Скопа Московская (СИ)

Глава десятая

На выручку

Интерлюдия

Было это или нет, я не знаю. Много позже мне довелось об этом услышать или прочесть, а потому всё, что рассказано не от моего лица, достоверность имеет крайне сомнительную. Однако, как мне кажется, без таких вот интерлюдий, повествование будет неполным, поэтому я решил добавить их.

Жигимонт Польский, он же Sigismundus Tertius Dei gratia rex Poloniae, magnus dux Lithuaniae, Russiae, Prussiae, Masouiae, Samogitiae, Liuoniaeque etc. necnon Suecorum, Gothorum, Vandalorumque haereditarius rex[1], прежде бывший королём шведским, уже не первый месяц осаждал Смоленск. Плевать ему было на русскую корону — всё равно не удержит её. Потеряет, как потерял шведскую. Тут обойдётся даже без вероломного дядюшки Карла, герцога Седерманландского, который узурпировал власть, как только Сигизмунд покинул пределы родной Швеции, и теперь нагло именует себя Карлом Девятым. Не спешил Жигимонт и отпускать в дикую Московию своего сына Владислава, что предлагал ему сделать кое-кто прямо в Москве. Король понимал, прими Владислав ортодоксальную веру здешних схизматиков, Сейм в Варшаве никогда не утвердит его польским королём. А ведь сумеет ли его сын удержаться на русском престоле ещё неизвестно. И тогда Сигизмунд не сможет сделать главного — продолжить династию, а он как всякий политик смотрел одним глазом в будущее. Славная фраза, подумал Сигизмунд, надо записать для будущих поколений — им пригодится его мудрость.

А вот самому Сигизмунду пригодились бы деньги. Да побольше. Потому что вырученное за заложенные драгоценности золото уже заканчивалось. И даже то, что он распустил казаков, дав им волю грабить окрестности, не помогало. Как минимум потому, что всё окрест его армия уже разорила, и казакам приходилось уходить всё дальше в поисках даже не поживы, но просто провианта и фуража. Как бы ему хотелось получить хоть часть тех денег от папы римского, о которых любят болтать в Москве его недоброжелатели. По крайней мере, так доносят его шпионы в варварской столице. Ни папа, ни иезуиты, как обычно, не дали ни гроша, зато писем и агентов заслали в его армию больше чем надо.

В тот день Сигизмунд был зол. Получив донесение от агента среди людей лисовчика Чаплинского, сражавшихся за очередного московитского самозванца, выдающего себя за царя Дмитрия, он разорвал листок бумаги в клочья, и хотел велеть запороть жалкого смерда, принесшего его. Однако тот успел сбежать из лагеря — эти московиты отличаются прямо-таки звериным чутьём на опасность. Варвары, живущие инстинктами, будто животные, а не люди, которые живут единым только разумом.

Идиот Чаплинский не сумел справиться с простейшим заданием, которое должно было, к тому же, сказочно обогатить его. Он отправил на дело неполную хоругвь и та потерпела сокрушительное поражение. К тому же подтвердился тот факт, что Скопин-Шуйский жив. Король предпочитал не верить донесениям о его чудесном спасении до самого конца, считая их выдумкой желающих верить в лучшее наивных московитов. Однако теперь уже нельзя закрывать глаза — Скопин жив и в самом скором времени выдвинется к Смоленску. И, благодаря провалу Чаплинского, у него достаточно средств для выплаты жалования наёмникам. На повторение Калязина, где со Скопиным осталась жалкая горстка шведов, не приходится. А значит снова всё делать самому. Не своими руками, конечно, однако решения в Смоленском лагере принимал король, что бы там себе ни думали гетманы, вроде Сапеги или Жолкевского.

Именно последнего и вызвал к себе король, едва разобравшись с донесением о неудаче Чаплинского и уняв приступ гнева глотком доброго рейнского. Как все северяне он предпочитал белое вино красному.

