УРСУЛА ЛЕ ГУИН

ПРАВИЛА ИМЁН

Мистер Подгоркинз вышел из-под своей горки, тяжело дыша и улыбаясь. Дыхание вылетало из ноздрей клубами, похожими на густые облачка пара, белоснежные в лучах утреннего солнца Мистер Подгоркинз посмотрел на ясное декабрьское небо, улыбнулся шире, чем обычно, показав белоснежные зубы, и зашагал вниз по дороге в деревню.

— Неплохое утро, мистер Подгоркинз, — говорили ему деревенские жители, когда он проходил по узким улицам мимо домиков с круглыми нависшими крышами, похожими на толстые красные шляпки мухоморов.

— Неплохое, неплохое, — отвечал он всякий раз. (Нехорошо ведь желать доброго утра кому попало, и хвалить это время суток уж лучше как-нибудь поосторожней, потому что на острове Саттин, так подверженном любому влиянию, каждое беспечное слово может испортить погоду на целую неделю.) Одни обращались к нему приветливо, другие — приветливо-пренебрежительно, но здоровались с ним все. Он был единственным доставшимся этому островку волшебником и потому заслуживал уважения. Но легко ли уважать пятидесятилетнего толстого коротышку, если он ходит переваливаясь, как утка, улыбается и все время выдыхает из ноздрей пар? К тому же способности у него были весьма средние. Фейерверки он делал замечательно, а эликсиры получались никудышными. Бородавки после его заговора появлялись опять дня через три, помидоры вырастали не больше дыни, а в те редкие дни, когда в Саттинскую бухту заходили чужеземные суда, мистер Подгоркинз отсиживался в своей пещере, потому что, как он сам говорил, боялся дурного глаза. Одним словом, колдовал он не лучше, чем плотничал косой Голова, — все спустя рукава.

Деревенские жители мирились и с покосившимися дверями, и с неудачными заклинаниями, — ничего не попишешь, таково нынешнее поколение, — а своё неудовольствие выражали лишь тем, что обходились с волшебником запанибрата, будто бы он ничем от них не отличался. Иногда его приглашали в деревню к кому-нибудь на обед. А однажды он сам назвал к себе гостей и устроил им настоящий пир — на столе, накрытом камчатной скатерью, были хрусталь, серебро, и жареный гусь, и искристый «Эндрейд 639», и сливовый пудинг с густой подливкой, но сам он при этом так нервничал, что испортил все удовольствие, да к тому же через полчаса после обеда гости снова проголодались. Мистер Подгоркинз приглашать к себе не любил, даже в переднюю, дальше которой вообще никого не пускал. И когда он видел, что кто-то подходит к его горе, он сам семенил навстречу. «Посидим-ка мы лучше вон там, под елкой», — улыбаясь, говорил он и показывал рукой в сторону ельника, а если шел дождь, предлагал: «Пойдем-ка лучше в трактир, выпьем что-нибудь», — хотя все на свете знали, что мистер Подгоркинз не пьет ничего крепче родниковой воды.

Иногда деревенские ребятишки, не выдержав искушения перед запертой пещерой, выслеживали, высматривали, когда мистер Подгоркинз уйдет, и пытались открыть маленькую дверь, ведущую в глубь жилища, но тут, похоже, он в кои-то веки постарался, и наложенное на неё заклятие было надежным. Однажды двое мальчишек, решив, что волшебник уехал на Западное побережье лечить больного ослика миссис Рууны, принесли с собой топор и ломик, но едва только ломик коснулся двери, как из пещеры послышался грозный рев и вырвались клубы багрового дыма. Мистер Подгоркинз вернулся домой раньше времени. Мальчишки удрали. Волшебник из пещеры не вышел, и ничего худого с мальчишками не случилось, но, говорили они, ведь никто не поверит, если сам не услышит, какой оглушительный, страшный, свистящий, стенающий, сиплый вой способен издавать этот толстенький коротышка.

Как-то раз он спустился в деревню, чтобы купить себе фунт печенки и дюжины три яиц, потом заглянуть в домик капитана Туманоу и подновить старику талисман зоркости (это довольно бесполезное занятие при отслоении сетчатки, но мистер Подгоркинз надежды не оставлял) и, наконец, зайти поболтать с вдовой гармошечного мастера старой тетушкой Гульд. Мистер Подгоркинз дружил все больше со стариками. Он терялся в обществе молодых людей, а деревенские девушки робели перед ним. ……

— Он нас нервирует, он все время улыбается, — твердили они, надувая губки и наматывая на пальчик шелковистые локоны. «Нервирует» было словечком новомодным, и матери хмуро им отвечали:

— Нервирует, как же! Глупости, да и только, мистер Подгоркинз — всеми уважаемый волшебник.

Распрощавшись с тетушкой Гульд, мистер Подгоркинз проходил мимо школы, занятия в которой в тот раз велись на выгоне. Никто на Саттине не знал грамоты, а потому там не было ни книг, чтобы почитать или же поучиться, ни парт, чтобы вырезать свои инициалы, ни тряпочки, чтобы вытереть доску, ни самой школы. В дождливую погоду дети прятались в Общественном Амбаре на сеновале и вылезали оттуда, набрав за шиворот сена, а в ясные дни здешняя учительница Палани вела их куда ей вздумается. В тот день в окружении тридцати внимательных ребятишек, не старше двенадцати, и сорока невнимательных овец, не старше пяти лет, она объясняла одну из самых важных тем учебной программы — Правила Имен. Мистер Подгоркинз с застенчивой улыбкой остановился возле них на минутку посмотреть и послушать. Симпатичная двадцатилетняя толстушка Палани, окруженная овцами и детьми, стояла у голого черного дуба на фоне дюн, и моря, и чистого, залитого зимним солнцем бледного неба — и это была очаровательная картинка. Говорила она с увлечением, и лицо её порозовело от ветра и собственных слов.

— Теперь вы знаете Правила Имен. Их два — и на нашем острове, и во всем мире они одинаковы. Назовите мне первое правило.

— Невежливо спрашивать у кого бы то ни было, как его зовут! — крикнул было толстый шустрый мальчишка, но его тут же перебил пронзительный вопль крохотной девочки:

— Моя мама говорит, что никогда никому нельзя говорить, как тебя зовут!

— Так, Саиф, правильно. Правильно, Крошка, не надо кричать. Молодцы. Никогда и ни у кого нельзя спрашивать, как его зовут. Никогда никому нельзя называть своё имя. А теперь немножко подумайте и скажите, почему мы зовем нашего волшебника мистером Подгоркинзом? — И она улыбнулась мистеру Подгоркинзу поверх кудрявых головок и шерстяных курточек, а он сиял и нервно прижимал к себе котомку с яйцами.

— Потому что он живет под горкой, — сказали хором пятнадцать ребятишек.

— Это настоящее его имя?

