Скопа Московская (СИ)

Глава двадцать третья

Московское побоище

Потом эту битву назовут Московским побоищем и она войдёт в историю, встав наравне с Ледовым и Донским. Вот только что-то мне подсказывает людей в тот долгий день мы положили побольше чем на льду Чудского озера или берегах Непрядвы. А вообще всё время, пока сражались, мне то и дело лезли в голову отрывки из лермонтовского «Бородино», что жутко сбивало и казалось, что всё происходящее вокруг меня не настоящее. Наверное, так моя психика человека двадцать первого века адаптировалась к тому ужасу, что творился на поле боя. Иначе я бы точно с ума сошёл и загремел в монастырь или куда там отправляют умалишённых в это время.

Началось всё правда чинно и даже красиво. Под бой барабанов и свист флейт из жигимонтова стана вышла немецкая пехота. До этого я вывел из гуляй-города почти всю пехоту, что у меня была. Ночью Паулинов с Валуевым командовали стрельцами и посошной ратью, которые тащили лёгкие пушки в последние наши крепостцы, до которых намедни не добралась ещё ляшская артиллерия. Стрельцы заняли там позиции, готовясь принять удар как они привыкли, за стенами хоть каких-то, но укреплений. В поле же я вывел наёмников, которых вёл теперь уже генерал Таубе, и солдат нового строя. Их прикрывали несколько сотен стрельцов, которых тренировали по голландскому уставу всё те же немецкие и шведские офицеры, что гоняли посоху, делая из неё солдат. Правда со стрельцами возиться особо не пришлось. Те схватывали науку, что называется на лету — всё же Московские стрельцы в моём войске все были люди бывалые и пороху понюхали достаточно ещё до Смуты. Кое-кто из сотенных голов и десятников ещё Ливонскую войну застал.

Поместная и наёмная конница пока стояла в тылу. Для неё придёт время. Пушки палили с обеих сторон, вели то, что называют беспокоящим огнём. Ядра попадали редко, однако если уж один такой чугунный шар врезался в плотные ряды пехоты, то бед натворить мог много. И без того неровные квадраты моих солдат нового строя после такого попадания останавливались и унтера с офицерами вынуждены были наводить порядок. Они орали уже полусорванными голосами, вразумляя самых нерадивых или просто растерявшихся хорошими зуботычинами. Рядом с пехотой с обеих сторон катили небольшие совсем пушечки полкового наряда, из них начнут палить, когда пехота встанет друг перед другом на смешном расстоянии шагов в сто или поближе. Из них особенно удобно расстреливать наступающих или обороняющихся, так что эти с виду почти смешные и совсем неопасные пушечки ещё соберут свой урожай. Их я собственно опасался куда сильнее орудий более крупного калибра. Из малых и палить можно куда быстрее и подтащить их получается почти в упор. Если сосредоточат огонь на солдатах нового строя, те могут и не выдержать интенсивного обстрела.

Но пока медленно, как и под Смоленском, пехота сходилась в поле. Ляхи не спешили бить своей главной силой, ожидая от меня неприятных сюрпризов, вроде тех, что я подготовил при Клушине и под Смоленском, и они у меня были. Есть чем удивить врага. Однако пока дело за пехотой, и мне остаётся только наблюдать.

И пехота сближалась, пока квадраты пикинеров не остановились, а мушкетёры со стрельцами почти бегом бросились на позиции, чтобы первыми открыть огонь по врагу. Гайдуки и точно такие же наёмные мушкетёры, что служили ляхам, ни на шаг не отстали от них. Я не слышал команд, которые отдавали офицеры, а вот залп разглядел, как и его последствия. Первыми выпалили Московские стрельцы. Всё же тренированы они были лучше всех, видимо, не только в нашем, но и во вражеском войске. Две шеренги выстрелили почти одновременно, окутавших настоящим облаком порохового дыма. По стоявшим напротив гайдукам и немецким наёмникам прошёлся настоящий свинцовый дождь, валя их наземь, словно колосья поспевшей пшеницы. Вот только очень скоро прозвучал ответный залп, такой же плотный, как и стрелецкий. Он почти слился со слитным выстрелом сотен немецких и шведских наёмников, и я перестал видеть передний край сражения. Он скрылся в облаке порохового дыма.

Лишь по звуку определял я, когда начали палить малые пушки с обеих сторон. Снова и снова звучали залпы мушкетов и пищалей, и их не отличить было друг от друга. Какой ад сейчас творится там, и я представить себе не мог. Кажется, именно тогда мне впервые и полезли в голову строчки Лермонтова. «Два дня мы были в перестрелке, Что толку в этакой безделке». Да уж безделка. Сколько после неё останется стрельцов и наёмных мушкетёров, я даже задумываться не хотел. Потери после подсчитывать будем. Сейчас надо думать о сражении.

— Ишь, не лезут, — проговорил стоявший рядом со мной Хованский. — Боятся нас теперь ляхи.

— Вряд ли боятся, — покачал головой я. Недооценивать врага я не собирался даже на словах, — просто не лезут на рожон.

На этом я план сражения больше не строил. Кем-кем, а дураком, который не способен учиться Жолкевский не был. Даже если и не он командует королевской армией, то у него нашёлся достойный преемник. Нашу оборону прощупывали, прикидывая куда бы нанести удар. Лучше всего такой, чтобы сразу смял и развеял по ветру всё моё войско. И мне оставалось только указать врагу место для него. Но сделать это так, чтобы никто с той стороны не догадался, что их снова заманивают в ловушку. Это был риск, большой риск, однако без него сражения не выиграть — это я понимал отчетливо.

Не менее внимательно следили за полем боя и из королевского лагеря. Окружённый высшими офицерами Сигизмунд то и дело прикладывал глаз в подзорной трубе, чтобы получше разглядеть что творится там. Правда, когда всё заволокло пороховым дымом, от неё стало мало толку, и тем не менее Сигизмунд продолжал делать это, понимая, что так выглядит более эффектно. Дураком он не был и сам командовать не рвался, всякий раз интересуясь мнением Жолкевского или Яна Потоцкого, а иногда и Яна Вейера, чьи ландскнехты сейчас солись в поле с московитской пехотой.

— Ваше величество, — заметил гетман польный, — не пора ли ввести в бой и наших союзников? Мы теряем верных вам людей, в то время как казаки Заруцкого и стрельцы Трубецкого торчат в резерве. Пора бы и им понести потери в этом сражении.

— Хорошая мысль, пан гетман, — кивнул король, — она как раз пришла мне в голову.

— Московитами хорошо будет прикрыть перемещение нашей конницы на позиции, — развил успех Жолкевский. — А по флангам пора, наверное, пустить оставшихся у нас панцирных казаков и наших союзников из Калуги.

— Всех? — поинтересовался король.

— Всех, — кивнул Жолкевский. — Пока палят московитские пушки, нашим гусарам будет не так удобно атаковать, вот пускай союзные нам московиты и расчистят для них поле.

— Ещё одна отменная мысль, — заявил король, — с которой вы меня опередили. Воистину, пан Станислав, ваш разум подобен молнии.

— И уступает лишь вашему, ваше величество, — подобострастно склонился перед ним Жолкевский.

От лишнего поклона спина не переломится даже у такого гордого рыцаря, как он, а вот булаву гетмана польного это возможно и поможет сохранить.

— Командуйте, пан гетман, — велел король.

И тут же по всей армии помчались готовые уже и знающие, что и кому передавать пахолики на резвых конях.

Князя Трубецкого вовсе не порадовало такое известие, как и атамана Заруцкого.

— Нами прикрываются ляхи, — прошипел Заруцкий. — Сволочи. Сами-то в драку не лезут пока.

Его казаки стояли своим станом, подальше от ляхов и стрельцов с дворянами Трубецкого. Не любили они друг друга ещё с Калуги, но и там и здесь их объединяла нелюбовь к ляхам. Те всегда были в фаворе, что у царька, что теперь, когда всех калужских бояр совсем задвинули, несмотря на то, что вроде как шли сажать на московский престол нерождённого царькова сына. Всем, конечно же, заправляли ляхи, и ладно бы знакомые, что с Сапегой были, но теперь распоряжались совсем уж пышные паны, кто и через губу брезговал говорить с казачьим атаманом и воровским князем.

Но не подчиниться они не могли. За ляхами сила. Ежели они сами побьют Скопина, то калужские бояре вовсе останутся с носом, ну а так есть хоть какая-то надежда что-то получить за всю эту клятую войну. И потому нестройными колоннами казаки Заруцкого выступили из своего стана на помощь дравшейся в поле пехоте, почти одновременно со стрельцами Трубецкого. А на фланги выдвинулись немногочисленные конные казаки, чтобы вместе с ляшскими панцирниками ударить по врагу.

Навстречу им из московского стана выехали почти также одетые и вооружённые дворяне. Почти вся рать состояла из отрядов калужских детей боярских, которых вели Бутурлины, они столкнулись с ляшскими панцирниками на левом фланге, и рязанских людей, возглавляемых Ляпуновыми. Прокопия царь удалил из Москвы, велев отправляться со своими выборными дворянами в войско князя Скопина на помощь младшему брату Захарию. Ляпунов-старший только зубами скрипнул, однако отказать царю не посмел. И вот теперь они вместе с братом сошлись в конном бою с сечевиками и оставшимися верными самозванцу, а после перешедшими служить ляхам калужскими дворянами и детьми боярскими.

Лютая то была сеча. Враги не щадили друг друга. Сперва словно татары осыпали врага тучей стрел, не щадя ни людей ни коней, и почти сразу ударили в сабли. «Бей! Круши!», «Вали! Убивай!», — только и слышалось с обеих сторон. Кто кричит, кому кричит — не понять. Бей того, кто напротив тебя, Господь разберётся, а воевода не осудит. Никто не осудит, потому как неразбериха полная, и выкрикнуть что-то вроде «Царёв Васильев» или «Царёв Иванов»[1] никто не успевал. Сразу саблей били, без разговоров. По чубатым головам запорожцев, по мисюркам, по бумажным шапкам и по обычным, лишь бы прикончить поскорее. Сталкивались кони, сталкивались люди. И били, били, били друг друга. Стараясь прикончить, рубились насмерть, с жестокостью и остервенением. Потому что напротив не просто враг, а такой же православный, русский, как ты сам, только предатель. И не важно служит он боярскому царю, что засел в Москве или же внуку последнего царя настоящего, природного Рюриковича. Главное, они друг для друга предатели, и нет такому врагу прощения.

— Вот приятнейшая из картин, не правда ли, господа офицеры, — увлекшись, король Сигизмунд, наблюдавший за схваткой двух конных отрядов через подзорную трубу, заговорил по-шведски. Поняли его далеко не всех присутствовавшие в ставке, однако сделали вид, что поняли, конечно же, все. — Московиты убивают друг друга у нас на глазах. Что может лучше усладить взор просвещённого монарха, нежели вид убивающих друг друга врагов.

Тут с ним согласились все. Для чего ещё Господь создал таких союзников, как вчерашние предатели, как не для того, чтобы они убивали тех, кого предали. Ну и те станут столь же жестоко убивать их. Ведь предателей никто не любит, и сами они отлично понимая собственную участь, дерутся до конца.

— Однако стрельцы их не спешат атаковать врага, — заметил Дорогостайский. — Топчутся без толку.

Стрельцы Трубецкого, действительно, вели себя очень вяло. Как будто места на поле боя найти себе не могли. Топтались, по меткому выражению великого маршалка литовского, за спинами наёмников, мешали гайдукам.

— Отзовите их, — велел Жолкевскому король. — От них никакого толку нет, пускай будут нашим резервом.

Гетман польный кивнул и отправил к стрельцам пахолика. Вскоре эта бесполезная часть армии вернулась в свой лагерь.

— Победим и без них, — легкомысленно отмахнулся Сигизмунд, наблюдая за конной схваткой, которая и не думала затихать. Московиты резали друг друга с небывалым остервенением.

А вот Жолкевский не был так уверен, что одержать победу без дисциплинированных калужских стрельцов, которых по приказу князя Трубецкого натаскали вряд ли хуже нежели московских, удастся в принципе. Или же она будет стоить жизней слишком многим из настоящих воителей, служивших в гусарии, чего бы польному гетману очень не хотелось. Время подставить стрельцов Трубецкого под удар ещё придёт.

— Ага, гнутся! — воскликнул король, прижав окуляр подзорной трубы к глазнице так сильно, что кажется сейчас кости затрещат. — Сейчас побегут! Пан гетман, велите готовить гусарию!

Отвлекшись от собственных раздумий, Жолкевский протянул руку и пахолик тут же вложил в неё подзорную трубу. Гетман хотел как следует рассмотреть ситуацию на поле боя, прежде чем выполнять приказ короля или же дать ему стоящий совет.

Московитские пикинеры отступали под натиском наёмников Вейера, подставляя фланг собственной наёмной пехоты. Те тоже вынуждены были пятиться. Мушкетёры и стрельцы московитов не успевали отвечать на залпы гайдуков, и вот тут Жолкевский пожалел о том, что нет сейчас на поле стрельцов Трубецкого. Они могли бы решить исход боя прямо сейчас. Подавить вражеское сопротивление, расчистить путь для атаки гусарии. Такой атаки, что сметёт всё на своём пути, как ей и положено.