Станислав Жолкевский, каштелян львовский, воевода киевский, староста грубешовский и калушский, польный гетман коронный,[2] внешность имел вовсе не героическую. Среднего роста со слабым подбородком, чего не скрывали усы и как будто вечная небритость — борода у него нормально расти отказывалась. Король не любил его, несмотря на разгром рокошан Зебжидовского под Гузовом, и когда польный гетман слал ему раз за разом весьма миролюбивые доклады, нелюбовь эта только набирала силу. Отчасти поэтому Сигизмунд выбрал его, а не великого канцлера литовского Льва Сапегу. К тому же Жолкевскому король мог доверять куда больше чем Сапеге — кузен Льва, Ян Пётр командовал войсками московитского самозванца. А ну как сговорятся по-родственному и Лев прямо выступит в поддержку самозванца, чего нельзя исключать. Король не особо доверял своим польским подданым, а литовским ещё меньше. Слишком много в них русского, варварского, дикого, чего как человек европейского склада ума, Сигизмунд не понимал и не принимал.

— Гетман, — обратился к Жолкевскому по его чину Сигизмунд, подчёркивая, что сейчас речь пойдёт о деле сугубо военном и они говорят как король и великий гетман польный в первую очередь, — довольно нашей гусарии сидеть под стенами Смоленска. Пора им поразмяться, не находишь?

— Это будет верным решением, ваше величество, — кивнул Жолкевский. — Московиты выступили из своего лагеря под Можайском и закрепились в Царёвом Займище.

— Тогда бери войска, какие хочешь, — кивнул король, — и выбей московитов из этого Тсрёффа Саймисша. — Сигизмунд не так хорошо владел польским и предпочитал общаться со своими поддаными на немецком, а потому произносить кошмарные славянские названия иных городов и селений для него было настоящей пыткой. — А после хорошенько пощекочи армию Скопина-Шуйского. Пускай он даже если дойдёт сюда, будет уже не в силах сбить осаду.

— Честь имею, ваше величество, — отвесил церемонный поклон Жолкевский. — Я не допущу того, чтобы осада была снята.

И он покинул королевский домик, выстроенный в первую осадную зиму под стенами Смоленска.

Как бы ни был гетман польный против войны с московитами, считая, что она наносит больше вреда, нежели может принести пользы, но его преданность королю перевешивала убеждения. А воевать плохо Жолкевский не умел.

[1] Сигизмунд Третий, Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский и прочий, а также наследный король Шведов, Готов и Венедов (лат.) — полный титул польского короля

[2]Гетман польный коронный (пол. Hetman polny koronny) — в Речи Посполитой — заместитель командующего армией Польского королевства («Короны») — гетмана великого коронного. В мирное время великий гетман обычно находился при дворе, занимался административными вопросами и осуществлял стратегическое руководство, а польный гетман находился «в поле» (откуда название, ср. с «фельдмаршал» — «полевой маршал»), руководил малыми операциями, охраной границ. Польный гетман подчинялся великому гетману, в случае его присутствия в битвах командовал передовыми отрядами и артиллерией. В случае отсутствия великого гетмана, польный гетман командовал всем войском. В мирное время польный гетман находился на юго-восточных границах Речи Посполитой и командовал небольшими регулярными «кварцяными войсками» — отрядами, набранными на средства короля, которые отражали постоянные набеги татар и турок. В эти отряды часто входили реестровые украинские казаки

Процедура раздачи жалования была почти театральным действом. А может чем-то сродни ритуалам древних греков и римлян. Было в ней нечто и от сакральных обрядов, вроде причастия. От этой мысли остатки личности князя Скопина передёрнуло от отвращения, слишком уж богохульной она была. И тем хуже то, что и он (или то, что осталось от его личности) не могли не заметить сходства.

