Безумная королева Луиза, проснувшись, почувствовала беспокойство и раздражение. Ничего необычного в этом не было. Такое постоянно случалось с ней с тех пор, когда она была ещё девочкой или, как она иногда отчетливо помнила, ящерицей. Королева стала обмахиваться ладонью, с тревогой отыскивая, как всегда в первые минуты, скрытую причину своего душевного смятения. Похищения, нужды и смерти она не боялась.
Возможность этих несчастий она много лет назад взяла под сомнение и там, в непроглядной тени сомнения, их и оставила и забыла о них — нельзя же все время пережевывать одно и то же.
Что касается менее существенных страхов, то достаточно сказать, что она прочитала все книги во дворце — не только на славянском и латинском, но и на немецком и французском языках, и одну — на английском; читая, она иногда оставалась в облике королевы, а иногда превращалась в огромную жабу с сонными глазами в очках — при этом она неизменно вычеркивала из книг любые упоминания о каких бы то ни было неприятностях, начиная с отсутствия аппетита и кончая крапивной лихорадкой. И всё-таки королева Луиза обычно просыпалась с беспокойством и раздражением. Причину она всякий раз отыскивала простым и очень надежным способом — стоило ей проснуться, она тут же перебирала в уме все ничтожные мелочи, с которыми можно было бы связать это подспудное смутное беспокойство. Что-то фрейлина осунулась, у неё расстроенный вид; неприятности с мужем? Или мох на северной стороне замка. Глубоко ли проникают его корни? Не разрушат ли они каменную кладку?
Она отодвинула полог громадной раззолоченной кровати. (Король теперь всегда спал один. Он ссылался на войны. Не завел ли он любовницу?) В спальню вовсю светило солнце, — камеристка неизменно в шесть часов настежь распахивала окна. Во всем должен быть порядок, считала королева Луиза. Кроме того, жабы любят утреннюю сырость. Каждая поверхность, каждая плоскость, кромка и уголок мебели сияли, чуть ли не пели, залитые светом. Гребни и щетки на туалетном столике так блестели, что пришлось зажмуриться.
Королева осторожно высунула ноги из-под одеяла на холод-сначала по щиколотку, потом по колено. Она спустила ноги с кровати, пол приятно холодил ступни. Так можно насмерть простудиться, подумала она, и поспешно стала нащупывать под кроватью туфли.
Дверь распахнулась, и в спальню влетела камеристка. Ей полагалось быть здесь при пробуждении королевы. Королева Луиза почувствовала подвох и внимательно прищурила большие сияющие (она это знала) глаза. Не натворила ли чего эта малышка? — подумала королева. Вид у девушки был взволнованный. Ей было лет четырнадцать, не больше. Похоже, она, — королева встревоженно коснулась груди камеристки, — похоже, она беременна!
У королевы Луизы вырвался стон, девочка бросилась к ней и схватила её за руки.
— Что с вами, ваше величество?
На щеках у неё две яркие розы. Глаза у неё серые.
— Со мной ничего особенного, — ответила королева осторожно. Она лихорадочно соображала, кто бы это мог быть. Конечно, не паж. Он был толстый, как боров, и от него вечно несло винным перегаром. Королева очень надеялась, что это не какой-нибудь трубач! Конечно, это не мог быть никто из рыцарей, войны есть войны, — разве что кто-то из раненых. Она представила себе с ужасом и невольным удовольствием, как камеристка прокрадывается в лазарет и проскальзывает в постель к окровавленному детине с бородой, не бритой полгода. Королева Луиза незаметно зашептала молитву, чтобы отогнать непристойные мысли.
— Я отлучилась только на минутку, ваше величество, — сказала камеристка.
Королева уже не находила себе места от беспокойства. Наверное, это вообще не был кто-либо из дворца. Возможно, это отец девочки, какой-нибудь крестьянин из деревни.
— Помоги мне одеться, — произнесла королева слабым голосом.
— Слушаюсь, ваше величество! — Камеристка поклонилась очень низко и на мгновение побледнела. Верный признак беременности! Но королева Луиза не сказала ни слова. Пусть она безумна, как утверждают все, хотя у них тоже голова явно не в порядке, но она никогда не станет вмешиваться в чужие дела. Она чуть слышно вскрикнула. Фрейлине, подравшейся с мужем, следовало бы теперь тоже быть здесь. Не ушла ли она с огромным псом — отцом камеристки? Девушка вопросительно посмотрела на королеву, встревоженная её возгласом. Королева Луиза мягко улыбнулась ей, и девочка успокоилась. Королева Луиза продела руки в расшитые золотом рукава.
— Его величество завтракает? — спросила она. Королева считала, что слуги должны чувствовать себя непринужденно, но ум их надо постоянно чем-то занимать.
— Он уехал среди ночи, госпожа. Всё эти войны, знаете ли.
Девочка говорила таким извиняющимся, тоном, точно она была виновата в этих войнах.
— Ну ничего, дитя моё, — сказала королева Луиза. — Я думаю, мы управимся сами.
— Я тоже надеюсь, ваше величество.
Королева замерла. В голосе камеристки явно прозвучало отчаяние. (На это у королевы Луизы было безошибочное чутье.) Зашнуровывая корсаж, она подошла к зеркалу, оправленному в золото и слоновую кость. Как бы невзначай она спросила:
— Что-нибудь случилось, дитя моё?
Внезапно, тронутая нежным участием в голосе её величества, камеристка разрыдалась.
— О, моя госпожа, я не смею признаться!
Королева нахмурилась в сильном беспокойстве и тут же поспешно улыбнулась, чтобы не волновать девочку, и легонько похлопала камеристку по руке.
— Расскажи мне, в чём дело, — велела она, — и королева Луиза все уладит.
Девочку не пришлось долго уговаривать. Прильнув к руке её величества, она сказала:
— На горе объявилась ведьма и разогнала всех отшельников. Крестьяне так дрожат от страха, что почти не могут говорить. Что же теперь делать? О ваше величество, ваше величество! Король и его рыцари за сто верст отсюда!
Королева Луиза вздохнула, но дрожать не стала. Она ласково обняла бедняжку и печально посмотрела в зеркало. Оттуда на неё из-под тяжелых век глянули её большие глаза, там же она увидела свой огромный унылый жабий рот.
Шитое золотом платье плотно облегало её толстое бугристое болотно-зеленое тело, а рукава были ей широки и немножко длинны.
— Ничего, — сказала она. — Королева Луиза все уладит.
Да, уладит. Несомненно. Но всё-таки это опрометчиво и неразумно со стороны короля — оставить королевство на сумасшедшую королеву. Она стала стремительно обдумывать, кто могла быть его любовница. Разумеется, это не её собственная фрейлина! Но как только эта мысль промелькнула у королевы, она тут же решила, что это именно фрейлина. (Предчувствия никогда её не обманывали.) Но если это так, значит, его величество — отец камеристки — толстый крестьянин, который спал теперь с фрейлиной, потому что у той были нелады с мужем, а дочь крестьянина, то есть короля, маленькая камеристка, могла быть только… её собственной пропавшей дочерью! Королева Луиза улыбнулась, чувствуя себя бесконечно счастливой, но пока ничего не сказала, ожидая подходящего случая. Она ощущала, как тепло разливается по всему её телу и сама она делается необыкновенно величественной. Скоро она станет бабушкой.
— Заседание Суда объявляю открытым, — произнесла королева Луиза.
Вид у судей был недоумевающий и немного раздосадованный, что было вполне понятно. Но факты были очевидные, а ничто так не облегчает судебное разбирательство, как очевидные факты. Конечно, не королевское это дело — объясняться с простыми судьями. («Не объяснять и не пенять» — таков был девиз королевы Луизы.) Факты же состояли в следующем: король и его рыцари отсутствовали, кроме раненых в лазарете, и некому было заняться бедами королевства, кроме Королевского Суда. Поэтому королева Луиза и собрала Суд.
Главный судья смотрел поверх очков, приподнимая костяшками пальцев парик, отчасти чтобы лучше видеть, отчасти чтобы лучше слышать. Он перевел взгляд с пустой скамьи подсудимых на пустые скамьи, предназначенные для защиты и свидетелей. Момент был напряженный, и камеристка с тревогой взглянула на королеву. Двое судей, сидевших по обе стороны от главного судьи, просматривали свои бумаги, делая вид, что ищут окончание своих нескончаемых записей, хотя королева подозревала, что у них там не было записано ни слова. Однако королева легко простила им это.
В самом деле, на их месте она и сама поступила бы так же. Они наверняка никогда не сталкивались со случаем такого рода.
Неуверенно, но с оттенком раздражения, главный судья спросил:
— А где обвиняемый?
Двое судей улыбнулись, как улыбались они при всяком его вопросе, словно хотели сказать: «До чего умно!» Ободренный их улыбками, он повторил свой вопрос и улыбнулся сам:
— Ваше величество, где обвиняемый?
Королева Луиза тоже улыбнулась, хотя в действительности ей было жаль их: зависимые, как дети, безнадежно скованные правилами и процедурой, они совершенно терялись перед разнообразием и неожиданностями жизни. В своих длинных белых париках они походили на баранов. И, увидев, как они держат карандаши — в раздвоении острых копыт, — королева почти уверилась, что они и правда бараны. Стараясь говорить с величайшим достоинством, чтобы подать пример камеристке, ибо горе королевству, где не уважают суд, а кроме того — бараны тоже люди и их можно обидеть, но главное, она смутно подозревала, что только если она будет говорить с величайшим достоинством, её слова не покажутся смешными даже баранам, королева Луиза сказала:
— Вы спрашиваете, где обвиняемый. Это, господа судьи, — она сделала эффектную паузу, — я предоставляю решать мудрому Суду.
Судьи переглянулись, а главный судья слегка побледнел и посмотрел на часы. Он снова сосредоточенно оглядел сверху пустые скамьи, где должны были сидеть обвиняемый, свидетели и защита. Он протер очки.
— Ваше величество, — произнес наконец главный судья, как человек, окончательно сбитый с толку. И его слова так и повисли в воздухе.
Королева Луиза ничего не сказала, только похлопала камеристку по коленке, чтобы показать ей, что все хорошо. Девочка впервые была на заседании суда и не имела понятия, сколько все это может продолжаться. Она тоже нетерпеливо поглядывала на часы, ломая пальцы и теребя шарф, пока не перекрутила его так, что почти не стало видно её лица.
Судьи начали высказывать робкие предположения.
— Не может ли обвиняемый сейчас находиться в другом месте? — спросил судья, сидящий слева.
Королева Луиза поджала губы и задумалась.
— Тепло, — произнесла она наконец. И перемигнулась с камеристкой.
— За пределами замка? — спросил судья, сидящий справа.
— Теплее! — сказала королева и стиснула руки. Он пьет кофе! — воскликнул главный судья.
— Холоднее льда, — отрезала королева.
— Бедняга! — простонали трое судей.
Они совершенно не разбираются в судебном разбирательстве, решила королева, или просто не хотят ни в чём разобраться.
— По-моему, — шепнула камеристка, — эти судьи ничего не способны выяснить.
— Судя по всему, все судьи таковы, дитя моё, — сказала королева Луиза. — Но если ты настаиваешь, я могу обратиться к его чести и немножко подсказать.
— Ах, будьте добры, — взмолилась девочка.
Королева Луиза встала и простерла перед собой руки в рукавах, которые были ей длинны, призывая всех к тишине.
— Господин главный судья, — объявила она, — слушайте подсказку.
Судьи очень обрадовались и замерли, держа наготове карандаши.
— Наша цель, я думаю, вы со мной согласитесь, — сказала королева, — истина.
Судьи украдкой переглянулись, неловкие и боязливые, как тритоны. Без всякой видимой причины глубокая печаль вдруг охватила королеву Луизу. Судьи почесывали лбы огрызками карандашей в надежде услышать что-то ещё. («Истина», — бормотал главный судья, теребя губу. Он записал: «И стена?»)
Королева Луиза продолжала, внимательно наблюдая за ними в ожидании признаков понимания:
— Вы, наверное, слышали, что наших отшельников согнала с горы предполагаемая ведьма.
Она замолчала, пораженная и очень довольная тем, что ей пришло в голову сказать «предполагаемая». Это был первый настоящий ключ к разгадке. Ведьма, скорее всего, на самом деле ведьмой не была, в таком случае, конечно, все это судебное разбирательство… Она бросила подозрительный взгляд на камеристку, потом вспомнила, смутившись, что девочка — её собственная дочь. Девочка в ответ подозрительно посмотрела на неё. Но лица судей по-прежнему ничего не выражали. Королева Луиза вздохнула и с беспокойством подумала, что она может все испортить, если слишком многое им откроет.