— Надо бить в стык между московитской пехотой и их шведскими союзниками, — высказался Ян Потоцкий. — Ваше величество, прикажите моим гусарам атаковать. Одного моего полка хватит, что рассеять врага и принести вам победу.

— Рано, ваше величество, — покачал головой Жолкевский. — Московиты уже дважды обманули нас своим притворным бегством. Сперва при Клушине, а после под Смоленском, когда попал в плен ваш младший брат, пан Ян. Пускай побегут, тогда и ударим.

— Вы опасаетесь ловушки, пан гетман? — спросил у него Потоцкий.

Младший брат его Якуб был при гусарах, готовый вскочить в седло и ринуться в драку по первому сигналу трубы. Он очень хотел расквитаться с московитами за поражение и плен, и остался с полком, а не отправился в королевскую ставку вместе со старшим братом.

— Этот князь Скопин хитрая бестия, пан маршалок, — ответил ему Жолкевский. — А когда его войска побегут, станет ясно, что это не очередная ловушка. Остановить бегущих солдат, да ещё и вчерашних кметов[2] даже ему не под силу.

— Подождём, — милостиво кивнул король, снова приникнув к окуляру подзорной трубы.

[1] «Ясак» — боевой клич, как способ отличия сторон в боях русской Смуты. В целом ясак — это система звуковых (как правило) сигналов, служащих для передачи каких-либо важных команд и сообщений. Кроме того, многие сигналы подавались просто голосом. В последнем случае сигнал превращался в своего рода боевой клич, присущий всему войску или отдельным его подразделениям, который и помогал им ориентироваться, где свой, а где враг. Зачастую это было слово, отвечавшее на вопрос «Ты чей?» («Царёв», «Царёв-Государев», «Сергиев»). Таким образом, «ясачный крик», или, в просторечии XVII в., ясак, сочетал в себе свойства пароля и боевого клича, воодушевлявшего ратников.

[2] В Польше — зависимый крестьянин, имевший полный надел, аналог крепостного

И снова, как под Смоленском, солдаты нового строя дали слабину первыми. Ряды их гнулись, несмотря на крики сорвавших голоса унтеров и крепкие зуботычины, которыми они награждали самых нестойких. Не могли пока вчерашние посошные ратники выстоять против ландскнехтов Вейера. Они медленно, но верно отступали, заставляя подаваться назад и наёмников Делагарди.

— Долго не продержатся, — авторитетно заявил Хованский. — Ещё чутка надавят немчины и посыпется посоха.

Это я видел и без него. Даже после Смоленска, когда солдаты нового строя проявили себя куда лучше, чем я рассчитывал, им было далеко до отлично вымуштрованных ландскнехтов. Лишь мастерство Московских стрельцов выручало. Они буквально осыпали врага градом пуль, порой успевая ответить на один залп наёмных мушкетёров и венгерских гайдуков двумя своими. Ландскнехты Вейера не решались лезть на рожон и продолжали давить, заставляя солдат нового строя отступать, но куда медленней, чем врагу бы хотелось. Вот только всё равно с каждым шагом, что мои солдаты уступили, их окончательное поражение становилось всё ближе. Я почти с ужасом ждал того момента, когда строй рассыплется-таки под натиском ландскнехтов, хотя и понимал неизбежность этого. Отчасти моя стратегия в бою строилась на этом. Да, ляхи не допустят прежних ошибок, а потому надо готовить для них новые ловушки, вот только стоят они, подчас, очень дорого.

Сегодня я впервые осознанно жертвовал своими людьми, и от этого на душе было особенно гадко. Прежде я сам водил в почти самоубийственные атаки поместную конницу, не оставался в тылу, наблюдая за тем, как убивают моих солдат, которых я отправил на заклание, понимая, что поле боя покинет в лучшем случае один из десяти, если не меньше. Но такова сегодня была цена победы, и её придётся уплатить, ничего не поделаешь. Потому я смотрел на отступление солдат нового строя, не отрываясь, пока собственно строй их не рассыпался. Унтера и офицеры, кто не погиб, уже не могли справиться с обезумевшими людьми. Строй превратился в толпу и вчерашние посошные ратники побежали.

Ловушка для ляхов была открыта, осталось только ждать, когда они ринутся в неё.

Увидев, как побежали московитские пикинеры, король от радости вскинул руку с зажатой в ней подзорной трубой. Он уже готов был отдать приказ Потоцкому, который грыз удила не хуже кровного жеребца перед скачкой, однако всё же глянул на гетмана, прежде чем что-то делать. Жолкевский прав, их враг продувная бестия, а будучи дикарём, как и все московиты, он легко мог подставить под удар своих пикинеров, вчерашних кметов, чтобы ценой их жизни заманить лучшие королевские войска в ловушку.

— Ваше величество, — подтвердил его опасения Жолкевский, — пока стоит придержать гусар. Пускай ландскнехты Вейера окружат шведов и их наёмников, быть может, получится вынудить их сдаться. Тогда поле будет за нами, а это даст простор для атаки гусар.

— Пусть будет так, — кивнул король, снова приникая к подзорной трубе.

Жолкевскому показалось, что он услышал за спиной скрежет зубов Потоцкого. Тому не терпелось взять реванш за Смоленск, и каждая минута промедления казалась ему преступлением. Однако если с гетманом польным он мог спорить, то с королём — нет, настолько далеко шляхетские вольности не заходили даже в Речи Посполитой.

Ландскнехты продолжали давить, теперь уже обойдя с фланга шведскую и наёмную пехоту Делагарди. Те держались стойко, тем более что стрельцы и не подумали бежать вслед за солдатами нового строя, и теперь палили из пищалей, прикрываясь пиками немцев. Так что сильно легче ландскнехтам Вейера после бегства московитских пикинеров не стало. И всё же поражение Делагарди было лишь вопросом времени. Долго неподвижный строй не продержится. Тем более что по приказу Вейера поближе подтащили полковые пушки, а Жолкевский дополнительно велел привезти туда пару малых орудий, чтобы шведы поскорее сдались. Против пушек не попрёшь.

Вот тут Скопин сумел удивить их в первый раз. Из-за московитского гуляй-города вынеслись всадники поместной конницы и с гиканьем понеслись по полю боя к пехоте Вейера.

— Будь на поле гусары, — ехидно заметил Потоцкий, — московиты не посмели бы высунуть носа из-за своих укреплений. А теперь Вейеру придётся туго.

Польская конница, кроме гусар, сейчас уже была на поле, однако связанные отчаянной рубкой с московитами ни панцирники, ни казаки Заруцкого, ни оставшиеся верными самозванцу калужские дворяне не могли вырваться на помощь Вейеру. Отступать, давая им такую возможность, московиты не собирались.

— Похоже, пан гетман, — кивнул король. — Пора ходить с козырей. Трубите атаку гусар.

Вот только Жолкевский не был уверен, что их враг выложил на стол все свои козыри. Однако выбора сейчас и правда не осталось. Стоило ли кидать в бой сразу всех гусар — в этом гетман сильно сомневался, но спорить с королём не стал. Сейчас в этом проку никакого не будет, а на будущей карьере скажется не лучшим образом. Он всё же питал надежду сохранить гетманскую булаву за собой.

Я снова нёсся на аргамаке, занеся для удара тяжёлый палаш. Сейчас можно ни о чём не думать, просто отдаться стихии конной схватки. Увидел врага — бей без пощады, а там будь, что будет. Это давало определённое облегчение, я мог отвести душу на ландскнехтах Вейера, рубя их от души. Теперь уже они вынуждены были занимать оборонительную позицию, а их мушкетёры вместе с гайдуками укрывались за ощетинившимися рассерженным ежом пикинерами. Не в силах прорваться через лес пик, мы носились вокруг строя, рубили древки, хотя и без особого результата. Даже мой тяжёлый палаш чаще отскакивал от прочного дерева. Иные из дворян и детей боярских пускали с седла стрелы в упор, поражая пикинеров. Однако те стояли крепко и разбить их строй нам не удалось. Да и не ставил я перед собой такой цели. Уже удача, что нам удалось не просто остановить ландскнехтов, но и порубить пушкарей, что тащили лёгкие орудия на помощь Вейеру. Сами пушки утащить не вышло бы, поэтому им поломали лафеты, как смогли. Больше мы сделать ничего не могли.

Строй ландскнехтов содрогнулся, когда по ним ударили наёмные мушкетёры вместе со стрельцами. Теперь они могли стрелять безнаказанно, вражеские мушкетёры и венгерские гайдуки укрывались за пикинерами и не могли высунуться из-за них, не рискуя попасть под наши сабли. Добавили ландскнехтам перцу и полковые пушки, которые Делагарди сумел подтащить поближе и теперь они палили с просто убойной дистанции. Каждое ядро их проделывало бреши в плотных рядах врага. Теперь уже офицерам и унтерам Вейера приходилось срывать голос, чтобы установить порядок в собственном строю.

Им нужно было продержаться не так и долго. Ровно до атаки гусар, которую я ждал и всеми силами провоцировал. И когда запели знакомые трубы, возвещая о её начале, я испытал настоящее облегчение, несмотря на то, что прямо сейчас нам придётся очень туго. Но пока всё идёт не так уж плохо, а значит, мы можем победить и все жертвы этого дня, которых уже насчитывалось немало, не будут напрасны.

Я сунул в зубы серебряный свисток. Тот же, что и при Клушине. Сейчас от его пронзительного свиста зависит исход сражения, а может и сама моя жизнь. Так что я надул щёки и выдул из него одну за другой сразу три длинных трели.

Прежде чем Ян Потоцкий скомандовал гусарам выступать, к нему подъехал Жолкевский. Тот бы и не обратил на кого другого внимания, однако игнорировать гетмана, пускай и близкого к опале, всё же не стал.

— Я не отниму у вас много времени, пан Ян, — произнёс Жолкевский, — лишь хочу дать совет.

— Если вы снова станете предупреждать меня насчёт хитрости этого московитского воеводы, — отмахнулся Потоцкий, — то я буду склонен считать, что вы банально боитесь его.

— Послушай меня, — насел на него Жолкевский, которому надоела заносчивость Потоцкого и прочих офицеров. После поражения под Клушином и Смоленска, они его ни в грош не ставили, приходилось проявлять характер, — этот московитский воевода побил твоего младшего брата и взял его в плен. Тебе не кажется, что этого достаточно, чтобы начать его уважать.

— И что же вы хотите мне сказать? — убрал скучающую мину с лица Потоцкий, однако вряд ли переменил мнение о гетмане и его советах.

— Не преследуйте московитскую кавалерию, если она начнёт отступать или даже побежит, — ответил Жолкевский. — Это может оказаться ловушка.

— Всё-то у вас ловушки на уме, пан гетман, — рассмеялся Потоцкий и толкнул своего коня, выезжая вперёд.

Московиты сегодня отведают стали, и гусары сполна расплатятся за Клушино и Смоленск.

Жолкевский понял, что слова его ушли, словно вода в песок. Значит, нужно сделать так, чтобы в ловушку угодили хотя бы не все гусары.

— Александр, — подъехал он к племяннику, — бери своих гусар и веди на другой фланг. Ударите по Делагарди оттуда. С московитской кавалерий Потоцкие и сами управятся.

Балабан кинул и увёл своих гусар. Потоцкий, понимая, кто стоит за этим, сверкнул глазами, глянул на невозмутимого гетмана, который успел убраться к королю.

— Дядюшка, — обратился к нему молодой родственник Станислав, — revera[1] так оно лучше. Мы победим московитов меньшими силами и больше славы достанется нам.

— Так-то оно, Стась, — кивнул ему Ян, — да только Господь на стороне больших сил. Под Клушиным гетман уже дробил гусар, и что из этого вышло? Казановский погиб, Струсь и Зборовский в плену. А ударь они разом, так может московиты бы не выдержали раньше, и не смог бы их князь свои фокусы вытворять.

Однако спорить с польным гетманом Ян Потоцкий не стал. Не до того. Пора гусар в атаку вести.

И они пошли. Сперва шагом, берегли коней, сбивали строй поплотнее, колено к колену. Длинные пики с флажками подняты, у третьего и четвёртого ряда в руках концежи. Они видели, как московитские конники рубят пехоту Вейера, скованную боем со шведами и немцами. Видели, как ландскнехтов расстреливают в упор. До этого Потоцкому не было никакого дела. Он перевёл коня на ровную рысь и все остальные последовали его примеру. Кони шли всё также плотно, строй не нарушен ни в одном месте. И вот уже до врага считанные десятки конских шагов. Ян Потоцкий первым опустил копьё, и снова гусары последовали его примеру. Кони сорвались на галоп, но строй быстро восстановили, чтобы ударить по московитам так, чтобы от них только пух да перья полетели.

Но удара не вышло. Проклятый трус, московитский воевода, засвистел в свисток и его конники повернули коней, уходя с пути несущихся всесокрушающим потоком гусар. Московиты удирали. Кое-кто из них, словно татары, памятные по недавней стычке на берегу реки, пускали на скаку стрелы. Однако те почти не наносили урона закованным в сталь гусарам. Стрелы отскакивали от прочных доспехов, застревали в богатых шкурах, которыми их украшали товарищи и ротмистры, лишь иногда чиркали по мордам или по груди коней, однако животных всегда сдерживали всадники. Они легко справлялись со своими скакунами, правя ими железной рукой и железной волей.

