев, то в целом пример верховного божества был чудовищным анахронизмом и нисколько не отвечал движущим силам бытия. Доминанта в творчестве перемещалась с идеи абсолютной новизны к идее воспроизводства вариантов уже сущего, преимущественно созидательная программа перешла на другой уровень, где во главу угла встало не столько творчество, сколько управление. Именно этой цели лучше всего соответствовало новое поколение богов, разносторонне одаренных, не обладающих от рождения какими-либо специфическими наклонностями, способных с равным успехом заняться любым делом, к которому их подтолкнут обстоятельства.

Самым перспективным среди них, наиболее сосредоточенным на идее командования, был шестой, спасенный ребенок Кроноса — Зевс. Одержав так называемую титаническую победу, так как противостояли ему братья отстраненного им от власти отца, титаны, Зевс воцарился над миром, вполне в духе нового времени отдав управление двумя его третями братьям — Посейдону и Аиду — и приняв в высший олимпийский сонм даже собственных детей. Такая система организации власти, предупреждая дальнейшие перевороты, устанавливала неслыханное доселе равновесие. Можно было бы считать, что творение мироздания наконец полностью завершено, мир обрел стабильность.

Он был так прекрасен в своем разнообразии, сложнейшем взаимодействии явных и глубоко скрытых сил, что и прежним, и новым богам-демиургам, у которых только теперь появилось подобие досуга, предстояло еще измерить свою способность восхищаться гениальностью замысла и могуществом по-прежнему закулисной созидательной воли. Только вообразить: сравнительно недавно не было ничего, кроме замкнутой в самой себе бесконечной потенции, которой не с чем было себя сравнивать, нечему завидовать, не к чему стремиться. И вот она в считанные зоны развернулась в ослепительно сверкающий, твердый и мягкий, влажный и сухой, тяжелый и воздушный, прохладный, горячий, живой и мертвый, разноголосый, разноцветный мир. Не мудрено, что занятые в рабочее время поддержанием порядка — от размеренного движения светил до своевременного возбуждения и умиротворения стихий здесь на земле, а в оставшиеся часы завороженные наблюдением живописной природы и переливами жизни, один восхитительнее другого, боги отвлеклись, на время позабыли о том, что в сути своей они все-таки созидатели, а не только управляющие и уж отнюдь не потребители, что у Творения должна быть еще какая-то цель, помимо равновесия и радующей их бессмертные сердца красоты. Впрочем, это не было случайностью — им не следовало ничего предпринимать, дальнейшее должно было развиваться иными путями.

Особого внимания заслуживает то обстоятельство, что мысль о создании человека возникла не у самого Зевса, а у случайного члена семейства титанов, сына Иапета и океаниды Климены Прометея. По существу, это был частный случай той же стратегии, которая заявляла о себе с самого начала. Упоминая о том, что Богу потребовалось трансформировать свою бескрайнюю творческую силу в последовательную череду практических исполнителей, мы ведь вовсе не хотели сказать, что Он не способен был все осуществить сам, без помощников. Но по замыслу Его каждый следующий слой бытия должен был обладать все возрастающей степенью независимости. Мир, созданный непосредственно Творцом, навсегда сохранил бы отпечаток его довлеющей воли и оказался бы бесполезным для достижения цели, которую призвано было осуществить Воплощение. Венцом его предстояло быть существу, наделенному абсолютной свободой, а эту задачу не мог выполнить ни один владыка мира, в зависимости от которого эта тварь всегда оставалось бы, сколько бы ни бунтовала и ни рвалась на свободу. По существу, эту задачу не мог выполнить никто из богов, свободное существо должно было возникнуть как бы само собой из нескольких встречных усилий, не вполне точно направленных, действующих по касательной к будущему микрокосму, предназначенному отразить в себе, как в капле воды, все мироздание, включая саму первопричину. Неважно было, и кто скажет первое слово, почему и называют несколько имен.