— Нет! — сказал толстый мальчишка, и следом сразу же пискнула Крошка:

— Нет!

— А откуда вы знаете, что нет?

— А оттуда, что он приехал один, и никто не знает, как его взаправду зовут, потому что сказать некому, а он…

— Очень хорошо, Саиф, не пищи так, Крошка. Молодцы. Даже волшебник не смеет сказать, как его зовут на самом деле. Вот вы окончите школу, сдадите экзамен, детских имен у вас больше не будет, и останутся только настоящие. Их нельзя произносить вслух, и спрашивать о них тоже нельзя. А вот почему нельзя?

Дети стояли молча. Овцы тихонько блеяли. На вопрос ответил мистер Подгоркинз.

— Потому что каждая вещь прячется в своем имени, — робко проговорил он своим тихим, немножко осипшим голосом. — И узнать настоящее имя — значит понять её смысл. Стоит только его назвать — и получишь над ней власть. Правильно ли я говорю, госпожа учительница?

В ответ она, несколько, видно смущенная его вмешательством, улыбнулась и сделала реверанс. А мистер Подгоркинз заторопился к своей пещере, крепко прижимая к груди котомку с яйцами. Отчего-то из-за этой недолгой остановки возле детей и Палани он ужасно проголодался. В пещере он быстренько затворил внутреннюю дверь, но впопыхах наверное, оставил щель, потому что вскоре пустая передняя наполнилась запахом яичницы и жареной печенки.

В тот день дул легкий, свежий западный ветер, и после полудня он пригнал небольшое суденышко, заскользившее по сверкающим волнам Саттинской бухты. Едва оно обогнуло мыс, его тут же заметил востроглазый мальчишка, знавший, как и все дети на острове, каждый парус и каждую мачту сорока здешних рыбачьих баркасов, и сломя голову помчался по улице с криками: «Чужеземный корабль! Чужеземный корабль!» К этому уединенному островку лишь изредка подходил какой-нибудь корабль, идущий от Восточных Пределов, да заглядывал порой предприимчивый купец с островов Архипелага. И когда судно подошло к причалу, там уже собралась добрая половина деревенских жителей. Вышедшие в море рыбаки торопились к берегу, и отовсюду приветствовать путешественника сбегались собиратели трав и моллюсков.

А дверь мистера Подгоркинза оставалась закрытой.

На борту судна был всего лишь один человек. Когда об этом сказали старому капитану Туманоу, он сдвинул над невидящими глазами белые щетинистые брови и произнес:

— В одиночку добраться до Внешних Пределов может только волшебник, колдун или маг.

И вся деревня затаила дыхание в надежде хоть раз в жизни увидеть настоящего мага, одного из тех могущественных Белых Магов, которые живут на богатых, многолюдных, многобашенных срединных островах Архипелага. Их разочаровал вид путешественника, оказавшегося довольно молодым и красивым чернобородым парнем, который сначала приветливо махал им с палубы рукой, а потом лихо соскочил на берег, обрадовавшись земле, как любой моряк. Он сразу представился всем как бродячий торговец. Но когда капитану Туманоу сказали, что этот торговец ходит опираясь на дубовую палку, тот покачал головой.

— Два волшебника на одном острове. Плохо дело! — сказал он и плотно сжал губы, шлепнув ими, как старый сазан.

Оттого что чужестранец не мог сам назвать своё имя, они сразу же прозвали его Черной Бородой. И все внимание сосредоточили на нем. Он привез с собой ткани и башмаки, дешевые куренья, блестящие камушки, душистые травы и крупные бусы из Венвея — весь обычный товар морского развозчика. Островитяне спускались к причалу поглазеть, поболтать с путешественником и, может быть, что-нибудь купить. «На память», — хихикала тетушка Гульд, которую, как и всех деревенских женщин, до глубины души поразила вызывающая красота Черной Бороды. Мальчишки так и вились вокруг него, слушая рассказы о долгих странствиях к чужим берегам далеких Пределов, об огромных, богатых островах Архипелага, о его проливах, о рейдах, где белым-бело от парусов, и о золотых крышах Ганнбурга. Мужчины слушали его охотно, но самые дотошные все ломали голову, отчего этот моряк путешествует в одиночку, и задумчиво поглядывали на его дубовый посох.

А мистер Подгоркинз все так и сидел под своей горой.

— Первый раз вижу остров, где нет волшебника, — сказал как-то вечером Черная Борода, обращаясь к тетушке Гульд, которая пригласила его вместе со своим племянником и с Палани на чашечку бурдяного чая. — Что же вы делаете, если у вас разболится зуб или корова не станет доиться?

— Ну-у, — сказала старушка, — у нас есть мистер Подгоркинз.

— Толку-то от него, — пробормотал племянник Бирт, густо покраснел и пролил на стол чай. Большой и храбрый рыбак Бирт был очень немногословным молодым парнем.

Когда он полюбил Палани, единственное, на что он решился, чтобы выказать свою любовь, — это без конца носить кухарке её отца корзины с макрелью.

— А, так у вас таки есть волшебник, — сказал Черная Борода. — Он, что же, невидимка?

— Нет, — сказала Палани, — он просто очень робкий. Вы здесь всего неделю, а мы, знаете ли, так редко видим чужестранцев… — Она тоже немножко покраснела, но чай свой не пролила.

Черная Борода улыбнулся ей:

— Он, наверное, здешний?

— Нет, — сказала тетушка Гульд. — Какой же он здешний, он вроде вас. Еще чаю, племянничек? Да держал бы ты чашку покрепче. Нет, дорогой мой, он приплыл к нам в крохотном суденышке года эдак четыре назад, да, вроде четыре, на следующий день после того, как прошел анчоус, наши тогда вернулись из Восточной бухты с полными сетями, а пастух Пруди в то утро ногу сломал, — должно быть, пять лет назад. Нет, четыре. Нет, пять, да — пять, в тот год ещё чеснок не уродился. Так что приплыл он в малюсенькой лодчонке, набитой всякими сундуками да коробами, и говорит капитану Туманоу, — тот тогда ещё не ослеп, хотя такой старый был, что другой бы уже успел два раза ослепнуть, так вот — и говорит: «Мне сказали, тут у вас нет ни волшебника, ни колдуна. Может быть, я вам сгожусь? — я волшебник». — «Ну что ж, — говорит капитан, — если, конечно, вы занимаетесь белой магией!» И не успели мы рыбку съесть, а мистер Подгоркинз уже поселился в пещере под горой и сразу же помог тетушке Тралтоу — вылечил ей от чесотки рыжего кота. Правда, шерсть у него выросла серая. На что он стал похож — не передать! Он сдох прошлой зимой в самые холода. Бедняжка тетушка Тралтоу так убивалась, больше, чем по мужу, он у неё утонул возле Обрывов в тот год, когда сельди шло много, а племянничек Бирт тогда ещё под стол пешком ходил. — Тут Бирт пролил чай ещё раз, Черная Борода хмыкнул, а тетушка Гульд продолжала, как ни в чём не бывало, и проговорила так до самой ночи.