Проклятые трусы-московиты бежали, не принимая боя. Они гнали своих коней, хлестали плетьми, кололи шпорами, лишь бы удрать от удара гусар. Но ничто не спасёт их от гнева гусар, стремящихся рассчитаться за Клушино и Смоленск. Ещё немного и копья настигнут московитов, и вот тогда-то начнётся не бой, не схватка, но избиение. Вот тогда-то гусары сполна расквитаются за всё.

И тут произошло то, о чём предупреждал Яна Потоцкого гетман. Мчась за московитскими конниками, гусары оказались между двух уцелевших крепостиц. Мало кто в плотном строю заметил это, и первый сам брацлавский воевода. Он завёл гусар прямиком в расставленную врагом ловушку.

Крепостицы, забитые до отказа стрельцами, буквально взорвались слитным залпом пищалей. Добавили огня и установленные на деревянных стенах небольшие пушки. Ядра и пули буквально косили гусар. Между стрельцов стояли затинщики со своими длинными пищалями, чьи снаряды сносили гусар с коней, а иногда валили наземь прямо вместе с отчаянно кричащими от боли животными.

Пуля едва не выбила из седла Яна Потоцкого. Каким-то чудом он удержался, отшвырнул бесполезное теперь копьё. Московиты развернулись и теперь мчались обратно, вопя свой дикарский боевой клич, которого он прежде не слыхал.

[1] На самом деле (лат.) — от этого выражения и пойдёт после прозвище Станислава Потоцкого Ревера

Мы ударили прямо в смешавшихся после залпа из крепостей гусар. Почти как при Клушине, когда я заманил их на засеку. Видимо, ляхи ничему не учатся, даже на собственных ошибках. Или же сейчас против меня уже не Жолкевский, знающий кое-какие их моих трюков, но кто-то, не бывавший под Клушиным, и не помнивший моего манёвра с ложным отступлением.

— Руби их в песи! — первым закричал я, и остальные подхватили наш боевой клич. — Вали хуззары!

Рубка была жестокая. Почти такая же как на фланге под Клушино, когда гусар пустили в обход через деревни, чтобы неожиданным ударом смять нашу оборону. Отступать ляхи не собирались, дрались саблями и концежами. Рубились отчаянно, решив поквитаться за Клушино и Смоленск. Я снова видел лишь оскаленные лица под шлемами, рубил по ним трофейным палашом. Сам получал удары, не обращая на них внимания. Сейчас не до боли, не до усталости. Надо бить, пока враг перед тобой. И раз за разом, поднимая палаш для нового удара, я кричал. Уже никаких кличей, просто что-то настолько примитивное, глубинное, наверное, так орали неандертальцы, колошматя друг друга каменными дубинами. Сейчас все мы недалеко ушли от своих примитивных в своей жестокости предков. Никакого фехтования, просто ударь, прежде чем ударят тебя. Уйди с линии вражеской атаки. Есть возможность ткнуть в спину — тыкай. Нечего подставляться. В бою нет места благородству, а любую подлость никто не заметит. Главное, остаться в живых, чтобы бить и бить и бить снова, пока перед тобой ещё есть враги.

Нас было больше, мы ударили по смешавшимся после залпа в упор гусарам, и сумели сломить их. Погнали обратно к стану. Рубили по спинам, ломали крылья ударами сабель. Старались догнать и ударить, чтобы свалить врага. Упадёшь в коня — считай, покойник. После этого подняться скорее всего не выйдет, и самый прочный доспех не спасёт. Гусары неслись, подгоняя коней коленями, кололи их шпорами, иные и плетьми нахлёстывали, чтобы поскорее разорвать расстояние. Не из трусости, нет. Оторвавшись от нас, они сумеют снова собраться, и снова атаковать, как это было под Клушином. Но теперь я решил не дать им такой возможности. Загнать в самый лагерь, где они наведут такого шороху, что ещё несколько часов не разберёшься.

Гусары неслись без порядка прямо на ощетинившихся пиками наёмников Вейера. Это при атаке они лихо объехали пехоту, чтобы ударить по нам, теперь возможности для подобного манёвра у них не было. Мы висели у них на загривке, рубили отстающих, не давали возможности маневрировать. И гусары на полном скаку налетели на стального ежа вставших намертво ландскнехтов. Могучие аргамаки ломали грудью длинные пики, насаживаясь на них с диким, почти человеческим криком. Иные кони успевали отвернуть, сталкивались друг с другом, отчего порой оба всадника летели на землю — навстречу верной гибели. Были и те, кто валился на строй ландскнехтов прямо с конём, своей смертью, проделывая брешь в их построении. Это была настоящая катастрофа, похуже того, что мы устроили при Клушино.

И тут уж мы отвели душу на не просто смешавшихся, но зажатых между нами и пехотой Вейера гусарах. Сызнова закипел жестокий съёмный бой. Гусары не собирались бросать оружие и сдаваться. Они рубились с нами жестоко, их здоровенные кони плясали, как говорится, на пятачке. Их наездники были достаточно умелы, чтобы удерживать скакунов. Мы съехались почти вплотную и рубили друг друга саблями, для длинных концежей места не осталось. Даже моим палашом орудовать было сложновато, я чаще бил по зубам гардой, нежели рубил клинком. Размахнуться не удавалось. Но если уж получалось, то редкий гусар выдерживал мой удар.

Держался я на одной только силе воле и ярости. Палаш тяжелел в руке с каждым ударом, как будто свинцом наливался. Я скрипел зубами почти при каждом движении. Они отдавались болью во всём теле. Перетружденные мышцы едва не взрывались болью, когда я в очередной раз вскидывал меч для удара. А уж если замахивался как следует, за это следовала немедленная и самая жестокая расплата. Боль впивалась в спину, рвала раскалёнными крючьями правую руку, молотом отдавалась после удара по гусарскому шлему или панцирю. Даже ответные удары, которые я пропускал, а их становилось всё больше и больше, почти не чувствовались. Спасал крепкий доспех и то, что боль в мышцах заглушала любую другую.

Даже при Клушине было не так тяжко. В этот раз гусары дважды рубились упорно и жестоко, не желая отступать до последнего. Теперь же мы и вовсе лишили их такой возможности. Вот только избиением нашу схватку назвать было никак нельзя. Многим дворянам, что я повёл за собой, эта схватка стоила жизни. Ляхи отбивались, не ожидая пощады, зажатые между нами и пиками ландскнехтов Вейера. Шли на прорыв, сбиваясь в небольшие отряды, и многим это удавалось. Их не преследовали, сосредоточившись на том, чтобы добивать тех, кто оставался драться на пятачке.

И вот тут-то, наверное, я получил самый жестокий урок с самого начала своей военной карьеры как князя Скопина-Шуйского. Я посчитал, что умнее врага настолько, что он без оглядки купится на все мои трюки. Отчасти так оно и произошло — гусар мы побили немало. Однако далеко не всех. Как и при Клушине у Жолкевского было чем удивить меня. Тем более что гетман был знаком со моей тактикой, и знал, что ей противопоставить.

В самый разгар жестоко съёмного боя со стиснутыми со двух сторон гусарами, нам во фланг и тыл ударили их товарищи. И это обернулось едва ли не разгромом.

Когда Балабану доложили о том, что Потоцкие угодили в ловушку московитов, он тут же велел менять направление атаки.

— Но гетман же говорил… — попытался остановить его Самуил Дуниковский. Тот самый ротмистр, что вывел из боя разбитые хоругви Казановского и свои, что составляли отдельный гетманский полк при Клушине.

— Плевать, — отмахнулся Балабан. — Пускай казаки сами дерутся с московитами, сейчас надо спасать Потоцких.

И он, сам того не ведая, обошёл стороной ловушку, устроенную на его фланг хитрецом Скопиным. Вместо того, чтобы прийти на помощь конным казакам Заруцкого, уже довольно давно и безуспешно дравшимся с московитскими дворянами и детьми боярскими из рязанских людей, ведомыми Захарием Ляпуновым, Александр Балабан провёл гусар по короткой дуге и обрушил прямо на фланг и тыл сражавшихся конников самого князя Скопина. Так в единый миг он обратил едва ли не победу московитов в почти поражение.

Страшен удар гусарской конницы, а уж когда он приходится на фланг и тыл, то выдержать его не сможет никто. Гусары Балабана выбивали пиками из сёдел московитских всадников поместной конницы. Пронзали их длинными концежами. Увидев, что пришла помощь, ободрились и дравшиеся до того в страшном стеснении гусары из хоругвей братьев Потоцких. Понёсся над полем боевой клич: «Бей-убивай! Бей, кто в Бога верует!». Собрались и вернулись, чтобы нанести удар московитам и прорвавшиеся прежде гусары, подхватив висевшие на темляках концежи, они сполна расквитались за всё.

Снова закипела страшная конная рубка в ограниченном пространстве. Вот только теперь в ней уверенно брали верх гусары.

Я не считал Жолкевского или кто бы ни командовал сейчас ляхами идиотом, и всё равно недооценил его. Мы дрались почти в окружении. В страшной тесноте, лишённые возможности маневрировать. Теперь уже нас прижимали к ощетинившемуся пиками ежу наёмной пехоты. Гусары стиснули поместную конницу с трёх сторон и помощь могла прийти лишь от оставшихся в тылу наёмников. Вот только ударит ли Делавиль, бог весть. Наёмным всадникам не с руки гробить себя в атаке на гусар, слишком уж дорого это обходится всякий раз.

Ну а мне ничего не оставалось как рубиться насмерть, поднимая и опуская на головы и плечи врагов тяжелеющий с каждым взмахом палаш. Перекошенные в гневе лица возникали передо мной, казалось все гусары были одинаковые, как готовые текстуры в игре. Менялись весьма незначительно. Кустистые брови у одного, пышные усы у другого, горящие особенно пламенной яростью глаза у третьего. Но в целом как будто один и тот же человек нападал на меня, пытаясь достать концежом или чудом уцелевшей пикой. И я раз за разом рубился с ним, отбивая удары, нанося ответные, или же атакуя первым. Редко наши схватки длились дольше пары секунд. Враг падал или сражение разделяло нас, а на его место приходил новый. Снова пара секунд отчаянной рубки, и новый враг. И так раз за разом.

Мозг отупел, мускулы налились болью, а палаш в руке свинцом. Даже могучее тело, доставшееся мне от князя Скопина, уже не справляется с чудовищной нагрузкой. Тяжёлый кольчужный панцирь давит на плечи. Конь и тот спотыкается. Но надо снова и снова рубить, отбивать и бить в ответ, иначе смерть. А умирать нельзя. Это единственная мысль, что стучалась в словно набитой ватой голове. Умирать нельзя. Надо драться, рубиться до последнего. Не умирать. Не гибнуть. Сражаться. Сражаться. Сражаться.

Зенбулатов закричал мне что-то прямо в лицо. Он привстал на стременах, чтобы лицо его сравнялось по высоте с моим. Сильно же я ссутулился. Зенбулатов орал на меня, я слышал его, но не понимал ни единого слова. Отупевший во время сражения мозг просто отказывался адекватно воспринимать информацию.

— … уходить! — прорвался, наконец, через забившую голову вату голос моего татарина. — Уходи, князь! Бьют нас! Крепко бьют! Жестоко!

— Без меня всех побьют, — прохрипел я в ответ.

— Нет! — замотал головой Зенбулатов. — Все дерутся, пока ты дерёшься! Уйдёшь — и все рванут прочь. Может, спасётся кто.

Тут он был прав. Видимо, я стал примером для остальных дворян. Они не хотели покидать бой раньше меня. И чести урон, и гордости. Раз воевода дерётся, так и мы должны. Вот, видимо, как думали всадники поместной конницы, которых я повёл в атаку. Кого завёл в эту ловушку. И я толкнул уставшего аргамака коленями, отправляя на прорыв.

Видимо, враги устали не меньше нашего. Сопротивление было, конечно, и весьма серьёзное, однако стоять насмерть гусары не стали. Я повёл своих людей на прорыв, рубил направо и налево, забыв о боли и усталости. После придёт расплата, но не сейчас. Сейчас надо рваться вперёд, уводить всадников под защиту тех самых крепостиц, откуда стрельцы и пушки прикроют нас огнём. Дворяне и дети боярские рвались за мной, отбивались от наседающих со всех сторон гусар, рубились как черти. И гибли. Падали под ноги коням, застывали в сёдлах, пронзённые концежами, валились на конскую шею, срубленные саблями. Поддерживали раненных, порой ценой собственных ран и самой жизни.

Высокой, самой высокой ценой, какой только могли, оплатили мы этот прорыв. Да и не вырвались бы, не помоги нам наёмные кавалеристы.