Прометея стоит предпочесть уже потому, что его нельзя даже считать настоящим богом. Это был маргинальный дух, по происхождению принадлежавший к титанам, но в переходный период вставший на сторону Зевса и немало способствовавший установлению его власти. Все это означает, что ему свойственно было некоторое свободомыслие. Отношения с новым порядком были благоприятными, и неожиданная идея, высказанная им Зевсу, была оценена как смелая, но интересная. Прометей указал Олимпийцу на то, что среди живых существ, обитавших в лесах, водах и небесах, нет таких, кто мог бы размышлять о великих вещах, мудро распоряжаться богатствами природы, кто был бы подобен духам и гигантам или даже самим богам, но существовал бы целиком в рамках земного бытия и оставался смертным. В общем, он очень умно, ненавязчиво намекнул высшим властям на очевидную пустующую нишу и, стало быть — на их нерадивость. Боги сразу поняли, о чем толкует Прометей, а качество, упомянутое им последним, сыграло, может быть, самую важную роль в быстром решении олимпийцев. Мысль о существовании собственного подобия должна была пронизать богов жутким восторгом, как перспектива пройти по бревну над пропастью, смертный же удел будущих созданий оставлял богам вечную фору, превращал эквилибристику в захватывающий дух, но безопасный аттракцион. Только мудрая дочь Зевса, рожденная из его головы Афина, поспешила упомянуть, что люди ни в коем случае не могут быть совершеннее богов и должны будут признать власть Олимпа. С этим согласились все, даже сам Прометей. Возможно, он не был вполне откровенен, но его побочные мысли уж во всяком случае не были связаны ни с превосходством людей над богами, ни со спорами о власти.

Слепил ли он их из добротной праисторической глины, с тем чтобы боги затем оживили этих манекенов, или только обособил тех первобытных людей, что уже существовали к тому времени, как чисто биологическая основа, — опять-таки не имеет значения. Важно, что люди впервые были выделены из разнородной массы тварей и стали предметом особой заботы мировых сил. Технически было легче, конечно, начать с нового экземпляра, хотя на оживление и настройку одного только биологического аппарата глиняной куклы могло уйти больше энергии, чем на просветление внезапной вспышкой мозга уже расплодившихся, диких и стадных тварей. Но в чем же конкретно заключался божий дар сознания?

Очень просто: человеку была дарована способность — только способность — обретать представление об иерархической структуре мироздания, простирающейся далеко за пределы видимого мира. Никаких картинок, схем или описаний. Но одного этого было достаточно, чтобы его куцый мозг бешено заработал и стал стремительно увеличиваться в размерах, подтягивая за собой столь же стремительное развитие органов чувств и всех прочих членов физического тела. Этой второй, бытовой стороной цивилизации усердно занялся сам Прометей, обучая людей множеству полезных и важных вещей.

Что же касается высшего знания и мудрого предостережения Афины, то плоды человеческих прозрений были настолько далеки от истины, что с ними можно было не считаться. Но главное утешение заключалось в том, что еще при создании самых первых тварей единственным способом претворить духовную сущность в живую плоть оказалось расщепление оплодотворяющего и зачинающего начал. Получавшиеся особи теряли при этом индивидуальное бессмертие, но сохраняли способность краткого воссоединения — неполного, но достаточно животворящего, чтобы осуществлять бессмертие родовое, эту материальную пародию вечной жизни. О, это была безумная, феноменальная идея! Прежде чем окончательно на ней остановиться и положить ее в основу живого мира, боги, должно быть, немало посмеялись над воображаемыми картинами уродливого физиологического соединения полов, отталкивающе несимпатичного их целостному духовному мерцанию.

Расщепление неделимого потребовало значительных усилий, а вырвавшаяся в результате энергия распада разнесла эти половины так далеко друг от друга, что отныне никто уже не заблуждался по поводу существования двух противоположностей — суки и кобеля, жеребца и кобылы, мужчины и женщины. Только кульминационная точка слияния могла напомнить ни с чем не сравнимым ощущением о блаженной нераздельности иного мира, но вожделение обволакивало эти мгновения такой густой мглой, что партнеры не догадывались, о чем именно им напоминают. Вот эта изначальная разобщенность полов и должна была стать неизбежной помехой в окончательном постижении человеком истины о мироздании, так что никаких дополнительных хлопот не предвиделось. И было создано глубоко несчастное существо, в родовой целостности своей наделенное даром всеведения, но грубо ограниченное в персональных попытках его достичь.

