Сказки американских писателей

ФОКУС С ВЕРЕВКОЙ

Генри Фрэзер, твердо уверенный, что все это делается с помощью зеркал, получил назначение в Индию. Едва ступив на берег, он разразился громоподобным хохотом. Люди, встречавшие его в порту, осведомились не без тревоги о причине такого веселья. Генри ответил, что его смешит сама мысль об Индийском Фокусе с Веревкой.

Те же оглушительные звуки, сопровождая их тем же пояснением, он издавал во время официального завтрака, данного в его честь, в парке Майдан, за чота пег [66] в колясках рикш, на базаре, в клубе и на стадионе. И очень скоро повсюду, от Бомбея до Калькутты, он стал известен как Человек, Который Смеется над Индийским Фокусом с Веревкой, и тем самым снискал себе вполне заслуженную славу.

Но вот в один прекрасный день, когда Генри сидел, умирая со скуки, в своем бунгало, вошел мальчик-слуга и, вежливо поклонившись, доложил о приходе странствующего факира, который просит дозволения позабавить Сагиба Индийским Фокусом с Веревкой. Генри согласился и, смеясь от всего сердца, перебрался в кресло на веранде.

Внизу, в пыльном дворике, стоял весьма тощий индус, при котором находились бойкий мальчишка, здоровенная корзина и чудовищных размеров тесак. Он вытащил из корзины метров десять прочной веревки, сделал два-три пасса и подбросил веревку вверх. Она повисла в воздухе, как палка. Генри усмехнулся. Тогда мальчишка подпрыгнул, уцепился за веревку и полез, ловко, по-обезьяньи перебирая руками. Вскарабкавшись на самый верх, он вдруг исчез. Генри загоготал.

Вскоре индус, следивший за мальчишкой встревоженными глазами, принялся свистеть и улюлюкать, призывая того слезть. Он звал его, просил, молил, он бранился и ругался как одержимый. Но мальчишка, похоже, и ухом не вел, Генри помирал от смеха.

Тогда индус, зажав в зубах свой громадный ятаган, сам вскочил на веревку и с ловкостью матроса полез вверх. Добравшись до конца, он тоже исчез. Веселье Генри перешло все границы.

Очень скоро из пустоты стали доноситься вопли и взвизги, за которыми последовал леденящий душу крик. На землю с глухим стуком шлепнулась нога, потом рука, пятка и другие мелочи, а под конец (поскольку дам среди зрителей не было) — голенькая попка, которая наделала шуму не меньше, чем разорвавшаяся бомба. Генри чуть живот не надорвал.

А следом, держась одной рукой за веревку, соскользнул индус, который только что не визжал от возбуждения. Вежливо поклонившись, он протянул Генри для осмотра окровавленный клинок. Генри запрыгал вместе с креслом.

Тогда индус, почувствовав, видимо, угрызения совести, подобрал искромсанные останки несчастного мальчишки и, стеная и причитая над каждым кровавым куском, засунул их в свою огромную корзину.

Тут Генри решил, что настало время для разоблачения; он готов был спорить на что угодно, что, прежде чем позвать его, эти жулики понатыкали зеркал по всему дворику; поэтому он выхватил револьвер и разрядил всю обойму в воздух, надеясь разбить хотя бы одно из их надувательских стекол.

Ничего подобного, однако, не произошло. Только индус, который от испуга стремительно перекувырнулся через голову, вдруг выхватил из пыли у самых своих ног маленькую — не толще химического карандаша, — но очень ядовитую змейку, которая случайно подвернулась под пулю. Факир облегченно перевел дух, повернулся и проделал над корзиной ещё несколько пассов. И тут же оттуда, как ни в чём не бывало, выскочил мальчишка, целый, довольный и невредимый, пышущий здоровьем и озорством.

Индус торопливо смотал веревку и склонился перед Генри в подобострастном поклоне, преисполненный благодарности за то, что его спасли от ядовитой змейки, — а это, оказывается, был самый настоящий крайт: один укус, и человек в течение одиннадцати секунд вертится волчком, а потом падает замертво.

— Если бы не помощь Небеснорожденного, — проговорил индус, — меня ждала бы верная смерть, а мальчишка-озорник, радость и гордость моего сердца, лежал бы в корзине, разрубленный на куски, пока слуги Сагиба не соблаговолили бы бросить его крокодилам. Наши жалкие жизни, наш скудный скарб — все теперь в полном распоряжении Сагиба.

— Хорошо, — сказал Генри. — Тогда расскажи, как ты делаешь этот фокус, а то я до конца дней не отсмеюсь.

— Может быть, — робко предложил индус, — Сагиб предпочтет узнать секрет безотказного снадобья для ращения волос?

— Больно надо, — ответил Генри. — Нет уж, давай-ка про фокус.

— Я знаю также, — продолжал индус, — состав одного чудодейственного эликсира, который (не теперь, конечно, но по прошествии времени) мог бы Сагибу очень пригодиться…

— Выкладывай, говорю, про фокус, — перебил его Генри. — Нечего мне зубы заговаривать.

— С превеликим удовольствием, — отвечал индус. — Ничего не может быть проще. Надо сделать вот такой пасс…

— Минутку, — перебил Генри. — Такой?

— В точности, — подтвердил индус. — А потом подбросить веревку — вот так. Видите? Она не падает.

— Ну, допустим, — согласился Генри.

— Теперь мальчик может на неё влезть, — продолжал индус. — Эй, ты! Ну-ка, покажи Сагибу!..

Мальчишка, ухмыляясь, вскарабкался наверх и исчез.

— А теперь, — сказал индус, — я, с позволения Сагиба, отлучусь ненадолго.

Он в мгновение ока взобрался наверх, сбросил по частям мальчишку и возвратился к Генри.

— Ну, это, — пояснил он, сгребая в кучу руки и ноги, — это может каждый. А вот для того чтобы соединить его обратно, нужно сделать особый пасс. Если Сагиб соблаговолит посмотреть повнимательнее… Вот так.

— Так? — переспросил Генри.

— О, вы очень способный ученик, — восхитился индус.

— М-да, ничего себе, — сказал Генри. — Слушай, а что там, на конце веревки?

— Ах, Сагиб, — улыбнулся индус, — там нечто воистину прекрасное.

С этими словами от отвесил прощальный поклон и удалился, забрав с собой веревку, огромную корзину, чудовищный ятаган и мальчишку-озорника.

Оставшись один, Генри помрачнел: повсюду, от Декана до Хайберского перевала, он был известен как Человек, Который Смеется над Индийским Фокусом с Веревкой, но теперь ему было не до смеха.

Он решил сохранить это дело в тайне, но у него, к сожалению, ничего не получилось. Потому что на приемах, за чота пег, в клубе, в парке Майдан, на базаре и на стадионе все ждали, что он будет громоподобно хохотать, а в Индии каждый должен делать то, чего от него ждут. На него стали смотреть косо и плести интриги, так что вскоре он вынужден был оставить службу.

Это было тем более неприятно, что Генри успел жениться. Жену он себе выбрал статную, представительную, огнеглазую, с точеным профилем и несколько деспотичным характером, а кроме того, ревнивую, как дьявол. Впрочем, она была настоящая Мемсагиб во всех отношениях и прекрасно знала, чего достойна в этой жизни. Она разъяснила Генри, что ему следует поехать в Америку и сколотить состояние. Генри с этим согласился; они уложили вещи и отправились в путь.

— Надеюсь, — говорил Генри, глядя на вырастающие вдали очертания Нью-Йорка, — надеюсь, я сумею сколотить там состояние.

— Естественно, — вторила ему супруга. — Ничего другого тебе не остается.

— Разумеется, дорогая, — отвечал Генри.

Однако, сойдя на берег, он обнаружил, что все состояния уже сколочены, — это открытие, как правило, ждет всех, кто приезжает в Америку по такому делу. Проблуждав несколько недель с места на место, Генри дошел до того, что был готов довольствоваться любой работой, потом самой черной работой, а потом просто едой и ночлегом.

Это несчастье застигло их в одном захудалом городишке на Среднем Западе.

— Ничего не поделаешь, дорогая, — сказал Генри, — придется нам попробовать Индийский Фокус с Веревкой.

Его жена горько заплакала при одной мысли о том, что она, Мемсагиб, станет показывать этот дикарский фокус в городишке на Среднем Западе, перед публикой со Среднего Запада. Она принялась корить Генри, ставя ему в вину потерю работы, отсутствие мужских качеств, смерть своей собачки, которая из-за него попала под колеса на пристани, и взгляд, который он бросил в Бомбее на девушку из общины парсов[67]. Однако здравый смысл и голод взяли свое. Они заложили её последний браслет и на вырученные деньги купили веревку, вместительный саквояж и безобразный, старый и ржавый ятаган, который завалялся в лавке старьевщика.

Увидев это орудие, супруга Генри наотрез отказалась участвовать в представлении, если только он не уступит ей главную роль и не согласится изображать мальчишку.