Тем не менее, она продолжала:
— Поскольку и король, и все его рыцари отсутствуют, мне кажется, наш святой долг — расследовать это дело. Поэтому давайте сейчас поскачем на гору и все расследуем.
— Правильно! Правильно! — дико завопили все трое судей в один голос и переглянулись.
По-видимому, это был их ответ (хотя королева не исключала, что на некоторое время она упустила нить происходящего), потому что бедняжка камеристка вся дрожала и хлопала в ладоши и плакала.
Лошадь королевы заартачилась. В конце концов все поехали в королевской карете. Камеристка примостилась под боком у королевы, она не принимала участия в разговоре, возможно, потому что, сидя рядом с королевой, оказалась затиснутой в угол.
— Я происхожу из простой, честной семьи, — начала рассказывать королева.
Камеристка с интересом сбоку посмотрела на неё. Пейзаж за окном кареты сверкал белизной. На стене замка, уплывающей вдаль, рыцари из лазарета, все в запекшейся крови, махали разноцветными штандартами и выкрикивали приветствия. Три старых барана сидели, подавшись всем корпусом вперед, потому что королева Луиза говорила очень тихо, и сосредоточенно слушали. Худосочные копыта у всех троих были сложены на коленях, где помещались и их шляпы, потому что потолок в карете был необыкновенно низкий. Тут королева вспомнила — и заговорила — о потолке в хижине, стоящей на краю леса, в которой жили её родители. (Она сидела плотно сдвинув колени, хотя у неё от этого затекли ноги, и ей было неудобно, но как ни пыталась она потесниться, камеристке все равно места почти не оставалось. Разговаривая, королева Луиза старательно прикрывала ладонями свои обвислые зеленые щеки, просто из любезности к окружающим. Сама она была очень довольна своей внешностью. «Королева с водяными знаками отличия», — говаривала она, скромно подмигивая.)
— В прочность этого брака никто не верил. Мама была ирландка, а отец — дракон. За исключением немногих самых преданных друзей, с ними порвали все близкие с обеих сторон. Но жестокость людей, которые до этого якобы их любили, только усилила их взаимную любовь и глубокое уважение.
Я была самой младшей из детей, которых иногда было семеро, а иногда четверо — в зависимости…
— От чего? — робко вставил главный судья; слезы текли из его больших красных глаз.
— В зависимости от родителей, — пояснила королева Луиза, и сама, может быть, впервые поняла, насколько это верно. — Знаете, мы были бедные, но очень гордые. Конечно, отцу было трудно найти работу.
Она вспомнила, ощутив в душе внезапную острую боль, как он часто сидел у камина, делая вид, что читает вечернюю газету, хотя все в семье знали, что газета прошлогодняя. Слеза сбежала вдоль носа королевы Луизы.
— Отцу было трудно, — повторила она, стараясь собраться с мыслями, — найти работу.
— Еще бы, — сказал баран, сидящий слева, — ведь он был женат на католичке.
Лицо королевы Луизы прояснилось.
— Пусть мы жили в нищете, но мы питались понятиями добра и любви.
— Наверное, поэтому иногда вас и было только четверо, — сказал главный судья.
У королевы возникло странное чувство, которое она ничем не могла объяснить — будто разговор заходит в тупик. Она решила перескочить вперед.
— Когда мне было девять лет, в деревянной церкви по соседству случился пожар. Конечно, в этом обвинили отца. — Королева замолчала, сдвинув брови, хотя в глубине души чувствовала дочернюю гордость. — Простите, — обратилась она к главному судье, — вы все это записываете?
Главный судья поднял на неё удивленные заплаканные глаза и покраснел. Он протянул ей листок, на котором только что с величайшей сосредоточенностью выводил что-то большими печатными буквами. На листке было написано: И СТЕНА НАНЕСТИ СИТА НЕТ САТАНА (вычеркнуто) САТИН НАСЕСТ.
Королева Луиза задумалась, камеристка украдкой заглядывала ей через плечо.
— TASSEN, — вдруг произнесла королева Луиза по-немецки.
— SANTE! — выкрикнула камеристка по-французски.
— ETAT! — выкрикнул баран, сидящий слева.
Все посмотрели на него.
Королева Луиза вздохнула.
— Так вот, — сказала она, — отца увезли. Помню его прощальные слова. В душе он был поэт, я всегда это чувствовала. Было холодное зимнее утро, как сейчас.
Она печально посмотрела в окно.
— Он печально посмотрел в окно, двое полицейских стояли по обе стороны от него, на нем было только старое прожженное пальто; помню, слезы текли у него по щекам, и он сказал:
— Дорогие мои, не корите за это власти. Кто поручится, Что наше собственное восприятие мира соответствует реальности? Есть Такие насекомые-
Я забыл их название, — у них нет органов, при помощи которых
Они могли бы узнать о существовании себе подобных. Таков и наш жребий. Не теряйте же веры! Любите и тех, кто приносит вам горе!
— Свободный гекзаметр, — определил главный судья. Удивленная королева посмотрела на него с уважением. Здесь ей, увы, пришлось прервать свой рассказ. Они уже добрались до места.
Ворота монастыря были распахнуты настежь. Королева Луиза вышла из кареты, держа за руку камеристку, чтобы бедняжке было не так страшно, и увидела, что во дворе нет ни души и на снегу нет ни единого следа, как будто здесь не ступала нога человека. Королева на цыпочках тихонько прокралась к монастырской двери, ведя за руку камеристку; следам храбро шли три старых барана, они жались друг к дружке, обеими руками придерживая на головах котелки, как в бурю. Конечно, было полное безветрие, но в логике они никогда не были сильны (подумала королева с умилением) и, кроме того, котелки были новые. Монастырские кельи оказались пусты, как и двор. Королева толкнула заднюю дверь.
— Мне страшно, — сказала камеристка.
— Можешь называть меня мамой, — сказала королева Луиза.
Камеристка посмотрела на неё, потом отвела глаза, покусывая губу, и, казалось, обдумывая слова её величества.
Королева Луиза тихо засмеялась.
— Ах, молодость, молодость! — сказала она.
Они вышли в заснеженный сад, и тут их взорам предстало поразительное зрелище.
Каменная ограда, и все деревья, и кусты, и высохшие стебли цветов стояли обледенелые. А посреди сада рос великолепный розовый куст весь в цвету, такое буйное цветение едва ли встретишь и в самый погожий летний день.
Отвратительная старуха, похожая на ведьму, стояла возле куста и пыталась топором срубить его. С каждым ударом топора куст становился все гуще и пышнее, и розы на нем расцветали все ярче. У ног безобразной старухи лежал старый рыжий охотничий пес, он скулил и повизгивал.
При виде этого изумленной королеве показалось на мгновение, что вся её жизнь была ужасной ошибкой. Но кое-как собравшись с мыслями, она крикнула твердым повелительным голосом: «Прекратить!» Она была способна на это, когда её доводили до крайности.
Старуха, похожая на ведьму, и пес уставились на королеву. На мгновение старуха пришла в замешательство, но это было только мгновение.
— Ни за что! — крикнула она, её узкие губы дрожали, а глаза горели таким' зловещим зеленым огнем, что королева испугалась, как бы камеристка не упала в обморок. И старуха опять принялась размахивать топором, словно в пьяном неистовстве, а пес завыл и заскулил, да так тоскливо, что даже Королевский Суд был доведен до слез. Розовый куст тем временем, конечно, разрастался все пышнее.
— Остановите её! Сделайте же что-нибудь! — зашептала камеристка, цепляясь за королеву дрожащими руками.
Но королева задумчиво прищурилась, сжав губы, и ободряюще потрепала камеристку по руке.
Успокойся, Мюриэл, — сказала она мягко. — Я думаю, мы просто не совсем поняли, в чём тут дело.
— Мюриэл? — переспросила камеристка.
— Милая, — сказала королева Луиза строго, но без всякой враждебности, взглядом показывая, что она обращается к старухе, размахивающей топором, — от каждого вашего удара розовый куст становится пышнее.
— Интересная точка зрения! — воскликнули судьи, лихорадочно шаря по карманам в поисках записных книжек.
— Убирайтесь! Вон отсюда! — крикнула старуха, похожая на ведьму.
Королева Луиза улыбнулась. Она сказала:
— Иди ко мне, песик.
Тяжело вздохнув, старый рыжий пес встал и несмело подошел к королеве. Он уселся у её ног и закрыл глаза, словно в чрезвычайном смущении.
— Мюриэл, — тихонько сказала королева Луиза камеристке, — познакомься, это твой неразумный отец.
Камеристка посмотрела на пса, потирая подбородок. — Здравствуйте, — наконец произнесла она.
Старуха, похожая на ведьму, вся взмокла. Её черный балахон прилип к подмышкам и спине, а с носа и подбородка (острых и синеватых, как сосульки) капал пот. Она перестала махать топором и оперлась на него, переводя дух.
— Я вам покажу! — прошептала она.
И тотчас же, как по команде, появилась стая волков в монашеском облачении — они перемахнули через ограду сада и, припав к земле, рыча, обнажив ужасные клыки, окружили полукольцом королеву Луизу и её спутников.
Старуха расхохоталась.
— Вот так-то, моя старинная противница, — крикнула она, — вся твоя жизнь была ужасной ошибкой! Силы зла существуют! Ха-ха!
Невозможно описать, как страшно и дико было это «ха-ха». Старуха принялась размахивать топором.
— Мы всеобъемлющее зло! — крикнула она. — Жизнь беспричинна, и в ней нет смысла, пока мы не применим нашу подстегивающую силу. Вот почему эти кроткие монахи и помогают мне производить опустошение в королевстве. Не для собственной выгоды! Ха-ха! Ха-ха! А чтобы покончить с этой скукой. Чтобы не было больше этих утренних пробуждений в смутном раздражении! Ха-ха! — Она боком подступила к королеве. — Я соблазнила твоего мужа. Что ты на это скажешь? Я заставила его почувствовать, что в жизни есть смысл, потому что её можно разрушить. Я…
И тут королева Луиза услышала доносящийся сзади, из безлюдного до этого монастыря, устрашающий грохот и звон доспехов. Старуха, похожая на ведьму, побледнела от испуга.
— Скорее бросайтесь на них, пока не поздно!
Но волки только дрожали, поджав хвосты, не смея от ужаса сдвинуться с места. Никто и глазом не успел моргнуть, как дверь за спиной у королевы распахнулась, и оттуда, толкая друг друга, повалили раненые рыцари в окровавленных повязках — тысяча рыцарей. Проходя мимо королевы и её спутников, они говорили: «Извините»; они заполонили весь сад и подняли мечи, чтобы расправиться с волками.
— Стойте! — крикнула королева Луиза.
Все остановились.
Королева Луиза с величайшим достоинством и спокойствием приблизилась к чудесному розовому кусту, изящным жестом скрещенных рук с перепончатыми пальцами прикрывая свои обвислые щеки.
— Вы всё не так поняли, — сказала она. — А может быть, это я всё не так поняла. Но это не важно, ведь я королева.
Она могла бы объяснить, если бы захотела, что ей жаль всю нечисть на свете, которая не может даже срубить розовый куст. Хотя, по правде говоря, королева не исключала, что, возможно, на самом деле розовый куст и был срублен, потому что она была безумна и никогда ничего не знала наверняка, да и вообще, может быть, все это происходило где-нибудь в гостинице в Филадельфии.
— Смотрите! — сказала королева Луиза.
Она закрыла свои большие сияющие глаза и замерла. Вздох изумления пробежал по толпе, потому что все увидели, что королева Луиза из огромной жабы превратилась в поразительно красивую рыжеволосую женщину с веснушками на бледном носике. Руки у неё были белые-пребелые, и на локтях были такие нежные ямочки, что ни один рыцарь и ни один волк не удержался, чтобы не облизнуться от восхищения.
— Мама! — воскликнула камеристка.
— Любимая! — воскликнул король, — он уже успел из пса превратиться в самого себя. Старуха, похожая на ведьму, в мгновение ока стала фрейлиной. Она рыдала и стонала — ей было стыдно, что она так чудовищно предала всех, и особенно своего мужа. Вожак волчьей стаи сказал:
— Помолимся, братия.
Розовый куст, в котором теперь не было никакого проку, засох и превратился в обледенелые палки.