Солдаты выстроились в длинные очереди к столам казначеем своих рот. Те расставили рядом с сундуками, пока ещё полными золота и серебра. Солдат подходил к казначею, тот сверялся с длинным свитком, своего рода ведомостью, и выдавал жалование, тщательно отсчитывая монету за монетой. И тут начиналось самое интересное. Конечно же, солдаты получали далеко не все обещанные деньги. С них удерживали за провиант, за постой, оплаченный из казны полка, с кавалеристов брали за фураж и конский ремонт,[1] отдельно высчитывали за провинности, за утраченное или поломанное снаряжение, за одежду и обувь, деньги на которую тоже порой брали из полковой казны, и так далее, и тому подобное… Само собой, едва ли не каждый первый считал себя обманутым и обсчитанным, начиналась ругань, брань на самых разных языках, иные хватались за ножи, однако оружия не обнажали — за это тоже, наверное, полагался штраф. Порой собирались настоящие комиссии во главе с офицерами, которые решали справедливо ли жалование. Кое-кому доплачивали, но большинство уходили несолоно хлебавши.

Растянулось это на целый день, и ещё один ушёл на то, чтобы дать солдатам как следует погулять в Можайске. Гул стоял такой, что весь город, наверное, не спал больше суток. Утром кое-кого недосчитались, однако всех, слава Богу, нашли похмельными кого в кабаке, кого под боком у весёлой вдовушки.

— Хорошо, без крови обошлось, — сказал мне Делагарди, сообщив, что последний из потерянных найден, — не то пришлось бы усмирять всех.

— Второго нашествия Можайск не выдержит, — ответил я, — завтра с первыми петухами выходим.

Пока солдаты пили и гуляли на свежеполученное жалование, обозные готовили войско к выступлению. Лагерь собирали в громадные подводы, которые и составят наш обоз. Туда грузили всё имущество и даже кое-что из оружия, например пики. Солдаты пойдут налегке, тащить с собой настольно неудобное оружие никто не собирался. Доспехи наёмных всадников пошли туда же, их надевали только перед самой битвой.

Первыми выдвинулись лёгкие отряды поместной конницы, которые ушли в разведку. За ними потянулись длинные колонны пехоты и кавалерии. Следом на передках катили пушки государева наряда. Замыкала наше шествие вереница тяжело гружёных подвод обоза, где армия везла с собой, казалось, всё необходимое. Однако опыт, что мой недолгий, что куда более серьёзный князя Скопина, подсказывал — всё равно чего-то будет не хватать. Иногда прямо катастрофически. Без этого не обходится ни одна война. За подводами шёл целый табун заводных лошадей — в основном боевых, которых вели слуги солдат и офицеров кавалерии. Их берегли и не ездили верхом до и после сражения, если уж совсем не припирало.

Мы с Делагарди скакали впереди, вместе с отрядом поместной конницы, в основном моих людей и рейтар Джона Краули — правой руки полковника Колборна, его у нас звали не иначе как Иваном Краулом или даже Караулом. Они выгодно отличались от поместных всадников, даже без доспехов. Я понимал, что по части кавалерии наша армия очень сильно отстаёт от заграницы, и с этим надо что-то делать. Но всё это потом, после победы над Сигизмундом, если она вообще будет. Враг силён и справиться с ним в настоящем, полевом сражении будет очень непросто. Тем более что как подсказывала мне память Скопина, нашей армии, едва ли не со времён Грозного не удавалось разбить поляков в поле, отсюда и страх воевод перед польской армией с её грозной кавалерией. А главное перед гусарами, которым мы могли противопоставить только острожки и оборону. В лобовой схватке гусары разгромят нашу конницу в пух и прах, это я понимал отлично. Да и рейтарам, как бы хорошо они ни были вооружены, придётся туго, очень туго. Это знал Колборн, и побаивался польских крылатых гусар. И всё же их можно бить — я в этом уверен, а раз можно, значит, мы их побьём. Такими мыслями я подбадривал сам себя, пока наше войско чудовищно медленно тянулось по дороге от Можайска на Царёво Займище.

В середине первого дня пути один из вернувшихся разъездов привёл с собой гонца от Елецкого с Валуевым. Всадник едва держался в седле, зипун на нём был порван и окровавлен, сабли не было. Конь весь в мыле и спотыкался — всадник явно гнал его без передышки.

— За ним ляхи гнались, — доложил мне командир разъезда, — почти нагнали уже. Но нас побольше было, да и коней ляхи проморили. Они боя не приняли — так постреляли мы по ним, они по нам, ни в кого не попали даже.