О том, что наёмников оставили в лагере никто из самих наёмников не горевал. Все помнили уверения воеводы, что они получат большую долю в трофеях в любом случае. А в победу верили все в войске, даже такой отъявленный скептик как Таубе. Но он сейчас вместе с Делагарди воевал против поляков в поле. Кавалерия же стояла и ждала приказа. Правда, отдавать его оказалось некому. Оба командира, которым подчинялись конники Делавиля и Горна, сейчас дрались в поле. И драка там шла прежестокая.

— Быть может, стоит вмешаться? — поинтересовался у шведского полковника Делавиль. — Дела у нашего генерала Скопина идут не лучшим образом.

— Без вас вижу, — отмахнулся Горн.

Говорили они по-немецки, и для обоих язык этот был не родной, хотя изъяснялись оба вполне прилично. Просто с разными акцентами.

Грубость полковника была вызвана вовсе не дурным отношением к французу, сменившему на посту командира наёмных кавалеристов погибшего при Клушине англичанина Колборна. Дело было в том, что Горну и самому отчаянно хотелось повести в бой своих хаккапелитов, однако он имел инструкцию от Делагарди беречь собственных всадников и наёмников. Кинувшись же сейчас на помощь Скопину, он положит многих. Слишком многих. Однако вот так стоять и смотреть, как гибнут русские, было крайне неприятно. Вот и срывал злобу на первом попавшемся.

— Если герцог Скопин будет убит или пленён, — снова начал Делавиль, — то битву можно считать проигранной. Нужно спасать его.

— Я вам не командир, герр де ла Виль, — буркнул в ответ Горн. — Желаете атаковать — вперёд.

— Вы со своими рейтарами не поддержите меня? — как будто из чистой вежливости поинтересовался француз.

Горн предпочёл отмолчаться. Врать не хотел, а правду говорить было слишком неприятно.

— Pourquoi Pas?[1] — пожал плечами под кирасой Делавиль.

Вопрос был явно риторический и ответа не требовал.

— Рейтары! — выкрикнул он. — Пистолеты к бою! За мной!

И вся масса наёмной конницы шагом двинулась в атаку.

Они успели вовремя. Как раз чтобы спасти прорывающихся через гусар русскую поместную конницу. И те и другие были измотаны удивительно долгой конной схваткой, к каким ни одна из сторон не привыкла. Наскок, стремительная атака, а после отступление для нового захода. Но никак не толкотня на узком пятачке, где с фланга грозят пики ощетинившихся ландскнехтских фанляйнов.[2] Рейтары Делавиля налетели на ринувшихся преследовать русских крылатых гусар. Сперва выстрелили из пистолетов, но не залпом, били почти в упор, чтобы союзников не задеть. А после ударили в палаши. Уставшие гусары на выбившихся из сил конях не приняли боя, предпочли отступить. Упираться им резона не было. Русские бежали, победа всё равно за гусарией, есть чем гордиться. И они предпочли отступить к своему лагерю.

Как-то сами собой закончились схватки на флангах. Панцирники и казаки Заруцкого вместе со служившими ляхам калужскими дворянами ушли к себе. Дети боярские, которых вели Бутурлины и рязанцы Ляпунова отступили обратно к гуляй-городу. Даже пехота и та разошлась на позиции. Ландскнехты Вейера ушли под прикрытие пушек королевского лагеря. Стрельцы же вместе солдатами Делагарди отступили к оставшимся целыми крепостцам, оставив таким образом поле боя за собой.

И это прямо-таки взбесило короля. Он швырнул дорогую подзорную трубу себе под ноги и растоптал её. Только щепки да осколки драгоценных линз во все стороны полетели.

— Проклятье! — выкрикнул он. — Это просто чёрт знает что!

Забывшись, как обычно, Сигизмунд кричал по-шведски, однако и для тех, кто не понимал ни слова, всё было ясно и так.

— Это позор, господа! — обернулся он к своему штабу. — Победа была уже у нас в руках, но мы отступили. Уступили поле боя московитам. Что вы на это скажете, пан гетман?

— Кавалерия истощена долгой рукопашной, — ответил тот, — и на новую атаку даже гусары будут готовы не раньше чем через несколько часов.

— Вы считаете, следует атаковать? — спросил у него король.

— Обязательно, — решительно заявил Жолкевский. — Как только кони и люди отдохнут. Московитские лошади не чета нашим аргамакам, второй сшибки они не выдержат.

— А если это снова окажется ловушка? — засомневался Сигизмунд.

Он отлично видел, как под огонь из крепостиц угодили гусары Потоцких. Знал какую цену пришлось заплатить за спесь брацлавского воеводы. Сам Ян Потоцкий едва вышел живым из этого боя, его едва ли не на себе вынес племянник Станислав, в то время как младший брат Якуб остался командовать гусарами и насилу выжил в безумной рубке. Однако и Якуб и Станислав рвались в бой, рвался и Ян, однако сейчас он лежал в своём шатре и над ним хлопотали врачи. Встанет с постели он точно не сегодня.

— То время, что у нас будет, — предложил Жолкевский, — нужно использовать с толком. Расстрелять оставшиеся малые крепости московитов, чтобы они не посмели и носа высунуть из своего лагеря.

Эта идея королю понравилась, и очень скоро снова загремели пушки. Вот только и крепости московитов огрызались весьма злобно, не давая подавить их польским батареям. У обеих сторон пороху и ядер было в достатке и на них не экономили. Палили часто, так что иные пушки перегревались, а парочка даже взорвалась. Однако особого успеха в разрушении малых крепостей добиться не удалось.

К тому времени, когда можно было командовать атаку, король уже успел остыть, и был готов внимать голосу разума, которым выступил, конечно же, великий канцлер литовский.

— Ваше величество, — обратился он к королю. Момент Лев Сапега, шляхтич старинного рода герба Лис, который вполне оправдывал, выбрал идеальный. Как раз после обильного королевского обеда, завершённого по традиции бутылочкой итальянского, присланной канцлером, — к чему нам так торопиться и кидать в атаку гусар? Ведь московитские крепости оказались прочнее, нежели мы думали, к нашему великому сожалению. Да и бьют оттуда чрезвычайно метко.

Вроде и неприятные слова, но высказал их Сапега таким медовым голосом и льстивым тоном, которые король очень уважал, что слышались они Сигизмунду в тот миг словно сладчайшая похвала. Вроде как ошибись все вокруг, начиная с Жолкевского, а он, король, конечно же, как всегда был прав.

— Гусары отдохнули и кони грызут удила, — всё же попытался возразить Сигизмунд. — Жолкевский может и конфедерацию собрать, чтобы ударить по московитскому лагерю без приказа.

Увы, гетман польный, как и любой шляхтич в Речи Посполитой имел такое право, закреплённое Генриковыми артикулами[3] и никакой кары за это не понёс бы, даже если б ему в голову взбрело поднять прямое восстание против короля.

— Ещё одной конфедерации армия может и не выдержать, — честно ответил ему Сапега, — и гетман польный это понимает. Мы ещё не оправились от конфедерации офицеров Зборовского, чтобы собирать ещё одну.

— Они с радостью примкнут к Жолкевскому в этом случае, — каким бы благостным ни было настроение короля, мыслить ясно он не перестал даже после сытного обеда и бутылки хорошего итальянского. — Уж они-то грызут удила сильнее других.

Опозоренные пленением командира, гусары-товарищи и офицеры хоругвей Зборовского и в самом деле рвались в бой сильней остальных. Они отчаянно хотели рассчитаться за позор Клушина и вырвать своего командира из рук дикарей-московитов. Удерживать их и дальше становилось с каждым днём всё сложнее. И даже тяжёлый сегодняшний бой не сильно снизил их решимость.

— И всё же Жолкевский на это не пойдёт, ваше величество, — покачал головой Сапега. — Он умён и не станет раскачивать нашу общую лодку.

В том, что всё висит на тонком волоске король не сомневался, а Сапега был достаточно умён, чтобы не пытаться его переубедить. Их армия велика, бояре в Москве готовы открыть им ворота и признать любого царя, которого он, Сигизмунд III, даст им, хоть своего сына Владислава, хоть нерождённого ублюдка второго самозванца. Однако пока на пути к столице стоит войско Скопина-Шуйского, верного своему царю словно пёс, у польского короля нет никаких шансов провернуть задуманное.

— Так что же вы предлагаете, пан канцлер? — поинтересовался король больше из вежливости, он и сам отлично понимал в чём будет заключаться предложение Сапеги.

— Отложить атаку на завтра, — вполне оправдал ожидания тот, — ограничившись продолжением артиллерийского обстрела московитского лагеря и передовых крепостиц. Однако не ограничиться лишь этим. В вашей армии достаточно венгров и казаков. Их можно отправить к тем крепостям ночью, чтобы они под покровом темноты попытались поджечь стены московитского табора, а также передовых крепостей. В случае удачи поджога можно также отправить их ранним утром на пеший приступ этих крепостей.

— Зачем нам эти крепости? — удивился король. — Они малы да к тому же если их стены подожгут, так проще их вовсе порохом подорвать.

— Отнюдь, ваше величество, — заверил его Сапега. — Их можно использовать против самих московитов. Само расположение их настолько удачно, что они прикроют фланги при атаке на главный лагерь князя Скопина. А кроме того, там можно поставить пушки, используя эти крепостицы против московитов.

— Воистину ум ваш, пан канцлер, подобен бриллианту, — поднялся из-за стола король. — Вы равно одарены на политической и военной ниве.

— Ну что вы, ваше величество, — разыграл смущение, хотя похвала августейшей особы была ему весьма приятна. — Марс не моё божество, лишь Афина-Паллада. Искусством войны куда лучше владеет мой младший кузен, достойный настоящей гетманской булавы.

— И он получил бы её, — заверил Сапегу король, — не дай он себя ранить в той злосчастной стычке с татарами. Он не может подняться с постели до сих пор, не так ли? — Сапега с грустью кивнул. — Ну а поляки народ такой, что не примут гетмана, лежащего в походной койке и командующего их своего шатра. Только с коня, пан канцлер, и вы это знаете не хуже моего. — Сапега снова кинул, вынужденный признать правоту короля. — Поэтому альтернативы Жолкевскому пока в моей армии нет.

И не будет. Добавил про себя король. Допускать такого усиления Сапег он не собирался.

— Раз вы признаёте себя знатоком на ниве дипломатии, — продолжал Сигизмунд, — отправляйтесь к гетману польному и сообщите ему о моём приказе остановить атаку до завтра. Заодно и обсудите с ним планы на этот вечер и ночь.

Абсолютно удовлетворённый ловким ходом своим и удачной двусмысленной шуткой, король отпустил Сапегу повелительным жестом. Великому канцлеру литовскому оставалось только зубами скрипеть от злости, однако подчиниться он был вынужден. Не рокош же поднимать против короля по такому поводу, в самом деле. Тут его и самые упёртые сторонники шляхетских вольностей не поймут и не поддержат.

[1] Почему бы и нет? (фр.)

[2]Фанляйн (нем. Fähnlein) — это воинское подразделение от 300 до 1000 человек немецких наёмников-ландскнехтов. Немецкое слово Faehnlein означает «флажок», а в эпоху ландскнехтов им также обозначали минимальную по размеру часть. Обычно фанляйн возглавлялся гауптманом и состоял из 400 человек, но мог комплектоваться и большим, и меньшим числом бойцов. В составе отряда были пикинеры, аркебузиры, младшие командиры. Численность и состав отряда зависел от доступных средств

[3]Генриковы, Генриховы или Генрицианские артикулы (статьи) (пол. Artykuły henrykowskie, лат. Articuli Henriciani) — документ об ограничении королевской власти в Речи Посполитой, утверждённый сенатом и посольской избой, который на избирательном сейме 20 мая 1573 года подписал представитель новоизбранного короля Генриха де Валуа. Генриковы артикулы ввели ограничения королевской власти: при монархе состояла постоянная сенатская рада (совет), состоявшая из 16 сенаторов; каждые два года монарх должен был созывать сейм для решения накопившихся вопросов; в случае нарушения привилегий шляхты со стороны монарха последняя имела право восстать против него; монарх обязан давать четвертую часть доходов из королевских земель на содержание постоянного войска (так как эта часть называлась «кварта», то и войско получило название «кварцяное войско»);монарх не мог без согласия сейма ни объявлять войну, ни заключать мир, ни созывать посполитое рушение (всеобщее феодальное ополчение);в сейме решения могли приниматься лишь при наличии единогласия всей посольской избы, представлявшей шляхту (согласно принципу liberum veto); шляхетские депутаты сейма — земские послы — в свою очередь должны были строго придерживаться в сейме инструкций, выработанных для них местными сеймиками

Всю вторую половину дня мы провели в седле. Ждали новой атаки поляков, вот только её так и не было. Враги ограничились обстрелом из всех орудий, обрушив на наши передовые крепостцы настоящий ливень ядер. Наши пушкари огрызались оттуда, но самые мощные орудия стояли в гуляй-городе, и они тоже не молчали. Так что от этой перестрелки по меткому замечанию Паулинова никакого толку, кроме расхода пороха и ядер не было.

— У ляхов их всяко меньше будет, — заметил старый пушкарь, — так что нехай палят себе. Мы же завсегда из Москвы ещё взять припасу можем, за полчаса привезут.