Королева Луиза простерла нежную белую руку к камеристке.
— Деточка, — сказала она, — юность своевольна, это естественно. В твои годы я и сама была строптивицей. Но знай: если ты хочешь вернуться домой, твой отец и я — мы согласны, мы будем рады тебе.
Не требуя, чтобы её сопровождали, и не ожидая этого, прекрасная королева Луиза повернулась, слегка поклонившись, и направилась к двери, она прошла через здание монастыря обратно во двор и оттуда — к карете. Сев в карету, она в задумчивости насупилась и снова превратилась в жабу. За ней в карету сели три барана и следом — дочь королевы Луизы, Мюриэл, а потом — его величество король и фрейлина её величества. Раненые рыцари построились за каретой, чтобы сопровождать их домой. Из-за того что в карете теперь оказалось на два человека больше, трое баранов были так зажаты, что едва дышали.
Тем не менее они улыбались как сумасшедшие от радости, что сидят рядом с королем.
Королева Луиза заговорила, и Мюриэл посмотрела на неё, задохнувшись от восхищения:
— Не кори себя, деточка. Конечно, это правда, что после твоего драматичного ухода у твоего отца появились фантазии. Старому дурню было тогда за сорок, а, к сожалению, у всех людей после тридцати или в сорок с хвостиком возникает это ужасное стремление — эта нелепая жажда познания, так сказать. И конечно, то, что ты так мило его разыграла и пококетничала с ним…
— Все это сделала я? — спросила камеристка.
Королева Луиза печально улыбнулась, прочитав испуг и недоумение в глазах маленькой Мюриэл. Мягко покачивалась карета, тихо падал с темного неба снег. И королева Луиза стала рассказывать вновь обретённой дочери о своей прошлой жизни.
Мальчик, сидевший рядом с кучером, сказал:
— Какая удивительная история!
И кучер — мудрый, с серебристой бородой — подмигнул племяннику:
— А ведь ты все это просто выдумал, малыш!
Ещё о короле Грегоре можно сказать, что он очень любил свою работу и отлично с ней справлялся. Вот почему он уделял ей слишком много времени — на что постоянно указывал ему Шут — и имел склонность пренебрегать семьей.
И конечно, это правда, что именно из-за его невнимания безумная королева Луиза проводила теперь все больше и больше времени в облике огромной жабы, хотя в своем естественном виде она была прекраснейшей королевой на свете. И возможно, именно поэтому его дочь — если у него, как утверждала королева Луиза, и вправду была дочь — убежала из дома и вернулась только недавно после того, как попала в беду, и ей не от кого было ждать помощи. Король Грегор покачал головой, наморщив смуглый лоб. — Да, все правда, сущая правда, — пробормотал он, теребя длинную черную бороду.
Это, однако, отнюдь не примиряло его с выходками Шута и со всем институтом шутовства. Шут не давал ему ни минуты покоя — все придирался и придирался, нес и нес всякую чепуху, пересыпанную гнусными стихотворными экспромтами, от которых у короля Грегора уши вяли.
— Но что ни говори, — думал король Грегор, прижимая ладонь тыльной стороной ко лбу, — а в моем случае должно быть сделано исключение! Мало мне того, что я женат на сумасшедшей королеве, так я ещё должен терпеть выходки этого Шута!
Никто не знал, как король Грегор страдает. Никто его не понимал. Королева была душой общества, все её обожали. А храбрый король Грегор (как он сам себя называл, хотя, несмотря на все его усилия, прозвание это почему-то так и не привилось среди его подданных) — храбрый король Грегор всегда был честным малым, с которым жестокая прекрасная королева Луиза совершенно не считалась. Он любил её — конечно, любил. Можно с уверенностью сказать, что ни один король на свете не был более предан своей королеве, чем Грегор Луизе.
Но до чего же нелегко быть правителем могущественного королевства и мужем сумасшедшей женщины — вечно, как Сизиф[95], вкатывать один и тот же камень на одну и ту же гору, изо всех сил стараясь укоренить в королевстве хоть какие-то признаки здравого смысла. Разве Шут, со своей вечной критикой, это понимал?
Нет, Шут этого не понимал.
Обернувшись, король Грегор взглянул на простиравшуюся внизу равнину, где шло сражение, и увидел, что часть его войска слишком далеко продвинулась влево и могла легко попасть в окружение, если бы это заметил противник. Король Грегор подошел к трубачу и ткнул его пальцем в бок.
— Трубач, — сказал он, — труби отход.
— Есть, сэр. Рад стараться, сэр, — ответил трубач, проворно вскинул свой инструмент с развевающимся вымпелом и протрубил сигнал. Внизу на равнине рыцари короля Грегора остановились, задрали головы и подняли забрала, чтобы лучше слышать; поняв, в чём дело, они с испуганным видом суетливо устремились направо. Король Джон на соседнем холме с досады ударил кулаком по ладони и топнул ногой.
Король Грегор улыбнулся. Но тут же снова нахмурился и стал обеими руками теребить длинную черную бороду.
В своё время у него возникла великолепная идея насчёт того, как избавиться от шутов, и он написал длинное, весьма красноречивое письмо ко всем соседям-королям, предлагая эту идею вниманию коллег. Идея состояла в следующем. Шут, если разобраться, — это не что иное, как предохранительный клапан для настроений народа: народ подчиняется королю и не имеет права ему перечить, разве что через своего представителя — Шута: тот, как известно, дурак и за свои слова не отвечает. Так почему бы не установить новую систему отношений между королями и подданными, при которой все вопросы решались бы голосованием, чтобы шуты оказались больше не нужны? Конечно, о неудобствах такой системы — он это прекрасно понимал — и подумать страшно, но тут было одно решающее преимущество: поскольку шуты стали бы бесполезны, короли смогли бы их переловить и отрубить им голову.
В конце концов собратья-короли отвергли его идею, и, как зачастую бывает, не потому что она была ошибочной — тут их мнения разделились, — а потому, что, как сказал кто-то из них, «лучше жить по старинке, не умничать». Это, по мнению короля Грегора, доказывало явное незнание истории.
— В старину, — сердито заметил он, — дрались дубинами, утыканными шипами. По сравнению с ними наши современные мечи, копья и катапульты — значительное усовершенствование.
Это никого не убедило, разве что несколько королей оснастили свои армии огромными дубинами с шипами.
Король Грегор покачал головой, медленно и задумчиво теребя бороду. Нелегко сохранять здравый смысл, когда весь свет вокруг сошел с ума.
— Ваше величество, — сказал трубач. — Сюда идет король Джон.
Король Грегор со вздохом кивнул. На поле боя армии перестали сражаться — начался обеденный перерыв.
— Еще немножко, и я бы тебя одолел! Что, не так, старый черт? — сказал король Джон, весело ударяя короля Грегора по плечу. — Твои молодцы совсем с пути свихнулись — прямо ко мне в засаду забрели в пятнадцати милях отсюда.
Его маленькие голубые глазки радостно горели, светлые усы подергивались вместе со щеками.
— Тебе надо было быстрее нас окружать, — хмуро ответил король Грегор.
— Надо было, это точно, — согласился король Джон.
Он откусил ещё один большой кусок сыра. Внизу на равнине лекари перевязывали ужасающие раны рыцарей. Король Джон с набитым ртом осведомился:
— Как поживает королева Луиза?
— Очень хорошо, превосходно, — сказал король Грегор. Потом из вежливости, пересиливая себя, добавил: — А как Хильда?
Король Джон двусмысленно подмигнул.
Король Грегор вздохнул.
Наступило долгое молчание. Два трубача, игравшие в карты, печально посмотрели на своих государей. Наконец король Грегор сказал:
— Ох и тяжелая штука жизнь!
— Только не унывать! В этом весь секрет! — сказал король Джон и рассмеялся.
Король Грегор ел яблоко. Корону он снял, небрежно положив её на траву возле себя. Его жесткие черные волосы торчали в разные стороны, от короны на шевелюре осталась круглая отметина. Его противник с сочувствием изучающе смотрел на него, потом скользнул глазами вниз. Взгляд его упал на корону короля Грегора, лежащую между ними; король Джон потянулся к ней, поднял, осторожно взвесил на руке, потом, держа корону перед глазами, стал рассматривать драгоценные камни и латинскую надпись.
— Может, тебе будет легче, если ты выговоришься? — предположил он, не отрывая взгляда от короны.
— Да что тут говорить, — ответил король Грегор. — Просто я чувствую… — он прищурился, сжав губы, — я чувствую себя стариком, — произнес он.
Король Джон деликатно улыбнулся.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду.
Короли наблюдали, как по направлению к ним по извилистой тропинке поднимаются, разговаривая, два герцога. Трубачи перестали играть в карты и тоже смотрели на приближавшихся. Герцоги подошли к королям и, отдав честь, вручили им утренние списки убитых и раненых. Короли молча покачали головой. Королю Грегору показалось, что его противник сморгнул слезу. Безумное, неслыханное сомнение закралось в душу короля Грегора, но тут же робко исчезло, прежде чем он успел его осознать. Короли вернули списки герцогам и отдали честь. Герцоги, отдав честь, круто повернулись на железных каблуках и пустились по тропинке в обратный путь, погромыхивая на ходу доспехами. Трубачи снова принялись играть в карты.
Вдруг король Грегор сказал:
— Чуть попозже моя жена и дочь приедут посмотреть на сражение. Я им разрешил.
Король Джон вытаращил глаза, и корона выпала у него из рук.
— Ничего себе! — только и сказал он.
— Понимаешь, я постоянно подвергаюсь нападкам за то, что мало внимания уделяю семье.
Король Джон смотрел на короля Грегора, явно сомневаясь, в своем ли король Грегор уме.
— По-моему, я не обязан перед тобой оправдываться, — заметил король Грегор тоном, который даже ему самому показался слишком резким, — но вот что я тебе скажу: ты представить себе не можешь, в каком я живу напряжении — ведь меня окружают помешанные. Да, конечно, по-настоящему сумасшедшая только сама Луиза. Но, понимаешь, они же все время с ней общаются, они привыкли к её странностям и, так сказать, подыгрывают ей, — в результате грань между разумом и безумием несколько размыта. Например… — Внезапно он заговорил очень быстро, как это бывает на исповеди, когда человек знает, что согрешил, но считает, что его случай редкий и не подпадает под обычные определения. — Например, вчера через час после ужина Луиза весело сказала своим певучим голосом — ты же знаешь, какой у неё чудный голос, — трудно поверить, что таким певучим, мягким, ласковым голосом можно нести такую чушь…
Так вот, она сказала: «Послушайте! У меня великолепная идея. Давайте все купаться голышом!» И не успел я и глазом моргнуть, как она уже стала раздеваться. И за ней — все остальные! Все-все! И даже моя беременная дочь, и этот ужасный смутьян, это чудовище — мой Шут. И даже Черпни, мой министр финансов!
Король Грегор расхохотался, потом вспомнил, как он несчастен, и остановился.
— И тут они толпой двинулись по дворцу, они выбрасывали руки вперед, как пловцы, и медленно отводили назад, а потом снова выбрасывали вперед и изредка дрыгали ногой — все, кроме жены старика Черпни — она плыла по-собачьи. А главный судья чуть не утонул, но кто-то подплыл, и спас его, и вытащил на берег, то есть на обеденный стол.
— Бедняга Грегор, — взволнованно произнес король Джон.
— Впрочем, во всем есть свои положительные стороны. Ты же знаешь, королева Луиза — женщина необычайно привлекательная, даже в одежде.
Он прищурился, потирая ладонями колено, поглощенный своими мыслями.
— А вообще-то вся эта история, возможно, вовсе не такой уж абсурд, как пыталась это представить королева Луиза. В конце концов, не мытьем, так катаньем нам надо сбыть замуж нашу беременную дочь, а в таких ситуациях… в таких ситуациях, как эпизод, о котором я рассказал…
Король Джон подозрительно смотрел на него.
— Я только хочу сказать, что трудно сохранять здравомыслие в такой обстановке.
Белокурый король кивнул. И как бы между прочим спросил:
— А ты сам участвовал в этой любопытной затее?
— А что мне оставалось делать? — произнес король Грегор, внезапно покрываясь испариной. — Я же хозяин дома.
