Мы с Миной вышли к калитке. И сели у забора, поджидая, когда из-за поворота появится папина машина.
Дверь в дом осталась открытой, и яркий сноп света падал оттуда в сад. Из мрака, неслышно скользя вдоль деревьев, возник Шепоток. И свернулся у наших ног.
— Что же это значит? — спросил я. — Выходит, Скеллиг поедает мелких животных и выплевывает остатки, точно сова?
Мина пожала плечами.
— Этого нам знать не дано.
— Кто он такой?
— И это нам неведомо. Иногда надо смириться с тем, что существует неведомое. Почему болеет твоя сестра? Почему умер мой отец? — она взяла меня за руку. — Напрасно нам кажется, что можно все постичь. Это не так. Надо просто видеть все, что видимо, а остальное — вообразить.
Потом мы заговорили о птенчиках, сидевших в гнезде у нас над головой. Попытались расслышать, как они дышат. Интересно, у дроздов и их птенцов есть воображение?
— Конечно, — уверенно сказала Мина. — Порой им страшно. Они воображают, что на дерево лезет кошка. Или сверху пикирует ворона с острым клювом. Или гадкие дети разоряют гнездо. Они боятся смерти. Но мечтать они тоже умеют. О счастливой жизни. Птенцы мечтают, что научатся летать не хуже родителей. О том, как найдут когда-нибудь свое дерево, совьют там гнездо, высидят птенцов.
Я приложил руку к сердцу. Что я почувствую, когда они разрежут ее хрупкую трудную клетку, вскроют крошечное сердце?
Пальцы у Мины были холодные и сухие. И маленькие. Я чувствовал, как бьется под тонкой кожей пульс. И как подрагивает моя собственная рука.
— Мы и сами словно птенцы, — сказала она. — Наполовину счастливые, наполовину перепуганные.
Я закрыл глаза и попытался отыскать свою счастливую половину. Но через плотно сжатые веки предательски сочились слезы.
Шепоток царапнул меня когтем по колену через джинсы. Мне отчаянно хотелось остаться одному, точно Скеллиг, на чердаке и в окружении сов, в лунном свете баюкать свое печальное сердце.
— Ты очень, очень храбрый, — сказала Мина.
Тут подъехала папина машина, ревя мотором и слепя фарами. И страх объял меня, накрыл, поглотил.