— Да, но… — попытался возразить Генри, не без опаски проведя пальцем по тупому, зазубренному лезвию устрашающе ржавого ятагана, — да, но ты не знаешь, как делать пассы.

— Ничего, ты меня научишь, — ответствовала супруга. — А если что выйдет не так, пеняй на себя.

Пришлось Генри все ей показать. Его объяснения, можете не сомневаться, были крайне обстоятельны. В конце концов она освоила все в совершенстве, и им лишь осталось выкраситься кофейной гущей. Генри соорудил себе тюрбан и набедренную повязку, а его супруга облачилась в сари и украсила себя парой пепельниц, позаимствованных в гостинице. Они нашли подходящий пустырь, собрали порядочную толпу и начали представление.

Веревка взлетела в воздух и, разумеется, там и осталась. Зрители, сдавленно хихикая, зашептали друг другу, что все это делается с помощью зеркал. Генри, изрядно попыхтев, вскарабкался наверх. Однако, добравшись до конца, он забыл о зрителях, о представлении, о жене и даже о самом себе, столь дивное и необычайное зрелище представилось его глазам.

Он выбрался из дыры, напоминающей колодец, и ступил, как ему показалось, на твердую почву. Но открывшаяся там картина совсем не походила на то, что осталось внизу. Генри словно очутился в индийском раю, среди лесистых долин, тенистых беседок, длиннорогих туров и ещё невесть чего. Но отнюдь не прелести пейзажа вызвали у Генри удивление и восторг, а юная особа женского пола, которая находилась в ближайшей беседке, или боскетке, затененной, устланной, увитой и оплетенной страстоцветами. Эта пленительная богиня, настоящая гурия, да кроме того весьма легко одетая, казалось, поджидала Генри и встретила его с нескрываемым восторгом.

Генри, который был чувствителен и пылок от природы, обвил руками её шею и заглянул в глаза. Они были на диво красноречивы. Там, казалось, было написано: «Что нам мешает ковать железо, пока горячо?»

Генри ничего не имел против такого развития событий и приник к её устам в страстном поцелуе, лишь мимоходом с неудовольствием отметив, что жена снизу громко свистит и улюлюкает.

«Каким же, — подумал он, — надо быть бестактным и нечутким человеком, чтобы свистеть и улюлюкать в такой момент!», после чего и думать о ней забыл.

Можете вообразить его досаду, когда обольстительная красотка вдруг отпрянула в сторону. Глянув через плечо, Генри увидел свою супругу, вылезающую из дыры; лицо её было красным, как помидор, глаза сверкали демонической яростью, а в зубах она крепко держала увесистый ятаган.

Генри хотел было встать, но жена опередила его и, не дав подняться, пустила в ход беспощадное кривое лезвие, одним махом разрубив его на две половины. Генри рухнул к её ногам.

— Что ты делаешь! — завопил он. — Это же только фокус! Часть представления! Это ничего не значит! Подумай о зрителях! Мы должны продолжать!

— Сейчас продолжим, — прошипела она, кромсая его руки и ноги.

— Ай, зазубрины! — верещал Генри. — Дорогая, сделай мне одолжение, поточи его о камень!

— Ничего, тебе, негоднику, и так сойдет, — отозвалась супруга, не отрываясь от дела. Через пять минут Генри лежал, как обтесанный ствол.

— Только рога ради, — взмолился он, — не забудь пассы! Если хочешь, я объясню ещё раз…

— Провались ты со своими пассами! — ответствовала супруга и поддала его голову, как футбольный мяч.

Затем она быстро подобрала раскиданные вокруг останки несчастного Генри и сбросила их на землю под хохот и аплодисменты зрителей, как никогда уверенных, что все делается с помощью зеркал.

Тогда, зажав в зубах ятаган, она решила было спуститься вниз, впрочем, отнюдь не затем, чтобы оживить своего злосчастного супруга, а скорее, чтобы окончательно изрубить его в капусту. Но тут она почувствовала, что кто-то стоит у неё за спиной. Обернувшись, она увидела божественной красоты юношу, похожего на Магараджу самой высокой касты, вылитого Валентино[68], взгляд которого, казалось, говорил: «Лучше сгореть на ложе любви, чем на электрическом стуле».

Против такого довода было трудно что-либо возразить. Впрочем, прежде всего она просунула голову в дыру и громко крикнула:

— Так будет со всяким мерзавцем, который посмеет изменить жене с грязной туземкой!

И только после этого смотала веревку и завела беседу со своим обольстителем.

Вскоре на месте происшествия появилась полиция. Сверху доносилось лишь тихое воркование, словно там кружила парочка влюбленных голубков. Внизу, в пыли, были раскиданы искромсанные останки Генри, на которые уже слетались трупные мухи.

Зрители объяснили, что это просто фокус, который делается с помощью зеркал.

— Сдается мне, — заметил сержант, — что самое здоровенное зеркало рухнуло прямо ему на голову!

ПАДШИЙ АНГЕЛ

В аду, как и в других известных нам местах, условия жизни оставляют желать лучшего. Это обстоятельство, однако, нисколько не смущает честолюбивых, энергичных, хорошо приспособленных бесов. Они полны решимости добиться успеха и со временем достичь высот в своей карьере.

Что касается огромной серой массы обыкновенных бесов, тупо вкалывающих от зари до зари, любые эскапистские идеи, которые могут прийти в голову, легко выветриваются с помощью развлечений сродни нашим радио и телевидению, которые дают им возможность, в перерыве между крикливой рекламой, поглядеть картинки сладкой жизни, принимаемой ими за рай.

Существуют, однако, отдельные праздные, никчемные, совершенно нетипичные бесы, которые только и мечтают уйти подальше от всей этой суеты, — и многим это удается. Начальство не спешит их отловить и вернуть обратно, поскольку все они хронические безработные, а следовательно, чистый балласт на шее общества.

Часть беглых бесов селится на мелких Планетах, раскиданных по окраинам Плеяд. Эти крошечные мирки, как зеленые атоллы, виднеются то тут, то там на фоне вечной синевы космических просторов. Отщепенцы сооружают на них свои жалкие лачуги и кормятся тем, что забрасывают удочки в надежде подцепить на крючок какую-нибудь заблудшую душу. Живут они беспечно, как бродяги, подбирающие на берегу все, что им выкинет море, становятся год от года все толще и ленивее и при этом чувствуют себя мятежниками со знаменитого «Баунти»[69]. Когда им хочется чего-то новенького, они отправляются поплавать в лазоревом эфире и нередко доплывают до райских утесов, чтобы поглазеть на девушек, которые, естественно, все ангельски прекрасны.

Райский берег, как и положено, весь усеян роскошными летними курортами и прекрасно оборудованными пляжами. Есть там тихие заводи и уединенные заливы, где сапфировые волны омывают золотой песок такого качества, что любой честный золотоискатель, попав туда, сразу бы схватился за лопату и ведро.

В таких местах, где нет крылатых ангелов-спасателей, купаться строго воспрещается, поскольку поблизости могут таиться опасные беглые бесы, и всякий, кто посмеет нарушить правила, не огражден от неприятных последствий. Но, несмотря на риск — а может быть, именно в погоне за риском, — райская молодежь с особым удовольствием нарушает законы, как, впрочем, и любая молодежь на свете.

И вот как-то утром к одному из этих уединенных заливчиков спустился прелестный юный ангел в женском обличье. Погода была просто райская, и сердце ангелицы трепетало, как струны её собственной арфы. Она ждала, что её блаженное состояние в любой миг может стать ещё более блаженным. Она долго сидела на скале, нависающей над эфиром, и весело распевала, словно жаворонок поутру. Потом она встала, приняла картинную позу, сама не сознавая почему, и нырнула ласточкой в наполненный радостным сиянием эфир.

Неподалеку на мелководье ошивался пожилой бес весьма непривлекательной наружности: будучи любопытным, он преследовал одну цель — подглядеть что-нибудь соблазнительное. При виде столь очаровательного существа старый греховодник почувствовал щекочущее нервы вожделение. Оно поднялось из глубины его черной души и изрыгнулось наружу, как пузырь в котле с кипящей смолой. Он мгновенно подплыл к ней и схватил свою жертву, как хватают купающихся красавиц акулы, а потом унес её, лишившуюся чувств, на свою маленькую зеленую планету, к дверям своей шаткой лачуги, торчавшей среди скал, — точно такой же, как жалкие рыбачьи хибары на любом тропическом острове.

Испустив глубокий вздох, она пришла в себя и с ужасом взглянула на своего уродливого похитителя: его огромное брюхо нависало над засаленным брючным ремнем, а драные джинсы едва прикрывали бесовские стати. Вооружившись ржавыми ножницами, он тут же принялся обрезать ей крылья и собирать перья.

— Перья пригодятся мне чистить трубку, — заявил он. — Люблю покурить, когда рыбачу. Вот мой любимый спиннинг. Ты не смотри, что он такой неприметный. Это только с виду. На самом деле он крепкий и длинный. Я нередко забрасываю его в дортуары Ассоциации молодых христиан. А в качестве приманки использую разные приятные сны — из своих личных запасов. Я держу их вон в том ведре.