Когда после полудня сражение возобновилось, дело не клеилось ни у одной из сторон. Король Грегор никак не мог сосредоточиться на своих обязанностях, его одолевали странные чувства и невыразимые сомнения, и в особенности одно, хотя король ни за что не смог бы объяснить, с чем оно связано, — ощущение какой-то принципиальной ошибки — возможно, его собственной, возможно, ошибки всего человечества. Снова и снова, как ни старался он собраться с мыслями, в его воображении возникал образ Луизы — обнаженной, неизъяснимо прекрасной, с огненнорыжими волосами, мягко струящимися за спиной, словно дворец и взаправду затопляло.
А потом он вдруг вспоминал фрейлину Её Величества, мадам Вамп — почти совсем безгрудую, но все равно чрезвычайно для него притягательную. И тут же заливался краской и зажмуривался, вспоминая маленькую принцессу Мюриэл — её жалкие, худенькие, бледные бедрышки, округлившийся живот, на шестом месяце, и её прекрасные серые глаза — прекрасные, несмотря на уродливые темные круги под ними, — глаза, сияющие, вопреки здравому смыслу, ангельской невинностью. Короля Грегора охватывало желание, — когда он медленно бродил по дворцу, правой рукой задумчиво теребя бороду, а левой загребая, как пловец, и кивал своим благородным доблестным рыцарям, проплывающим мимо под руку с элегантными дамами, или подбадривал какого-нибудь престарелого министра, который, отдуваясь, едва дотягивал до спасительной лестницы, — короля Грегора охватывало желание обнять их всех — и красивых и безобразных, — прижаться к ним, как ласковый непосредственный ребенок порывисто прижимается к родителям. «Хороший вы все народ, — мысленно повторял он. — Вы все мой народ. Мой народ!» Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться от умиления.
Что касается белокурого короля Джона, то он едва ли обращал на свою армию больше внимания, чем король Грегор — на свою. Слова чернявого короля произвели на него неизгладимое впечатление. Король Джон всегда считал своего противника человеком, прочно стоящим на земле, который знает, чего хочет, и умеет этого добиваться. То и дело неожиданно для себя король Джон фыркал от смеха.
— Старый чертяка, — повторял он.
Но тут же невыразимая печаль охватывала его, и ему приходилось смахивать рукавом слезу.
Армии, неуклюже тыкаясь туда-сюда безо всякой системы и надзора, с налета сшибались, опрокидывали лошадей и, теряя ориентировку, оказывались в лесу в миле от равнины, где они должны были бы находиться. Нервы у всех сдавали, о рыцарском благородстве никто и не вспоминал. Лошади, неуправляемые, такие же раздраженные и сбитые с толку, как их седоки, жестоко кусали и лягали друг друга. Один бывалый рыцарь, покрывший себя неувядаемой славой в сражениях, сидел в грязи на спутанной траве и плакал, как дитя.
Именно на этом этапе битвы верный трубач короля Грегора похлопал его по плечу, показывая на дорогу. С упавшим сердцем король Грегор перевел печальный взгляд вдаль и увидел сверкающие на солнце стяги свиты королевы Луизы.
Посмотрев на холм короля Джона, он понял, что его противник тоже заметил приближение королевы. Белокурый король в отчаянии мотал головой, не в силах созерцать отвратительную пародию на битву.
Король Грегор, объятый внезапной яростью, забегал взад-вперед по своему холму. Теперь ему стало совершенно ясно: во всем виновата королева Луиза. Что касается её милого пресловутого безумия, то король ни на грош в него не верил. Она специально все это подстроила, чтобы сделать из него шута. Наверняка она тайно договорилась обо всем с Шутом, таким же здравомыслящим и расчетливым, как и она сама. То-то будет для них потеха! Король Грегор двумя руками вцепился себе в бороду и рванул изо всех сил, но, хотя было очень больно, ему не удалось выдрать ни единого волоска.
— Прекратить сражение! — неожиданно гаркнул он на трубача, как будто тот был также причастен к заговору.
Трубач испуганно вскинул свой инструмент и протрубил отбой сначала для армии короля Грегора, а потом для армии короля Джона. Армии в замешательстве посмотрели вверх и затем с озадаченным видом начали пятиться в разные стороны.
— Убрать эту свалку! — крикнул король Грегор, приложив ко рту сложенные рупором ладони.
Король Джон, оценив мудрость такого хода, стал кричать то же самое.
Рыцари, неуклюже слезая с лошадей, громыхая доспехами, направлялись вслед за своими оруженосцами в глубь равнины и, подхватывая на ходу убитых за руки и за ноги, поспешно оттаскивали их в лес. Привязывая веревки одним концом к ногам павших лошадей, а другим — к седлам своих боевых коней, рыцари волокли трупы лошадей прочь.
— Приготовиться к наступлению! — крикнули король Грегор и король Джон одновременно.
Оруженосцы помогли рыцарям снова забраться в седло, и обе армии построились в противоположных концах равнины, взволнованные и оживленные, готовые вновь ринуться в бой. Знаменосцы как могли привели в порядок штандарты и поспешно заняли свои места перед строем. Лошади дрожали от нетерпеливого возбуждения, так что броня их звенела, а блестящие попоны колыхались, как вода в ручье.
Король Грегор едва мог стоять на месте. Он ударял кулаком по ладони и недобро улыбался, обнажая крупные зубы.
— Вот так-то лучше! — приговаривал он.
На противоположном холме его соперник подпрыгивал на месте, как ненормальный. Король Грегор оскалился, как волк перед прыжком.
— Храбрый король Грегор готов помериться с тобой силами! — выкрикнул он.
Королева и её свита уже достигли вершины холма. Лошади в строю на поле боя, повернув головы, провожали королеву взглядом; они улыбались, совсем как король Грегор и король Джон. Рыцари сидели в седле с поднятыми забралами и тоже улыбались. Медленно, устрашающе они подняли вверх копья, оперев их на обтянутые войлоком подставки.
Королева со свитой уже подъехала к площадке, на которой стоял король Грегор. Паж принял лилейную руку её величества и осторожно помог королеве сойти с её серого в яблоках. Другой паж помог спешиться принцессе. Шут слез с лошади сам. Седобородое лицо карлика подрагивало и подергивалось, казалось, от злобного презрения.
— Мы не опоздали? — спросила королева Луиза взволнованным шепотом. Её роскошные рыжие волосы красиво развевались по ветру.
— Тише, мама! — воскликнула принцесса.
У короля Грегора от волнения бешено колотилось сердце, губы возбужденно дрожали.
— Вы как раз вовремя, моя королева!
Он величественно поднял и опустил руку. Трубачи с блеском торжественно протрубили атаку. В обоих концах поля рыцари захлопнули забрала, подобно тысяче железных дверей; их скакуны, встав на дыбы, выгнули шеи, как драконы, бросающие вызов вселенной. Справа прогремел ликующий крик рыцарей: «За храброго короля Грегора!», а слева, как мощное эхо в горах, прокатилось: «За справедливого короля Джона!»
И вот, словно гул землетрясения или грохот бурного темного потока, раздался оглушительный топот копыт — это армии ринулись вперед, чтобы вонзить сверкающие копья в горло друг другу. Лошади с демоническим ржанием, далеко выбрасывая сильные ноги, помчались во весь опор; копья согласованно опустились из вертикального положения в смертоносное горизонтальное, изготовившись к удару. Неудержимо, бесстрашно армии с ревом неслись по полю, бешено трепались на ветру знамена — и вдруг, громче извержения вулкана, королева Луиза крикнула:
— Прекратить!
Кони в смятении осадили на всем скаку. Копья всадников уперлись в землю, вонзились в неё, подняв рыцарей в воздух, как прыгунов с шестом, и те повисли на вертикально торчащих древках, дрыгая ногами и пытаясь освободиться.
— Что вы наделали! — взревел король Грегор.
— Какая нелепость! — завопил король Джон, колотя кулаками по земле.
Белые пальцы королевы Луизы дрожали, она пробормотала растерянно:
— Послушайте, они же могли друг друга убить!
— Так в том-то и весь смысл! — взревел король Грегор. Королева Луиза коснулась лба, казалось обдумывая услышанное. Она медленно повернула своё прекрасное лицо и всмотрелась в лицо мужа, искаженное яростью от страшного унижения.
— Грегор, — Сказала она, — но это же безумие!
Король Грегор лежал один в своей отдельной спальне и плакал, сжимая и разжимая кулаки.
— Будь она проклята, проклята! — всхлипывая, повторял он.
Он разведется с ней. Он решил это окончательно и бесповоротно. Сначала он хотел заточить её в темницу, но он прекрасно понимал, что на самом деле не сможет на это пойти. Ну почему бы ей не быть такой же сумасшедшей, как другие королевы, — поджигать занавески во дворце, например, или, заламывая руки, выть, как ведьма? Король Джон, конечно, теперь перестанет с ним разговаривать, и другие соседи-короли — тоже. Он будет, как последний болван, как бородатый крестьянин, тащиться мимо них, не смея глаз поднять, — руки в карманах, корона нахлобучена на глаза, как шапчонка у какого-нибудь пропойцы. Собаки будут мочиться ему на башмаки, и у него не хватит духу протестовать. Король горько расхохотался, и его мрачный смех перешел во всхлипывания. «Лучше жить по старинке, не умничать», — вспомнилось ему. А теперь он стал всеобщим посмешищем. Его собственные рыцари начнут его презирать. И все из-за его гордыни, из-за того, что ему втемяшилось в голову жениться на прекраснейшей в мире королеве, будь она хоть трижды сумасшедшая. Он вспомнил, какие у неё нежные плечи, стиснул и разжал кулаки.
Уж не хотел ли он в глубине души, чтобы она пришла просить у него прощения?
Он резко сел в кровати, негодуя на самого себя, сорвал с головы ночной колпак и швырнул на пол.
— Вовсе я этого не хочу! — произнес он. — Я хочу… — Он вскочил с кровати и начал расхаживать по спальне.
За дверью послышались шаги. Король чуть не выкрикнул обрадованно: «Войдите!»’- но вовремя сдержался. Он ждал, вытирая прижатые по бокам руки о ночную рубашку и сердито сопя.
— Ваше величество! — сказал чей-то голос за дверью. Это была не королева.
— Оставьте меня, — сказал король Грегор.
Но дверь со скрипом отворилась и вошла принцесса.
— Ваше величество, — повторила она.
— Оставьте меня, — повторил король, но уже не так решительно.
— Ваше величество, — сказала принцесса, — если бы вы только с ней поговорили. Она лежит и рыдает, рыдает, рыдает. Все просто в отчаянии. Даже Шут говорит…
— Не произносите при мне имя этого чудовища! — завопил король Грегор.
— Но я даже не знаю его имени, — сказала принцесса. — Все зовут его просто Шут.
И тут короля Грегора осенила догадка. Он перестал мерить шагами спальню и, наставив палец на принцессу, произнес:
— А ну-ка, отвечайте: правда ли, что этот мерзкий карлик все время твердит:
«Быть маленьким — бред, но безумье вдвойне —
Высоких и сильных губить на войне!»?
— Как вам сказать, — отвечала принцесса, — вообще-то на него это похоже.
— Еще бы! Так, значит, вот кто её подстрекает. Шут! — Мстительно улыбаясь, король потер руки. — Шута — немедленно ко мне!
— Но сейчас глубокая ночь, ваше величество! — воскликнула принцесса.
— Позовите его! — рявкнул король.
Принцесса, пятясь, выскользнула из спальни, в растерянности потирая подбородок. Очень скоро она вернулась в сопровождении Шута, на котором был точно такой же ночной колпак, как у короля, что окончательно вывело его величество из себя.
— Шут, — сказал король, — я решил отрубить тебе голову. Из-за твоего стишка королеве пришло на ум помешать моей войне с королем Джоном.
Шут хлопал глазами, как сова.
— Не может быть, — пролепетал он.
Куда подевалась вся его самоуверенность! Колени у него дрожали, а в подергивании седобородого лица читалось что угодно, только не насмешка. Хотя, надо признать, хитрость не изменила ему и на этот раз. Он спросил:
— О каком это стишке вы говорите, ваше величество?
Король Грегор продекламировал стишок.
Шут ухитрился принять озадаченный вид, хотя по-прежнему дрожал как осиновый лист.
— Так это же из Библии, — сказал он.
Король Грегор, теребя бороду, вопросительно посмотрел на принцессу.
— Он правду говорит? — спросил король.
— Трудно сказать, ваше величество, — ответила принцесса.
— Позовите сюда какого-нибудь знатока Библии, — велел король Грегор.
Шут, ломая руки, замотал головой.
— Это невозможно, ваше величество, — испуганно пролепетал он. — Единственный знаток Библии во всей округе…
— Позвать его сюда! — взревел король.