— Молодец, — хлопнул его по плечу дворянин, и кинул серебряный рубль. — Держите, на пропой всему разъезду.

На пропой это только так говорится — в походе старались особо не пить, опасное это дело тем более для разведчиков. Но традицию, подсказанную памятью Скопина, надо соблюсти.

— Благодарствую, князь-воевода, — поклонился мне, ловко поймав прежде рубль, всадник, и отправился к своим людям.

Узнав, что происходит, выбрался из своего возка и князь Дмитрий, поспешил к нам. Гонца тем временем напоили квасом, дали хлебнуть и чего покрепче. Лошадь увели, хотя вряд ли запаленная кобыла сгодится на что-то, кроме бойни. Гонец проводил её унылым взглядом, понимая это и прощаясь с верным животным.

— А теперь говори, кто таков? — спросил у него я, видя, что гонец уже достаточно пришёл в себя.

— Дворянин Блудов, гонец от воеводы князя Елецкого, — ответил тот. — Царёво Займище осадили ляхи гетмана Жолкевского. Воеводы держатся крепко, но долго не простоят.

— Это почему ещё? — тут же напустился на него Дмитрий. — Остроги не сумели возвести вовремя?

— Острожки и засеки стоят и само Займище оборонено крепко, — ответил дворянин Блудов, — да только провианта и фуража мало. Ещё седмица-другая и голод начнётся. Уж и так воинские люди не досыта едят, а местные так и подавно.

— Значит, поторопиться надо, — высказался я. — Князь-воевода, — обратился я к Дмитрию, — не сочти за оскорбление, а подгони обоз и царёв наряд. Якоб Понтуссович, на тебе свеи и наёмники, пускай шагают веселей. Я же нашим войском займусь. Надо прибавить, слишком медленно ползём.

Князь Дмитрий хоть и едва не скрипнул зубами с досады, но спорить не стал. Отравился к обозу. Я же вскочил в седло и вместе со своими людьми проехался вдоль длинных колонн пехоты и поместной конницы.

— Вои, — говорил я, — в Царёвом Займище наши товарищи в землю вцепились и держат ляха. Надо поспешать им на помощь. Скоро коней есть там есть начнут. Ослабеют люди Елецкого, не смогут вместе с нами на Жолкевского ударить. Шире шаг, вои! Подгони коней, поместные! Веселей шагай!

Мне отвечали где весёлыми криками, кое-кто даже шапки подкидывал на ходу, а где и угрюмым молчанием. Поляков побаивались, а драться с ними придётся в поле, не в крепости, и это добавляло неуверенности моим людям. Маловато среди них было стрельцов Московского приказа, те ещё устоят под атакой польской конницы, а вот остальные пожиже будут, запросто могут и разбежаться после первой же атаки. Шатость, как говорили в то время, собственного войска я отлично понимал. А потому ездил из конца в конец, подбадривал, подгонял, шутил, не показывая собственного страха перед первым своим сражением.

Вот тут-то меня и нагнал комплекс самозванца. Я ведь вовсе не Скопин-Шуйский с его каким-никаким, а военным опытом. Я обычный человек из довольно спокойного времени, хотя и умудрился погибнуть на войне. Не стратег, не тактик, даже срочную не служил, только военная кафедра и сборы — игра в армию, не более того. А сражаться мне придётся с опытным военачальником, на стороне которого сила и едва ли не лучшая конница. Он уверен в себе, я — нет. Вот только драться с Жолкевским придётся, раз уж не отправился в почётную ссылку, назначенную царём. А ведь мог же, мог, зудела в голове предательская мыслишка. И никто бы слова худого не сказал. Из Москвы война виделась совсем не такой, хотя даже до первых столкновений не дошло. И мне было страшно, очень страшно. Но я всё равно скакал мимо упрямо шагающих стрельцов и неторопливо едущих всадников, подбадривая, подгоняя, разгоняя собственный страх шутками и пытаясь вселить в этих людей уверенность, которой сам не чувствовал.