Можешь хоть сейчас выбрать какой хочешь и насадить на крючок.

— Фу, какая гадость! — воскликнула ангелица, отпрянув в страхе. — Они такие скользкие, так мерзко извиваются! В жизни до них не дотронусь.

— Напрасно отказываешься, — заметил бес. — Вдруг тебе захочется полакомиться сердцем и железами внутренней секреции какого-нибудь юного студента-теолога.

— Как-нибудь я сама себя прокормлю, — возразила она с презрительной гримаской. — Я питаюсь исключительно медом и цветами. Иногда, если уж очень хочется есть, выпиваю яйцо колибри.

— Большая аристократка, — сказал бес. — С чего уж так нос задирать? Прежде чем строить из себя благородную даму, советую хорошенько подумать. Старый Том Дубохвост — он ласковый, добрый, наивный, как дитя, если не гладить его против шерсти. Но только начни мне перечить — тут уж я сам не свой: всех распушу, всех искрошу, всех укокошу! Будешь мне наживку насаживать, когда велю, будешь все мести, скрести и чистить, будешь обед варить, самогонку гнать и постель стелить…

— Какую постель? — переспросила она. — Я буду стелить только свою собственную. Что до твоей…

— Если ты рассчитываешь стелить постель только для себя, тогда можешь накинуть на меня уздечку из цветочков и ехать на мне прямо в рай. Я сказал «постель» в единственном числе, потому что для меня это понятие двуспальное, а одна двуспальная постель не равняется двум односпальным. Вот такая у меня арифметика!

Тут он затрясся от смеха, схватившись за бока, очень довольный собственной шуткой.

Наша ангелица, однако, шутки не оценила.

— Я знаю, что я нарушила правила, — сказала она. — И понимаю, что ты можешь заставить меня работать на себя, как рабыню. Но в грехе я неповинна, и ты не найдешь для меня наказания хуже смерти.

— Вот как? — сказал бес, поскольку тщеславие его было задето. — Много ты о ней знаешь!

— Если бы я и захотела узнать побольше, — парировала она, — тебя бы я в учителя не выбрала.

— Даже если бы я подарил тебе ожерелье из слезинок невинных хористочек?

— Благодарю покорно, — ответила она. — Оставь себе свои фальшивые драгоценности, а мне оставь мою добродетель.

— Фальшивые? — возмущенно повторил бес. — Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в драгоценностях, как, впрочем, и в добродетели. Ну, хорошо, дорогая, я найду способ укротить такую злючку, как ты!

Однако старый сластолюбец просчитался. Много дней подряд он пробовал подъехать к ней и так и сяк, но ни угрозы, ни лесть ни к чему не привели. С его черной, как сажа, физиономией немыслимо было одолеть её белую, как снег, добродетель. Когда он хмурился, она пугалась, но когда он расточал ей умильные улыбки, она начинала ненавидеть его больше всех чертей на свете.

— Я могу, — грозил он ей, — заточить тебя в бутылку из-под виски, из которой ты выберешься, только когда её откупорит какой-нибудь еврей-старьевщик.

— И на здоровье, — ответила она. — Вряд ли он будет уродливей тебя. И уж, во всяком случае, не назойливей.

— Это ещё как сказать, — возразил бес. — Думаю, ты нечасто сталкивалась со старьевщиками и плохо знаешь, что это за народ. А ещё я могу скормить тебя устрице. Ты обрастешь жемчугом, а когда тебя вытащат из раковины, то тут же променяют при весьма сомнительных обстоятельствах на щедрую порцию той самой добродетели, которую ты так ценишь.

— А я закричу: «Жемчуг фальшивый!» — сказала она, ничуть не смутившись. — И тогда жертва выхватит свой пистолет, и мы обе будем спасены.

— Ловко вывернулась, — одобрил бес. — Но я могу отправить тебя на землю в виде молодой девушки лет девятнадцати-двадцати. В этом возрасте соблазн особенно силен, а уровень сопротивляемости низок. И с того момента, когда ты впервые согрешишь, твое тело, душа, добродетель и все остальное принадлежат мне. Даю тебе рассрочку на семь лет. И уж тогда, — и тут он непристойно выругался, — я своё возьму. Дурак я, что раньше не догадался!

Сказано — сделано. Он ухватил её за лодыжки и зашвырнул как можно дальше в космический простор. Он смотрел, как летит, переворачиваясь в воздухе, её светящееся тело, и потом нырнул за ним вслед, как мальчишка ныряет в бассейн, чтобы достать со дна монетку.

Ничего не подозревающие городские жители, которые поздним вечером шли домой через Бруклинский мост, обратили внимание на какую-то сверкающую точку в небе и решили, что это падучая звезда, а один подвыпивший поэт, возвращаясь под утро с ночной попойки, вдохновился мерцанием, как ему показалось, розовой зари среди чахлых кустов Центрального парка. Но то была не заря, а наша юная, прелестная ангелица, которая прибыла на землю в облике молодой девушки, потерявшей разом одежду и память, что случается иногда с молодыми девушками, и теперь бродила под деревьями в состоянии полнейшей невинности.

Невозможно сказать, сколько времени все это продолжалось бы, если бы её, по счастью, не нашли три добросердечные старые дамы, которые всегда первыми приходили по утрам в парк, чтобы насыпать крошек своим подопечным птичкам. Останься наша юная ангелица в парке до полудня, с ней могло приключиться что угодно; она сохранила всю свою первозданную красу и теперь светилась так, что могла бы поспорить с самой нежной зарей. В ней была приятная округлость и аппетитная упругость; она напоминала спелый, сочный персик; словом, в ней чувствовалось что-то, против чего невозможно было устоять.

Щебеча и хлопая крыльями, как их пернатые друзья, старые дамы сочувственно окружили это розовое воплощение соблазна и невинности.

— Бедняжечка! — воскликнула мисс Белфридж. — Кто довел её до такого состояния? Несомненно, мужчина!

— Или дьявол, — сказала мисс Моррисон. Её предположение чрезвычайно развеселило нашего нечистого, который невидимо стоял неподалеку. Он не удержался и слегка ущипнул мисс Моррисон так, как её ещё никто не щипал.

— О Боже! — воскликнула мисс Моррисон. — Неужели это вы, мисс Шенк? Как вы могли?!

— А что я? — удивилась мисс Шенк. — В чем дело?

— Меня как будто кто-то ущипнул.

— Ой, и меня! — вскрикнула мисс Белфридж. — И меня тоже!

— И меня! — взвизгнула мисс Шенк. — О Господи! Наверное, мы сейчас все впадем в беспамятство.

— Надо поскорее доставить её в больницу, — сказала мисс Моррисон. — Что-то сегодня в парке неладно, даже птички боятся подлетать близко. Их не обманешь. Страшно подумать, что ей довелось испытать.

Добросердечные дамы отвезли наше прелестное, но несчастное ангельское создание в клинику нервных болезней. Там она встретила радушный и даже до некоторой степени восторженный прием. Её поместили в маленькую палату, стены которой были выкрашены в голубовато-зеленый цвет, поскольку этот цвет, как было установлено, успокаивающе действовал на девушек, блуждающих по Центральному парку без одежды и без памяти. Пациентку поручили молодому блестящему психотерапевту. Такие случаи были его непосредственной специальностью, и ему почти всегда удавалось эффективно стимулировать отказавшую память.

Бес, естественно, увязался следом и теперь стоял, ковыряя в зубах, и с любопытством наблюдал за происходящим. Злодей обрадовался тому, что психотерапевт хорош собой: у него было мужественное лицо с правильными чертами и темные блестящие глаза, которые заблестели ещё сильнее, когда он увидел свою новую пациентку. Что касается самой пациентки, то в её незабудково-голубых глазах тоже вспыхнул блеск, отчего бес снова удовлетворенно потер руки. Все складывалось как нельзя лучше.

Упомянутый психотерапевт был достойным украшением своей несправедливо оклеветанной профессии. Его высокие принципы гармонично сочетались с ещё более высоким научным рвением. Отпустив сестер, доставивших нашего ангела в палату, он занял своё место у изголовья кушетки, на которую положили больную.

— Моя цель — помочь вам поправиться, — сказал он. — Судя по всему, вам пришлось пережить тяжелое испытание. Я прошу вас рассказать мне все, что вы помните.

— Рассказать не могу, — ответила она слабым голосом. — Я ничего не помню.

— Может быть, вы ещё в шоке, — предположил наш талантливый врач. — Дайте мне руку, голубушка, я должен проверить, теплая она или холодная и есть ли на ней обручальное кольцо.

— Что такое рука? — прошептало несчастное создание. — Что такое теплая? Что такое холодная? Что такое обручальное кольцо?

— Бедная моя девочка! — вздохнул доктор. — Видимо, вы перенесли очень сильный шок. Тем, кто забывает, что такое обручальные кольца, обычно приходится тяжелее всего. А ваша рука — вот она.

— А это ваша?

— Да, моя.