Шут бухнулся на колени, такого страху нагнал на него король Грегор.
— Единственный знаток Библии во всей округе — справедливый король Джон, — наконец договорил Шут.
— Позвать его! — рявкнул король, потом, подумав, спросил: — А что, он и вправду знаток?
Шут закивал, сжавшись и заслоняясь руками, словно боясь, что король Грегор его ударит.
Король, втянув щеки, задумался. Он поймал себя на том, что ему гораздо больше нравится, когда Шут вот так обмирает перед ним от ужаса. И ничего удивительного. Все знали, что ни один король во всей округе не повергает своих подданных в такой трепет, как король Грегор. Наконец он сказал, чувствуя, что, возможно, совершает ошибку:
— Пошлите за королем Джоном.
— Сейчас, среди ночи? — воскликнула принцесса.
— Я слетаю за ним! — визгливо выкрикнул Шут, обрадовавшись, что под этим предлогом можно скрыться от ужасного взгляда короля Грегора.
И не успел король Грегор ничего сказать, как карлик исчез.
— Что-то он больно проворен, — заметил король. Принцесса кивнула.
Справедливый король Джон от негодования весь побагровел. Даже проскакав шесть миль, он, казалось, ещё не опомнился спросонья, как человек, которого подняли с постели, окатив холодной водой.
— Ну, король Грегор, ты ещё похлеще псих, чем она! — пробормотал он.
Король Грегор восседал на троне, рядом с ним сидела королева Луиза. Он все ещё с ней не разговаривал, но он был человек благородный, это все знали, и если вины за Луизой не было, если действовала она под влиянием чувства, заимствованного из Библии и потому стоящего превыше рассудка, каким бы безумным оно ни казалось, то королева, по-видимому, имела право об этом знать. Кроме того, для него была невыносима мысль о том, что она лежит и плачет и лицо у неё опухло от слез. Настроение у короля Грегора заметно улучшилось: во-первых, он поступал благородно, по-мужски, а во-вторых, тогда как у него и у королевы Луизы на голове была корона, король Джон явился в ночном колпаке красном в белый цветочек, как и его ночная рубаха. У короля Джона был такой идиотский вид, что иметь с ним дело, как с ровней, и утруждать себя войной с ним было бы со стороны храброго короля Грегора просто глупо.
— Мы призвали вас, сэр, с одной-единственной целью, — объявил король Грегор. — Как нам известно, вы авторитетный специалист по Библии.
Король Джон скользнул вокруг подозрительным взглядом. У королевы Луизы лицо было необычайно серьезное. У Шута и у принцессы — тоже. Наконец король Джон сказал:
— Ну, допустим, я в какой-то степени знаком с этой книгой.
Он небрежно смахнул с рукава ниточку корпии.
— В таком случае, я полагаю, вы не будете возражать, если я задам вам один простой вопрос.
Король Джон прикрыл один глаз, а другим внимательно посмотрел на короля Грегора.
— Допустим, я не буду особо возражать, — ответил он.
— Превосходно, сэр. Вопрос таков. Действительно ли, как утверждают некоторые, следующая цитата заимствована из Библии:
«Быть маленьким — бред, но безумье вдвойне —
Высоких и сильных губить на войне!»?
Ответьте: да или нет?
Король Джон наклонил голову вниз. Он украдкой взглянул на прибывших с ним стражников, потом — на собравшуюся толпу, потом — на королеву Луизу.
Королева Луиза сказала:
— Король Джон не зря зовется справедливым, — и улыбнулась.
— Да или нет? — повторил король Грегор, всем корпусом подавшись вперед.
— Вообще-то, — сказал король Джон, — древнееврейский язык многозначен.
— Ага! Стало быть, вы не знаете?
Король Джон небрежно махнул рукой, отгоняя дурацкий вопрос.
— Ну конечно знаю, — сказал он.
В тронном зале воцарилась полная тишина. Все в нетерпении подались вперед. Король Джон снова взглянул на свою стражу, потом на королеву Луизу. Король Грегор мог бы поклясться, что королева Луиза подмигнула королю Джону.
— Да! — торжественно объявил король Джон. — Это цитата из Библии, хотя и немножко неточная.
Толпа разом пришла в движение. Все закричали «ура!» — ведь кончилась война, — в воздух полетели шляпы, а Шут стал скакать на своей скамеечке, как обезьяна. Принцесса разрыдалась и бросилась на грудь к какому-то раненому рыцарю, а королева, прыгая от восторга, предложила, чтобы все тотчас же отправились купаться голышом.
— Нет уж, так дело не пойдет! — прогремел король Грегор. — Кто управляет королевством, в конце-то концов?
Зал сразу затих.
Король Грегор, довольный действием своих слов, сияя улыбкой, с величественным видом обвел всех горящим взором и повторил:
— Кто управляет королевством?
Все посмотрели на Шута. Что-то уж больно у него невинный вид, подумал король.
— Ну конечно же вы, мой повелитель! — воскликнула королева Луиза, глаза у неё блестели, она бросила презрительный, прямо-таки уничтожающий взгляд на седобородого карлика. Все закричали «ура!», король Джон проворно пустил по кругу стаканы, и присутствующие выпили за здоровье короля Грегора.
— За храброго короля Грегора! — крикнули все как один.
Королева Луиза произнесла лукаво:
— Друзья мои, время позднее — пора в постель.
Еще о короле Грегоре можно сказать, что он очень любил свою семью.
Самое лучшее во внезапном превращении в принцессу было то, что Мюриэл избавилась от скучных и крайне опасных идей, которые считали необходимым отстаивать её друзья. Были, конечно, и другие преимущества.
Одним из них на некоторое время стал платяной шкаф принцессы. Причиной темных кругов у неё под глазами была, в сущности, не только беременность — каждую ночь, когда весь замок погружался в сон, Мюриэл, выскользнув из золоченой кровати с пологом, зажигала все свечи в своей огромной каменной спальне, прокрадывалась к шкафу, занимавшему целую стену, и примеряла наряды. Казалось, проживи она хоть сто лет, ей не удастся перемерить их все. (Выяснилось, что это не так.) К некоторым туалетам прилагались остроконечные шляпы с длинными вуалями. Мюриэл прохаживалась взад-вперед по спальне, через плечо глядя на себя в зеркало; серебристая, пунцовая, желтая или голубая ткань мягко мерцала при свечах, и Мюриэл, чуть дыша от восторга, шептала: «Привет! Как поживаете, граф?» или «Ах, от ваших слов у меня голова кружится!»
Еще одно преимущество — общество, в котором вращаешься, будучи принцессой. Раньше Мюриэл никогда в жизни не доводилось разговаривать с рыцарями, хотя, бывало, в поле во время жатвы (как ей смутно припоминалось), поднимая глаза, она видела рыцарей, скачущих мимо верхом. Они совсем не походили на людей. Сидя на своих сверкающих броней лошадях, они напоминали железные статуи или зловещие машины. Их покрытые металлом локти и колени, закованные в сталь руки и ноги никогда не двигались. В развевающихся на шлемах страусовых перьях было не больше жизни, чем в траурных флагах на катафалках. Сама того не замечая, Мюриэл воображала, что эти темные фигуры на лошадях короля Грегора — всего лишь пустые доспехи. Ей даже не приходило в голову, что, быть может, это военная хитрость и пустые доспехи сажают на лошадей, чтобы создать видимость многочисленной армии. Она не задумывалась о них; для неё, крестьянки, это было просто очередное проявление непостижимой государственной необходимости. Возможно, способ транспортировки военного снаряжения.
Каково же было её удивление, когда в первый вечер, проведенный в замке (ее взяли туда в качестве камеристки, и только на следующий день выяснилось, что она принцесса), Мюриэл услыхала звуки трубы и, подбежав к окну, увидела, что цепной мост опущен и по нему в замок пропускают полсотни лошадей с восседающими на них помятыми доспехами (и стадо коз), она увидела, как доспехи с помощью пажей слезают с фыркающих окровавленных лошадей, устало похлопывая их по крупу, и, пошатываясь, проходят по каменным плитам в тронный зал. Мюриэл стремглав сбежала вниз, чтобы посмотреть на них. Даже сейчас своим крестьянским умом она воспринимала их как некие механические фигуры. Но, приближаясь к возвышению, где сидели король Грегор и королева Луиза, они снимали шлемы. Длинные волосы рассыпались у них по плечам, ниспадая у некоторых до узких девических талий. Тут были старые воины — седина их отливала серебром. И молодые — совсем ещё юноши — с каштановыми или черными как вороново крыло локонами. И белокурые, и по-мальчишечьи белобрысые. Они не были красавцами в обычном смысле, эти рыцари. У некоторых лица покраснели от напряжения, а некоторые после долгой битвы стали бледны как привидения. Но, конечно, таких мужчин Мюриэл несомненно никогда прежде не встречала.
В тот момент ей казалось, что её, простую смертную, взяли на небо, чтобы она одним глазком взглянула, что там творится. Но на другой день безумная королева Луиза решила, что Мюриэл и есть её собственная пропавшая дочь Мюриэл (хотя, если бы не уверенность королевы и всего двора, Мюриэл думала бы, что её зовут Таня), и, естественно, Мюриэл, или, может быть, Таня, стала общаться с этими великолепными рыцарями, как с равными или даже с низшими. Её настоящая мать, как ей смутно припоминалось (или, по крайней мере, беззубая крестьянка, называвшая себя её матерью), частенько предупреждала её: не все то золото, что блестит.
— Пусть знают, что ты девушка благородная, — говорила старуха, с ожесточением смазывая колеса какого-нибудь проезжего экипажа, остановившегося возле их хижины. — Будут кое о чём просить тебя, — добавляла она многозначительно, — так не забывай, кто ты есть.
С одиннадцатилетнего возраста, когда старуха впервые заговорила с ней об этом, Мюриэл, или Таня, недоумевала, в чём суть этих слов.
Но кто бы она ни была — что давно уже перестало её заботить, — удивительно было оказаться вдруг в окружении рыцарей, получать от них любовные послания в стихах (насколько она могла судить, стихи эти изобиловали тяжеловесными оборотами и неясными сравнениями, и Мюриэл, поначалу ужасно робевшая, вскоре научилась принимать эти листки с любезной равнодушной улыбкой, как другие изысканные дамы, говорить при этом: «Благодарю, вы очень милы» — и, сложив листок, засовывать его за корсаж, чтобы потом, когда все уснут, пытаться разгадать стихи). Рыцари состязались между собой в непонятности изложения; каждый, стараясь превзойти другого, приходил в ярость, если у кого-то получался более заумный оборот. Мюриэл держала у себя под огромной шелковой подушкой словарь, который дал ей менестрель королевы Луизы; утомившись от примерки нарядов, она доставала словарь и занималась стихами рыцарей, пока не засыпала. Поначалу эта работа очень её увлекала, хотя ей не удавалось понять и половины из того, что там написано, но это, вероятно, и не имело особого значения. Однако стихов поступало гораздо больше, чем Мюриэл могла разгадать, в конце концов это занятие ей наскучило, и она стала наклеивать стихи в альбом, не читая. Первое время все эти трудности с современной поэзией вызывали у неё чувство собственной неполноценности, но потом королева Луиза все уладила — она всегда умела все уладить. Мюриэл спросила, как бы между прочим, будто к ней самой это не имело отношения:
— А что значит: «Ты — подобное сардису Солнце»? Королева Луиза расчесывала свои пышные огненные волосы, она с нежностью и любовью взглянула на Мюриэл.
— А, это сэр Клервель, — засмеялась королева. — Не подпускай его к себе!
Но главное преимущество превращения в принцессу в самый подходящий момент и самым подходящим образом состояло в том, что Мюриэл избавилась от идей своих бывших друзей-простолюдинов. Она поняла это после одного странного случая, более глубокий смысл которого до конца был ей ещё не ясен. А произошло вот что.
Однажды, когда Мюриэл в сопровождении двух фрейлин поехала кататься по окрестностям в открытом экипаже, послышались отдаленные раскаты грома; Мюриэл с тревогой посмотрела на небо — и она, и фрейлины были одеты совсем легко — и крикнула кучеру:
— Эй, любезный, поворачивай и гони домой, не то пропали наши платья и шляпы!
Кучер послушно пустил лошадей галопом по направлению к замку, но, как ни спешил он, принцесса Мюриэл видела, что тучи несутся гораздо быстрее, чем бегут лошади. Тучи нависли над ней, как черные клубящиеся горы, ослепительно серебристые по краям, где пробивались лучи солнца. Они громоздились друг на друга, делались все темнее и темнее, словно повинуясь колдовству, и вот уже принцессе стало казаться, что это гигантские дикие лошади в бешенстве поднялись на дыбы, готовые задавить её насмерть.