[1] Ремонт (м., франц. re — пере, и monte — посадка, то есть — верховая езда) в коннице, заготовка лошадей, пополненье ими полков, по мере нужды (пополнение и закупка), а отправленный из полка офицер, для закупки лошадей — ремонтер

Задача перед гетманом Жолкевским стояла сложная, можно сказать, невыполнимая. В Царёвом Займише мужественно оборонялись московиты, отбив несколько штурмов, они теперь терпели великую нужду, но не спешили высылать парламентёров для обсуждения условий почётной сдачи. А между тем в тылу у небольшого войска гетмана появилась московская армия такой численности, что рассчитывать на победу не приходилось. Если верить сообщению перемётчиков и разведчиков, московитов с их союзниками было едва ли не сорок тысяч. И самое неприятное, что вёл их наверное происками Сатаны оставшийся в живых князь Скопин-Шуйский. Юнец не проиграл ни одного сражения, но это может быть и неплохо — самонадеянный противник, считай, наполовину проиграл.

И всё же сорок тысяч Скопина-Шуйского и ещё пять с лишним, засевших в Царёвом Займище, это слишком для невеликого войска Жолкевского. Да, у него гусары, большая часть кавалерии на три головы превосходит московскую, и на две — наёмную. Но за присоединившихся к нему людей Зборовского он не готов поручиться. Вот Струсь — другое дело, упрямый, жестокий, недалёкий, таким можно доверять. Ну а Зборовский — предательское семя[1], как далеко его яблочко укатилось от отцовской яблоньки, бог весть.

Однако действовать надо, и действовать быстро. Иначе его невеликое войско окажется просто между молотом и наковальней. Самое страшное для Жолкевского было лишиться манёвра. Если московиты зажмут его в клещи, не дав места знаменитой кавалерии для разгона и удара, можно сразу поднимать белый флаг. Незачем гробить людей зазря. Гетман, как всякий истый поляк, любил хорошую драку, но дураком не было, и без цели класть людей в могилу никогда не спешил.

Единолично решать что бы то ни было не в обычаях польской шляхты. Не московиты всё же, даже король совещается со своими гетманами в походе. Поэтому и Жолкевский собрал воинскую раду, чтобы обсудить дальнейшие действия их небольшой армии. Кто-то может сказать, что он хотел разделить ответственность, однако Речь Посполитая не Москва с её тиранией, где решение принимаются единолично — царём или воеводой. Поляки, как следует из названия их государства,[2] делают это исключительно коллегиально.

На раду он пригласил двоих командиров Миколая Струся, старосту хмельницкого, и Александра Зборовского, которому, пускай, и не доверял, однако авторитет его среди казаков и бывших людей самозванца был слишком велик, чтобы не советоваться с ним.

— Что ж, панове, — начал Жолкевский, — тяжкая дума у меня. Москва в Царёвом Займище крепка, выбить московских воевод оттуда быстрым штурмом не выйдет. Все мы про то знаем.

— Их пушки бьют дьявольски метко, — заметил Зборовский, — московитам черти ворожат, не иначе. Не могут они стрелять так хорошо.

— Хуже эти смерды с пиками, — покачал головой Струсь. — Ими шведы командуют, а под европейским руководством даже московиты драться могут.

— Всё верно, панове, — согласился с ними Жолковский, а что спорить с очевидными фактами. — Да только не в Царёвом Займище беда для нас кроется.

Он быстро рассказал о том, что сообщили перемётчики и разведка.

— Сорок тысяч это очень серьёзная сила, — кивал Струсь. — Пускай в поле московская армия — дрянь, но с ними наёмники и шведы, а это уже сила. Их так просто сбить с поля не выйдет.

— Хуже если они прижмут нас к Царёву Займищу, — озвучил опасения самого гетмана Зборовский. — Если коннице негде будет развернуться, нам придётся очень туго.

— Выстоим, — решительно заявил Струсь.

— Конница стоять не должна, — покачал головой Зборовский. — Конница должна двигаться, иначе смерть. Ты, пан, верно про немцев и шведов сказал. Они горазды с всадниками воевать. А как ударят нам в спину из Займища, тут всему войску конец прийти может.