На следующий день Черная Борода спустился к молу, чтобы заделать в своем баркасе какую-то щель, и возился с ней, кажется, слишком долго, пытаясь, как обычно, втянуть в разговор молчаливых саттинян.

— А где тут лодка вашего волшебника? — спросил он. — Или, может, он кладет её в ореховую скорлупку, как Маг?

— Ну нет, — сказал один невозмутимого вида рыбак. — В пещере она, под горой.

— Он забрал с собой лодку в пещеру?

— Точно. Забрал. Сам помогал. Тяжеленная она была — как свинец. Набита вся сундуками, а они все набиты книгами, а книги все с заклинаниями — точно, он сам говорил. — Тут невозмутимого вида рыбак невозмутимо вздохнул и повернулся к торговцу спиной. Неподалеку чинил сеть племянник тетушки Гульд. Он оторвался от работы и так же невозмутимо спросил:

— Может, вы хотите познакомиться с мистером Подгоркинзом?

Черная Борода повернулся к Бирту. На одно долгое мгновение умные черные глаза встретились с ясным голубым взглядом, а потом Черная Борода улыбнулся и сказал:

— Да. Ты не проводишь меня к нему, Бирт?

— Ну хорошо. Только сначала закончу вот это, — сказал рыбак.

И когда сеть была починена, Бирт вместе с путешественником отправились по деревенской улице к подножью зеленой горы. Но за выгоном Черная Борода сказал:

— Подожди-ка минутку, приятель Бирт. Прежде чем мы увидим волшебника, я хочу рассказать тебе одну историю.

— Что ж, — сказал Бирт и уселся в тени вечнозеленого дуба.

— Эта история началась сто лет тому назад и до сих пор ещё не кончилась — хотя скоро закончится, очень скоро… В самом сердце Архипелага, где островов больше, чем мух в банке с медом, есть маленький остров Пендор. Пока шла война — Лиги тогда ещё не было, — Властители Пендора были очень могущественны. Все отнятое, все награбленное, вся дань со всех островов — все стекалось на остров Пендоров, и скопили они немало. Но однажды от Западных Пределов, из тех краёв, где на островах застывшей лавы живет драконье племя, прилетел могучий дракон. Не тот ящер-переросток, которых называете драконами вы, жители Внешних Пределов, но огромное, черное, крылатое, мудрое и хитрое чудовище, в котором сила сочеталась с искушенностью, и больше всего на свете он, как и все драконы, любил золото и драгоценные камни. Он убил Властителя Пендора и его воинов, а жители острова удрали ночью на кораблях. Они все сбежали, а башню Пендоров оставили дракону. Он улегся своим чешуйчатым брюхом на смарагдах, сапфирах, на золоте и пролежал так целых сто лет, выходя только раз в году, чтобы пообедать. За добычей он летал на соседние острова. Ты ведь знаешь, что едят драконы?

Бирт кивнул и прошептал:

— Девушек.

— Правильно, — сказал Черная Борода. — Но так не могло продолжаться до бесконечности, сама мысль о том, что он сидит на таких сокровищах, была невыносимой. Архипелаг тем временем отказался от войн и пиратства, окрепла Лига, и, наконец, все решили напасть на Пендор, изгнать дракона и забрать золото и драгоценности в казну Лиги. Ей всегда не хватает денег. С пятидесяти островов собрался огромный флот, семь Магов встали на носу самых могучих кораблей, и они направились к Пендору… Они доплыли. Высадились. Там было тихо. Дома стояли пустые, на столах и тарелках лежала столетняя пыль. Во дворе замка, на лестницах валялись кости прежнего Властителя Пендора и его людей. В башне из всех углов несло драконом, но самого дракона не было. Не было и сокровищ — ни единого малюсенького алмаза, ни единой серебряной монетки… Дракон знал, что ему не устоять против семерых Магов, и удрал. Маги занялись поисками, узнали, что он перебрался на далекий северный остров Удрат, все отправились туда, но что они там нашли? Снова кости. Теперь уже кости самого дракона. И — никаких сокровищ! Судя по всему, какой-то неизвестно откуда взявшийся волшебник сразился с драконом, убил его и скрылся под самым носом у Лиги.

Рыбак слушал внимательно и безучастно.

— Это, должно быть, был очень умный и очень искусный волшебник, — сначала ему удалось убить дракона, а потом сбежать и не оставить никаких следов. Маги и лорды Архипелага так и не смогли ничего о нем узнать — ни откуда он взялся, ни куда он исчез. Они уже собирались махнуть на все это дело рукой, но тут из трехлетнего плаванья к Северным Пределам вернулся я, и тогда они сделали последнюю попытку отыскать неизвестного волшебника, обратившись за помощью ко мне. Это было вовсе не глупо с их стороны. Потому что я не только волшебник, о чём кое-кто из ваших олухов, кажется, всё-таки догадался, я — прямой наследник Властителя Пендора. Все сокровища принадлежат мне. Они — мои и сами знают это. Болваны из Лиги не сумели их отыскать, именно потому что они мои. Они принадлежат Дому Пендоров, и гордость сокровищницы, огромный смарагд Иналькиль — Зеленый Камень — тоже знает своего хозяина. Смотри! — Тут Черная Борода поднял вверх свой дубовый посох и громко крикнул: — Иналькиль!

Кончик посоха засветился зеленым светом, вспыхнул ослепительным ореолом, цвета апрельской травы, и в тот же миг посох в руках волшебника повернулся, наклонился и клонился вниз до тех пор, пока не указал прямо на гору, перед которой они стояли.

— В Ганнбурге он светился не так ярко, — пробормотал Черная Борода. — Этот посох не ошибается. Иналькиль слышит мой зов. Сокровища знают, кто их хозяин. А я знаю вора, и я с ним сражусь. Он искусный волшебник, раз сумел победить дракона. Но я лучше. Ты не хочешь узнать, а, олух, почему я так в этом уверен? Да потому, что я знаю его имя!

С каждой минутой голос Черной Бороды становился все громче и громче, а взгляд Бирта — скучней и скучней, безучастней и безучастней, но при этих последних словах рыбак вздрогнул, сжал губы и уставился на пришельца.

— Как же вы… узнали его? — очень медленно проговорил он.

Черная Борода хмыкнул и не ответил.

— Черная магия?

— А как же ещё!

Бирт побледнел и ничего не сказал.

— Я — лорд Пендор, олух, и я хочу вернуть себе золото, которое добыл мой отец, и драгоценности, которые носила моя мать, а ещё — Зеленый Камень Иналькиль! Потому что все это — моё. Когда я выиграю битву и уплыву отсюда, ты расскажешь об этом всем здешним болванам. А к тому же, если не боишься, можешь подойти поближе и посмотреть. Не каждый день удается увидеть великого волшебника во всем его могуществе. — Черная Борода повернулся и, ни разу не оглянувшись, зашагал по дороге к пещере.