— Быстрей! Быстрей! — кричала Мюриэл.
Фрейлины тоже кричали, но их голоса, сливаясь со зловещим шумом ветра, звучали как хохот ведьм, ужасающий и издевательский. Конечно, фрейлины вовсе не были ведьмами. Справа от Мюриэл сидела мадам Вамп — фрейлина самой безумной королевы Луизы: у её величества в тот день было предчувствие, что с Мюриэл должно случиться какое-то несчастье, и королева велела своей собственной верной фрейлине сопровождать принцессу. Королева Луиза давно заметила: если с кем-то случалось несчастье, мадам Вамп, как правило, всегда была рядом. А в отношении правил королева Луиза была консерватором. И вот теперь кучер со страдальческим видом повернулся к мадам Вамп, по его красному грубому лицу текли слезы, он протягивал к фрейлине руку, словно моля о пощаде, но мадам Вамп сказала только:
— Быстрей, любезный! — и сунула ему в руку кошелек. Превозмогая ужас, кучер со стоном повернулся к лошадям и стал хлестать их ещё сильнее. Въехали в густой темный лес. И сразу же сквозь дубовую листву с шумом обрушился ливень — была поздняя весна, — и Мюриэл в мгновение ока промокла до нитки.
— Мы сейчас перевернемся! — кричали в непроглядной темноте фрейлины.
И не успела принцесса понять, в чём дело, как в следующий миг она уже сидела одна посреди дороги, а вдали затихал грохот колес и стук копыт.
«Я выпала из экипажа, — подумала Мюриэл, — и никто не хватился меня!»
Следующая её мысль была ещё тревожнее. Уж больно неподходящее это было место для принцессы и даже для крестьянки Тани. Сюда, в огромный темный лес, никогда не забредал никто, кроме насильников, анархистов и грабителей. Мюриэл вздрогнула. Потом, собравшись с духом — ведь, как говорили в её деревне, «Нет худа без добра», что, как ни странно, не всегда подтверждалось, ну да ничего, — Мюриэл встала с земли и поспешила к ближайшему дубу, чтобы укрыться от дождя.
Каково же было её смятение, когда, потянувшись к стволу дерева, она наткнулась на чьи-то пальцы, и кто-то цепко схватил её за руку. Мюриэл пронзительно закричала.
— Вот мы и встретились! — раздался зловещий голос.
— Фрокрор! — выдохнула Мюриэл и упала в обморок.
Она очнулась не в пещере контрабандистов в глубине черной скалы, как предполагала (бывшая крестьянка, она падала в обморок только обдумав последствия), а в подвале деревенской церкви среди своих друзей детства. Мюриэл села, моргая и озираясь вокруг. На неё, улыбаясь, смотрели — круглые веснушчатые лица, ей были рады. Перед ней стоял Дюбкин, однажды поцеловавший её в амбаре, и Красотка Полли, о которой все сочиняли грустные или озорные песенки («Ворота запрем, расседлаем коней! Хо-хо-хо!»), и Добремиш, дочка лудильщика, в прошлом ближайшая подружка Мюриэл. Освещенный свечами подвал был весь заполнен улыбающимися друзьями. Не веря своему счастью, Мюриэл принялась обнимать и целовать их, но неожиданно, вспомнив о случившемся, воскликнула:
— А где Фрокрор?
Друзья смотрели на неё смущенно и виновато.
— Забудь о нем, Таня! — Они стали тормошить и целовать её. — Как хорошо, что ты вернулась!
Но Мюриэл со страхом, подозрительно отстраняясь от них, повторила:
— Где он?
— Ах Таня, Таня, — произнесла милая Добремиш, через силу улыбаясь, несмотря на свой испуганный вид.
Мюриэл, подумав, сощурилась.
— Меня зовут Мюриэл, — сказала она.
Лица у всех вытянулись.
Тут Дюбкин, стащив с головы свою обвислую шапку, стиснул её в толстых пальцах и прижал к груди.
— Мы думали, ты будешь рада нам, Таня.
Еще немного, и все бы расплакались.
— Ну конечно я вам рада, — сказала она, — хотя зовут меня не Таня. Я теперь Мюриэл, Пропавшая Принцесса, а родители мои не простые крестьяне, как все вы думали, а Его Величество Король Грегор и Её Величество Безумная Королева Луиза.
— Ну да, мы знаем, — сказал Дюбкин, для пущей убедительности взмахнув рукой.
— Вот и хорошо, — ответила Мюриэл, почувствовав облегчение и на минуту забыв о своих подозрениях.
— Расскажи нам о придворной жизни, — попросила Красотка Полли.
Это была бледная изящная девушка, вполне беременная теперь Бог знает от кого. Её красивые, тонкие руки походили на белые цветы. Из неё вышла бы настоящая принцесса, этого Мюриэл не могла не признать. Но каждому — свое, успокоила она себя и улыбнулась.
— Ну во-первых, — сказала она, — у нас тысячи таких вот нарядов.
Но, окинув себя взглядом, Мюриэл заметила, что кто-то снял с неё парчовое платье и надел грубые крестьянские обноски.
— Ну не совсем таких, конечно, — поправилась Мюриэл.
Она принялась подробно расписывать свои наряды. Глаза её друзей блестели от восторга, Дюбкин бессознательно поглаживал её по коленке. Она мягко убрала его руку.
— А рыцари посвящают мне стихи, — сказала Мюриэл и засмеялась.
Она процитировала несколько самых путаных стихотворений, делая вид, что прекрасно понимает, о чём в них речь; все так и покатились со смеху, кроме Красотки Полли, та была явно взволнована.
— А королева Луиза, какая она? — наперебой стали расспрашивать друзья, но вид у них почему-то по-прежнему был виноватый.
И Мюриэл с нежностью и преданностью поведала им о Безумной Королеве Луизе.
— Когда она в себе, — сказала Мюриэл, — у неё роскошные длинные рыжие волосы, самое белое, самое прекрасное в мире лицо и веснушчатый носик. Все признают, что она душа общества. Она рассказывает песни и поет сказки, а иногда, если у всех плохое настроение, объясняет свою жизненную философию. Но когда она не в себе — никто точно не знает, отчего это бывает, — она превращается в огромную кроткую жабу. Первое время разницы почти не замечаешь: королева почти такая же, как всегда, разве что выражение глаз и губ у неё меняется, но постепенно, если приглядеться, разница становится ясна как день. Руки у неё становятся короче, появляется огромный болотно-зелёный живот, и её безмятежная, улыбка растягивается от уха до уха, — это — не опишешь, это надо видеть. Она очень милая — в любом облике. Устраивает замечательные благотворительные балы, останавливает войны и Бог знает что ещё делает.
В ней столько величия! Я думаю, она святая.
Взоры у всех затуманились. Дюбкин спросил:
— И это все, чем там занимаются, — примеряют наряды, пишут бессмысленные стихи, устраивают благотворительные балы и войны и тому подобное?
Дюбкин вовсе не хотел никого обидеть.
— Но ведь это же члены королевской семьи! — объяснила Мюриэл.
Дюбкин кивнул. Такой ответ, казалось, более или менее его удовлетворил.
Хрупкая Красотка Полли тоже понимающе, согласно кивала. Как бы про себя она произнесла:
— А как становятся членами королевской семьи?
Мюриэл, почувствовав неловкость, отвела глаза.
— Кто-то приезжает, и тебя узнают, как это было с Мюриэл, — пришла на помощь ей милая Добремиш.
Карие глаза её сверкали, она вспыхнула, словно любой обидный для Мюриэл намек касался лично её.
Все с готовностью закивали. Добремиш не терпела возражений.
Но младшая дочь кузнеца Люба, бросив на Добремиш извиняющийся взгляд, сказала:
— А всё-таки, знаете, это интересный вопрос. Я всегда считала, что моя мама была бы святой, не имей она четырнадцати детей. Ну какие у королевы Луизы заботы? И зачем бы ей ругаться или грозиться кого-то убить или воровать?
— Да как такое только в голову может прийти! — вспыхнула Мюриэл.
— Ну-ну, где же твое чувство юмора? — воскликнул Дюбкин.
Все засмеялись. А Мюриэл задумалась, и ей вдруг стало одиноко.
— Многие бедняки — святые, — сказала Добремиш. — Чтобы стать добрым и преданным, ни богатство, ни праздность не нужны. И я уверена, многие богачи жестоки и мелочны.
Глаза у неё горели ещё более непримиримо, черные волосы блестели.
— Вот именно! — воскликнула Мюриэл, и все с готовностью согласились.
— А всё-таки, — сказала дочь кузнеца Люба, — по-моему, это как-то несправедливо. — Все забеспокоились. — Разве они красивее нас? Да взять хоть Добремиш, она самая хорошенькая девочка из всех, кого я видела, хоть и немножко курносая.
А Красотка Полли, когда не беременна, просто прелесть.
Люба замолчала и покраснела.
— Я не хочу сказать, что ты дурнушка, Мюриэл. — Но даже сама Мюриэл понимала, что она не первая красавица. — И ведь они нисколько не умнее нас, — поспешно добавила Люба. — Я не встречала никого остроумнее Дюбкина, хотя с девушками он ведет себя глупо, этого у него не отнимешь. И если уж говорить об уме, то Фрокрора произвели бы в принцы, если бы поймали.
Она засмеялась и тут же побледнела, заметив возмущение на лицах друзей.
Мюриэл разрыдалась, а Добремиш сказала, горько плача:
— Какая же ты всё-таки, Люба! Посмотри, что ты наделала!
Мюриэл так рыдала, как будто у неё сейчас разорвется сердце, и все от расстройства тут же забыли о Любе.
— Клянусь тебе, Мюриэл, — сказал Дюбкин, — никто больше не упомянет имени этого человека, не будь я Дюбкин.
— Откуда я знаю, может быть, на самом деле тебя вовсе не Дюбкин зовут! — всхлипывала Мюриэл. — Кто вообще что-нибудь о ком-нибудь знает? Кто я такая, к примеру?
Её друзья кусали губы и ломали руки, но от стыда и одиночества она никому больше не верила. Она вспомнила, как похожи были крики фрейлин на хохот ведьм, потом вспомнила, как смеялись её дорогие друзья, чтобы обмануть её, когда Дюбкин попытался выдать чьи-то слова за шутку. Разве был на свете кто-нибудь более одинокий и несчастный, чем она? Разве был кто-нибудь более затерянный и беспомощный в этом жестоком, несправедливом мире? Нет.
Мюриэл сказала:
— Вы все с ним заодно. Иначе зачем бы он доставил меня к вам — он, злодей Фрокрор, которого вы якобы презираете как насильника и анархиста?
Она рыдала и рыдала и рвала на себе волосы, и если бы её не отвлекал зуд, вызываемый крестьянским платьем, её горе было бы неподдельным, как в сказках.
Добремиш прильнула к ней, плача и дрожа; она так любила Мюриэл, что с радостью отдала бы за неё жизнь.
— Милая, милая Мюриэл, — говорила Добремиш, — мы с ним не заодно. Мы спасли тебя от него. Но раз уж мы коснулись этой ужасной темы, расскажи нам, что случилось, прошу тебя, и, может быть, тебе станет легче.
— Я выпала из экипажа, — сказала Мюриэл.
— Ах нет, Мюриэл! Расскажи, что случилось раньше. Мюриэл судорожно вздохнула, ломая руки, потом села и начала свой рассказ.
— За окнами освещенного хлева мягко падал снег, — рассказывала Мюриэл. — Я доила коров. Когда с ведрами в руках я подошла к дверям, на меня — о, ужас! — вдруг сзади кто-то набросился. Одной рукой меня обхватили за талию, а другой зажали мне рот, не давая кричать. Я бережно поставила ведра на землю, к счастью не расплескав ни капли молока, и меня потащили — ведь сопротивляться, конечно, было бесполезно — к карете, стоявшей в темноте на обочине дороги. Связанную, с кляпом во рту, неизвестные люди отвезли меня в пустынное место на скалистом берегу моря. Лошади остановились перед заброшенной фермой, и мои похитители, изрыгая отвратительные ругательства, выволокли меня из кареты и толчками и тычками загнали в темный амбар. Можете представить себе мой ужас, мои душераздирающие мольбы — сквозь кляп — о пощаде и горячие набожные молитвы, которые я мысленно произносила, призывая на помощь Всевышнего.