— Не прими в обиду, — усмехнулся Струсь, — но ты, пан Александр, очень уж долго в войске самозванца служил. Забыл уже что такое коронная армия.

— Я, пан, служил под началом старосты усвятского Яна-Петра Сапеги, — тут же захорохорился Зборовский, — и это мы что первого вора на престол московский посадили, так и второго смогли бы, приди нам от Короны помощь. А вы же засели под Смоленском на полгода с лишним и не двигаетесь оттуда до сих пор.

— Уж не в iravia[3] ли ты, пан, нашего короля обвинить решил? — схватился за саблю Струсь.

— Sufficit, панове, mitescere[4], — осадил обоих Жолкевский. — Мы здесь не для того, чтобы друг с другом драться. Московитов скоро будет достаточно, чтобы наши сабли кровью напоить.

— То так, пан гетман, но коли шляхетский гонор задет, — упёрся Струсь, — то его московитской кровью не унять.

— Я всегда готов с тобой на двор прогуляться, пан Миколай, — в том же тоне ответил Зборовский.

— А ну прекратили, пёсьи дети, лаяться! — оставив политесы и латынь, рявкнул гетман, для наглядности треснув по столу, за которым сидел, своей булавой. Да так, что щепки полетели. Добрый был стол, мельком подумал он, теперь новый делать придётся. — На двор вы ходить будете, чтобы ногу задрать, псякрев! У меня в шатре, чтобы не смели за сабли хвататься. Убрали руки от них! Убрали, кому сказано!

Оба полковника отпустили рукоятки сабель, и Жолкевский снова стал спокоен. Выходить на двор, чтобы решить вопросы шляхетского гонора его подчинённые более не собирались, а значит можно вернуться к латыни и политесу.

— Нам надо решать, что делать прямо сейчас, — продолжил он. — Ибо primo, московский князь Скопин-Шуйский будет под Царёвым Займищем не сегодня — завтра. Secundo, сил драться с ним, когда прямо в тылу у сидят ещё тысяч пять московитов при пушках, у нас нет. И tertio, московиты имеют все шансы разбить нас, если ударят разом, даже без сношения друг с другом. Из Займища увидят, что идёт бой, и нападут на наш тыл. Бить московитов надо по частям, а потому как взять на копьё окопавшихся в Царёвом Займище не выйдет, то я вижу лишь один путь — истинно наш, шляхетский.

— Наперекор врагу, — решительно заявил Струсь. — Ударим навстречу Москве, и разобьём их.

— Но отсюда нельзя все войска снимать, — покачал головой Зборовский. — Если воеводы в Царёвом Займище увидят, что армия снялась, то поймут всё, двинутся следом, и те же пять или около того тысяч их окажется у нас в тылу.

— Пойдём почти без пехоты, — предложил Жолкевский, — и без пушек. Только конница — наша главная сила в поле. Возьмём с собой только сотни две гайдуков да пеших казаков, чтобы пару фальконетов прикрыть, и пойдём только конно. Застанем этого юнца врасплох!

— Достойный план, пан гетман! — тут же поддержал его Струсь.

— Достойный, пускай и рискованный, — осторожнее согласился с ним Зборовский, однако гетман видел, что и тот загорелся этой идеей.

Осаждать городишки и острожки — не дело для шляхтича, тем более гусара. Зборовский не меньше остальных хотел хорошей драки в чистом поле, где можно нагрести славы обеими руками, только успевай подставлять.

— Тогда решаем, панове рада, завтра же выступать, и но следующего света перехватить войско московское, — подвёл итог Жолкевский. — Ступайте, панове, готовьте людей и коней. Вскоре нам предстоит жаркое дело.

Оба полковника покинули шатёр, а Жолкевский остался за полуразбитым ударом булавы столом. Он всё думал, правильно ли поступил, подбив раду идти на перехват Скопина. Быть может, стоило отступить к Смоленску и уже там, вместе с коронным войском дать решительный бой Москве? Но дело сделано, alea iacta est,[5] пути назад нет.

Жолкевский поднялся на ноги и кликнул слугу, чтобы убрали злосчастный стол, да сделали новый. Негоже гетману без доброго стола быть.