Дальнейшие события приобрели на некоторое время характер политического спора между Зевсом, который упорно преследовал людей, требуя от них постоянных проявлений подобострастия и демонстрируя упреждающую волю властителя гигантской державы, и Прометеем, увлеченным развитием этой новой породы существ, их грандиозными успехами и считавшим опасения Олимпийца излишним опекунством. Прометею, в конце концов, известно было, чего на самом деле следовало бояться Зевсу, и это было не совершенство человека и не стремление его избавиться от власти богов. Зевсу угрожала всего-навсего вероятная связь с дочерью морского бога Нерея Фетидой и в этой связи рожденное дитя, которое по предсказанию должно было превзойти своего отца. Пока шла тяжба, Прометей придерживал секрет, а позднее, когда Зевс убедился, что люди в целом, при всей их одаренности, племя послушное, не нуждающееся даже в постоянном надзоре, перестал лупить их молниями и стирать с лица земли, титан открыл ему тайну. Фетиду выдали за смертного, и плодом этого союза стал всего лишь герой Ахиллес. Власть Олимпа была спасена, можно было бы забыть обо всей этой истории, если бы не новая забота.

Инициатива Прометея в конце концов напомнила богам еще и о чрезвычайно разросшейся иерархии небесных наместников, которых требовал все более усложняющийся мир. Их производство никогда не прекращалось и, как мы уже заметили, часто шло с опережением. Постепенно праздные духи находили себе применение, иногда вступали друг с другом в спор из-за слишком сблизившихся, переходящих одна в другую сфер влияния, и все это устраивалось само собой, главным богам не было нужды не только вмешиваться, а даже знать об этих частных случаях вселенского кроссворда. Но со временем серьезную путаницу стал вносить человек. Во-первых, он захотел, чтобы отдельный дух встал за каждым деревом, у каждой поляны и лужи. Так, примерно, и было предусмотрено. Эти третьестепенные силы, контролировавшие различные стороны живой и мертвой природы, действовали на периферии общего энергетического поля, знали свое место, олимпийцам на глаза не лезли. Теперь же, вдохновленные вниманием к себе, они являлись в идиотском костюмированном виде и называли себя богами. Сделать все эти наяды, куреты, тельхины и сатиры могли не так уж много, но в пределах своих, сверхъестественных все же, возможностей производили много шуму, мороча людям головы.

Во-вторых, человек начал создавать какие-то собственные общественно-метафизические конструкции, которые, с его неофитской точки зрения, тоже нуждались в высшем покровительстве, хотя не всегда его заслуживали. Надо было вникать в петиции, опасно приближаться к суматошному вещному миру.

Кроме того, теперь нужно было время от времени выпускать в мир дополнительные силы уже не по собственной инициативе, а в ответ на уродливые отклонения человека от оси равновесия. Он, и вообще-то тяготевший к однобокости, культивировал в себе на первых порах оголтелое самодовольство. И в целом доброжелательно настроенным божествам приходилось с помощью особых комбинаций производить чисто отрицательные сущности, которые, в свою очередь, требовали немедленных позитивных двойников, потому что эти низкие злобные духи отличались большой вздорностью. В один из острых моментов тяжбы с Прометеем, например, Зевс вынужден был сотворить девицу Пандору. Вопреки предостережениям Прометея, без конца внушавшего своему увальню брату, с которым они, видимо, вместе занимались устроением людских дел, что не следует принимать подарки от богов, Зевс подсунул Эпиметею красавицу, снабдив ее в приданое сундуком со всякими несчастьями. Это были мрачные, разрушительные духи, принесшие людям множество страданий.

Но за этими мелкими осложнениями постепенно вырисовывалась главная беда. Затруднив человеку путь к постижению основополагающего принципа иерархии мировых сил, боги оставили ему лишь смутное предчувствие некоего высшего порядка в небесах, а эта слабая путеводная нить то и дело выскальзывала из грубоватых рук, пытавшихся привязать ее к какому-то зримому подобию здесь, на Земле — скажем, к идее общей целесообразности. Среди вариантов, поспешно бравшихся в оборот и неизменно приводивших к провалу, предлагались возраст и родительская власть, физическая сила, мудрость или хитрость, дар предвидения или иные специфические таланты. Но ничему нельзя было отдать предпочтения, так как неуверенность начиналась с самого простого вопроса о преимуществах пола. И исправить уже ничего не удавалось, потому что между небом и землей внезапно грянула немота. Не действовал и метод наказаний и поощрений, связь была настолько несовершенной (прямой-то она, собственно, никогда и не была), что спорадические указания свыше воспринимались людьми, как чудо, и не несли в себе никакой закономерности.