Тут он был прав. Вместе с войском из Можайска в Коломенский лагерь пришли несколько тяжело гружёных подвод с порохом и ядрами для наших пушек. После бегства младшего брата царь дал мне, что называется, полный карт-бланш, и выполнял едва ли не каждое моё желание. Кроме двух, пожалуй, едва ли не самых важных. Он не слал мне ни денег ни подкреплений, хотя я пару раз отправлял людей в Кремль, прося хотя бы ещё пару сотен стрельцов. Однако отдав мне рязанских дворян вместе с Прокопием Ляпуновым, царь Василий решил, что хватит с нас подкреплений. Придётся воевать тем, кто есть, точнее тем, кто остался.

Осталось, конечно, немало. Я рассчитывал, к примеру, что после бегства не досчитаюсь большей части солдат нового строя. Но нет, больше половины из них побежали в гуляй-город, спеша укрыться за его стенами. Там их встретили не особенно ласково, однако и не гнали обратно в поле и казнить никого не стали, вопреки уложению и порядку. Их собирали в привычные десятки и сотни и отправляли ближе к обозу на переформирование. Там солдат уже ждали унтера и офицеры, кому удалось покинуть поле боя. Они должны были попытаться окончательно привести беглецов в чувство, чтобы те снова вышли из гуляй-города. То-то был бы сюрприз для ляхов. Правда, не вышло, но потому, что враг не явился драться дальше, вины солдат нового строя в этом, конечно же, не было.

Вырвались и многие из дворян и детей боярских, кого я повёл в атаку на гусарию. Они собрались в тылу, привычно отыскивая земляков, сбиваясь в сотни, которые, правда, порой насчитывали меньше десяти человек. Такие вот теперь у меня сотни.

Я глядел на сильно поредевшую конницу — основную ударную силу нашего войска, и понимал, решительного разгрома добиться не удастся. Слишком измотаны, слишком изранены, кони у многих едва держатся, да и сами дворяне, даже те, кто нашёл в себе силы в строй встать, немногим лучше. Я повёл их в бой и завёл в западню, увлёкся, оказался беспечен. Головокружение от успехов — очень верное выражение, и ещё одно про одного битого и двух небитых, которое понимаешь только после того, как тебя самого побили. Жолкевский, я уверен, он командует польской армией, научился противостоять мне на собственных ошибках, учёл опыт Клушина и Смоленска. Я же продолжал воевать, что называется, по накатанной, за что и поплатился. И добро бы только я сам, так ведь под раздачу попали дворяне и дети боярские, что пошли за мной, поверили в меня. А самое неприятное, верят до сих пор, я видел это по их взглядам. Все честно глядели мне в лицо, ожидая новых приказаний.

Наверное, ударь сейчас Жигимонт гусарией, мы не устояли бы. Поместная конница точно не выдержала бы удара, а пехота была слишком не стойка в съёмном бою. Пока нас спасали лишь две выдвинутые вперёд крепостицы, где вели артиллерийскую дуэль с ляхами наши пушкари. Паулинов рвался туда, да и Валуев тоже, однако обоим я запретил. От шального ядра никто не застрахован, а терять хотя бы одного из них я себе позволить не мог. Артиллерийская дуэль велась и из гуляй-города, так что оба вполне могли проявить свои таланты в менее опасном месте.

Наёмники вышли из боя в полном порядке и сейчас расселись в своём лагере, занимаясь починкой оружия и снаряжения для нового сражения. Как военные профессионалы они просто ждали нового приказа, и не важно им, подчас, каким тот будет, и с кем придётся воевать прямо сейчас. Главное, чтобы платили хорошо и исправно. Я себе этого позволить не мог, однако пока они верили моим обещаниям, вот только надолго ли их хватит, если на нас и завтра навалятся с той же силой, что и сегодня.

Заминку кавалеристов Делавиля и то, что полковник Горн вовсе не повёл в атаку, спасшую поместную конницу, своих хаккапелитов, я предпочёл не заметить. Ничего не стал высказывать Делагарди, который на военном совете, собранном мной, когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, говорил мало и был мрачен, как туча.

— Солдаты ропщут, — честно сообщил он мне перед советом. — Многие не верят в победу. Клушино показало, что мы можешь побить поляков, но Смоленск не стал убедительной победой, а трофеи оказались хуже, чем всем бы хотелось.

Конечно, всем хотелось захватить королевский лагерь — уж там-то было чем поживиться, куда существенней, нежели в осадных станах Дорогостайского и братьев Потоцких.

— Сегодня же день сражения ничего не дал, — продолжал говорить, словно гвозди в гроб вбивал, Делагарди. — Потолкались на поле и отступили. Никакого результата. Завтра немцы могут отказаться выходить в поле. За шведских солдат я уверен, а вот наёмники, — пожал плечами генерал, — на них положиться можно лишь, когда исправно платишь.

Намёк был более чем прозрачный, однако денег мне царственный дядюшка не прислал ни полушки, несмотря на все мои просьбы и челобитные от дворян и детей боярских, а также коллективное письмо немецких наёмников.

— Один день, Якоб, — решительно произнёс я, и решительности в голосе моём было куда больше, нежели я испытывал на самом деле. — Надо встать между крепостицами, не дать полякам пройти между ними. Когда навалятся совсем сильно, отступить в гуляй-город, там мы примем последний удар.

— Если гусары войдут внутрь, будет резня, — выдал очевидное Делагарди. — К тому же, у них достаточно казаков и прочих людей, привыкших драться пешими и без строя.

Правда, если дойдёт до боя в самом гуляй-городе, наёмники, скорее всего, будут драться не хуже остальных. Жить-то всем хочется, а гусары с казаками вряд ли пойдут с ними на переговоры, особенно казаки, которые попросту не поймут что там им немцы лопочут.

На самом же военном совете мрачный Делагарди едва ли произнёс десяток слов. Коверкал он их немного сильнее обычного, что выдавало его волнение.

— Ночью надобно побольше людей в караулы, — первым делом высказался на совете князь Хованский. — Ляхи ночью могут казаков или венгерцев подослать, чтобы они стену гуляй-города и передовых крепостиц наших подожгли или петардами подорвали. Пороху Жигимонту хватит на это вполне.

Память князя Скопина тут же подсказала мне, что венгерские гайдуки и казаки как нельзя лучше подходят для подобных дел. И то, что у Жигимонта в армии они есть, а у нас — нет, весьма скверно. Противопоставить им я мог только спешенных дворян поместной конницы, что и собирался сделать.

Конечно же, они пришли ночью. В этом никто не сомневался, и не сомкнул глаза до самой атаки. Атаку ждали в самый тяжкий час стражи, выставили самых молодых, кому ночь не спать после боя куда как проще, нежели более опытным. Опыт-то приходит с годами, а время никого не щадит. К тому же я вспомнил разговор Жеглова с Шараповым из знаменитого фильма «Место встречи изменить нельзя», где Шарапов рассказывает, что в наблюдатели старался ставить новых людей, потому что у тех, кто давно смотрит, глаз замыливается. Вот я и велел удвоить караулы и менять людей, чтобы каждый дольше пары часов на одном и том же месте не дежурил. Если уж не спится, так погляди в другую сторону, где кусты не примелькались.

После полуночи я приказал утроить караулы, чтобы они не просто обнаружили врага, но если он подберётся слишком близко, то сумели бы отразить первую атаку. Люди менялись также каждый час, но теперь на каждом посту дежурили по десять стрельцов и спешенных детей боярских.

Это решение далось мне нелегко, однако я принял его с тяжёлым сердцем, понимая, что популярности мне оно не добавит. Дворяне и дети боярские — это всегда конница. Они готовы идти пешком на приступ, потому что верхом на стену не взберёшься. Готовы хоть всю ночь дежурить без сна, но в сёдлах или рядом с лошадьми. Но мне они нужны были в крепостцах, чтобы своими саблями и умением в съёмном бою, даже пешем, поддержать стрельцов. В ночной тьме до стали дойдёт очень быстро, а стрельцы всё же далеко не так ловки в рукопашной, как казаки или венгерские гайдуки. Я сто раз пожалел, что у меня в войске нет своих казаков, но они либо служили самозванцу, как те, кто пошёл за Заруцким, либо просто выжидали, не спеша приходить на помощь московскому царю. Царственный дядюшка мой не раз писал им письма и слал богатые поминки донской старшине, однако как татары, казаки предпочитали не вмешиваться.

Я сам обратился к дворянам, собрав всех на небольшом поле за гуляй-городом. Многие из них уже стояли пешими, лишившись коней в недавней жестокой рубке. Однако таких, оставшихся безлошадными, были слишком мало, да и многие среди них были ранены, хотя и не спешили отъезжать с боя.

— Дворянство, — обратился я к ним, — сегодня мы просидели полдня в сёдлах без толку. Ляхи так и не сунулись к нам. Значит, хорошо мы угостили их до обеда, что после они за добавкой не пришли.

Мои слова вызвали смешки. Конечно же, это была откровенная похвальба. Все понимали, что мы едва вырвались сегодня, и не приди нам на помощь наёмные кавалеристы, всей поместной коннице пришлось бы очень туго. И погибших, раненных и оставшихся безлошадными было бы намного больше.

— Но нынче они полезут к нам, — продолжил я, — аки тати нощные. И надо оборонить от них гуляй-город и крепостцы, что за нами остались.

— Обороним, князь-воевода, — выпалил кто-то из рязанских дворян. — Хоть всю ночь просидим в сёдлах без сна, а воров ляшских не допустим.

— В том и дело, — приступил я к самому сложному, — что не верхами надо стражу стоять, но вместе со стрельцами в крепостцах да у городьбы гуляй-города.

— Это что же, нас с городовыми стрельцами сровнять хочешь, княже? — первым опомнился Захарий Ляпунов, возглавлявший рязанских людей.

Старший брат его сам в бой идти не спешил и оставался в таборе, возглавляя конный резерв, составленный из его выборных дворян. Они должны были вмешаться только если опасность будет грозить самому гуляй-городу, потому и не отправились выручать нас, когда мы дрались в окружении. Тут ничего зазорного не было, воевода Прокопий Ляпунов выполнял мой приказ и выполнил его в точности.

Упрёк Захария был вполне заслуженный и вызвал ропот одобрения среди дворян и детей боярских. Драться пешими, даже по приказу, для них слишком большой урон чести.

— Ляхи пешими на приступ пойдут, — ответил я, — а на коне ночью не сильно разгонишься, ноги можно ему переломать. Почти сразу в сабли ударят, съёмный бой пойдёт, а в нём стрельцы слабы. Пальнуть может раз и успеют, но после, как до стали дело дойдёт, вражьи венгерцы да казаки с ними справятся, даже бердыши не помогут. Всё то вы и сами знаете.

— Значит, кроме как нашими саблями никак не оборониться, — теперь уже заговорил Граня Бутурлин.

— Я сам пешим встану с саблей у городьбы гуляй-города, — заявил я, как будто не услышав его, но давая ответ, — и до утра глаз не сомкну, если понадобится.

Конечно, это весьма серьёзный урон чести, однако теперь, видя, что я готов к такому, мало кто откажется последовать моему примеру. С одной сторону, раз князю и воеводе не зазорно драться пешим, так простым детям боярским и подавно. С другой же, я показал им, что готов поступиться честью ради дела, чем в общем-то не оставил выбора. Раз уж сам иду на такую жертву, так и другим не зазорно будет.

Первым спешился Михаил Бутурлин, младший родич не сильно отстал от него, да и Захарий Ляпунов следом ударил каблуками в утрамбованную почти до железной плотности конскими копытами землю. Они только что шапки себе под ноги не кидали с криком «Пропадай моя телега!», но вид имели вполне соответствующий. Простые дворяне и дети боярские поспешили за воеводами.

И вот теперь они вместе со стрельцами стояли у невысоких стен передовых крепостец и городьбы гуляй-города, высматривая приближающихся ляхов. Точнее не ляхов даже, а венгерских гайдуков и казаков. И те явились через два часа после полуночи — в самый тёмный час. Наверное, будь у Жолкевского под Клушиным побольше пехоты, он бы попытался провернуть нечто подобное. Тогда не решился, однако сегодня взял реванш по полной.

— Ползут, — выдал стоявший рядом со мной Зенбулатов, — что твои змеи подколодные.

Глазастый татарин первым увидел их, а после его слов и я разглядел где и в самом деле ползущие на брюхе, а где-то просто шагающие, сильно пригнувшись, чёрные фигуры. Малыми искорками горели в ночи скрытые фонари и просто фитили, от которых они собирались распаливать здоровенные фашины, что тащили на горбу, и их же вставят в петарды. Всё, чтобы как можно скорее разрушить стены крепостиц и более прочную городьбу гуляй-города.

— Па-али! — донёсся до нас командный возглас одного из стрелецких сотенных голов, и его тут же подхватили десятники.

К тому моменту враги миновали большую часть расстояния до стен передовых крепостиц и оказались на прямо-таки идеальной дистанции для пищального выстрела. Обе крепостицы словно взорвались изнутри, наверное, во королевском лагере в этот момент уже победу праздновать наладились, таким громовым и слитным вышел залп нескольких сотен стрельцов. К нему почти сразу добавились пушки, заряженные картечью, они выплюнули во врага тысячи пищальных пуль, буквально выметя всё пространство перед крепостицами настоящей свинцовой метлой. Как хоть кто-то мог пережить этот ад, я представлял себе слабо, однако верно говорят, не каждая пуля — в лоб. Казаки и венгерские гайдуки, поняв, что обнаружены и скрываться больше смысла нет, ринулись в атаку.