Очень медленно вслед за ним пошел Бирт. Он остановился подальше от входа в пещеру и, устроившись под вечнозеленым дубом, приготовился наблюдать. Пришелец остановился. Темная плотная фигура четко выделялась на фоне зеленого склона перед разинутой пастью пещеры. Он стоял неподвижно. Вдруг волшебник вскинул над головой посох, и над ним разлилось изумрудное сияние. В тот же миг он крикнул:

— Вор, вор, грабитель Пендора, выходи!

Из пещеры раздался грохот, словно упала и разбилась вся посуда, и оттуда вылетело облако пыли. Бирт испугался и зажмурился. А когда он открыл глаза, то увидел, что Черная Борода все ещё стоит неподвижно, а перед ним возле входа в пещеру появился пыльный, взъерошенный мистер Подгоркинз. Косолапый, в черных панталонах, обтянувших его кривые коротенькие ножки, безо всякого посоха, — Бирт вдруг сообразил, что у него никогда не было никакого посоха, — он выглядел маленьким и жалким. Мистер Подгоркинз раскрыл рот.


— Кто вы? — сказал он своим слабым, осипшим голосом.

— Я Властитель Пендора, вор, и пришел сюда, чтобы вернуть свои сокровища!

От этих слов мистер Подгоркинз медленно порозовел, что случалось с ним всякий раз, когда ему кто-нибудь грубил. Но потом с ним произошло ещё кое-что. Он пожелтел. Волосы встали дыбом, он издал похожее на кашель рычание — и вниз по склону на Черную Бороду, сверкая клыками, ринулся лев.

Только Черной Бороды больше не было. Черный, как ночь, рыжий, как молния, тигр приготовился к прыжку…

Лев исчез. Прямо перед пещерой неожиданно встал черный в лучах зимнего солнца лес. Тигр замер на лету, чуть-чуть не угодив в его тень, высек из воздуха огонь, сам стал языком пламени и принялся лизать сухие черные ветви…

Тогда вместо деревьев неожиданно серебряной дугой из горы поднялся столб воды и обрушился на огонь. Огонь исчез…

И через мгновение перед глазами изумленного рыбака встали две горы одна прежняя, зеленая, а другая — новая, бурая, голая, и она раскрылась, чтобы выпить рушащийся водопад. Случилось это так быстро, что Бирт моргнул, а моргнув, моргнул ещё раз и застонал, потому что то, что он увидел, оказалось страшней всего. На месте водопада возвышался дракон. Черные крылья заслонили собой гору, по земле шарили стальные когти, а из черной корявой зияющей пасти вырывались огонь и дым.

Перед чудовищем стоял пришелец и улыбался.

— Превращайтесь во что вам угодно, маленький мистер Подгоркинз! — сказал он насмешливо. — Я все равно с вами справлюсь. Но мне надоела эта игра. Я хочу поскорей взглянуть на свои сокровища, на Иналькиль. Так что теперь, огромный дракон, маленький колдунишка, примите-ка свой настоящий облик… Я приказываю тебе властью твоего имени, стань сам собой, — Йевад!

Бирт не смел ни моргнуть, ни вздохнуть. Он съежился от страха, гадая, что ещё сделает мистер Подгоркинз. Он увидел, как черный дракон поднялся над Черной Бородой. Он увидел, как пыхнуло из корявой пасти пламя, а из красных ноздрей вырвалось облако дыма. Он увидел, как побелел Черная Борода, побелел, как мел, и как задрожали его окаймленные бородой губы.

— Твое имя — Йевад!

— Да! — произнес оглушительный сиплый, свистящий голос. — Да, моё имя — Йевад, и облик этот — мой!

— Но ведь дракон убит. Его кости нашли на Удрате…

— Это был другой дракон, — сказал дракон и упал как ястреб, вытянув вперед когти. И Бирт закрыл глаза.

Когда он снова открыл их, светило солнце, склон был пуст, и Бирт увидел лишь несколько втоптанных в траву черно-красных угольков да следы от стальных когтей.

Рыбак Бирт поднялся на ноги и кинулся бежать. Он бежал через выгон, разгоняя направо и налево овец, потом по улице, прямиком к домику отца Палани. Палани полола в саду грядку с настурциями. «Бежим!» — выдохнул Бирт. Она широко распахнула глаза. Бирт схватил её за руку и потащил за собой. Палани только вскрикнула и не стала сопротивляться. Они побежали прямехонько к молу, Бирт втолкнул её в рыбачью лодку «Куини», отвязал канат, поднял весла, отчалил и принялся грести как сумасшедший. С острова лишь увидели удалявшийся к западу, в направлении ближайшего островка, парус «Куини», и Бирт с Палани навсегда исчезли из виду.

Жители деревни думали, что им на всю жизнь хватит разговоров о том, как спятил племянник тетушки Гульд и уплыл, прихватив с собой школьную учительницу, и как в тот же день бесследно исчез, бросив все свои перья и бусы, бродячий торговец Черная Борода. Но через три дня они забыли об этом. Через три дня, когда наконец из пещеры вышел мистер Подгоркинз, им было ещё о чём поговорить.

Мистер Подгоркинз решил, что раз его настоящее имя теперь все равно известно, прятаться нет никакого смысла. Ходить ему было трудней, чем летать, а кроме того, он давно не обедал как следует.

СУНДУЧОК ТЕМНОТЫ

По мягкому песку морской отмели шел, не оставляя следов, маленький мальчик. В ярком бессолнечном небе кричали чайки, в пресной воде бескрайнего океана резвилась форель. Вдалеке, у кромки горизонта, на мгновение встал семью огромными дугами морской змей и тотчас, распрямившись, ушел под воду. Мальчик свистнул, но змей, занятый охотой на китов, больше не появлялся. Ребенок шел по песчаной полоске между морем и скалами, не отбрасывая тени и не оставляя следов. Перед ним поднимался зеленый мыс, где стояла избушка на четырех лапах. И когда он взошел по тропинке наверх, избушка подпрыгнула на месте и потерла передние лапки, как адвокат или муха. А стрелки часов внутри домика показывали, как всегда, без десяти минут десять и не шевелились.

— Что там у тебя, Дикки? — спросила его мать, бросая петрушку и перец в прозрачный куо, где кипела и булькала тушившаяся крольчатина.

— Сундучок, ма.

— Где же ты его подобрал?

Матушкин домовой спрыгнул с увешанных луковыми гирляндами балок, обвился вокруг её шеи вроде лисьего воротника и сказал:

— На берегу.

Дикки кивнул:

— Правильно. Его вынесло море.

— А что там?

Домовой мурлыкнул и ничего не сказал. Колдунья повернула голову, посмотрела в круглое личико сына и повторила вопрос:

— Что в нем, Дикки?