Люди вроде и сами хотели порядка — молились, приносили богам смехотворные, часто зловонные дары, спрашивали совета и благословения, но ответов не слышали или не понимали. Да и не всегда известно было, что посоветовать. Самостоятельность их совокупных действий все сильнее давала о себе знать, и, как в предыдущие переломные эпохи, это было, кажется, не ошибкой демиургов, а естественным развитием событий. Люди не грозили богам войной. Не принимая в расчет настоящих, они сочиняли собственных.

Но и предоставить их самим себе казалось немыслимым. Каким бы ни предстояло быть этому новому миру, он нуждался в организующем начале, и необходимо было внедрить в сознание людей настоятельную необходимость отыскать этот эквивалент мировой гармонии. Так начались поиски посредников и толмачей.

Их направление было подсказано случайностью. Когда обнаружилась угроза правлению Зевса в лице будущего отпрыска Фетиды, пришлось решать сразу две задачи. Первая была сравнительно простой: внутреннее побуждение Олимпийца к сотрудничеству с морской богиней следовало счесть нецелесообразным и отменить. Но нельзя было оставить открытой эту зловещую белую страницу вселенской эпопеи. Предсказание титана не могло быть простой гипотезой, оно являло собой неизбежную реальность, осуществление которой в буквальных событиях никаких сомнений не вызывало и было лишь вопросом времени, которое уже не раз показывало свои острые зубки. Новость распространилась, каждый из богов отчаянно искал средства уклониться от необходимости родить себе палача, что в среде высшей кооперации могло случиться вполне внезапно, даже без ведома потерпевшей стороны. Оказалось, однако, что есть возможности спустить многообещающего отпрыска намного ниже самого первого уровня духов, так как уже существовал человек — несовершенное, но признанное подобие бога. Царь Фтии Пелей был вполне достойным кандидатом, Фетида же и сама понимала таящуюся в ней опасность для равновесия мироздания и воле Олимпийца противилась лишь в пределах естественного высокомерия.

Как все это совершалось, мы можем только догадываться, потому что тут обнаружилась еще одна сложность непосредственного взаимодействия с человеком. Волею случая боги подошли к этому важному делу с самой трудной стороны. Фетида, как любое зрелое божество, способна была произвести на свет потомство без чьей бы то ни было помощи. Участие другого божества, естественно, меняло бы характер отпрыска — это обстоятельство и учитывало предсказание, вводя понятие отца. Но что было делать автономной созидательной мощи богини с жалким человеческим семенем, столь взрывоопасным в темном женском лоне, но совершенно бесполезным в незримой среде духов? А надо было его как-то утилизовать, чтобы осуществить предсказание, погасив его разрушительный смысл.

Отголосок этой, мягко говоря, неловкости нашел отражение в мифе о яблоке раздора, которым больше всего и запомнилось бракосочетание Фетиды и Пелея. Этот так называемый брак был, кстати, неудачным и очень недолгим — другим он и быть не мог, учитывая его сверхморганатический характер. Столь же условными были роды Ахилла, он был просто создан, воплощен богиней, которая некоторым образом модифицировала свою материнскую энергию в соответствии с прочитанной ею внутренней индивидуальной потенцией, скрытой в семени отца. Угроза предсказания была отведена, но искусственность процедуры, отсутствие подлинно человеческого естества в неизвестно откуда взявшемся мальчике были для всех очевидны и особенно удручали в сравнении с немедленно пришедшим на ум, гораздо более простым и естественным явлением зачатия земной женщиной от одной-единственной, искусно материализованной любым богом мужской половой клетки. Грубо говоря, преимущества женщины перед богинями в деле деторождения стали неоспоримыми. Всей своей интуицией предчувствовали богини и еще одно унизительное для них последствие, которое не замедлило сказаться.