Для начала они дали ответный залп, правда, не столь плотный, просто палили из мушкетов, которые заряженными несли с собой. Стреляли больше для острастки — вряд ли кто из них всерьёз думал, что попадёт. Да и всегда же хочется пальнуть в ответ, раз уж пережил вражеский выстрел. Ну а после, побросав мушкеты, ринулись в атаку с саблями наголо. Правда, и про и фашины с петардами не забывали. Уж кем-кем, а глупцами их командиры не были, и понимали, главная цель нанести как можно больше урона стенам, а не людям. Людьми завтра будут гусары заниматься.

— Не допускать их к городьбе! — надрывался Ляпунов, руководивший обороной одной из двух передовых крепостиц. Во второй я воеводой поставил Михаила Бутурлина, таким образом разделив рязанских и калужских дворян, которые, несмотря ни на что, всё ещё глядели друг на друга без особой приязни. Никакого боевого товарищества у них не было и в помине. — Пали по ним, души стрелецкие! — надрывался Ляпунов. — Пали, кто в Бога верует!

И стрельцы спешили выполнить его приказ. Палили густо, уже не залпами, как в первый раз, а как можно скорее. Зарядил, высунул пищаль меж кольев городьбы, пальнул, и обратно — перезаряжаться. Казаки с венгерские гайдуками неслись вперёд короткими перебежками. Шагов десять. И как только затрещат выстрелы — сразу падали ничком, скрываясь в темноте, так что не понять сразу, убит он, ранен или же просто завалился и только ждёт, чтобы подскочить да снова ринуться к стене со своей фашиной или бочонком с порохом. Иные из них успевали перезарядить пищали, прямо лежа на земле, и прежде чем снова кинуться к стене, стреляли по крепостцам. Иногда попадали, даже из гуляй-города видно было, как то один то другой стрелец валится на землю, сбитый шальной пулей. И всё равно странная эта ночная перестрелка затянуться не должна, очень скоро дойдёт до сабель.

Оказавшись под самыми стенами, гайдуки с казаками ринулись на штурм. Пока один укладывали под стены пропитанные смолой фашины и прибивали петарды, другие полезли на те самые стены и схватились со стрельцами. В дело пошли бердыши, копья и рогатины, которыми были вооружены стрельцы, ими весьма удобно обороняться из-за укрытий. Однако враги упорно лезли через невысокий частокол, рубили саблями и палашами, стремясь выбить древко или отсечь неосторожному стрельцу пальцы. Вот тут-то и пришла пора детям боярским показать на что они способны в съёмном бою.

— Руби их! — как безумный заорал Захарий Ляпунов. — Бей-руби, кто в Господа-Бога верует!

И первым обрушил саблю на чубатую казачью голову, раскроив её до челюсти — так что зубы во все стороны полетели.

Закипела на невысоких стенах крепостиц жестокая рукопашная схватка. Брёвна их уже тлели снизу, кое-где удачно подожжённые, но это никого не смущало. Сейчас там люди убивали друг друга с небывалым азартом и жестокостью. Гайдуки с казаками стремились взять крепостицы, выместить весь страх последних, таких долгих минут, что они вынуждены были ползти под обстрелом, опасаясь лишний раз голову поднять. Стрельцы и дети боярские сражались за свои жизни, понимая, никто никого этой ночью щадить не будет. Здесь дерутся насмерть.

Нам оставалось недолго ждать начала такой же. Гайдуки с казаками уже спешили к нам, пригибаясь под выстрелами из пищалей и пушек, валились на землю, кто притворно, кто на самом деле поражённый пулей, однако упорно лезли к городьбе гуляй-города со своими пропитанными смолой фашинами и петардами. Их несли к нашей городьбе куда больше, чем к стенам крепостиц. Здесь от пороха будет куда больше толку. По ним азартно палили стрельцы из пищалей, стараясь перезарядить их как можно скорее, чтобы выстрелить снова. Целиться особо никто не пытался — били как можно чаще, не жалея пороха и пуль, как и было приказано. Десятники с сотенными головами молчали, понимая, что от их команд теперь, когда никто правильных залпов давать не собирается, будет одна лишь неразбериха. Куда чаще они вместе с теми дворянами сотенной службы, что я взял с собой на оборону городьбы стреляли из пистолетов, а кое-кто даже достал и пустил в дело саадачный набор.[1] Как и дети боярские из спешенных мной и приведённых на оборону гуляй-города, они ловко пускали стрелу за стрелой через городьбу. Многие, зная, что им предстоит, подготовили побольше обмотанных паклей стрел, которые поджигали прежде чем пустить во врага. Так что даже не попав ни в кого, они помогали стрельцам и прочим, освещая пространство перед гуляй-городом сотнями живых огоньков. Казаки с гайдуками топтали их, однако огненных стрел было слишком много, а занявшийся их тушением сразу оказывался идеальной мишенью для пищали или того же лука.

— Отлично бьём гадов! — приветствовал я сразу всех обороняющихся.

Вряд ли меня слышали в крепостцах, там шла безумная свалка, не до посторонних криков. А вот гуляй-город откликнулся почти победным рёвом. Из-за городьбы воевать с ляхами оказалось не так и страшно, не то, что вчера в поле. Но ведь будет ещё и завтра, которое враг пытается себе этой ночью облегчить.

В самом начале вражеской атаки, когда первые из моих людей начали пускать стрелы, Зенбулатов притащил мой саадачный набор. Я несколько раз ещё у себя на московском дворе пробовал пускать стрелы, убедившись, что тело само знает, как это делать, даже попадал в цель неплохо, хотя до того же Зенбулатова мне было в этом деле очень далеко. Татарин как будто родился верхом и с луком в руках. С тех пор саадачный набор так и ездил со мной в обозе. Я не взял его ни при Клушине, при у стен Смоленска, не собирался и сейчас пускать в дело, однако память князя Скопина пришла на помощь, подкинув важный факт. Стрелять из пистолета пешим, высовываясь меж брёвен городьбы, будто стрелецкий голова, для князя да ещё и потомка Рюриковичей весьма серьёзный урон родовой чести. А вот из лука пострелять, дедовскую науку и удаль показать всем — другое дело, весьма чести и славе угодное. Даже если и не попаду ни в кого — ночь же кромешная, а стрелять приходится через стену, навесом, считай, вслепую. Тут только удача или воля Господа может стрелу направить. Да и убьёт если кого, разве потом отличишь, где чья стрела была. Не подписаны же они.

Как ни устал за день, а первый же выстрел из лука получится просто загляденье. Наложил стрелу, тут же натянул одним уверенным движением — и сразу пустил через стену. А левая рука уже сама собой тянется к налучу за следующей. Так и пускал стрелы, покуда налуч не опустел, но кто-то из послужильцев сразу подал полный, и я сразу же выхватил из него стрелу.

Когда опустел третий колчан, я вскинул лук с последней стрелой из него, но не успел пустить её через городьбу. Поверх остро затёсанных брёвен частокола высунулась чубатая казацкая голова. Ловким движением первый из добравшихся до городьбы гуляй-города казаков Заруцкого взобрался на неё, на мгновение усевшись верхом, и тут что повалился обратно. Тело князя Скопина опередило мой замешкавшийся разум. Руки сами собой нацелили лук прямо в грудь отчаянно смелому казаку, пальцы, сжимавшие тетиву вовремя разомкнулись — и стрела ударила точно туда, куда я глядел. Прямо под сердце. На казаке были только рубаха, несмотря на ночной холод, и от стрелы она спасти точно не смогла бы. Он глянул на стрелу, вошедшую почти до середины древка, схватился правой рукой, чтобы вырвать её из груди, но не сумел удержаться на частоколе и повалился назад, к своим.

Таких отчаянно-храбрых было не так уж много. Всё же штурмом брать гуляй-город они не собирались. Однако они вынудили нас подняться к стрельцам, чтобы прикрыть тех своими саблями, как делали это дворяне и дети боярские в передовых крепостцах. И всё же если там уже вовсю кипел отчаянно-жестокий съёмный бой, то у нас лишь самые безумные пытались перебраться через частокол, чтобы схватиться с нами на саблях. Большинство же ограничивалось стрельбой снизу или же спешили убраться подальше, закинув под городьбу горящую фашину. Городьба уже тлела в нескольких местах, но петарды пока прибить на неё не удалось — всех, кто нёс их, успевали застрелить раньше. Под частоколом уже валялось прилично покойников и с каждой минутой ночной схватки их становилось всё больше.

В какой-то миг я позволил себе подумать, что нам удастся отстоять крепостицы, не дать ляхам поджечь или взорвать стены и частоколы. Но слишком уж много было у врага опытных в таких делах людей, чтобы всерьёз рассчитывать на подобную удачу.

Заложенные прямо в фашины петарды рванули почти одновременно, разворотив почти всю стену левой крепостицы, которую оборонял Ляпунов со своими рязанцами. Потерь почти не было, однако многие отступали вглубь крепостицы, зажимая уши руками. Грохот даже в гуляй-городе был хорошо слышен, а уж там-то и вовсе был оглушительным. Гайдуки с казаками, конечно же, воспользовались этой заминкой, и с рёвом ринулись в образовавшийся пролом. Рассеянные по полю перед стеной, они быстрее оправились от взрыва, и теперь пёрли в атаку, понимая, что именно сейчас решается судьба крепостицы. Сумеют они навалиться как следует, ударят разом — и она падёт. Промешкают — дадут шанс обороняющимся удержаться хотя бы до утра.

Из гуляй-города я ничем им помочь не мог. Нам самим оставалось только держаться под всё усиливающимся натиском врага. Мне кажется ляхи всю союзную пехоту кинули в этот котёл, лишь бы посильней повредить частоколы крепостиц и гуляй-города. К гайдукам с казаками присоединились уверенно шагающие ландскнехты, пока ещё толкавшие своими длинными пиками венгерцев и казаков, однако очень скоро они пустят их в ход против нас.

— До утра они наседать на нас решили, — прохрипел рядом Зенбулатов, не переставивший стрелять их лука. В пешем строю он саблей владел хуже, нежели в седле, а потому предпочитал посылать во врагов стрелы, переключившись сейчас на ландскнехтов.

— Вымотают нас и отступят, — ответил я, больше озвучивая себе собственные мысли. Верный татарин мой и не ждал ответа. — А после крепостицы займут и тогда артиллерийская дуэль у нас совсем иначе пойдёт.

Тут мне стало не до размышлений. Через частокол перебрались сразу двое казаков. Первого я успел поймать на палаш, он сам неловко взмахнув руками, буквально нанизал себя на его клинок. Второй же успел перебраться и мы схватились. Казак оказался ловким малым. Рубился отчаянно, но головы не терял. Он буквально танцевал вокруг меня, не давая прицелиться и ударить тяжёлым палашом как следует. И сам всё время бил на опережение, пользуясь тем, что его оружие легче. Сабля так и плясала в его руках, хищной щукой устремляясь то к моим рёбрам, то — куда чаще — ныряя вниз, чтобы рубануть мне ногам. И вот тут я сумел удивить его — да так, что это ему жизни стоило. Когда казак снова решил достать мои ноги, я не стал отступать или парировать, как делал это дважды. Вместо этого я подпрыгнул и поджал ноги под себя, пропуская клинок буквально под коленями. Я рухнул на землю, больно ударившись коленями, однако обескураженный казак замер на мгновение, когда его сабля не встретила привычного сопротивления. Даже не вставая, я от души ткнул его палашом в живот — клинок почти на треть погрузился в тело казака с неприятным влажным хрустом. Поднимаясь, я вырвал палаш из раны, и казак повалился на бок, свернувшись в позе зародыша, прижимая руки к пропоротому животу. Умирать он будет ещё долго и мучительно, может быть, до утра доживёт, если кто его мук оборвать не захочет. Но мне уже не было дела до ловкого казака, надо драться дальше.

Ландскнехты подступили к самым стенам, и теперь орудовали пиками, не давая стрельцам вести огонь из-за частокола. Под их прикрытием к городьбе подбиралось всё больше казаков, и вот уже с десяток просмолённых фашин затлели под нею. Я понимал уже чем это закончится, и велел всем убираться прочь со стены. Теперь её уже не спасти, надо занять новый рубеж обороны на случай если враги ринутся в вот-вот образующийся в ней пролом.

— Назад! — крикнул я, первым отступая внутрь гуляй-города. — Головы, десятники, уводить людей. Сигнал к отходу!

Сигнальные рожки запели грустную мелодию — никто не любит отступать, даже организованно и спиной вперёд. Однако я уже знал, что вскоре произойдёт, и гробить людей без толку, не собирался. Стрельцы отступили вполне организованно, дворяне и дети боярские попросту отбежали от стен, словно волна отхлынула. Они встали между ровными шеренгами стрельцов, прикрывая их своими саблями. Я же расположился в тылу, спрятав палаш в ножны. Сейчас мне нужно следить за ситуацией на поле боя, а не им размахивать, хотя раскроить парочку казацких или венгерских, а ещё лучше немецких черепов я был бы не проч. Но уже не время. Пора вспоминать, что я не только боец, но в первую очередь воевода.