— Там темнота.

— Да-а? Дай-ка я посмотрю.

Она наклонилась, чтобы заглянуть в сундучок, а домовой зажмурил глаза и продолжал мурлыкать. Малыш, осторожно прижимая сундучок к груди, чуть-чуть приоткрыл крышку.

— Да, ты прав, — сказала мать. — А теперь убери, и смотри, чтоб она не выскочила. Интересно, а где же ключ? Беги, сынок, вымой руки. А ну-ка, стол, ставь посуду! — И пока малыш пыхтел над тяжелой ручкой насоса и брызгался под струей воды, вся избушка наполнилась звяканьем неведомо откуда взявшихся тарелок и вилок.

После завтрака мать прилегла отдохнуть, а Дикки достал из шкафчика со своими сокровищами побелевший от воды облепленный песком сундучок и отправился с ним к дюнам, в глубь берега. Сзади, не отставая ни на шаг, по песку, единственной тенью, семенил в жесткой траве черный домовой.


На перевале принц Рикард оглянулся в седле и поверх флажков и плюмажей своих солдат, поверх длинной крутой дороги посмотрел на стены и башни отцовского города. Под бессолнечным небом город мерцал, как жемчужина, хрупкий, лишенный тени. Принц знал — никому не взять этот город. Принц смотрел, и его сердце пело от гордости. Он подал сигнал командирам к быстрому броску и пришпорил коня. Тот взвился на дыбы и пустился галопом, и тотчас же над их головами закричал и завыл грифон принца. Он играл, падая вниз, щелкая клювом и успевая всякий раз вовремя увернуться. Белый конь, без поводьев, вставал на дыбы, бил серебряными копытами по воздуху или дико храпел, когда перед ним проносился длинный голый хвост. Грифон гоготал и кудахтал, поднимался над дюнами и с пронзительным визгом повторял всю забаву сначала. Рикард, не желая, чтобы грифон устал до начала битвы, взял его наконец на поводок, после чего тот присмирел и спокойно летел сбоку, попискивая и мурлыча.

Перед принцем открылось море. Где-то внизу, за скалами, притаилось вражеское войско, во главе которого стоял его брат. Дорога петляла и все глубже уходила в песок. Море, появляясь то справа, то слева, становилось все ближе и ближе. Вдруг дорога исчезла. Белый конь взмыл над десятифунтовой кручей и галопом понесся по песку. Обогнув подножие дюны, Рикард увидел длинную цепь воинов, выстроившихся вдоль воды, и за их спинами — черные носы трех кораблей. Солдаты принца спускались с кручи, карабкались на дюны, морской ветер хлопал голубыми знаменами, и гул моря заглушал людские голоса. Не было ни вызова, ни переговоров. Два войска сошлись грудь в грудь, меч в меч. С пронзительным визгом взмыл вверх грифон и камнем упал, как сокол, стараясь достать когтями и клювом высокого, одетого в серый плащ, человека, предводителя вражьего войска.

Но тот держал меч наготове. Железный клюв щелкнул над плечом, потянувшись к горлу, железный меч сверкнул раз, другой — и рассек грифоново брюхо, и оно развалилось пополам. Грифон с воплем упал, сбив врага ударом огромного крыла, заливая песок черной кровью. Шатаясь, поднялся серый воин, срубил грифону голову и крылья и, почти ослепнув от песка и крови, успел повернуться лицом к Рикарду, когда тот налетел на него. Он повернулся и, не сказав ни слова, поднял свой дымящийся от крови меч, чтобы отразить нападение. Он попытался попасть по ногам коня, но промахнулся, а конь встал на дыбы, ринулся вперед, и в воздухе засверкал меч принца. Руки серого воина отяжелели, он еле дышал. А Рикард не знал пощады. Еще раз поднял серый воин оружие; он собрался с силами, но просвистел меч, и брат ударил его по поднятому лицу. Он упал, не сказав ни слова. Рикард пришпорил коня, направил его в гущу битвы, и копыта белого жеребца взметнули фонтаны коричневого песка, осыпав тело погибшего брата.

Пришельцы дрались упорно, хотя их становилось все меньше, и этих немногих шаг за шагом теснили к морю. Когда оставалось всего человек двадцать, цепь сломалась, они бросились в отчаянии к кораблям и, стоя по грудь в воде среди пенных бурунов, толкали их на глубину и карабкались на борт. Рикард кликнул своих. Они шли к нему по песку, переступая через изрубленные тела. Тяжелораненые пытались подняться и доползти до него. Воины собрались в ложбине за дюной, на которой стоял Рикард, и выстроились в ряды, готовые к походу. За спиной принца покачивались на волнах три черных корабля, выставив неподвижные весла.

Рикард сел среди жесткой травы на вершине дюны. Он наклонил голову и закрыл лицо руками. Подле него не шелохнувшись стоял белый конь, как белокаменное изваяние. Ниже него не шелохнувшись стояло войско. Позади него, на песке, рядом с мертвым грифоном, лежал серый воин, с лицом, залитым кровью, и все, кто погиб, лежали, уставившись в небо, в котором не было солнца.

Налетел порыв ветра. Рикард поднял голову, и лицо его, совсем ещё юное, было мрачно и непреклонно. Он подал сигнал командирам, вспрыгнул в седло и пустил коня рысью в обход дюны обратно в горы не дожидаясь, пока направятся к берегу черные корабли, чтобы подобрать своих солдат, и пока его войско пополнит ряды и двинется вслед за ним. Он поднял вверх руку, когда над его головой с воплем пронесся грифон, и ухмыльнулся, глядя, как этот гигант пытается взгромоздиться на его затянутый в перчатку кулак, хлопая крыльями и вереща, будто кот.

«Курица ты, а не грифон, — сказал он. — Марш в свой курятник к цыпляткам!» Оскорбленное чудище взвизгнуло и медленно полетело на восток, в сторону города. За спиной у принца вверх по холму тянулась змеею рать воинов, не оставлявших следов. За спинами воинов, как коричневый шелк, расстилался песок, ровный и безупречный. Черные корабли подняли паруса, готовясь к отплытию. На носу флагмана стоял одетый в серое человек с непреклонным лицом.

Выбрав дорогу назад полегче, мимо зеленого мыса, Рикард доехал до избушки на четырех лапах. На пороге, приветствуя его, стояла хозяйка. Принц направил коня в ворота маленького дворика и заглянул в лицо молодой колдуньи. Оно было блестящим и черным как уголь. Черные волосы трепетали в порывах морского ветра. Она смотрела на всадника в белых доспехах на белом коне.

— Теперь тебе слишком часто придется сражаться, принц, — сказала она.

Он улыбнулся:

— Ничего не поделаешь, не могу же я допустить, чтобы брат осадил город.

— Почему бы и нет? Этот город не взять никому.