Юная ангелица умолкла и долго смотрела на собственную руку в руке доктора, а потом опустила свои восхитительные ресницы и тихонько вздохнула. Вздох этот привел в восторг ревностного ученого, поскольку он усмотрел в нем первые признаки трансференции[70] — состояния, невероятно облегчающего труд психотерапевта.

— Ну-с, — произнес он наконец, — необходимо выяснить, что вызвало у вас потерю памяти. Здесь передо мной протокол медицинского освидетельствования. Никаких ушибов головы у вас не обнаружено.

— Что такое голова?

— Вот ваша голова, — терпеливо объяснил доктор. — А вот это глаза, а это рот.

— А это что?

— А это ваша шейка.

Наша очаровательная ангелица оказалась замечательной пациенткой: её единственным желанием было угодить своему доктору. Под воздействием трансференции он стал ей казаться каким-то необыкновенным, сказочным героем из далекого, забытого детства. Её врожденная наивность ещё усилилась под влиянием амнезии[71].

Откинув с себя простыню, она спросила:

— А это что?

— Это? — смутился он. — Как вы могли про них забыть? Я не забуду их до конца своих дней. В жизни не видел таких роскошных плеч.

Ободренная его похвалой, она задала ещё один-два вопроса В таких, что наш достойный молодой медик вскочил со стула и начал в волнении расхаживать по комнате.

— Сомненья нет! — пробормотал он. — Я испытываю контртрансференцию в чистейшей форме или, по крайней мере, в очень интенсивной. Столь выдающийся пример этого феномена заслуживает специального научного исследования. По-видимому, тут показан легкий контакт и смелое использование новейшей техники. Свою статью я назову «Демонстративно-соматический метод применительно к случаям тотальной амнезии». Ретрограды, конечно, будут коситься, но и на Фрейда тоже когда-то смотрели косо.

Опустим занавес над сценой, которая последовала, ибо тайны кушетки психотерапевта все равно что тайны исповедальни. Но для Тома Дубохвоста не существовало ничего святого — он все это время помирал от смеха, рассуждая про себя так: «Есть ли на свете более тяжкий грех, чем заставить такого образцового, перспективного специалиста забыть себя, свою карьеру и свою профессиональную этику?»

По прошествии известного времени коварный бес решил сделаться видимым и возник у изножья кушетки с циничной ухмылкой на своей видавшей виды физиономии.

— Ах, дорогой, что это? — воскликнула наша героиня голосом, полным тоски и отчаяния.

— О чём ты? — спросил психотерапевт, который в этот момент был поглощен весьма важными изысканиями.

Юная ангелица загрустила и умолкла. Она узнала беса и теперь вспомнила все, о чём ей следовало бы помнить раньше. Однако известно, что грехи такого рода раскаянием не искупишь.

— Увы, — вздохнула она, — ко мне, кажется, вернулась память.

— Значит, ты излечилась! — радостно воскликнул доктор, — Это говорит о том, что метод был выбран правильно: надеюсь, он получит единодушное одобрение и будет введен в практику психотерапии. Какой неоценимый подарок я сделал моим коллегам, особенно если их пациентки окажутся наполовину или хотя бы на четверть так же прекрасны, как ты! Но расскажи мне, что именно ты вспомнила. Я задаю этот вопрос не как врач, а как твой будущий муж.

Как легко, согрешив единожды, согрешить ещё раз — и после того, что случилось, вступить на путь лжи! Бедная наша ангелица не нашла в себе мужества разрушить счастье своего избранника, признавшись, что через семь лет он будет вынужден возвратить её мерзкому косматому бесу. Она пролепетала что-то невразумительное — будто бы уснула в ванне и вообще имеет склонность к сомнамбулизму. Эта версия была принята с полным доверием, и счастливый молодой психотерапевт побежал за брачной лицензией.

Бес тут же явился снова и стоял, гнусно улыбаясь своей жертве.

— Быстро сработано! — сказал он, — Ты меня избавила от хлопот. В этом городе есть девицы, которые бы целую неделю кочевряжились. За это получишь от меня запас кой-какой одежонки, чтобы твоя история звучала правдоподобнее. Выходи за этого парня, и будьте счастливы. Цени благородство Тома Дубохвоста — нет у него ревности ни в одной ворсинке хвоста!

На самом деле старый черт знал, что она рано или поздно выйдет замуж — не за того, так за другого. А так как он был дьявольски ревнив, то понимал, что уж лучше ревновать к кому-то одному. Кроме того, он рассчитал, что имеет смысл выбирать прилично обеспеченного мужа, у которого холодильник доверху набит, в домашнем баре вдоволь спиртного, а в подвальном этаже топка и там он сможет спать по; ночам. Психотерапевты в этом смысле народ вполне подходящий. Окончательно он утешился мыслью о том, что брак, основанный на лжи, чреват и прочими проступками, а предчувствие греха для беса — все равно что для нас аромат роз и лилий.

Надо сразу сказать, что тут старого негодяя поджидало горькое разочарование. Трудно было бы найти жену более ангельского нрава, чем наша ангелица. Удушливая атмосфера семейной добродетели так угнетающе подействовала на беса, что он решил проветриться и отправился в Атлантик-Сити.

Общий дух этого веселого места пришелся ему по вкусу, и он провел там большую часть условленного семилетнего срока. Таким образом, наша ангелица получила возможность предаться радостям настоящего и почти не думать о будущем. Она познала счастье материнства, родив в конце первого года крепыша мальчика, а в конце третьего — прелестную девочку. Квартира у них была обставлена с самым изысканным вкусом; муж поднимался все выше и выше по профессиональной лестнице, и ему до звона в ушах аплодировали на самых престижных конференциях по психоанализу. На исходе седьмого года бес объявился — узнать, как идут дела. Он рассказал нашей героине обо всем, что повидал в Атлантик-Сити, и в соблазнительных красках обрисовал совместную жизнь, которую они будут вести, когда истечет положенный срок. Он был начисто лишен деликатности и представал перед ней в минуты, когда даже самый толстокожий черт почувствовал бы, что его присутствие нежелательно. Она закрывала глаза, но это не помогало: бесов особенно отчетливо видишь с закрытыми глазами. Ей оставалось только тяжело вздыхать.

— Как ты можешь так тяжело вздыхать в такой момент? — укорял её муж. Она не знала, что ответить, и в их отношениях появилась трещинка.

Как-то раз, при тех же обстоятельствах, психотерапевт сказал:

— Я все думаю, не связано ли это с каким-то твоим прошлым опытом, до того, как ты потеряла память. Может быть, ты не до конца излечилась? Моя вера в мой метод начинает колебаться.

Эта мысль продолжала его точить и довела до грани нервного срыва.

— Вся моя работа пошла насмарку, — заявил он в один прекрасный день. — Я утратил веру в своё открытие. Я полный банкрот. Теперь я буду катиться все ниже и ниже. Я сопьюсь. Смотри, у меня седой волос! Что может быть отвратительнее старого, седого, спившегося психотерапевта, который потерял веру в себя и в свою науку, хотя раньше вера в возможности того и другого была у него безгранична! Бедные мои детки, что вас ждет с таким отцом? У вас не будет ни уютного дома, ни порядочного образования, а может быть, и башмаков. Вы будете проводить своё время у дверей захудалых пивнушек. У вас разовьется комплекс неполноценности, а когда вы вступите в брак, вы станете все вымещать на своих партнерах, и тем тоже придется обращаться к психотерапевтам.

Тут наш бедный ангел не выдержал. До конца срока оставалось всего несколько недель. И она решила, что лучше пожертвовать остатком собственного счастья, чем погубить жизнь мужа и детей. В ту ночь она рассказала ему все без утайки.

— Я никогда бы такому не поверил, — сказал муж, — если бы ты, дорогая, не заставила меня поверить в ангелов. А от этого до веры в бесов только шаг. Ты помогла мне вновь обрести веру в мою науку, которую часто определяют как изгнание бесов. Где же он? Могу я на него взглянуть?

— Легче легкого, — ответила жена. — Поднимись в спальню пораньше и спрячься в шкафу. Как только я приду и стану раздеваться, ты его увидишь.

— Хорошо, — согласился муж. — Между прочим, в доме прохладно, и, пожалуй, тебе не стоит…

— Ах, дорогой, поздно беспокоиться о таких пустяках!

— Ты права. В конце концов, я психотерапевт и человек широких взглядов, а он всего-навсего бес.

Он поспешил наверх и спрятался в шкафу, а вскоре в спальню вошла его жена. Как она и ожидала, в известный момент появился бес — он разлегся в шезлонге и беззастенчиво пялился на ангела. Наглость его дошла до того, что он, улучив момент, ущипнул это невинное создание.

— Ты что-то отощала, — заметил он. — Ну, ничего, скоро снова будешь в теле. Впереди у нас медовый месяц. Порезвимся вовсю! Ты даже не представляешь, какую школу я прошел в Атлантик-Сити.

Он ещё долго разглагольствовал, пока наконец из шкафа не вылез муж, который профессиональным жестом взял его за руку и крепко сжал.