[1]После провала молдавского похода в 1584 году (неудачные боевые действия, голод в войске) отец Александра Зборовского Самуил вернулся на родину, безнаказанно разъезжал по стране и распускал слухи, что собирается покончить с самим королём Стефаном Баторием и великим коронным гетманом Яном Замойским. Тогда Ян Замойский приказал его схватить и привести в Краков, где с согласия короля Стефана Батория он был обезглавлен 26 мая 1584 года. Арестовал Самуила Зборовского будущий гетман Станислав Жолкевский

[2] Традиционное название государства — «Речь Посполитая» — является дословным переводом на польский язык латинского термина rēs pūblica (пол. rzecz — вещь, собственность; pospolita — общая)

[3] Вялость, трусость, малодушие (лат.)

[4] Довольно, господа, успокойтесь (лат.)

[5]Жребий брошен (лат.) фраза, которую, как считается, произнёс Юлий Цезарь при переходе пограничной реки Рубикон на севере Апеннинского полуострова 10 января 49 года до нашей эры. Выражение означает: «выбор сделан», либо «рискнуть всем ради великой цели», а также используется, чтобы подчеркнуть необратимость происходящего

Нашу армию остановил плетень. Здоровенный такой плетень, пересекающий ровное поле. Видимо, так соседи поделили где чья земля — весьма наглядно получилось. Войско подошло к нему на закате, и я велел играть привал.

Тут же из своего возка выбрался князь Дмитрий, и примчался ко мне. Я хотел было остаться в седле, когда буду говорить с ним, но это уже прямое оскорбление и явная глупость. Так что увидев шагающего в нашу сторону князя, я первым спешился. Моему примеру последовали Делагарди с младшими воеводами — князьями Голициным и Мезецким.

— Почему войско встало? — напустился на нас князь Дмитрий. — Солнце ещё высоко, нужно ближе подойти к Царёву Займищу, чтобы снестись с Валуевым.

В общем, мысль дельная — не так уж глуп на самом-то деле Дмитрий Шуйский, просто осторожен сверх меры, а это на войне порой столь же губительно, как и бесшабашная лихость. Вот только я велел остановить войско не только из-за плетня. Услышав от князя Голицина, чьи всадники передового полка в основном и занимались разведкой, что мы находимся близ села Клушино, я тут же велел трубить остановку.

Как бы плохо ни знал я историю Смутного времени, однако об этой битве слыхать приходилось. Конечно, это далеко не самое известное сражение той поры, хотя и закончилось поражением, сравнимым с Быховским, и всё же я о нём знал. Доводилось бывать в этом самом Клушине — на родине первого космонавта Юрия Гагарина. Конечно, там всё там буквально пропитано памятью о нём, даже соседний город переименовали в Гагарин. Однако бывал я там и в новой России, которая пришла на смену СССР, в девяностые, когда всё, связанное с советской историей решительно забывали. Вот тогда-то нам, школьникам, и рассказали о битве при Клушине. Как всякий мальчишка, я, конечно же, запомнил её — всех этих крылатых гусар, сражавшихся в нашими стрельцами, измену Делагарди, нерешительность Дмитрий Шуйского. Но помнил ещё и о том, как вообще случилось сражение. О стремительном марше преимущественно конного войска гетмана Жолкевского, который утром, с первыми петухами, выстроил свою армию, и ударил по русскому войску.

Выбирать другое место для битвы я не стал. Очень уж понравился мне плетень, перегораживающий дорогу вражескому наступлению. Какое-никакое, а оборонительное сооружение, причём настолько большое, что разрушить его поляки быстро не смогут. На это я первым делом и указал князю Дмитрию.

— Ты думаешь Жолкевский пойдёт на нас? — удивился тот.

— Уверен, — заявил я. — Разведчики донесли, что у него в основном конница, наёмную пехоту и свой наряд Жигимонт под Смоленском оставил. Жолкевский взял кавалерию, много гусар, бить нас в поле. Свою пехоту он может и под Царёвым Займищем оставить, беспокоить Валуева, чтобы тот из-за стен носа не казал. А кавалерией пройти нам наперерез и ударить, когда не ждём.