Я думала, ко мне тут же начнут приставать, но моим опасениям не суждено было оправдаться. В полу амбара оказался замаскированный люк, его открыли, и за ним я с изумлением увидела лестницу, ведущую вниз, в бесконечность. Мне приказали спускаться. Эта лестница была вырублена в скале, судя по всему, в какие-то давние времена. Мы не спустились ещё и на сто ступеней, как приглушенный шум ночного ветра над нами затих. А на глубине примерно тысячи ступеней послышался грохот морского прибоя. Вскоре, отворив кованую дверь, мы оказались в уютной, хотя и довольно скромно обставленной, комнате — точнее, в пещере, которая, по всей видимости, была частью вырубленного в скале подземелья. Меня быстро провели через эту комнату — я успела заметить только несколько картин и чайный столик — в меньшее помещение, служившее, по всем признакам, кабинетом. В дальнем углу в камине полыхал огонь, а перед камином спиной ко входу в кресле-качалке сидел человек.
«Благодарю вас, можете идти», — сказал он.
Мои похитители тут же отпустили меня и удалились в направлении потайной лестницы, — я не могла не отметить, с какой готовностью исполнили они приказание незнакомца, хотя говорил он тихим голосом воспитанного человека.
«Подойди ко мне, дитя моё», — произнес незнакомец. Я забыла сказать, — но вы, наверное, и сами догадались, — что, хотя во рту у меня был кляп и руки мне связали, ноги у меня оставались свободными. Дрожа от страха, на негнущихся ногах я направилась к человеку, сидящему в кресле-качалке. Я прекрасно понимала, что силы наши слишком неравны. Несмотря на его безмятежное спокойствие, чувствовалось, что это отчаянный человек. Я приблизилась к нему, и он медленно повернулся ко мне.
О, это лицо! Ни один поэт, художник или скульптор, никакое самое воспаленное воображение не смогли бы передать выразительность и демоническую красоту лица Фрокрора. (Да, это был Фрокрор, вы, конечно, уже догадались.) На вид ему было не больше двадцати шести, но за свою жизнь он успел перестрадать больше иного восьмидесятилетнего старика. У него не было ни бороды, ни усов, его волнистые волосы, прежде, как видно, золотисто-каштановые, до времени поседели. На левом глазу за стеклом очков чернела повязка. Тонкие чувственные губы, орлиный нос, волевой, но не слишком массивный подбородок. Выступающий, но не безобразный кадык. Даже если бы незнакомец не произнес ни слова, можно было бы догадаться, что голос у него низкий, тембра виолы да гамба, но, конечно, нисколько не грубый. На нем была белая рубашка-апаш и элегантный лиловый камзол с золотым шитьем. На широком поясе под камзолом слева висел кинжал в ножнах. Пальцы у незнакомца были длинные и, я бы сказала, изящные — пальцы лютниста, и он действительно играл на лютне, как я позднее от него узнала. Ноги, обутые в комнатные туфли лилового бархата, были длинны и изящны, как у красивой женщины, и в то же время по-мужски мускулисты. Но лицо! Где мне найти слова, чтобы описать его? Лучезарно прекрасное и при этом зловещее. Лицо человека, на чью долю выпало столько страданий, что у него не осталось другого выбора в жизни, кроме трагедии самоубийства или маниакального неприятия мира, который столь жестоко с ним обошелся.
Фрокрор протянул ко мне руку.
«Таня, — сказал он, — тебе слишком туго заткнули рот! Я себе этого никогда не прощу!»
Легко вскочив на ноги, он привычным изящным движением выхватил из ножен кинжал и, левой рукой взяв меня сзади за шею, а правой ловко орудуя кинжалом, извлек у меня изо рта кляп. Я хотела закричать, но не успела сделать вдох, как его губы сомкнулись с моими.
«Таня! — воскликнул он. — Таня, мой ангел!»
Я пыталась вырваться.
«Мне кажется, мы незнакомы», — пробормотала я.
«Я давно знаю твое имя, моя бесценная Таня», — отвечал Фрокрор.
Голова у меня пошла кругом, не то я сразу разгадала бы его дьявольские козни. Но, увы, из-за поцелуя Фрокрора сознание моё помутилось. Один раз до этого меня целовали, но такой мужчина, как Фрокрор, — никогда. Признаюсь, я была сама не своя. Я вся горела. Меня вдруг охватила неистовая, пугающая страсть. Я почувствовала себя, как птенец, впервые вылетевший из гнезда. Сердце бешено колотилось, белая грудь моя вздымалась…
Мюриэл покраснела. Все сконфуженно потупились.
Поборов волнение, она продолжала:
— Фрокрор, если только он не законченный притворщик, тоже был потрясен случившимся. Не поднимая на меня взора, в сильном смущении, он робко спросил:
«Можно, я развяжу тебе руки?»
«Я была бы вам очень за это признательна», — ответила я.
Фрокрор тут же развязал мне руки. Потом, сматывая веревку, в глубоком волнении отвернувшись от меня, сказал:
«Таня, я так виноват перед тобой. Сколько тебе пришлось вытерпеть! Как ты, наверное, была напугана! Но позволь мне умолять тебя о сострадании, я полжизни был насильником и анархистом. Не по своей воле, поверь мне, а волей несчастных обстоятельств. Однажды утром, после очередного немыслимого побега с виселицы, я случайно увидел, как ты сгребаешь сено; глядя на тебя, я почувствовал, что теряю рассудок. «Она должна быть моей», — подумал я. Тебе тогда было двенадцать лет, как мне удалось разузнать окольным путем. Какая ирония судьбы: я, частый гость в постелях знатнейших дам современности, — стыдно в этом сознаться! — стал жертвой чувства к двенадцатилетней девочке.
Чтобы забыть о тебе, я с головой ушел в работу — насиловал, убивал, разорял королевства, но ничто не могло вытравить твой милый образ из моего сердца. Я притворялся, что стал другим, притворялся, что избавился от этого наваждения, и в день твоего четырнадцатилетия, переодевшись пожилым священником, пришел к тебе на день рождения, чтобы доказать самому себе, что я излечился от этого безумия. Ты, наверное, помнишь печальный итог этого посещения».
Я сразу поняла, о чём он говорит. Я вспомнила бедного старенького приходского священника из соседнего королевства, с ним случился сердечный приступ, и его спутники унесли его чуть живого. Я сказала, что помню тот случай.
«Это был я! — воскликнул Фрокрор. — Это был я! И сердечный приступ был непритворный, поверь мне. Лучшие доктора королевства едва спасли меня. Слава Богу, я мог позволить себе прибегнуть к их помощи».
Слезы душили его, и он не сразу смог продолжать.
«И вот я понял, Таня, что когда-нибудь ты будешь моей невестой. Я решил стать достойным тебя — распустил всех своих людей и бросился искать честную работу. Целых три недели я искал работу, но тщетно — тщетно! Тогда я вновь собрал своих прежних товарищей, и вот — увы! — ты здесь».
Лицо его передернулось, он подошел к самому главному:
«Таня, милая Таня, я и помыслить не могу о том, чтобы просить тебя унизиться до потворства моим грубым животным страстям. Поверь мне, я не стану тебя об этом просить — я слишком высоко ценю твою добродетель. Но перед тобой несчастный преступник, лишенный какой бы то ни было надежды в жизни, ибо в конце концов участь всех преступников — кормить ворон, болтаясь на виселице. Об одном прошу тебя: притворись на эту ночь, что ты моя жена. Ляг со мной в постель и, как жена, нежно поговори со мной, а я положу между нами острейший меч, чтобы мне ничем не оскорбить тебя».
Друзья слушали рассказ Мюриэл затаив дыхание. Она продолжала:
— Друзья, согласитесь, никто не станет спорить, что любая нормальная благовоспитанная девушка пошла бы навстречу Фрокрору. Я не видала мужчины прекраснее и несчастнее, хотя, конечно, он был одержим дьяволом. Так или иначе, я выполнила его просьбу. Мы разделись (за ширмами) и легли в постель. Как и обещал, он положил между нами меч.
Трудно описать этот час, исполненный блаженного покоя, когда Фрокрор рассказывал мне о своих муках, а я ему — о своих надеждах и страхах. Мы словно и вправду целую вечность были женаты, так мирно покоилась на моем животе его рука и так нежно касались мои пальцы его груди. Свеча таяла, лицо Фрокрора становилось все спокойнее. Наконец он уснул. Удивительное умиротворение царило в моей душе.
Хотя признаюсь, я изнемогала от переполнявшей меня нежности к нему — но сильнее всего было чувство полного удовлетворения. Несомненно, я была горячо любима. И сама любила его. Вскоре я тоже уснула или почти уснула.
Я не хочу ни в чём обвинять Фрокрора, как бы ни был он виноват в том постыдном бедствии, причиной которого стала я сама. Задремав, я положила руку на меч и чуть не порезалась. Зная, что Фрокрор крепко спит, я необдуманно потихоньку взяла меч, лежавший между нами, и опустила его на пол у кровати. Потом, обняв Фрокрора, неописуемо довольная, я сладко уснула.
Очнувшись, я обнаружила, что Фрокрор — бедная беспомощная жертва постыдной греховной страсти — оказался на мне. Ну что я могла поделать? Конечно, я понимала, что это грешно — о, ужасно грешно, — но у Фрокрора был такой счастливый вид, такой безумно счастливый вид — впервые в жизни! И я тоже была счастлива. Зачем скрывать? Это было удивительно — удивительно! О, как я любила его! Конечно, я могла бы закричать от ужаса и справедливого негодования. Я честно подумала об этом. Пусть никто не услышал бы меня там, на глубине полумили под землей, но можно было бы закричать от ужаса, спасая своё достоинство, и, возможно, я остановила бы его. Но — ах, ах, ах! — это было так прекрасно. Он все извинялся передо мной, как мальчик-хорист, и хотя я знала, до этого он был близок с сотнями дам, я верила каждому его слову — можете надо мной смеяться, — и вдруг все кончилось: мы лежали, тяжело дыша, и смеялись над нашим прегрешением, стыдливо краснея.
«Таня, — сказал Фрокрор, откатываясь от меня и, чтобы скрыть глубокое смущение, потрясая своим изящным кулаком, — в течение нашей жизни я уничтожу все виды власти, все социальные различия. Слово «крестьянин» станет никому не понятным архаизмом».
«Фрокрор, — сказала я, все ещё часто дыша и краснея, — спи. Я прощаю тебя».
Он сказал:
«Таня, если бы ты только постаралась меня понять. Я постиг всю абсурдность этого нелепого мира. Я хочу, чтобы в час моего триумфа ты была со мной».
«Фрокрор, — ответила я, — ты выдающийся глупец!» Он посмотрел на меня странным, грустным взглядом и ничего больше не сказал. Нежно обнявшись, мы наконец уснули.
Наутро я попросила его отправить меня домой. Он встал, оделся и позвал двух головорезов, которые привезли меня в его логовище.
«Отвезите её домой», — велел он им, отворачиваясь от меня и сдерживая рыдания.
Его приказание было немедленно исполнено. И я вернулась домой жива и здорова. А через два месяца я поняла, что затяжелела от безрассудного Фрокрора.
Никто из слушавших Мюриэл не мог сдержать слез.
— А теперь, — произнесла Мюриэл, — расскажите, как получилось, что вы спасли меня от него.
Ей отвечала Добремиш, её подруга детства:
— Все очень просто, — сказала она, утирая слезы. — Он похитил тебя с помощью кого-то из придворных, а когда король Грегор и его рыцари пустились на розыски, Фрокрор испугался и привез тебя сюда, рассыпавшись в извинениях, и пока ты не открыла глаза, мы охраняли тебя.
— Так, значит, — сказала Мюриэл, — вы с ним не заодно.
— Ну конечно же нет! — воскликнула Добремиш.
А Люба, дочь кузнеца, поспешно добавила:
— Но это не значит, что мы полностью не согласны с его взглядами.
Тут Дюбкин до слез рассмешил всех какой-то шуткой. Добремиш сказала:
— Да, действительно, милая Мюриэл, нам не совсем понятно, почему одни должны трудиться день и ночь, а другие ничего не делают, только примеряют наряды, и нам действительно кажется, как и тебе в своё время, что Фрокрор вовсе не такой плохой, как это расписано на плакатах. Но, видит Бог, мы не желаем зла ни тебе, ни тем, кто тебе дорог. Мы чувствуем, что, как говорит Фрокрор, в мире царит ужасная разобщенность. Собственно, мы считаем, что…
Добремиш потупилась, не решаясь продолжать. Дюбкин тронул её за локоть. Храбро, но не без робости, Добремиш продолжала:
— Ну вот мы и подумали, что, возможно, ты, при твоем привилегированном положении, могла бы открыть, что и мы на самом деле тоже члены королевской семьи.