Едва уловив самый первый намек на ошеломляющую несправедливость, три самые видные из них — Гера, Афина и Афродита — взялись хотя бы частично вернуть своей неземной породе женское достоинство. Воспользовались они жалкой выходкой богини раздора Эриды. Это полезное божество обошли приглашением на свадьбу Пелея и Фетиды, что было разумной мерой предосторожности, если учитывать особое значение всего события для Олимпа. Тогда властительница скандалов и склок, потеряв от обиды всякий стыд, приблизилась к торжеству, насколько обстоятельства позволяли, и бросила в сторону трех верховных богинь яблоко, предварительно начертав на нем желанный каждой женщине эпитет. В другой ситуации богини не обратили бы внимания на эту провокацию, имевшую смысл только в душном земном мире, но в данном случае обстановка была обострена еще не названным, но уже витавшим в воздухе унижением. Вызов был принят, богини пришли к Зевсу — не за окончательным приговором, потому что в данном случае мнение Олимпийца парадоксальным образом значило гораздо меньше, чем вкус любого смертного мужчины, а предлагая ему найти подходящего арбитра. И запальчивость богинь, и сочувствие Зевса, несомненно, уловившего преднамеренный укол его самолюбию, но разделявшего при этом внезапную растерянность богов перед земной женской статью, так властно заявившей о своих правах, — все это только подтверждает смятение, воцарившееся на Олимпе по поводу людских дел.

В конце концов права судьи были предоставлены находящемуся в изгнании и в этот момент служившему простым пастухом Парису — сыну троянского царя Приама и его супруги Гекубы. Именно ему предстояло вручить одной из богинь яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Богиням пришлось предпринять некоторые усилия, чтобы явиться перед мужчиной вообще, а кроме того — в наивыгоднейшем, по их представлениям, виде. Не пренебрегли они в своем соперничестве и чисто земной хитростью подкупа. Результатом всего этого стало вручение яблока Афродите, последовавшее затем похищение Парисом Елены, Троянская война и гибель Ахилла — того самого первого в истории in vitro, из-за которого был предпринят спасительный брак богини с человеком.

Парень он был, конечно, выдающийся, но всей своей недолгой славной жизнью не давал никаких оснований считать себя посредником между богом и людьми. Да ведь и задачи такой перед ним еще не ставили. Когда же необходимость в посредничестве окончательно проявилась, первым пришел на ум именно этот пример случайного совместного продукта земных и небесных сил. И уже ни у кого не оставалось сомнений, что более авторитетными для людей будут дети, рожденные противоположным образом. Это был тот самый второй удар богиням, предчувствовавшим свою грядущую оставленность. Отстраненным от участия в таком важном деле, им приходилось мириться и с неожиданными, обидными правами их спутников в вечности на интимные отношения с земными женщинами. Но вся эта возня с деторождением удручала не только богинь.

Люди чаще всего представляли себе богов похожими на себя, и это не было следствием одной лишь робости воображения. Эти представления, в некотором роде, шли навстречу желаниям самих богов. Но если у людей способность богов принимать человеческий облик не вызывала никаких сомнений, то для самих богов она была не только сомнительной, а, за исключением чрезвычайных случаев, требующих особых усилий и чреватых неожиданными последствиями, прямо-таки недостижимой. Конечно, со всей своей преобладающей гипнотической силой, они могли внушить человеку что угодно, и тот временами не видел находящегося под носом, а иногда был уверен, что нос к носу встречается с тем, чего вовсе не существовало. Но богов-то эта виртуальная реальность нисколько не обманывала, привнося в их, казалось бы, полноценное бытие подобие лирической печали.

Покрытая мглой тайна биологического воспроизводства, которой уже давно и уверенно пользовалось все животное царство, у человека приобретала дополнительные черты. Некоторые из богов обнаружили, что имеют косвенное отношение к природе мучительно прекрасных чувств, другие только теперь в полной мере обрели сферу приложения своих невостребованных прежде сил, а в целом всем им открылось существование в мире творческой способности, вполне сопоставимой с их собственным даром, но находящейся абсолютно вне их практических возможностей. И тот факт, что эта способность была до смешного узкой, относилась единственно к простейшему делу продолжения рода, ничего не менял. Человек тоже, оказывается, мог создать Человека, да еще испытав при этом целую симфонию переживаний. Божественная печаль обострялась, ее лирические обертона начинали попискивать настоящей тоской.