— Отпустите руку! — захныкал бес, пытаясь вырваться, потому что в присутствии психотерапевта даже старые, тертые, похотливые бесы теряются и робеют, как дети.

— Рука меня мало волнует, — сказал психотерапевт высокомерно-бесстрастным тоном. — Меня больше занимает хвост.

— Хвост? — удивленно переспросил бес. — Чем вам не нравится мой хвост?

— К хвосту как таковому претензий нет. Но вы, как я предполагаю, хотите от него избавиться.

— Избавиться от хвоста?! — воскликнул встревоженный бес. — Во имя всего святого, скажите, почему я должен избавляться от хвоста?

— Дело вкуса, — сказал, презрительно пожав плечами, психотерапевт. — Скажите, у кого-нибудь в Атлантик-Сити вы видели подобный отросток?

— По правде говоря, нет, — ответил приунывший бес. Любопытно, что бесы, которые так любят внушать свои идеи нам, смертным, сами легко поддаются внушению.

— Я убежден, что этот хвост имеет психическую природу, — сказал доктор, — а отсюда следует, что от него без особых трудностей можно излечиться.

— А кто сказал, что я желаю излечиться? — возмущенно парировал бес.

— Никто не сказал, — спокойно ответил ученый. — Но вы об этом думали и пытались подавить эту мысль. По вашему же собственному признанию, вы типичный voyeur, то есть подсматриватель. Позднее я постараюсь вам разъяснить, что подсматриванье в целом занятие неблагодарное, но оно имеет свои плюсы. По крайней мере, вы теперь знаете, какое телосложение считается нормой для полноценного мужчины, и вам, наверно, не захочется отстать от моды.

— Я и так доволен, — не сдавался бес.

Снисходительная скептическая улыбка тронула губы психотерапевта. Он повернулся к жене.

— Дорогая, я вынужден просить тебя оставить нас вдвоем. Мне предстоит выслушать признания этого несчастного, запутавшегося существа, а врачебная тайна священна.

Ангел тут же ретировался, тихо закрыв за собой дверь. Психотерапевт придвинул стул к шезлонгу, на котором лежал бедолага бес.

— Итак, вы утверждаете, что вполне довольны жизнью, — начал он самым мягким тоном, на который был способен.

— Да, утверждаю, — с вызовом сказал бес. — Больше того, уверен, что скоро она станет ещё лучше.

— Пока это только гипотеза, — заметил врач. — На ранней стадии анализа ничего другого быть не может. Но я предполагаю, что ваше пресловутое довольство жизнью не более чем маска, прикрывающая вашу полную неадекватность. Налицо все физические симптомы. У вас чудовищный вес, а отсюда — сердечная недостаточность.

— У меня и правда иногда бывает одышка, — признался бес, слегка поежившись.

— Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?

— Три тысячи четыреста сорок.

— Я бы вам дал по крайней мере на тысячу больше! — сказал доктор. — Я, конечно, могу и ошибаться. Но в одном я твердо уверен: в той среде, из которой вы вышли, вы ощущали себя чужаком, поэтому вы и бежали от неё. А теперь вы пытаетесь бежать от психоанализа.

Вы боитесь потерять хвост. Умом вы понимаете, что это страшное уродство, но не желаете с ним расстаться.

— Ну, я бы так не сказал, — возразил бес с сомнением.

— По правде говоря, нет, — ответил приунывший бес. Любопытно, что бесы, которые так любят внушать свои идеи нам, смертным, сами легко поддаются внушению.

— Уверяю вас, именно так, — сурово подтвердил психотерапевт. — Вы цепляетесь за хвост как за символ своего бесовства. А в чём суть этого бесовства? Думаю, что это своего рода протест, вызванный чувством отторжения, которое, очевидно, возникло одновременно с появлением на свет. Даже у людей деторождение — глубоко травматический опыт. Насколько ужаснее родиться злополучным, отринутым бесом!

Несчастный бес нервно дергал плечами и теребил свой жирный подбородок, выказывая все признаки угнетенного состояния. Тут психотерапевт повел массированную атаку, упоминая о приступах депрессии, неосознанных страхах, чувстве вины, комплексе неполноценности, бессоннице, нездоровой потребности чересчур много есть и пить, психосоматических болях и тому подобных недомоганиях. Кончилось тем, что бедняга бес стал умолять врача приняться за его лечение. Он даже просил назначить дополнительные сеансы, чтобы излечиться как можно скорее.

Наш психотерапевт охотно вызвался ему помочь. Жену и детей он отправил на лето отдыхать, а сам дни и ночи напролет работал с трудным пациентом. Незадолго до возвращения ангела преобразившийся бес покинул дом — в серебристо-сером костюме, без хвоста, физически заметно похудевший, но умственно в полном порядке. Вскоре после этого он обручился с некоей миссис Шлягер, которая в своё время тоже была нелегкой пациенткой.

Через некоторое время он нанес своему благодетелю визит, покачал на коленях детишек и извинился перед хозяйкой за все неприятности, которые он ей доставил. Она с готовностью его простила — что ни говори, его дурное поведение было лишь следствием бессознательных импульсов; но поскольку в результате её семейная жизнь сложилась так удачно, она не помнила зла и даже признала его другом дома. Правда, он довольно занудно, с ненужными подробностями любил рассказывать о своем излечении, но это характерно для всех, на кого психоанализ подействовал благотворно. В конце концов, он перебрался на Уолл-стрит, где вскоре дела его пошли столь успешно, что он на свои средства оборудовал для молодого психотерапевта прекрасную современную клинику.

НИКАКОГО БИЛЗИ НЕТ!

— Звонят к чаю, — сказала миссис Картер. — Надеюсь, Саймон услышит.

Обе женщины, сидящие в гостиной, поглядели в окно. Оно выходило в большой сад, живописно запущенный, в глубине которого на свободном кусочке земли стояла беседка. Она, как и сад, ещё привлекала глаз, хотя уже наполовину развалилась. Там и было убежище Саймона. Его почти полностью скрывали раскидистые ветки яблони и груши, посаженных слишком близко друг к другу, как обычно бывает в пригородах. Саймон то и дело мелькал среди зелени, и они видели, как он марширует, жестикулирует, строит гримасы — словом, исполняет торжественный дикарский обряд, как и положено мальчишкам его возраста, которые проводят долгие дневные часы в заброшенных уголках большого сада.

— Вот он, наш ангел! — сказала Бетти.

— Играет в свои обычные игры, — пояснила миссис Картер. — С детьми больше не желает играть. И стоит подойти — такой шум поднимает! В дом возвращается совершенно без сил.

— А днем он не спит? — спросила Бетти.

— Вы же знаете Саймона-старшего с его идеями. Он говорит: «Пусть сам решает». Вот он и решил не спать. Приходит белый как полотно.

— Смотрите, он услыхал звонок! — воскликнула Бетти. Она была права, хотя звонок уже минуту как отзвонил. Мальчик внезапно оборвал своё представление, словно только что услышал металлический звон. Они наблюдали, как он сделал несколько взмахов палочкой, затем прочертил какие-то ритуальные знаки на земле и двинулся к дому по густой, поникшей от зноя траве, едва волоча ноги.

Миссис Картер направилась в комнату, выходившую в сад. Там держали игрушки мальчика, а в жаркие летние дни пили чай. Когда-то здесь была моечная при кухне этого просторного георгианского дома. Теперь стены были перекрашены в кремовый цвет, окна затянуты жесткой синей сеткой, на каменном полу расставлены стулья в парусиновых чехлах, а над камином красовалась репродукция «Подсолнухов» Ван Гога.

Саймон-младший, войдя в комнату, поздоровался с гостьей небрежным кивком. Его личико с заостренным подбородком — почти классический треугольник — показалось ей неёстественно бледным.

— Маленький эльф! — восторженно пролепетала она.

Саймон взглянул на неё и сказал:

— Нет.

В этот момент открылась дверь и, потирая руки, вошел мистер Картер. Он был зубной врач и всегда мыл руки до и после всего, что делал.

— Ты пришел? — удивилась жена. — Так рано?

— Надеюсь, я не помешал? — сказал мистер Картер, кивнув Бетти. — Два пациента, назначенные на сегодня, не явились. Я и решил вернуться пораньше. Надеюсь, я не помешал? Все-таки я вижу, помешал…

— Ну что ты! — сказала жена. — Нет, конечно.

— А вот у маленького Саймона на этот счёт, очевидно, есть сомнения, — не унимался мистер Картер. — Саймон Маленький, скажи честно, ты недоволен тем, что мы будем пить чай вместе?

Нет, папа.

— Нет… как надо сказать?

— Нет, Саймон Большой.

— То-то же. Саймон Большой и Саймон Маленький. Будто два друга, не правда ли? Прежде мальчики, обращаясь к отцу, должны были величать его «сэр». А если забывали — получали хорошую порку. По заднице, Саймон Маленький! По заднице! — закончил мистер Картер и снова вымыл руки невидимым мылом под струей невидимой воды.