— Я знаю. Но король, мой отец, не позволил изгнаннику даже ступить на этот берег. Я солдат своего отца. Я исполняю приказ.

Колдунья взглянула на море, а потом снова повернулась к юноше. Темное лицо её застыло, нос и подбородок заострились, как у старухи, глаза засверкали.

— Служи и властвуй, правь и повинуйся, — сказала она. — Будь осторожен, принц. — Лицо её вновь потеплело и стало прекрасным. — Сегодня море выносит подарки, дует ветер, кристаллы треснули. Будь осторожен.

Он почтительным низким поклоном поблагодарил колдунью, сел на коня и уехал, белый, как чайка, над волнистою цепью дюн. Колдунья вернулась в избушку и окинула взглядом комнату, проверяя, все ли на месте: лук, летучие мыши, коврики, котелки, метла, жабий камень, круглые кристаллы (с трещинами внутри), тонкий месяц, подвешенный над очагом, книги, домовой… Она осмотрела все ещё раз и заторопилась из дому, кликая Дикки и домового.

Западный ветер повеял холодом и гнул теперь до земли жесткую траву.

— Дикки!.. Кис, кис, кис!..

Ветер сорвал слова с губ, разметал в клочья и отшвырнул прочь.

Она щелкнула пальцами. Из дверей ручкой вперед вылетела метла и остановилась перед своей хозяйкой в двух футах от земли, а избушка подпрыгивала и вздрагивала от нетерпения. Колдунья щелкнула ещё раз: «Закройся!» — и дверь послушно захлопнулась. Колдунья оседлала метлу и медленно, плавно полетела вдоль береговой полосы песка, то и дело выкрикивая:

— Дикки!.. Сюда!.. Кис, кис, кис!..


Нагнав своё войско, принц спешился и пошел рядом со всеми. На перевале, глядя на город в долине, он услышал, как кто-то потянул его за край плаща:

Принц… — Мальчик, круглый, толстощекий малыш, испуганно смотрел на принца и протягивал замызганный, облепленный песком сундучок.

— Его вынесло море, я знаю, это для вас, принц. Возьмите, пожалуйста…

— Что в нем?

— Темнота, сэр.

Рикард взял сундучок и, немного поколебавшись, приподнял заскрипевшую крышку…

— Он просто выкрашен изнутри в черный цвет, — сказал он с натянутой улыбкой.

Рикард осторожно приподнял крышку ещё на дюйм или два, заглянул внутрь и быстро захлопнул, услышав слова ребенка:

— Смотрите, чтобы её не выдул ветер!

— Я отвезу его королю.

— Но это для вас, сэр…

— Все дары моря принадлежат королю. Но спасибо тебе, малыш.

Мгновение они смотрели друг на друга, маленький пухлый ребенок и сильный прекрасный юноша, потом Рикард отвернулся и пошел дальше, а малыш направился в обратную сторону, вниз по холму, молчаливый и безутешный. Он услышал голос матери, доносившийся издалека, с юга, и ответил, но ветер отнес его крик в глубь берега, домовой же исчез.

Войско подошло к городу, и бронзовые ворота распахнулись. Залаяли сторожевые псы, стража встала на караул. Жители города кланялись Рикарду, когда он мчался широким галопом по мраморным мостовым ко дворцу. У входа он бросил взгляд на большие бронзовые часы самой высокой из девяти белых башен дворца. Неподвижные стрелки показывали без десяти минут десять.

В Тронном зале король, непреклонный седой человек, увенчанный железной короной, в ожидании сына сжимал железные головы химер на подлокотниках трона. Рикард поклонился и, глядя, как всегда, вниз, доложил о выигранном сражении.

— Изгнанник убит, большая часть его войска погибла, остальные бежали на кораблях.

В ответ раздался голос, похожий на скрип несмазанных петель железной Двери:

— Неплохо, принц.

— Я принес вам подарок, мой господин. — И, не поднимая головы, Рикард протянул королю деревянный сундучок.

Из груди украшавшего трон кованого чудовища вырвался хриплый рык.

— Мой! — Король сказал это так резко, что на мгновение Рикард оторвал взгляд от пола и увидел обнаженные зубы химер и сверкающие глаза отца.

— Потому я и принес его вам, мой король.

— Это мой сундучок, я отдал его морю, сам! А море вышвырнуло мой подарок. — После долгого молчания король сказал уже мягче: — Возьми его себе, принц. Он ненужен ни морю, ни мне. Он в твоих руках. Держи его… на замке. Держи его на замке, принц!

Стоя на коленях, Рикард склонился ещё ниже в знак благодарности и послушания. Когда он вышел в сверкающий вестибюль, со всех сторон его обступили придворные и гвардейцы, собираясь, как всегда, расспросить принца про битву, посмеяться, выпить и поболтать. Он прошел мимо них, не удостоив ни словом, ни взглядом, один вошел в свои покои, осторожно неся сундучок обеими руками.

Все стены его покоев, без окон и теней, украшали золотые виньетки, усыпанные топазами, опалами, хрусталем и, гуще всего, бриллиантами. В золотых канделябрах неподвижно застыло пламя свечей. Принц поставил сундучок на стеклянный столик, скинул плащ, отстегнул перевязь и сел отдохнуть. Из спальни, царапая когтями мозаичный пол, вприпрыжку примчался грифон, положил голову на колени принцу и ждал, пока тот почешет ему перышки на затылке. Вдоль стены по комнате крался черный лоснящийся кот. Рикард не обратил на него внимания. По всему дворцу бродили разные звери — коты, гончие псы, обезьяны, молодые гиппогрифы, белые мыши, тигры. У каждой придворной дамы был собственный единорог, у каждого кавалера — с десяток ручных любимцев. У принца был только один — сражавшийся рядом с ним грифон, единственный преданный друг.

Принц почесал ему перышки, то и дело поглядывая то на него, чтобы увидеть золотое сияние круглых любящих глаз, то на столик и сундучок. Ключа к сундучку не было.

Где-то в залах играла музыка, непрерывно сплетались звуки, безумолчно, как шум фонтана.

Он оглянулся и посмотрел на квадратные каминные часы, богато отделанные золотом и голубой эмалью. Было без десяти минут десять — пора подниматься, надевать перевязь, брать в руки меч, созывать людей и идти на битву. Изгнанник вновь возвращался, намереваясь взять город, объявить себя наследником и предъявить свои права на престол. Черные корабли должны были уже повернуть обратно. Братья должны сразиться. Один из них должен погибнуть, и город будет спасен. Рикард встал, и тотчас, колотя хвостом по полу, подскочил готовый к бою грифон.