Боги могли и так и эдак творить себе подобных бессмертных божеств, могли создать и смертного человека, но ощутить внезапную жаркую волну, когда свет сходился клином на избраннике или избраннице; мучиться от неизвестности, позабыв обо всем на свете; проявлять чудеса терпеливой изобретательности, добиваясь внимания; обезуметь от счастья, ощутив встречный порыв; испытать все невыразимое блаженство физических прикосновений, поцелуев и, наконец, последней близости; целиком отдаться возлюбленному, связав с ним свою жизнь; в жестоких муках родить драгоценное потомство и полюбить его нежно-строгой отцовской или материнской любовью, обмирая от страха за его жизнь, — ничего этого им не было дано.

То есть им дано было неизмеримо большее, такое, о чем человеку не приходилось и мечтать, а уж о какой-нибудь чепухе, вроде оплодотворения женского лона, и упоминать не стоит, но земная любовь была вне их досягаемости. Стоило ли завидовать? Может быть, и не стоило. У любви есть свои пугающие стороны, и каждому — свое. Да дело было, собственно, не в зависти. Это торжество, вершившееся под ними и вокруг, куда только хватало глаз, этот бесконечный праздник, который они же учредили и благословляли, но где им не находилось настоящего места, заставлял подозревать, что не все в мире еще разрешилось и не все известно.

Так что еще до осознания необходимости в смежных потомках многие из богов, оправдывая себя настойчивыми людскими надеждами, все более смело нахлобучивали на себя определенность пола в земном смысле слова и, несмотря на разочарования, вновь и вновь пытались преодолеть недостаток бестелесности, временами их очень удручавший. Как бы не соглашаясь окончательно смириться с этой удручающей неполноценностью, они пользовались всевозможными ухищрениями и вступали в связи со смертными. Надо сказать, что некоторую роль играло здесь редкое физическое совершенство отдельных представителей человеческого рода обоих полов, уж красоту-то боги способны были оценить вполне. Чудо зачатия, как было уже сказано, не составляло для них тайны, и они производили потомство. Сначала его нельзя было считать чисто человеческим, но продолжающаяся имитация людских брачных связей могла настолько истощить духовную суть, что в третьем-четвертом поколении, после ряда смешанных браков, получалось потомство, уже ничем не отличимое от людей, терявшее даже дар вечной жизни. Да не этот ли процесс перетекания духа в материю и совершался на самом деле в разных формах все это время?

В данном случае никаких сознательных целей боги не преследовали. Они просто бились о непроницаемое для их всемогущества стекло, проникали сквозь него сверхъестественным образом, а по завершении очередной попытки находили себя все там же, позади прозрачной преграды, отделявшей их от запахов и осязаний, о которых они могли только знать. Но вот, наконец, безутешное томление богов обрело хоть какой-то смысл, соединившись с нуждой дать людям проводников в мир гармонии и целесообразности.

Теперь можно было разобраться в скудных результатах этого поприща, на котором немало потрудился и сам Зевс, последней земной возлюбленной которого была Алкмена, родившая Геракла, а первой — дочь Форонея и Теледики, Ниоба. Почему, например, в канонический свод мифов вошла не эта Ниоба, а ее тезка, невестка Олимпийца по другому смешанному браку, которую мы запомнили как символ безутешной скорби, после того как из-за своей гордости она потеряла все многочисленное потомство?

А какую особую истину принесли человечеству сыновья той, первой Ниобеи-избранницы, — Пеласг, ставший всего лишь родоначальником одного из древнейших племен на земле будущей Эллады, и Аргус, тысячеглазый пастух, убитый по велению собственного отца, дальнейшим производительным желаниям которого он невольно препятствовал, и оставивший по себе памятью только изумительной красоты изображения очей в оперении хвоста вздорной и крикливой птицы?

Но даже если оставить богам право на совершенствование мастерства и заглянуть в конец списка, мы увидим там лишь редкого силача, мужа, в целом, симпатичного и совестливого, хотя довольно кровожадного. Способность Геракла просветить человечество относительно высших миров приходится оставить на совести самих этих миров.

Наконец, как быть с утверждением, что у бессмертного хозяина Олимпа имел место последний роман, как у какого-нибудь Гете? Может быть, ему открылась тщетность подобных усилий? Ведь и эти, на поверхности лежащие несуразности, и помпезная пустота многих других небесно-земных романов, и горькая, как правило, судьба избранниц, и полная посредническая беспомощность продукта должны же были навести на мысль о набиравшем силу кризисе и вернуть к вопросу, искусно обойденному богами: кто же это все-таки мог родиться у Фетиды? Что мог означать для мира этот гипотетический ребенок, обещавший превзойти отца — верховного владыку земного и небесного? В мироздании прятались еще какие-то, не осуществившие себя пока силы. Да уж не угадывалось ли во всем этом начало совсем другого процесса, еще более непостижимого и невероятного? Возможно ли, что это было — страшно выговорить! — начало возвращения, сворачивания и отмены всех промежуточных уровней и трансформаций, воссоединение начальной и завершающей точек Воплощения.