Мальчик густо покраснел от стыда или гнева. Бетти поспешила ему на выручку.

— Видишь, как теперь хорошо, — воскликнула она, — можно папочку назвать как угодно!

— А что же Саймон Маленький делал весь день, пока Саймон Большой работал? — спросил мистер Картер.

— Ничего, — пробормотал мальчик еле слышно.

— Значит, изнывал от безделья, — сказал мистер Картер. — Набирайся опыта, Саймон Маленький. Завтра же постарайся найти себе какое-нибудь интересное занятие — и ты не будешь изнывать от безделья. Видите ли, Бетти, я хочу, чтобы он набирался опыта. Это моя установка, установка принципиально новая.

— Я уже научился, — сказал мальчик тоном, каким говорят умудренные жизнью старики, а иногда и маленькие дети.

— Не похоже, — сказал мистер Картер. — Особенно если учесть, что ты весь день сидел сложа руки и не был занят никаким делом. Представляю, что было бы со мной, если бы мой отец застал меня без дела. После этого сидеть мне было бы довольно трудно.

— Он играл, — сказала миссис Картер.

— Совсем недолго, — ответил мальчик, беспокойно заерзав на стуле.

— Слишком долго, — возразила миссис Картер. — Каждый раз приходит какой-то дерганый и сам не свой. Ему необходимо днем спать.

— Ему уже шесть, — сказал мистер Картер. — Он разумное существо и должен сам принимать решения. Кстати, что это за игра, из-за которой стоит так дергаться и терять голову?

— Так, ничего, — сказал мальчик.

— Ну, брось, брось, — сказал отец. — Мы ведь с тобой друзья, разве нет? Ты можешь мне все рассказать. Я когда-то тоже был маленький, как ты сейчас, и играл в те же игры, что и ты. Тогда, разумеется, никаких самолетов не было. С кем же ты играешь в эту прекрасную игру? Не упрямься. Когда тебя спрашивают по-хорошему, ты и отвечать должен по-хорошему, а иначе земля перестанет вертеться. Так с кем ты играешь?

— С мистером Билзи, — ответил мальчик, не выдержав натиска.

— С мистером Билзи? — переспросил отец, удивленно подняв брови, и поглядел на жену.

— Это такая игра. Он её выдумал.

— Вовсе не выдумал! — крикнул мальчик. — Дура!

— Ты говоришь неправду, — сказала мать. — И к тому же грубишь. Поговорим о чём-нибудь другом.

— Неудивительно, что ребенок грубит, — сказал мистер Картер, — если ты утверждаешь, что он лжет, и тут же предлагаешь переменить тему. Он тебе хочет рассказать о своих фантазиях, а ты порождаешь в нем чувство вины. Чего же ты ждешь? В ответ срабатывает защитный механизм, и тогда он идет на явную ложь.

— Как в «Этой троице», — сказала Бетти. — Только не совсем так. Там лгунья девочка. Лжет и не краснеет.

— У меня она живо покраснела бы… в том месте, где надо, — сказал мистер Картер. — Но Саймон ещё находится на стадии фантазий. Разве я не прав, Саймон Маленький? Ты ведь все сочиняешь?

— Нет, — сказал мальчик.

— Не нет, а да, — продолжал настаивать отец. — Именно поэтому ещё не поздно тебе что-то втолковать. В фантазиях, малыш, нет ничего дурного. И даже в выдумках ничего плохого нет, если ими не злоупотреблять. Но ты должен понимать разницу между выдуманной жизнью и реальностью. Иначе мозг у тебя так и не разовьется и никогда не будет таким, как у Саймона Большого. Не упрямься и расскажи нам об этом своем мистере Билзи. На кого он похож?

— Ни на кого, — сказал мальчик.

— Ни на кого на свете? — спросил мистер Картер. — Представляю, какое это страшилище.

— Я его не боюсь, — сказал, улыбнувшись, мальчик. — Ни капельки.

— Надеюсь, что нет, — сказал мистер Картер. — Если бы ты его боялся, это означало бы, что ты нагоняешь на себя страх. Я всегда объясняю людям, которым лет побольше, чем тебе, что они просто сами нагоняют на себя страх. Какой же он? Смешной? Или, может быть, великан?

— Иногда, — сказал мальчик.

— Иногда великан, а иногда нет? Все это очень туманно. Почему ты не хочешь сказать нам, какой он на самом деле?

— Я его люблю, — ответил мальчик. — И он меня любит.

— Это очень серьезные слова, — сказал мистер Картер. — Не лучше ли приберечь их для реальных, настоящих чувств? К примеру, таких, какие могут быть между отцом и сыном.

— Он настоящий, — с жаром сказал мальчик. — И очень умный. Он взаправдашний.

— Скажи мне, — продолжал отец, — когда ты выходишь в сад, там ведь сперва никого нет, верно?

— Верно, — сказал мальчик.

— А потом ты начинаешь о нем усердно думать, и он вдруг появляется.

— Нет, не так, — сказал Саймон Маленький. — Я сначала рисую знаки. На земле. Палкой.

— При чем тут знаки?

При том.

— Саймон Маленький, ты просто упрямишься, — сказал мистер Картер. — Я пытаюсь тебе растолковать. Я прожил на свете дольше, чем ты, и в силу этого я старше тебя и больше понимаю. Я тебе объясняю, что мистер Билзи — плод твоей фантазии. Ты слышишь меня? Тебе ясно, о чём я говорю?

— Да, папа.

— Это игра. Это ведь понарошку.

Мальчик сидел, глядя в тарелку и грустно улыбаясь, с видом человека, который окончательно покорился судьбе.

— Надеюсь, ты меня слушаешь, — сказал отец. — Я все жду, что ты скажешь: «Все это игра, как бы понарошку. Играю я с кем-то, кого сам выдумал. Я его зову мистер Билзи». И тогда никто не сможет сказать, что ты лжешь. И сам ты усвоишь разницу между грезами и реальностью. Мистер Билзи тебе пригрезился.

Мальчик по-прежнему сидел опустив голову.

— То он есть, то его нет, — не унимался мистер Картер. — То он в одном обличье, то в другом. По-настоящему его увидеть нельзя. А меня увидеть можно. Я настоящий. К нему прикоснуться нельзя. А ко мне можно. И я могу к тебе прикоснуться.

Мистер Картер протянул свою большую, мягкую, белую руку, типичную руку зубного врача, и взял сына за шею. Он на секунду замолчал и слегка стиснул пальцы. Мальчик ещё ниже опустил голову.

— Теперь-то ты чувствуешь разницу между выдумкой и реальностью? — сказал мистер Картер. — Я и ты — одно дело, а он — совсем другое. Кто же настоящий, а кто нет? Ну-ка скажи! Кто, по-твоему, не настоящий?

— Саймон Большой и Саймон Маленький, — сказал мальчик.

— Не надо! — испуганно вскрикнула Бетти и тут же зажала рот рукой: почему, собственно, гостья должна кричать «Не надо!», когда отец наставляет сына, да ещё таким высоконаучным, современным способом? Чего доброго, отец обидится.

— Итак, мой мальчик, — сказал мистер Картер, — я вынужден вернуться к тому, с чего начал: тебе надо дать возможность учиться на опыте. Отправляйся наверх. Прямиком в свою комнату. Скоро ты поймешь, что лучше — внять доводам разума или продолжать упорствовать и отстаивать свои нелепые выдумки. Ступай! Я сейчас приду.

— Ты что, собираешься бить ребенка? — спросила миссис Картер.

— Он меня не побьет, — сказал мальчик. — Мистер Билзи ему не даст.

— Кому говорят? Марш наверх! — заорал мистер Картер.

Саймон Маленький остановился в дверях.

— Он сказал, что не даст меня в обиду, — произнес он дрожащим голосом. — Налетит как лев на своих крыльях и всех проглотит.

— Сейчас ты узнаешь, настоящий он или нет! — крикнул ему вдогонку отец. — Если не доходит с одного конца, придется учить с другого. Я с тебя шкуру спущу! Но сначала я допью чай, — добавил он, обращаясь к женщинам.

Ему никто не ответил. Мистер Картер допил чай и не спеша вышел из комнаты, предварительно вымыв руки под невидимым краном.

Миссис Картер по-прежнему молчала. Бетти тоже не знала, что сказать, а говорить было необходимо — говорить что угодно, лишь бы не слышать того, что вот-вот начнется наверху.

И тут вдруг страшный вопль разорвал воздух.

— Боже праведный! — вскрикнула Бетти. — Что это? Он его искалечил!

Она вскочила с кресла, её глупенькие глазки испуганно забегали под стеклами очков.

— Я иду наверх! — сказала она дрожащим от ужаса голосом.

— Да, скорее наверх! — крикнула миссис Картер. — Идем скорей! Это не мальчик!

На площадке второго этажа они нашли мужской ботинок; из него торчал огрызок ноги — словно распотрошенная мышь, которую бросил, не доев, насытившийся кот.

НЕ ЛЕЗЬ В БУТЫЛКУ!