— Ладно, пошли! — сказал Рикард, но голос его прозвучал холодно. Он взял меч в изукрашенных жемчугом ножнах и надел его на перевязь, а грифон, повизгивая от нетерпения, терся клювом о руку принца. Рикард не обращал на него внимания. Он устал, ему был грустно, о чём-то он тосковал — но о чём? Чего он хотел — услышать молчание музыки или хоть раз перед боем поговорить с братом? — он и сам не знал. Наследник, защитник, он обязан повиноваться. Он надел серебряный шлем и нагнулся, чтобы поднять перекинутый через стул плащ. Свисающие жемчужные ножны зацепились за что-то у него за спиной. Он оглянулся и увидел на полу раскрытый сундучок. Пока принц смотрел на него все тем же отрешенным, холодным взглядом, тонкая струйка тьмы, похожая на дым, выскользнула наружу и собралась на полу около сундучка. Принц нагнулся, поднял его — и темнота хлынула из рук.

С визгом отпрянул грифон.

Высокий, светловолосый, в белых доспехах, серебряном шлеме Рикард стоял посреди комнаты и смотрел, как стекает тьма. Вокруг него, под руками уже собрались сумерки. Принц стоял неподвижно. Потом, помедлив, раскрыл сундучок, поднял над головой и опрокинул вверх дном.

Темнота проплыла у лица. Принц услышал, что смолкла музыка, и оглянулся. Стало очень тихо. Свечи горели. Мерцали кружки света, и на потолке, на стенах вспыхивали золотые и лиловые пятна. В углах собралась темнота, она лежала за каждым стулом, и стоило Рикарду повернуться, по стене метнулась его тень. Вот тогда-то в темном углу он заметил два круглых глаза, светящихся красным, и, уронив сундучок, быстро шагнул им навстречу.

«Это, конечно, грифон». Он вытянул руку, заговорил с ним. Но тот не шелохнулся и только издал странный металлический звук.

— Идем! Ты что, боишься темноты? — сказал принц и вдруг сам почувствовал страх. Он вынул меч. Все было тихо. Он отступил назад к двери — и чудовище прыгнуло. Он увидел черные крылья, распростертые под потолком, железные когти и клюв. Огромная туша нависла над ним, прежде чем он успел поднять оружие. Принц напрягся, клюв лязгнул у горла, когти вонзились в руку и грудь. Ему всё-таки удалось высвободить меч и ударить, отбросить и ударить ещё раз. Вторым ударом он перерубил шею грифона почти до половины. Тот с визгом упал на осколки стекла и затих.

С грохотом уронил Рикард на пол свой меч. Руки были липкими от собственной крови, пелена застилала глаза. От хлопанья крыльев грифона все свечи, кроме одной, погасли или упали. Ощупью принц нашел стул и сел. Через минуту, ещё не отдышавшись, он сделал то, что делал всегда на вершине холма после битвы: опустил голову и закрыл руками лицо. Стояла полная тишина. В канделябрах мерцали свечи, отражаясь тусклыми блестками в топазовой россыпи на стене. Рикард поднял голову.

Грифон лежал неподвижно. Его кровь собралась на полу в лужу, черную, как первые капли темноты, пролившиеся из сундучка. Железный клюв был раскрыт, и раскрыты были глаза, похожие на два красных камня.

— Он мертв, — сказал кто-то тихим ласковым голосом, и колдуньин кот появился из темноты, осторожно переступая через осколки разбитого столика. — Раз и навсегда. Слышите, принц? — Кот уселся и аккуратно обернул свои лапки хвостом. Рикард стоял, неподвижный и отрешенный, но неожиданный звук вдруг заставил его вздрогнуть — он услышал тихое тиканье рядом. Тотчас на наружной башне раздался оглушительный бой часов, отдаваясь в каменном полу, в ушах, в крови. Часы били десять.

В дверь заколотили, крики заполнили все коридоры дворца, сливаясь с последними ударами колокола, с воплями перепуганных зверей, окриками, командами.

— Скоро начнется сражение, принц, вам нужно спешить, — сказал кот.

Ощупью, среди крови и темноты, принц отыскал свой меч, вложил его в ножны, накинул плащ и направился к двери.

— Сегодня будет день, — сказал кот, — и вечер, и ночь. На исходе дня один из вас вернется в город — или вы, или ваш брат. Но только один из вас, принц!

На мгновение Рикард остановился:

— Там сейчас светит солнце?

— Сейчас — да.

— Ну что же, оно того стоит, — сказал юноша, и открыл дверь, и шагнул в гул голосов, в залитые солнцем и страхом залы, и длинная тень побежала за ним вслед.

РАССКАЗ ЖЕНЫ

Он был хороший муж, хороший отец. Я не знаю. Не понимаю. Не понимаю, как это случилось. Я видела все своими глазами, но это неправда. Он всегда был ласковым. Если б вы только видели, как он играл с детьми, стоило только увидеть его рядом с ними — кто угодно сразу бы понял, что в нем не было зла, ну нисколечко не было зла.

Впервые я увидела его, когда он ещё жил у матери, неподалеку от Спринг-Лейк, я привыкла встречать их вместе, сына и мать, и решила, что с парнем, который так внимательно относится к домашним, познакомиться стоит. Потом я как-то гуляла по лесу и увидела его одного, когда он возвращался с охоты. В этот раз ему не повезло, полевая мышь и то больше добудет, но он ни капли не огорчался. Он шел вприпрыжку да радовался утренней свежести. Именно за эту черту я сначала его и полюбила. Он все принимал легко, и если дела шли не по-его, не ворчал и не хныкал. А тогда мы заговорили друг с другом. Наверное, с этого все и началось, потому что он появился дня через два и крутился тут в двух шагах целыми днями. И моя сестра мне сказала — родители с нами не жили, годом раньше они перебрались южней, а мы остались, — так вот, сестра мне сказала, немножко чтобы подразнить, но в общем вполне серьезно: «Ну, если он и дальше собирается здесь торчать все дни напролет, да ещё почти целые ночи, мне тут делать нечего!» И она перебралась жить чуть дальше. Мы всегда были по-настоящему близки друг другу, я и моя сестра. И это уже не уйдет. Ни с чем бы я не сумела справиться, если бы не она.

Так он здесь поселился. И я могу лишь сказать, что это был самый счастливый год в моей жизни. Мой муж приносил мне только радость. Он так много работал, не лентяйничал никогда, был такой большой и красивый. И все на него глядели этак, знаете, снизу вверх, несмотря на его молодость. По ночам на собраниях Ложи он все чаще был запевалой. Пел он прекрасно, вел уверенно, и все голоса, низкие и высокие, следовали ему и соединялись с ним.

До сих пор у меня бегут мурашки, когда я вспоминаю об этом, до сих пор я ещё слышу их пенье — дети тогда были маленькими, я оставалась дома, — пенье доносится из-за деревьев, светит луна, летние ночи, сияние полной луны. Никогда не услышу я ничего прекрасней. Никогда мне не будет так радостно, как в тот год.