Но если так, то гораздо важнее взглянуть не на общее рассеяние и претворение духовной сущности членами многочисленного божьего анклава, примером какового была, скажем, недолгая интрижка богини утренней зари Эос с красавцем Кефалом, а на запоздалые усилия немногих проницательных богов исправить ошибку, удержаться на прибавившей ходу колеснице времен, вожжи которой все чаще переходили в руки человека, если такие попытки и вправду обнаружатся.

Однако по мере развития этого любопытства Артур все настоятельнее испытывал другое желание — как можно быстрее вернуться к собственной истории, требовавшей продолжения и непростительно им оставленной. Велико было искушение загнать в угол богов, решивших уделить людям толику своего духовного естества, обнаруживших в этих полубожественных созданиях собственное отражение и, может быть, догадавшихся, что им самим неизвестны те откровения, которыми, по их мнению, необходимо одарить людской род. Так далеко успели они отойти от первопричины, столь ограниченно деятельную природу приобрели, что к человеку были ближе, чем к Богу.

Тут мысли Артура замедляли ход и воображение устремлялось к Коринфу, выбранному Сизифом для новой жизни, а вернее — к загадочному совместному пути супругов в Коринф, так глубоко изменившему их жизнь, что ее смело можно было называть новой, даже если бы ничего значительного в ней с тех пор не случилось. Его ожидала здесь одна невероятной сложности задача, которую не терпелось разрешить.

Но брак с плеядой вновь напоминал о космическом мезальянсе и о жестокости богов по отношению к ни в чем неповинным, многочисленным жертвам этого провалившегося эксперимента. Хотя судьба избранниц была в общем-то не более тяжкой, чем в их романах с земными мужчинами, и, как в земных романах, иногда вознаграждала особой гордостью материнства. Что было заведомо известно, так это отсутствие надежд на общий очаг, семью. Но ведь такое сплошь и рядом случалось и здесь, на земле. Вопрос, следовательно, заключался в том, хотелось ли женщине стать матерью героя, царя или пророка. Отнюдь не каждый мужчина готов был встать на этот гибельный путь, что же дано нам знать о страданиях матери, наблюдающей за предначертанной зачатием агонией своего чада?

Старались боги не для себя, и расширенные права, которые, как говорят, всегда сопутствуют чрезмерным обязанностям, часто вынуждали их применять насилие — женщины ведь не знали, какая тут идет работа. А те из них, кто слишком усердствовал в любопытстве, желая познакомиться с истинным масштабом события, платили еще более высокую цену. Земная мать Диониса Семела, захотевшая увидеть отца своего будущего ребенка в его подлинном обличье, была сожжена катастрофическим явлением Зевса, который не решился отказать возлюбленной. Убить очередную отраду сердца никак не входило в его планы, пришлось прибегать к особым мерам, чтобы спасти хотя бы еще не родившегося сына. Но по крайней мере в этом случае можно говорить не просто о рождении человека. Сын Семелы, Дионис-человек, был одним из довольно сложных воплощений бога. Две другие его ипостаси — Иакх и Загрей — рождались каждый по-своему, оба целиком за пределами земной видимости, а все трое, возможно, и были той самой попыткой богов преодолеть неуспех утилитарной миссии, которую они так самонадеянно взялись было осуществлять. История Загрея-Диониса-Иакха, наверно, как раз отвечала в какой-то мере на вопрос о нерожденном грозном детище Фетиды.

И снова Артур отчаянно скучал по другой паре, успевшей принять гораздо более материальный облик и неторопливо продвигавшейся тем временем к Истмийскому перешейку без его участия.

Решив наконец избавиться от этого раздвоения, Артур сильно, хотя и без бешеного отчаяния ясновидца из Фракии, прикусил сустав согнутого пальца, отказался от попечения о высших судьбах и без всякого перерыва обратился к своему герою.

Загрузка...