Фрэнклин Флетчер мечтал о роскоши и воображал себя среди тигровых шкур и прекрасных женщин. Тигровыми шкурами, в конце концов, он готов был поступиться. Но и прекрасные женщины, к сожалению, встречались редко и оставались недоступны. На службе и по соседству ему сплошь и рядом попадались дурнушки, кокетки, злючки или такие, что даже газет не читают. Других он не встречал. В тридцать пять лет он потерял всякую надежду и решил подыскать себе какое-нибудь хобби, что, разумеется, было весьма жалким утешением.

Он бродил по всевозможным закоулкам, заглядывая в витрины антикварных магазинов и лавок старьевщиков, и все никак не мог решить, что бы такое ему начать коллекционировать. В одном из таких закоулков он набрел на плохонький магазинчик, в пыльной витрине которого была выставлена одна-единственная вещь: корабль под всеми парусами — в бутылке. Чем-то этот парусник напомнил ему его самого, поэтому Фрэнк решил зайти и справиться о цене.

В магазине было совсем пусто. Вдоль стен стояло несколько обшарпанных полок, а на них множество бутылок, больших и маленьких, разнообразной формы, в которых содержалась всякая всячина, тем только и интересная, что находилась в бутылках. Пока Фрэнк озирался по сторонам, маленькая дверь приоткрылась и, шаркая ногами, вошел хозяин, сморщенный старикашка в затрапезной шляпе, который, казалось, был одновременно и удивлен, и обрадован появлением посетителя.

Он стал предлагать Фрэнклину букетики цветов, райских птиц, панораму битвы при Геттисберге, миниатюрные японские сады, даже высушенную человеческую голову — и все закупоренное в бутылках.

— А что в тех, на нижней полке? — поинтересовался Фрэнк.

— Да так, ничего особенного, — сказал старик. — Многие считают, что это сущая чепуха. Ну а мне лично нравится.

Он извлек из пыльного забвения несколько бутылок. В одной, похоже, была только засохшая мошка, в других — нечто напоминавшее конский волос, былинку или вообще бог знает что; некоторые были наполнены серым или желтоватым дымом.

— Здесь, — сообщил старик, — всякие духи, джинны, сивиллы, демоны и тому подобное. Кое-кого, пожалуй, было труднее загнать в бутылку, чем корабль в полном парусном вооружении.

— Да бросьте! Мы же всё-таки в Нью-Йорке! — воскликнул Фрэнк.

— Тем более можно ожидать любых джиннов в бутылках. Сейчас я вам покажу. Одну минутку. Что-то пробка туговата.

— Вы хотите сказать, что там кто-то есть? — спросил Фрэнк. — И вы собираетесь его выпустить?

— А почему бы и нет? — отозвался старик, прервав свои старания и поднимая бутылку к свету. — Вот здесь, например… Боже праведный! Вот уж действительно: «Почему бы и нет»! Глаза у меня слабеют. Чуть было не открыл не ту бутылку. Очень уж гадкий в ней обитатель. Вот это да! Хорошо ещё, я не успел вытащить пробку. Поставлю-ка я его лучше на место. Надо бы запомнить — нижний правый угол. Как-нибудь на днях приклею этикетку… Вот здесь кое-что безобидное.

— А что там? — спросил Фрэнк.

— Должна быть самая прекрасная девушка на свете, — ответил старик. — Как раз то, что надо. На любителя, если угодно. У меня лично руки не дошли. Впрочем, я вам найду что-нибудь поинтереснее.

— Что ж, с научной точки зрения я… — начал было Фрэнк.

— Ну, наука — это ещё не все, — перебил его старик. — Взгляните-ка.

Он протянул бутылку с чем-то крохотным, сморщенным, напоминавшим насекомое, едва различимым под слоем пыли.

— Приложите к уху.

В свисте, слабо напоминавшем голос, Фрэнк услышал: «Луизианец, Саратога, четыре к пятнадцати. Луизианец, Саратога, четыре к пятнадцати», — и так без конца.

— А это что такое?

— Это настоящая Кумская сивилла[72] — пояснил старик. — Очень любопытно. Она помешана на скачках.

— Да, очень любопытно, — согласился Фрэнк. — Но я бы предпочел ту, предыдущую. Я поклонник прекрасного.

Художник, в своем роде? — усмехнулся старик. — Послушайте: покладистый, расторопный, услужливый малый — вот что вам действительно нужно. Как этот, например. Рекомендую этого парня по собственному опыту. Он дельный малый и все вам устроит.

— Да? — сказал Фрэнк. — Тогда где же ваш дворец, тигровые шкуры и прочее?

— Это все было, — заверил старик. — И все устроил он. Это была моя первая бутылка. Все остальное я получил от него. Первым делом — дворец, картины, статуи, рабов. И, как вы говорите, тигровые шкуры. На одну из них я велел ему доставить Клеопатру[73].

— Ну и как она? — воскликнул Фрэнк.

— То, что надо. На любителя, если угодно, — ответил старик. — Мне это наскучило. Я сказал себе: «Маленький магазинчик со всякой всячиной в бутылках — вот чего бы мне хотелось». И велел ему все устроить. Он раздобыл мне и сивиллу, и того жуткого типа. Собственно говоря, всех их достал мне он.

— И теперь он в этой бутылке? — спросил Фрэнк.

— Совершенно верно. Вот послушайте.

Фрэнк приложил ухо к бутылке. До его слуха донеслись жалобные причитания: «Выпусти меня. Ну выпусти. Пожалуйста, выпусти. Я все исполню. Выпусти меня. Я не принесу вреда. Выпусти, пожалуйста. Хоть ненадолго. Ну выпусти. Я все исполню. Пожалуйста…»

Фрэнк взглянул на старика.

— Он и правда там, — сказал Фрэнк. — Он там.

— А как же, — подтвердил старик. — Стал бы я продавать вам пустую бутылку, за кого вы меня принимаете? Честно говоря, эту мне бы и не хотелось продавать — из сентиментальных соображений. Просто магазин у меня уже давно, а вы мой первый покупатель…

Фрэнк снова приложил ухо к бутылке.

«Выпусти меня, выпусти меня. Ну, пожалуйста, выпусти. Я…»

— О Боже! — вздохнул Фрэнк. — И что, он всегда так?

— Вполне возможно, — сказал старик. — Я не прислушиваюсь. Предпочитаю радио.

— Ему там нелегко приходится, — посочувствовал Фрэнк.

— Может быть, — ответил старик. — Им, похоже, не нравятся бутылки. А мне — нравятся. Я от них просто в восторге. К примеру, я…

— Скажите, — перебил его Фрэнк, — он что, действительно безобиден?

— О да. Я вас уверяю. Поговаривают, будто они коварны, — восточная кровь и так далее. Но про него я этого сказать не могу. Я выпускал его, и, сделав дело, он возвращался на место. Надо сказать, он очень могущественный.

— И он смог бы мне всё достать?

— Абсолютно всё.

— А сколько вы за него хотите? — поинтересовался Фрэнк.

— Даже и не знаю. Ну, скажем, десять миллионов долларов.

— Вот это да! У меня нет таких денег. Но если он того стоит, может, мы сговоримся об аренде с дальнейшим переходом в мою собственность?

— Не стоит беспокойства. Остановимся на пяти долларах. Я и так получил уже все, что хотел. Вам завернуть?

Фрэнк выложил пять долларов и поспешил домой с драгоценной бутылкой, опасаясь её разбить.

Едва переступив порог своей комнаты, он открыл бутылку. Оттуда повалили клубы густого дыма, обратившиеся в мгновение ока в громадного тучного субъекта восточного типа, раз в шесть выше человеческого роста. Складки жира, крючковатый нос, основательный двойной подбородок — ну вылитый кинопродюсер, только побольше.

Отчаянно пытаясь что-нибудь придумать, Фрэнк заказал шашлык, кебаб и восточные сладости, что и было мгновенно доставлено.

Немного придя в себя, Фрэнк отметил, что его весьма скромные пожелания были выполнены в наилучшем виде, все было подано на блюдах из чистого золота, с великолепной гравировкой, отполированных до ослепительного блеска. Вот по таким мелочам и узнают поистине первоклассного слугу. Фрэнк был в восторге, но виду не подал.

— Тарелки из золота, — заметил он, — конечно, неплохо. Но перейдем ближе к делу. Мне бы хотелось дворец.

— Слушаю и повинуюсь, — ответил его смуглый раб.

— И чтобы все было как следует: размеры, расположение, обстановка, картины, статуи, занавеси и прочее. И ещё бы мне хотелось множество тигровых шкур. Я обожаю тигровые шкуры.

— Будет исполнено, — ответил слуга.

— Как заметил твой бывший хозяин, — добавил Фрэнк, — я художник в своем роде. И мой, так сказать, художественный вкус требует присутствия на этих тигровых шкурах разных молодых особ: и блондинок, и брюнеток, и миниатюрных, и рубенсовского типа, и томных, и страстных, — и чтобы все были красавицы и разодеты чтоб не слишком.