— Этот Жолкевский та ещё бестия, — согласился князь Дмитрий. — Если и правда ударит, мы его будем ждать.

И он убрался куда-то в сторону обоза. Так оно и лучше.

— Болшев, — велел я своему верному соратнику, ставшему на время похода кем-то вроде моего адъютанта, — веди сюда командира посошной рати[1] и сразу распорядись, чтобы им выдали провианта, как воинским людям.

— Ты хочешь поставить их в строй? — удивился Делагарди. — Но их же не обучал Сомме, они ни на что не годны.

— Им предстоит работать всю ночь, Якоб, — ответил я, — поэтому пускай и поедят, как следует.

Командовал посошной ратью старый дворянин — вроде и бывалый воин, но уже мало годящийся к настоящей, строевой, службе. А тут и при деле, и возраст с ранами не помеха.

— Собирай людей, — велел я ему. — Укрепляйте лагерь как следует. Пушки снимайте с передков и расставляйте для обороны. Выдели людей особо, чтобы вышли в поле и рядом с тем плетнём, — я указал на преграду, — рогаток навязали побольше, а лучше бы вовсе небольшую засеку поставили.

— Не успеем засеку, князь, — покачал головой командир посошной рати. — Долго это и леса требует, покуда нарубим только уже рассветёт.

— Отправляй лесорубов, — кивнул ему я, — готовьте брёвна на засеку. Может, и успеете поставить её вовремя.

— А где ставить-то? — спросил он.

Я жестом велел подождать с вопросами и обратился к князю Голицыну.

— Разошли разведчиков, — сказал я. — Пускай следят за плетнём. Выглядывают, где ляхи проделают в нём самые большие проходы. Вот в том месте, — кивнул я уже командиру посошной рати, — и будешь ставить засеку.

За раздачей приказов прошло время до позднего вечера. И только тогда я отправился в свой шатёр, поставленный послужильцами несколько часов назад, чтобы хоть немного отдохнуть с дороги. Но только устроился, как в шатёр буквально ворвался Делагарди. Он взмахнул передо мной роскошной соболиной шубой, хвастаясь ею.

— Как она тебе, Михаэль? — спросил он, поворачивая шубу так и этак, чтобы я её как следует рассмотрел. — Хороша?

— Отличная шуба, — кивнул я, — только зачем она тебе летом, Якоб?

— Когда я был взят в плен при Вольмаре, — рассказал мне Делагарди, — гетман подарил мне рысью шубу, а у меня теперь есть для него соболья, которой я его отдарю.

— Это будет прямо-таки царский подарок, — усмехнулся я. — Осталась самая малость, побить Жолкевского.

— Если он придёт, — заметил Делагарди.

— Придёт, Якоб, — заявил я, — обязательно придёт. Ждём его завтра с первым лучом солнца.

— Это будет очень тяжёлый бой, Михаэль, — произнёс Делагарди, враз растеряв всю свою весёлость. — Поляки очень серьёзный противник, даже при нашем численном преимуществе.

— Но их надо бить, Якоб, — ответил я. — Не бывает непобедимых армий.

— Как и военачальников, — мрачно заметил Делагарди. — Даже Александр терпел поражения.

— Пускай это и будут наши Гавгамелы, Якоб, — подбодрил его я, хотя сам не испытывал, признаться, той уверенности, что пытался вселить в Делагарди. — И о твои пики разобьётся мощь полькой гусарии. А уж я не подведу, ты меня знаешь, Якоб.

Он поднялся стула, на котором устроился.

— Не подведи, Михаэль, — сказал он, — не подведи всех нас.

И вышел.

[1] Посошная рать (Посоха) — временное ополчение в составе Войска Русского государства, XV–XVII веков. Привлекались к строительству и восстановлению укреплений; к разграждению, строительству и восстановлению дорог; к строительству и восстановлению мостов; к наведению переправ; к подвозу орудий; к подвозу боеприпасов; к подвозу продовольствия; к обслуживанию орудий; к обороне