Глаза у Мюриэл расширились, но отвечала она так же мягко, как отвечала бы королева Луиза:
— Друзья мои, вы всё-таки с Фрокрором заодно! А раз так, я прошу вас отвести меня к нему, и посмотрим, что мы увидим.
И хотя её друзья притворились удивленными и оскорбленными, Мюриэл тотчас вывела их на чистую воду. Она обладала твердостью убеждения и ясностью взора, которым плебеи не могли противостоять. Добремиш сама подвела её к потайной двери. Мюриэл держала свечу. Добремиш отперла дверь, но, прежде чем открыть её, поцеловала подругу и сказала:
— Таня, или Мюриэл, как тебе больше нравится, не спеши осуждать нас. Хорошенько все обдумай, если тебе дорога Правда. Ведь, возможно, на самом деле мы все — принцы и принцессы.
С этими словами она распахнула дверь и отступила назад.
— Милай Таня! — воскликнул Фрокрор. В руках у него тоже была свеча. Она слабо освещала затянутые паутиной углы комнаты, в которой стояли кровать, стол и два шатких стула.
— Какой у тебя утомленный вид, любовь моя! — сказал Фрокрор. — Тебе надо сейчас же лечь в постель!
И повернулся, чтобы взбить подушки на кровати.
Как ни хотелось Мюриэл последовать этому совету, но, подняв бледную руку, она печально покачала головой.
— Не сейчас, дорогой Фрокрор. Ты и я — мы, кажется, должны о многом поговорить.
Фрокрор не сводил с неё восхищенного взора. Она стала совсем зрелой женщиной! — казалось, думал он, и Мюриэл чувствовала, что он прав. Взяв его за руку, она провела его в глубь комнаты, чтобы никто их не слышал. Она показала ему на два шатких стула, он пододвинул их друг к другу. Мюриэл и Фрокрор сели.
— Фрокрор, милый, — начала Мюриэл, — ты отравил души моих бывших друзей. Ты превратил этих счастливых, довольных крестьян в затаившихся революционеров, которым отныне уже неведомо прежнее довольство жизнью. Ты представить себе не можешь, как это меня огорчает.
Фрокрор кивнул со значительным видом и поправил двумя пальцами очки на носу. Из его единственного глаза сбежала слеза.
— Конечно, ты предупреждал меня, — продолжала она, — о твоем дьявольском намерении уничтожить все виды власти.
Теперь я твоя беспомощная пленница, и, конечно, ты заставишь меня против воли быть сообщницей в твоих злодеяниях.
Мюриэл заметила, что все её друзья столпились у открытой двери и заглядывают внутрь, с нетерпением ожидая, чем кончится этот поединок умов. Какая ирония судьбы, что двое столь пылких возлюбленных должны быть противниками в этой жестокой борьбе! Мюриэл вздохнула.
— Я понимаю твое нежелание помогать мне, моя дорогая, — сказал Фрокрор, ломая длинные пальцы. — Я и сам когда-то был принцем, ты, наверное, уже об этом догадалась.
— Конечно, догадалась, — ответила Мюриэл.
— Тогда ты наверняка поняла, в чём заключается мой план. Используя тебя в качестве заложницы — о ненавистная необходимость! — я намерен покончить с королевой Луизой, посеять смуту в королевстве Грегора и затем ввергнуть все государство в междоусобную войну. Когда я подорву боевой дух рыцарей, народ поднимется по моему сигналу.
Его единственный глаз кротко сиял в полумраке, устремленный поверх головы Мюриэл в неведомое грядущее.
— Все будут равны. Мы все как-нибудь втиснемся во дворец. — Внезапно он замолчал. Времени для пустых разговоров не оставалось.
— Я покажу тебе письмо, которое я написал, — сказал Фрокрор. Он кивнул Дюбкину, и тот поспешно вошел в комнату, вытаскивая из жилетного кармана листок.
«Уважаемая королева Луиза, — гласило письмо, — принцесса Мюриэл спрятана в надежном месте, но я, добрый священник, радеющий о Вашем благе, могу сообщить Вам, где её искать, если Вы в полночь придете одна в деревенскую церковь, чтобы встретиться со мной. Искренне Ваш отец Плотца».
Принцесса Мюриэл вся дрожала, читая это письмо.
— Королева, конечно, придет, — сказал Фрокрор, злобно улыбаясь, — тут-то ей и конец.
— Фрокрор, сжалься! — воскликнула принцесса Мюриэл.
Но при всей его нежной любви к ней, Фрокрор в ответ только скривил в отвратительной усмешке свой красивый рот.
— Скоро мы все станем принцами и принцессами, — пробормотал Дюбкин, потирая руки.
— А я стану королевой, — сказала Добремиш мелодичным голосом, — если Мюриэл не захочет ею стать.
Мюриэл в ужасе огляделась по сторонам. Да он совсем сбил с толку её друзей!
— Не слушайте этого безумца! — воскликнула она. — Вспомните, как прекрасна и добра королева Луиза. Вспомните о её полезнейшей благотворительной деятельности!
Люба, дочь кузнеца, подойдя к Мюриэл, опустилась перед ней на колени и обняла её ноги.
— Ты все не так поняла, милая Таня. Только ты можешь предотвратить выполнение ужасного плана Фрокрора. Для этого тебе надо всего лишь признать в нас своих пропавших братьев и сестер — принцев и принцесс.
Глаза у Мюриэл расширились. Она в испуге вскинула руки:
— Да мне же никто не поверит! Это же нелепость!
Друзья смотрели на неё с необычайной серьезностью. Она принцесса, ей и решать. Закрыв глаза, Мюриэл прижала одну руку к груди, а другую к пылающему лбу. Она думала о разодранных в клочья нарядах из своего гардероба, о неизбежном упадке поэзии. И при мысли об этом у неё неожиданно созрел план.
Придав своему лицу страдальческое выражение, она сказала:
— Я не могу признать вас за тех, кем вы не являетесь, — принцессы не лгут. Но если Фрокрор так неумолим, я не в силах ему помешать.
Обливаясь слезами, она обратила своё бледное лицо к Фрокрору.
— Только одно я хочу тебе сказать. В письме ты неверно обращаешься к королеве. Она в гневе порвет и выбросит такое письмо, и весь твой план рухнет.
Вид у Фрокрора был озадаченный.
— Надо писать не «Уважаемая Королева Луиза», это грубо и примитивно, — сказала Мюриэл с негодованием. — К королеве надо обращаться со словами: «О подобное сардису Солнце».
Фрокрор взглянул на письмо.
— Отчетливо помню, что когда я был принцем… — начал он неуверенно.
— Ну, моё дело предупредить, — сказала Мюриэл и высморкалась.
После долгих переговоров с Дюбкином, Любой и Добремиш Фрокрор исправил обращение, и письмо было отослано.
Пишу продолжение дрожащей рукой.
Королева Луиза, получив письмо, приняла его за очередное сочинение сэра Клервеля и отдала менестрелю, чтобы тот его разгадал. Менестрель, сообразив, что это какие-то дьявольские козни, отнес письмо прямо к королю.
В полночь король Грегор и его рыцари скрытно поскакали в деревню и окружили старую каменную церковь. Поверх доспехов и длинной черной бороды у короля Грегора был длинный белый балахон и кудри рыжего парика, а поверх железного забрала — дамская вуаль. Переодетый таким образом, запахнувшись в длинную белую шаль, он вошел в церковь один. Смиренно и робко направился он к священнику, закутанному в облачение с капюшоном. Когда король оказался в пяти шагах от священника, тот повернулся, откинув капюшон, и крикнул злорадно:
— Вот вам сюрприз!
— Это вам сюрприз, Фрокрор! — крикнул король, сбрасывая вуаль, парик и шаль, и взмахнул мечом.
По этому знаку в окна и двери церкви с грохотом повалили рыцари.
— Измена! — завопил Фрокрор и бросился наутек с криком: — Вперед, крестьяне! Все на борьбу с угнетателями!
Отовсюду из темных углов стали выскакивать друзья детства Мюриэл, вооруженные вилами, подсвечниками, ножами и дрекольем — короче, всем, что под руку попало. С яростью диких зверей набрасывались они на рыцарей, хотя нетрудно было предвидеть, что усилия их тщетны.
— Сдавайтесь! — крикнул король Грегор, но, конечно, его не послушались.
Тогда король Грегор подал знак, и рыцари принялись махать своими огромными двуручными мечами, со звоном опуская их на головы революционеров. Мюриэл, украдкой выглядывавшая из алтаря, рыдала и плакала. Вот упал Дюбкин, успев крикнуть «долой!». Вот упала Люба, дочь кузнеца, успев при падении героически метнуть в кого-то вилы. Вот упала изящная, хрупкая Красотка Полли, а потом, в последний раз печально взглянув на свою милую подругу принцессу, упала дочь лудильщика Добремиш. Спасся один Фрокрор. Он схватил вуаль и рыжий парик, набросил на плечи шаль и исчез во мраке ночи. К концу потасовки церковь была настолько завалена телами крестьян, истекающих кровью, что рыцари с трудом передвигались, скользя и с грохотом падая.
— Фрокрор, что ты наделал! — закричала Мюриэл, не помня себя от горя.
И тут появилась королева Луиза в сопровождении мадам Вамп. Перепрыгивая через тела, королева вошла в церковь, и сразу наступила полная тишина. Глаза у её величества расширились от изумления и негодования, она была так потрясена, что даже не могла решить, быть ли ей королевой или жабой, и в растерянности переходила из одного состояния в другое. Наконец, сжав пальцами виски, она воскликнула:
— Мои дети! Мои пропавшие принцы и принцессы! Грегор, изверг! Ты перебил всех наших детей!
Дрожа, обезумев от горя, она упала на колени.
Король Грегор в отчаянии обеими руками дергал свою длинную черную бороду:
— Наших детей, Луиза?
— Бедные принцы, бедные принцессы, — причитала королева.
Мадам Вамп улыбалась, показывая острые зубы, очень довольная собой. Рыцари стояли опустив головы, король Грегор в сильном волнении переминался с ноги на ногу.
— Это я во всем виновата! — воскликнула Мюриэл, выходя из своего укрытия.
— Ах нет, — сказала королева Луиза, охваченная дрожью. — Всему виной скучные и крайне опасные идеи.
Никто не ожидал от неё слов, в которых было бы столько смысла.
— Поистине подобные сардису! — произнесла королева Луиза.
Эта фраза настолько всех озадачила, что более-менее сняла всеобщее напряжение, и вот поверженные крестьяне стали приходить в себя, стеная и потирая ушибленные головы. И хотя многим предстояло отправиться в дворцовый лазарет, но покалеченных и убитых среди них не оказалось.
Королева Луиза, увидевшая, что они поднимаются, была вне себя от радости, но при этом проявила необходимую строгость.
— Всех, одержимых скучными и опасными идеями, следует выпороть, — сказала королева и послала за розгами. Порку она осуществила собственноручно. Выпороты были все, кроме Мюриэл и короля Грегора, — даже мадам Вамп, несмотря на её горячие протесты.
— Я же ничего не сделала! — кричала мадам Вамп и сама искренне в это верила.
— А вот это, — сказала королева Луиза, — самая скучная и опасная идея из всех! — и с особым усердием отходила фрейлину розгами. Мадам Вамп предпринимала отчаянные попытки спастись. Она превращалась то в мышь, то в огромную зеленую змею — бедная пожилая болезненная дама. Но все напрасно.
Понеся заслуженную кару, все похромали за королевой Луизой в замок. Её величество ехала, держа перед собой розги, как флаг; на колени к ней склонила голову Добремиш (которая всегда была её любимицей). Непоротые король Грегор и Мюриэл украдкой переглядывались, недоумевая, чем они заслужили такую милость. Блистающим диском вставало солнце.
А в это время Фрокрор с заснеженной вершины близлежащей горы наблюдал за процессией в подзорную трубу, бормоча проклятия и ругательства.
— Маньяки! Маньяки! Маньяки! — бубнил он, топая ногой в ребяческой злости.
— Всякое заблуждение — от ушибленной головы, — сказала королева Луиза.