Я этого не выношу. Это вульгарно. Есть у тебя такие?

— Есть, — ответил джинн.

— Тогда доставь их ко мне.

— Извольте всего на минуту закрыть глаза, и как только вы их откроете окажетесь именно в таком приятном окружении.

— Ладно, — согласился Фрэнк. — Только смотри, без фокусов.

Он закрыл глаза, как было сказано. Откуда-то донесся негромкий мелодичный гул и совсем рядом стих. Минута прошла, и Фрэнк огляделся. Его окружали арки, колонны, статуи, занавеси и т. д. самого изысканного дворца, какой только можно себе представить, и куда ни глянь — всюду тигровые шкуры, и на всех возлежат молодые девы невиданной красоты, лишенные вульгарной склонности к переизбытку одежды.

Наш приятель Фрэнк, мягко говоря, был в безумном восторге. Он заметался, словно залетевшая в цветочный магазин пчела. Повсюду его встречали улыбки, полные бесконечной ласки, и взгляды, выражающие то явный, то скрытый призыв. Тут и стыдливый румянец, и опущенные ресницы, и горячая пылкость во взоре, и плечико — капризно вздернутое и всё же манившее. Тут и оголенные руки, да какие! Одним словом, здесь прятали любовь, но тщетно. Это было воистину торжество любви.

— Скажу прямо, — заметил Фрэнк позднее, — я провел восхитительный день. И получил огромное наслаждение.

— В таком случае, могу я просить?… — сказал джинн, поднося Фрэнку ужин. — Могу я просить позволения в знак особого расположения стать вашим дворецким и главным советником по делам ваших наслаждений, вместо того чтобы отправляться назад в эту отвратительную бутылку?

— Не вижу причин для отказа, — сказал Фрэнк. — После всего, что ты сделал, будет не совсем справедливо загнать тебя назад в бутылку. Договорились, будешь моим дворецким, но учти: как бы там ни обернулось, без стука в мою комнату не входить. И смотри — без фокусов.

Джинн, подобострастно улыбаясь, удалился, а Фрэнк незамедлительно отправился в свой гарем, где и провел вечер ничуть не хуже, чем день.

Минуло несколько недель, целиком заполненных теми же милыми забавами, и вот Фрэнк, по закону, на который не в состоянии повлиять даже самый могущественный джинн, стал замечать за собой некоторую придирчивость, пресыщенность и склонность все критиковать и искать виноватых.

— Они, конечно, милые создания, если угодно — на любителя, — : заявил он своему джинну. — Но весьма сомнительно, что это высший класс, иначе я испытывал бы к ним больший интерес. Я как-никак знаток, и меня может удовлетворить только самое лучшее. Убери их. Все тигровые шкуры сверни и оставь одну.

— Повинуюсь, — ответил джинн. — Пожалуйста, все готово.

— А на оставшуюся шкуру, — сказал Фрэнк, — доставь мне саму Клеопатру.

Еще мгновение, и Клеопатра была тут как тут, являя собой, надо признать, верх совершенства.

— Привет! — сказала она. — А вот и я, и опять на тигровой шкуре.

— Опять? — воскликнул Фрэнк, вспомнив вдруг старикашку из магазина. — Вот что, отправь-ка её обратно! Доставь сюда Прекрасную Елену[74].

В следующее мгновение Прекрасная Елена была тут как тут.

— Привет! — сказала она. — А вот и я, и опять на тигровой шкуре.

— Опять? — вскричал Фрэнк. — Проклятый старикашка! Убери её и доставь мне королеву Гиневру[75]. Гиневра повторила те же самые слова, а за ней и мадам Помпадур, и леди Гамильтон, и другие известные красавицы, каких только смог вспомнить Фрэнк.

— Неудивительно, — сказал он, — что этот старикашка был такой сморщенный. Ну и приятель! Вот так старый черт! Все пенки снял. Пусть меня считают завистником, но я не собираюсь быть вторым, да ещё после этого мерзкого старого мошенника. Где мне теперь искать нетронутое создание, достойное внимания такого знатока, как я?

— Если вы изволите обратиться ко мне, — вмешался джинн, — то разрешите вам напомнить, что там, в магазине, была ещё одна маленькая бутылка, которую мой бывший хозяин ни разу не откупорил, поскольку я раздобыл её уже после того, как он потерял интерес к подобного рода вещам. Как-никак, там должна быть самая прекрасная девушка на всем свете.

— Ну конечно же, — обрадовался Фрэнк. — Достань мне эту бутылку немедленно.

Через несколько секунд она была перед ним.

— Ты свободен до вечера, — сказал Фрэнк джинну.

— Благодарю вас, — ответил джинн. — Я отправлюсь в Аравию повидать своих родных. Давно их не видел.

И он с поклоном удалился. Фрэнк, не мешкая, откупорил бутылку. Оттуда появилась самая прекрасная девушка в мире, какую только можно себе вообразить. По сравнению с ней Клеопатра и остальные казались ведьмами и уродинами.

— Куда я попала? — спросила она. — Что это за прекрасный дворец? Откуда тигровая шкура? И кто этот прекрасный юный принц?

— Это я! — радостно воскликнул Фрэнк. — Я!

День пролетел незаметно, как один миг в раю, Фрэнк и оглянуться не успел, а джинн уже вернулся и собирался подавать ужин. Ужинать Фрэнк и его очаровательница должны были вместе, ведь на сей раз это была любовь, настоящая любовь. Джинн, вошедший с яствами, при виде такой красоты закатил глаза.

Случилось так, что Фрэнк, сгорая от любви и нетерпения, даже как следует не прожевав, помчался в сад сорвать розу для своей любимой. А джинн, под видом того, что разливает вино, приблизился к ней вплотную и зашептал:

— Не знаю, помните ли вы меня. Я был в соседней бутылке. И часто любовался вами сквозь стекло.

— Да, конечно, — сказала она. — Я вас прекрасно помню.

Тем временем вернулся Фрэнк. Джинн умолк, но остался стоять тут же, выпятив необъятную грудь и выставив напоказ свои смуглые мускулы.

— Его не надо бояться, — сказал Фрэнк. — Это всего лишь джинн. Не обращай на него внимания. Скажи, ты правда меня любишь?

— Конечно, — ответила она.

— Тогда скажи мне об этом, — настаивал он. — Почему ты мне этого не говоришь?

— Я же и так сказала: «конечно». Разве этого мало?

Такой неопределенный, уклончивый ответ омрачил все его счастье, словно туча закрыла солнце. Сомнения, зародившиеся в его душе, бесповоротно погубили мгновения блаженства.

— О чем ты думаешь? — спрашивал он.

— Не знаю, — отвечала она.

— Но ты не можешь не знать, — настаивал он, и начиналась ссора.

Раза два он отсылал её обратно в бутылку. Она подчинялась, подозрительно при этом ухмыляясь.

— Чему она улыбается? — спросил Фрэнк джинна, поделившись с ним своим несчастьем.

— Не знаю, — ответил джинн, — Разве что она скрывает там любовника.

— И это возможно? — ужаснулся Фрэнк.

— Эти бутылки на удивление просторны, — ответил джинн.

— Выходи! — завопил Фрэнк. — Сейчас же выходи! Очаровательница его покорно появилась.

— В этой бутылке есть ещё кто-нибудь?

— Откуда там кому-то взяться? — удивилась она, но с очень уж невинным видом.

Скажи мне прямо: да или нет?

— Да или нет, — повторила она, доводя Фрэнка до исступления.

— Ты — притворщица, жалкая лгунья! — взвился Фрэнк. — Я сам полезу и разберусь. Но если я кого-нибудь там найду, берегитесь оба: и он, и ты.

С этими словами Фрэнк невероятным усилием воли просочился в бутылку. Он оглядел все вокруг: никого нет. Вдруг сверху он услышал странный звук. Он поднял глаза и увидел пробку, втыкаемую в бутылку.

— Что вы делаете? — закричал он.

— Вставляем пробку, — ответил джинн.

Фрэнк ругался, просил, взывал, умолял.

— Выпустите меня! — кричал он. — Выпустите меня. Пожалуйста, выпустите. Ну выпустите же меня. Я все сделаю. Ну выпустите.

Но джинн, похоже, был занят другими делами. Фрэнк испытал безграничное унижение, наблюдая эти «дела» сквозь прозрачные стены своей тюрьмы. На следующий день бутылку с ним подхватили, пронесли по воздуху и поместили среди прочих в грязном магазинчике, где пропажа так и не была замечена.

Там Фрэнк провел целую вечность, под слоем пыли, приходя в бешенство при мысли о том, что происходит в его чудесном дворце между джинном и его неверной очаровательницей.

Наконец однажды в магазин занесло каких-то матросов, и, узнав, что в бутылке находится самая прекрасная девушка в мире, они купили её, скинувшись всей командой «на круг». Когда в море они откупорили бутылку и убедились, что там всего лишь бедняга Фрэнк, их разочарование не знало границ, и они обошлись с ним самым что ни на есть бесчеловечным образом.