Взрывы петард разорвали частокол в нескольких местах. Здоровенные, крепкие брёвна выворачивало из земли. Они валились друг на друга, катились в нашу сторону, правда все остановились шагах в двадцати от первой шеренги стрельцов. Оставшиеся на месте брёвна горели, подожжённые просмолёнными фашинами, и вряд ли к утру из получится погасить.

— Посоху сюда! — тут же начал раздавать приказы я. — Брёвна заливать, пока весь частокол не выгорел к чёртовой матери. Пускай, что смогут восстановят к утру. Работать, покуда лях в атаку не пойдёт, как при Клушине.

Посошную рать уже собирали, вытаскивая из обоза мужиков с плотницкими топорами и пилами. Однако первыми бежали совсем ещё молодые парни, которым никакой серьёзной работы не доверяли, а вот заливать огонь из вёдер и засыпать его землёй — это дело как раз для них.

— Работай веселей, — напутствовал их я. — Завтра всех до отвала накормим, как выборных дворян.

Однако проходивший мимо меня посошный ратник глянул угрюмо, и пробурчал себе в бороду нечто вроде «Завтра всех нас ляхи досыта накормят». Я не стал поднимать шума, сделал вид, что не понял ни слова. Никому не будет лучше, если этого мужика сейчас же вздёрнут за его слова. Пускай себе работает. Тем более что и сам я пребывал в столь же мрачном настроении.

Мы вроде и отбились — под прикрытием всё тех же ландскнехтов уцелевшие венгерцы и казаки отступали обратно к королевскому лагерю. Вот только левая крепостица, которую оборонял Ляпунов, лишилась почти всей наружной стены, и теперь была бесполезна. Правая, чьей обороной занимался Михаил Бутурлин, едва не полыхала. Врагу удалось поджечь фашинами изрядную часть её стены, и теперь воевода вместе со стрелецким сотенным головой выводил из горящей крепости своих людей. Ляпунов от него не сильно отстал. Торчать в крепостице, лишённой стены, обращённой к врагу, глупо, и ждать приказа Захарий Ляпунов не стал.

Так мы лишились передовых крепостиц и завтра придётся принимать бой прямо у стен гуляй-города. Это совсем не то, на что я рассчитывал в этой битве, однако выбора не остаётся. Надо воевать, как бы туго ни было — выбора-то и в самом деле нет.

[1]Сайдак (также сагайдак, садак, саадак, сагадак, согодак) — набор вооружения конного лучника. Состоял из лука в налуче и стрел в колчане (иначе в туле), а также чехла для колчана (тохтуи или тахтуи). Был распространён у тюркских народов, монголов, а также на Руси до XVII века. Несмотря на то, что был атрибутом именно конного лучника, сотенные головы, происходившие из детей боярских, также умели обращаться с ним и носили с собой на войну, вот только пускать в дело его вряд ли приходилось часто

Узнав об успехе вылазки, король поднял бокал токайского за победителей этой ночи.

— Пан Вейер, — вызвал он к себе командира ландскнехтов, — ваши бравые немцы решили исход сражения. — Король велел налить старосте пуцкому бокал. — Вы и ваши солдаты достойны первого тоста этой праздничной ночи. Мы будем отмечать первый успех, который, уверен, завтра приведёт к падению лагеря московитов. А значит, к падению их царя!

— На погибель! — выпалил едва вернувшийся с поля боя Вейер. Он сам водил ландскнехтов в атаку, не доверяя их офицерам. И без того, пришлось платить этим жадным ублюдкам из собственного кармана, чтобы заставить выйти из лагеря и прийти на помощь захлёбывающейся атаке казаков и гайдуков.

— На погибель московитскому царю! — поддержал его король.

Все, кого он пригласил в свой роскошный шатёр на празднование первой победы, выпили до дна.

— Завтра с самого утра, — его величество решил не терять времени и начал отдавать приказы, как будто собрал всех не на пир, а на воинскую раду, — пан гетман, берите гусар и ударьте по московитам так, чтобы пух и перья во все стороны полетели.

— Московиты упорны в обороне, ваше величество, — напомнил ему без особой нужды Жолкевский. — К тому же у князя Скопина остались немцы и шведы. Справиться с ними будет непросто. Даже если нанести удар гусарией.

— Вы потеряли сердце под Клушином, пан гетман, — выступил вперёд Ян Потоцкий.

— А вы едва не потеряли голову и правую руку сегодня днём, — кивнул ему Жолкевский. Именно туда угодили московитские пули, когда гусары Потоцкого попались на удочку князя Скопина и по ним дали залп из не взятых ещё крепостиц. Спасли Яна Потоцкого только крепкий доспех и ещё более крепкий шлем, и то из боя ему пришлось выезжать, оставляя командование на Якуба и молодого Станислава, который проявил себя с лучшей стороны, настоящим рыцарем и толковым командиром. — И если бы не мой племянник, пан Ян, возможно, гусария бы понесла сегодня куда более серьёзные потери, нежели под Клушиным.

Тут Потоцкому крыть было нечем. Жолкевский даже не стал говорить, что предупреждал его о подобном подлом вероломстве московитов, да Ян не послушал опытного гетмана польного. Как бы ни относился к нему Потоцкий, однако он признавал, что Жолкевский офицер опытный и к советам его, даже если они звучат не слишком приятно, лучше прислушиваться. Как это было сегодня. Хотя бы причин для упрёков не будет.

— Что же вы предлагаете, пан гетман польный? — взял на себя роль миротворца король, веля слугам наполнить бокалы офицеров. Всё же сегодня у них праздник, а не воинская рада.

— Ударить гусарией, — кивнул Жолкевский, — но прежде занять то, что осталось от малых крепостей московитов. Пускай туда войдёт наша пехота, притащат малые пушки. Это заставит московитов и их союзников отступить внутрь лагеря, оставив совсем немного места для манёвра.

— Но кого куда посадить? — спросил Вейер. — Мои ландскнехты захотят за это дополнительную оплату, а мне и так пришлось платить им из собственного кошелька, иначе они не желали выходить в поле ночью. Гайдуки и казаки понесли тяжёлые потери этой ночью и загнать их в эти крепости под огонь из московитского лагеря будет также непросто.

— У нас есть ничего не делавшие сегодня московитские стрельцы, — напомнил Жолкевский.

— Им можно доверять? — приподнял бровь Лев Сапега. — Сегодня на поле они не сделали ни выстрела, что помешает им вести себя столь же пассивно завтра?

— Огонь московитов из главного табора, — уверенно заявил Жолкевский. — Наши стрельцы для московитов Скопина — предатели, которых никто щадить не станет. Как только они окажутся на расстоянии выстрела из пищали и пушки, уверен, по ним откроют огонь. Да такой, что они вынуждены будут отстреливаться, иначе их перебьют как куропаток.

— Меня устроят оба варианта, — усмехнулся король. — Лучше нету, нежели когда враги убивают друг друга. Вы отлично придумали, пан гетман, завтра же велите московитскому князю, который командует стрельцами, отправить их занимать крепости.

Приглашать к себе князя Трубецкого, как и атамана Заруцкого король не пожелал — много чести московитам. Хотя, честно говоря, если бы сразу задумывал встречу не только как пир, но и как воинскую раду, то Трубецкого позвал бы, всё же тот был достаточно знатен и в отличие от вчерашнего холопа Заруцкого не просто знал себе цену. Он командовал самой боеспособной частью союзнического войска, и пренебрегать им было не слишком дальновидно. Но уж вышло, как вышло, теперь с этим пускай Сапега и Жолкевский разбираются.

— Что помешает московитам вывести в поле свою кавалерию, — усомнился в плане Жолкевского кавалер Новодворский. Он был достаточно опытным офицером, и пускай ничем толком не командовал в нынешнем походе, однако к его словам всегда прислушивались, — и разогнать стрельцов Трубецкого?

— Гусария, — усмехнулся Жолкевский. — Стрельцы пойдут следом за гусарскими полками, которые прикроют их от вражеских глаз до поры, и не дадут московитам атаковать, пока стрельцы не займут передовые крепости.

— Гусарам прикрывать пехоту, — возмутился Потоцкий. — Да ещё и московскую. Это же просто немыслимое дело, пан гетман. Урон чести, который никто не потерпит.

— Потерпят ради общего дела! — срезал его Жолкевский. — Французский король ставил пехоту и кавалерию в один строй и так победил при Кутра.[1] Гусарам же нужно только прикрыть идущих следом за ними стрельцов.

— Пускай московиты глотают пыль из-под их копыт, — снова вмешался король, поднимая тост.

Сигизмунд был достаточно опытным политиком и знал цену каждому своему слову, и уж точно умел высказаться вовремя. Как сейчас например. Теперь гордецу Потоцкому нечего было возразить, придётся прикрывать гусарами союзную пехоту московитов. Ничего не поделаешь.

[1] Стоит заметить тогда Генрих ещё не был королём Франции, а только герцогом Наваррским

Делагарди встречал меня в лагере, едва я успел вернуться туда от городьбы. Он терпеливо ждал, пока я умоюсь после битвы, в которой немецкие и шведские наёмники не принимали участия. Ничего не говорил, лишь стоял над душой, всем видом демонстрируя, что дело у него важное и отлагательств не терпящее.

— Ну давай, — сказал ему я, выпрямляясь и стирая с лица и рук пот и кровь, а после кинув испачканное полотенце слугам. — Выкладывай, что у тебя, Якоб?

— У меня была депутация от наёмников, — сообщил Делагарди. — Они выбрали нескольких авторитетных офицеров и в обход полковника Таубе, которому, как они сами мне сообщили, больше не доверяют, принесли мне петицию.

Делагарди вынул из-под колета свёрнутую в несколько раз бумагу. Мне отчего-то казалось, что на ней должен быть оттиснут белый череп, а с обратной стороны написано «Низложен». Конечно, наёмники это не потешные, пускай и злобные пираты Стивенсона, однако вотум недоверия они выразили весьма похожим образом. Наверное, среди них так принято. Ни я ни князь Скопин не были в курсе наёмничьих обычаев.

— И что они пишут в этой челобитной? — поинтересовался я, даже руки не протянув.

Читать бумагу я не собирался, мне хватит и краткой выжимки от самого Делагарди.

— Если кратко, — ответил Якоб, — то наёмники выйдут в поле только завтра. После этого они останутся в лагере, однако воевать и дальше не будут без выплаты жалования. Если пересказать всё, или почти всё, на что они жалуются, то они пишут, что победа, которую ты им обещал, возможно, не будет одержана вовсе, и потому твои обещания большей доли в трофеях ничего не стоят. А потому им нужны деньги здесь и сейчас, как это было перед Клушиным.

— Их собратья-ландскнехты вышли в поле этой ночью, — заметил я, — и сбили нас, что даёт теперь ляхам шанс на победу завтра.

— Им заплатили, — уверенно ответил Делагарди. — Вейер заплатил своим ландскнехтам из собственного кармана.

Будь прокляты все эти наёмники, и дядюшка Дмитрий, угробивший армию под Болховом, заодно! Война — войной, а новости из одного лагеря в другой носятся быстро. Конечно, хорошо, что я теперь знаю об этом, однако то, что мои наёмники так стремительно оказались в курсе дел своих коллег по опасному военному делу с той стороны, меня откровенно пугало. Ведь и там теперь знают о наших проблемах, и о том, что немецкие наёмники со мной ещё только один день, и послезавтра войско лишится едва ли не самой боеспособной части пехоты.

— А твои шведы? — напрямик спросил я.

— Только завтра, — честно ответил Делагарди. — Я уже и так преступно затягиваю выполнение приказа моего короля. Он велит мне идти на север, к Ладоге, Пскову, Новгороду и брать всё, обещанное тобой и твоим царём. Пускай бы и силой.

Значит, завтра ещё вместе, а после… Уж не с ним ли мне придётся воевать в самом скором времени. Но думать об этом я сейчас не хотел.

— Тогда идём на совет, — велел я ему. — Обсудим, как завтра драться станем, а после я хоть пару часов посплю.

— Да, конечно, — закивал Делагарди.

Видно ему неприятно говорить то, что он сказал. Быть может, он и подданный другого короля, однако слишком уж мы сдружились пока вместе били ляхов. А вот теперь, возможно, скоро придётся скрестить с ним шпаги. И думать об этом явно Делагарди не хотелось также сильно, как и мне. Наверное, поэтому он весь совет простоял молча, лишь кивая, когда речь шла о его шведах и наёмниках.

— Завтра по нам лях ударит со всей мощью, — высказался я первым, открывая полуночный военный совет.

Большая часть воевод на нём сегодня в бою участия не принимали. Лишь стрелецкий голова Постник Огарёв вместе со своими людьми дрался у городьбы, да Бутурлины с младшим Ляпуновым, что командовали дворянами в передовых крепостцах.

— Завтра выйдем мы в поле и встанем промеж крепостиц, — сообщил я. — В них надобно вернуть стрельцов да разбитые части городьбы свежими рогатками забить. Оттуда стрельцам должно вести огонь непрерывно, прикрывая фланги нашей пехоты.