Говорят, виновата луна. Луна и кровь. Кровь его отца. Я никогда не видела его. Он был с Уайтуотерской стороны, и здесь родни у него нет. Я всегда думала, что он вернулся к своим, но теперь я уж и не знаю. После того, что случилось с моим мужем, о нем ходили всякие разговоры, всякие сплетни. Говорят, это что-то в крови, о чём можно и не узнать никогда, но если оно случится, то лишь при перемене луны. Все случается только тогда, когда погаснет луна. Когда все спят по домам. Говорят, тогда что-то находит, и тот, чья кровь предана проклятью, просыпается оттого, что не может спать, и он выходит наружу под слепящее солнце, и он уходит один — его тянет искать себе подобных.

Наверное, это правда, потому что с моим мужем все именно так и было. Я спрашивала сквозь сон: «Куда ты?» — а он отвечал: «На охоту, конечно, к вечеру буду», — и был сам на себя не похож, и даже голос менялся. Но мне так хотелось спать, я так боялась разбудить малышей, а он был так мил и внимателен, что мне и в голову не приходило встать и спросить «куда?», или «зачем?», или что-нибудь в этом роде.

Так было три или четыре раза. Он возвращался домой поздно, усталый, почти что сердитый, говорить он об этом со мной не хотел — при его-то мягком характере! Я уверена, что скандалами и воркотней все равно ничего не добьешься. Но тут я стала тревожиться. И скорее не из-за отлучек, а из-за того, каким он возвращался, усталым и странным. От него даже пахло иначе. Волосы дыбом вставали от этого запаха. Не могла я его выносить, я спросила: «Что это — чем от тебя пахнет? Ты весь этим пропах!» А он ответил: «Не знаю», — как отрезал, и притворился, что спит. Когда же он решил, что я не смотрю на него, он вышел, и мылся, и мылся. Но этот запах остался в его волосах и в нашей постели надолго.

А потом случилось что-то ужасное. Нелегко говорить об этом. Когда я вспоминаю тот день, мне хочется плакать. Наша младшая, наша малышка, моя крошка, она отвернулась от своего отца. Вдруг, в одночасье. Он вошел, и она испугалась, замерла, глаза широко раскрылись, она заплакала и старалась спрятаться за меня.

Она ещё толком-то и говорить не умела, а тут все кричала одно и то же: «Пусть оно уйдет! Пусть оно уйдет!»

Его взгляд, один только взгляд, когда он услышал её слова. Вот его я хочу забыть. Вот его не могу забыть. Его взгляд, обращенный к собственному ребенку.

Я сказала малышке: «Постыдись! Что это на тебя нашло?» — сердито, но в то же время прижимая её к себе, потому что и я испугалась. Испугалась, да так, что меня затрясло.

Он отвел глаза в сторону и сказал что-то вроде: «Наверное, ей что-то приснилось», — и к тому все и свел. Попытался свести. И я тоже. Чуть с ума я не сошла с моей малышкой, потому что она стала до смерти бояться собственного отца. И ни я, ни она не могли ничего с этим поделать.

Его не было целый день. Я думаю, он все знал. Луна уже гасла.

Внутри, за закрытой дверью, было темно и жарко, и мы все уснули, а потом меня снова что-то толкнуло. Его не было рядом со мной. Я прислушалась и услыхала легкий шорох у входа. Я поднялась, потому что терпеть это больше не было сил. И пошла туда, там был свет, резкий солнечный свет, проникавший из-за двери. Я увидела, что он стоит рядом с домом в высокой траве. Он опустил голову, а потом сел, будто вдруг устал, и смотрел на свои ноги. Я не вышла, я замерла и ждала — не знаю чего.

Я увидела то, что увидел он. Я увидела перемену. Изменились сначала ноги. Они стали вытягиваться; каждая нога вытягивалась, выпрямляясь, пальцы ног выпрямлялись, вытягивались, ноги стали толще и побелели. На них не осталось волос.

На всем теле исчезли волосы. Будто они таяли под лучами солнца и растаяли наконец. Он стал белым, как кожа у червяка. И лицо его переменилось. Менялось у меня на глазах. Оно делалось площе и площе-плоский широкий рот, он оскалил тупые и плоские зубы, нос — как мягкая шишка с дырочками ноздрей, уже не было видно ушей, глаза его поголубели — голубые, с белыми уголками, они смотрели прямо на меня с этого мягкого, плоского, белого лица.

Стоял он на двух ногах.

Я увидела его, я должна была его увидеть, единственного и любимого, превратившегося в ненавистное нечто.

Я не могла двинуться с места. Я прижалась к земле в проходе, меня колотила дрожь, в горле клокотало рычанье, и оно вырвалось диким и страшным воем.

Воем скорби, и воем страха, и воем-зовом. И его услышали все, даже сквозь сон, и они проснулись.

Нечто вглядывалось и всматривалось, нечто, в которое превратился мой муж, склоняло лицо к двери нашего дома. Смертельный страх не давал мне тронуться с места, но за спиною проснулись дети, захныкала младшая. И во мне проснулась ярость матери. Я зарычала, рванулась вперед Человек огляделся. Те, что приходят сюда от людских жилищ, носят ружья. Он был без ружья. Но одной своей длинной лапой он поднял тяжелую упавшую с дерева ветку и ткнул ею прямо в наш дом, в меня. Я зажала конец этой ветки в зубах, пытаясь вытолкнуть её вон и вырваться из дому, потому что знала — человек, если сможет, убьет моих малышей. Но уже бежала сестра. Я видела, как она несется прямо на него с низко опущенной головой, со вздыбленной на загривке шерстью, а глаза её были желты, как зимнее солнце. Он повернулся, замахнулся веткой, чтобы ударить её. Тут я выпрыгнула из дома, обезумев от ярости и страха за детей, и ко мне бежали другие, отвечая на зов, — собиралась вся стая, в слепящих и жарких лучах полдневного солнца.

Человек оглянулся крутом, закричал во весь голос, замахал на нас своей веткой. А потом он сдался и побежал, направляясь к голым полям и к пашням, вниз по склону горы. Он бежал на двух лапах, подскакивал и петлял, а мы бежали за ним.

Я бежала последней, потому что ни гнев, ни страх ещё не заглушили любовь. Я увидела на бегу, как его повалили на землю. Сестра схватила за горло зубами. Я рванулась вперед. Он был мертв. И все отодвинулись, ощутив странный вкус крови и запах. Молодые ежились от страха, некоторые скулили, а моя сестра терла и терла передними лапами губы, пока не исчез этот привкус. Я подошла к нему поближе. Я надеялась, что заклятье, что это проклятье теперь, когда он уже умер, исчезнет и что мой муж снова примет свой облик — живой или мертвый, мне все равно, мне бы только увидеть того, кого я любила, увидеть, каким он был, единственным и прекрасным. Но гам лежал мертвый человек, белый и окровавленный. Мы отодвигались от него все дальше и дальше, и повернулись, и побежали вверх по склону, в горы, обратно в лес, в леса теней, и сумерек, и благословенной тьмы.

Загрузка...