— В одну можно посадить немецких пищальников, — заметил Огарёв. — Они не хуже нашего бьют, а за рогатками свежими станут обороняться добро.

Делагарди в ответ на эти слова только покивал головой, соглашаясь. Как будто его это совершенно не касалось.

— Ляхи по тем крепостицам сами ударят крепко, — возразил Хованский, — и занять их попытаются. Уже не как ночью, а всей силой врежут.

— Потому и надо, чтобы стрельцы и немецкие пищальники там удержались, — твёрдо заявил я. — Покуда крепостицы последние держатся, меж ними пикинеры немецкие и наши, каких собрать удалось, выстоят. С фронта биться с ними даже ляшским гусарам будет сложно.

— Ударят на наших солдат, как это вчера было, — заметил Хованский, — да те и посыплются.

— Не сразу, — ответил я упрямо. Я верил в солдат нового строя, особенно после Смоленска, где они продержались намного дольше, нежели я рассчитывал, да и вчера днём стояли под атаками гусарии стойко, покуда совсем уже сил не осталось. — А как прорвутся гусары, так мы из лагеря по ним ударим поместной конницей.

— Измотать и ударить, — кивнул Прокопий Ляпунов. — Хорошая тактика, вот только выдержит ли её на наша конница?

— При Клушине выдержала, — заявил я. — Да и наёмники со шведами ударят с нами вместе. Сдержим врага и погоним обратно в его стан.

— Гусары быстро приходят в себя, — покачал головой князь Елецкий, — и ударить в ответ могут так, чтобы после от нашей конницы да от наёмников только пух и перья полетят. В этом они сильны, князь-воевода.

— Надо заставить всех их втянуться завтра в бой с пехотой, — заявил я, — чтобы не было у ляхов свежих сил против нас. Сдюжит завтра пехота — будет победа за нами, а нет…

Об этом я говорить не хотел. Однако перспектива поражения рисовалась слишком уж яркая.

— Ты, князь, полагаешься на то, что ляхи станут бить раз за разом, как при Клушине, — заявил Хованский. — Или как татары при Молодях. В одно место, будто молотом.

— В этом тактика их гусарии, — заявил я. — Так при Клушине Жолкевский поступил, раз за разом атаковал нас.

— Он часть гусар через Преображенское берегом реки отправил в обход, — напомнил Граня Бутурлин, вместе с кем мы дрались тогда против ляхов Казановского и Дуниковского.

— Здесь не может, — покачал головой я. — Если попытается также глубоко обойти нас с фланга, то рано или поздно попадёт под огонь пушек и затинных пищалей из гуляй-города. Гусары не дураки скакать вдоль городьбы, подставляясь под наши пули и ядра. Поэтому и я вывожу пехоту в поле между крепостицами, чтобы ляхи могли бить только в одно место.

Выбрать поле для боя — это очень важно, как подсказывала мне память князя Скопина. Сражаться на узком участке гусарам будет сложно, даже несмотря на их знаменитый плотный, колено к колену, строй. К тому же они будут лишены манёвра и выходя из боя окажутся под огнём пушек гуляй-города и пищалей из крепостиц. Поэтому если мы удержимся завтра, а я вовремя ударю поместной конницей по вымотанным гусарам, то шанс на победу ещё остаётся. Главное, чтобы солдаты нового строя простояли достаточно и не дрогнули раньше времени. Весь мой замысел держался на них и это пугало.

— Хорошо, побьём ляхов завтра, — кивнул Ляпунов, — а после что же? Сила за Жигимонтом стоит великая, он так просто от Москвы не уйдёт.

— Каждое поражение в его стане развал чинит, — ответил я. — За битым королём никто не пойдёт. Ландскнехтам уже их командир из своего кармана платит, значит, на победу надеется ещё. А как побьём ляха завтра, так и не останется на неё надежд даже. И союзники от него разбегутся. Казаков Заруцкого мы ночью многих порубили, стойкости на бою это им не добавит. Так что бить надо ляха, тогда и уйдёт он от Москвы.

А ещё после победы, быть может, получится хоть что-то из дядюшки выбить. Тем более что князь Дмитрий теперь даже не в опале — всё, что он говорил прежде можно объявить наветами и ложью, ведь ни единому его слову веры нет, раз он сбежал к Жигимонту Польскому. С одной стороны это только усилит и без того растушую паранойю царя Василия, с другой же позволит надеяться, что в случае победы, войско получит хоть сколько-то денег. Быть может, удастся договориться с наёмниками и Делагарди, который не горит желанием выполнять приказ своего короля и начинать воевать с нами, однако и своих дворян забывать не стоит. Если все деньги пойдут только немцам со шведами, уже среди наших может бунт вспыхнуть, потому что дворяне и дети боярские кровь льют, конечно, за Отечество, однако без серебра и прочих наград им делать это как-то совсем уж не хочется. Вот и придётся крутиться, а в том, что денег дядюшка вряд ли даст достаточно, я ничуть не сомневался, скорее, сомневался в том, что он их вообще даст после победы.

Но пока ещё эту самую победу надо добыть, а уж после судить да рядить, как и что будет потом. И добывать её, как всегда, придётся потом и кровью.

Король с негодованием рассматривал свежие рогатки, которыми московиты за ночь успели забить прорехи в стенах передовых крепостиц. Эти упрямые варвары готовы работать день и ночь, если им будет приказано, что они и доказали. И теперь в крепостях снова стоят их стрельцы.

— И куда мы поведём наших союзников? — поинтересовался Сигизмунд у Жолкевского.

— В эти крепости, ваше величество, — уверенно ответил тот. — Отбить их теперь труда не составит, достаточно только послать казаков Заруцкого и венгерскую пехоту, они вполне в состоянии справиться со стрельцами. Это просто займёт несколько больше времени.

— Гайдуки понесли серьёзные потери во время ночной схватки, — заметил Марцин Стадницкий, который привёл из армии самозванца королю под Смоленск сотню гусар и пять сотен венгерской пехоты, за что Сигизмунд поставил его командовать всеми гайдуками в своей армии. — Они могут отказаться идти в атаку снова. Без существенного денежного вливания.

— Мои ландскнехты также прислали депутацию, — добавил Вейер, — и сообщили, что без жалования в бой сегодня идти отказываются по примеру тех, кто служит московитам.

— Их обманули, — усмехнулся король, — твоих дорогих ландскнехтов, пан Вейер. — Он указал подзорной трубой на ровный квадрат немецкой и шведской пехоты, выстроенной рядом с одной из крепостей. Внутрь самой крепостицы как раз входили немецкие мушкетёры, занимая там позицию для стрельбы. — Приведите сюда депутатов. Пускай посмотрят, как их consors[1] не вышли на поле, чтобы сразиться за московитского князя.

Вейер поклонился королю и ушёл в лагерь ландскнехтов, чтобы выполнить приказ. Быть может, вид немецкой и шведской пехоты, готовящейся к битве, действительно, заставит их изменить мнение. Хотя бы на сегодня.

— Плевать на них, — запальчиво произнёс Якуб Потоцкий. Он не был ранен вчера и сегодня рвался в бой ничуть не меньше. — Наша сила — кавалерия. Надо ударить гусарами по пехоте, рассеять московитских пикинеров и на их плечах ворваться в лагерь. Тогда они наши, ваше величество, а следом за ними и Москва!

— Идти прямо в расставленную Скопиным ловушку, — возразил ему Жолкевский. — Он ждёт, что мы ударим именно там, а значит подготовил для нас пренеприятный сюрприз. И он вполне может обойтись нам так же дорого, как атака под Смоленском.

Он намекал на неудачное нападение на оставленный запорожцами лагерь, когда московиты устроили им настоящий огненный ад своими пушками и гаковницами. Однако тогда же Якуб Потоцкий угодил в плен к московитам, сражаясь на другом берегу Днепра, и атака его гусар и в самом деле обошлась весьма дорого. А потому Якубу только зубами скрипеть оставалось — на этот упрёк ему нечего было ответить.

— Тогда что вы предлагаете, пан гетман? — поинтересовался у него король.

— Следовать плану, который приняли вчера на воинской раде, — ответил Жолкевский. — Только выделить два отряд гусар, чтобы они прикрывали пехоту, что станет атаковать передовые крепостицы московитов, от удара их поместной конницы и наёмников.

— Тогда приказывайте, пан гетман, — разрешил король, и Жолкевский принялся отдавать распоряжения пахоликам.

Вскоре гусар разделили на три неравных части. Самый большой кулак, который возглавили Потоцкие, собрался для атаки на московитскую и наёмную пехоту. Два отряда поменьше, отдали Балабану и Дуниковскому с Якобом Бобовским и его конфедератами из бывших хоругвей Зборовского, которые продолжали сражаться в королевской армии, однако приказам подчинялись лишь тем, которые считали для себя приемлемыми. Эти два отряда до поры стояли на флангах и в атаку на пехоту идти не должны, если на то не будет приказа самого гетмана.

Однако стрельцы с казаками и венгерской пехотой не спешили выходить на поле. Пахолики вернулись из казацкого лагеря ни с чем, гайдуки заявили, что потери вчера понесли слишком жестокие и не могут выставить достаточно людей на поле. И только стрельцы князя Трубецкого в обычной медлительной манере, свойственной московитам, потянулись из своего лагеря.

— Одними стрельцами крепости не взять, — заметил король, глядя на ровные шеренги московитов, вооружённых пищалями, саблями, копьями и бердышами. — Они скверно воюют в атаке.

— Верно, ваше величество, — кивнул Жолкевский, — поэтому нам нужны гайдуки и казаки. Лучше всего подошли бы немцы, но они обойдутся казне дороже.

Сколько просят ландскнехты Вейера король уже знал от него самого. Конечно, он располагал такой суммой и даже большей, однако тратить столь солидные деньги не хотел бы. Раз казаки и венгерцы обойдутся дешевле даже скопом, то лучше сделать ставку на них.

— Отправьте венгерским и казацким командирам подарки от моего имени, — велел король, — и пообещайте щедрую долю в трофеях, а после и в контрибуции, что я возьму с Москвы. Победа близка, все видят её, поэтому пускай приблизят её и получат свою долю.

— С вашего позволения, ваше величество, — нагнулся прямо к королевскому уху Жолкевский, — на Заруцкого есть иной способ влияния. Марине достаточно поманить его, приказать напрямую, полагаясь на свой статус московитской императрицы, — при этих словах король и гетман понимающе усмехнулись, — и он вынужден будет вывести своих казаков в поле.

— Да вы не уступите Льву Сапеге в дипломатичности, пан гетман, — усмехнулся король.

Конечно же, к Марине, вдове сразу двух самозванцев, идти Жолкевскому пришлось самому. Пахолика отправлять слишком великий урон её чести, всё же Мнишеки магнатский род древний и богатый, ссориться с ними не стал бы даже король. Проживала Марина, само собой, у отца, занимая полностью его просторный, богато обставленный шатёр. Сам же Ежи Мнишек ютился в шатре попроще, хотя и вполне подходящем для такого богатого и родовитого магната.

— Что привело пана гетмана польного к нам в разгар битвы? — поинтересовалась Марина, после того как Жолкевский вежливо приветствовал её саму и старого Мнишека, который находился при ней.

— Необходимость вашей помощи, ваше величество, — назвать так Марину язык не переломится, как и спина не треснет поклониться глубже нежели предписывает этикет. Сейчас она нужна всей армии и от её доброй воли (принудить ведь не выйдет даже у короля) зависит во многом победа в сегодняшнем сражении. — Ваш неверный вассал, атаман Заруцкий, не желает выводить в поле своих казаков. Он велел гнать моих пахоликов, передавших королевский приказ, плетьми из своего лагеря. Заруцкий кичиться тем, что наш король ему не указ, однако вы, как императрица Российская, — снова язык не переломиться произнести присвоенный Мариной титул, — имеете полное право казнить и миловать своих подданных.

Марина выслушала его благосклонно и отправила к Заруцкому одну из своих доверенных фрейлин, которых привезла ещё из Польши, а потому верила этим девушкам полностью. В отличие от русских женщин, которых с завидной регулярностью приставлял к ней князь Трубецкой. Вместе с фрейлиной Жолкевский отправил пару своих пахоликов, просто на всякий случай.

— В этом нет нужны, пан гетман, — покачала головой Марина. — Моим девушкам никто не причинит зла даже в диком лагере казаков. Их атаман держит своих людей крепко, а наказания среди казаков куда более строгие и жестокие, нежели приятны в армии Речи Посполитой.

— Нам бы иногда не помешали такие же порядки, — проворчал со своего места казалось всеми забытый отец Марины. — Поменьше своеволия пошло бы только на пользу Отечеству.

Тут Жолкевский с ним готов был согласиться, однако развивать тему не стал. Ведь ограничения, о которых говорят магнаты, всегда должны касаться кого-то другого, а Жолкевский достаточно прожил на свете, чтобы понимать, коснуться они всех и каждого.

Ждать Заруцкого пришлось недолго. На зов своей императрицы он примчался словно пёс. Был атаман одет для войны — в прочную кольчугу, с саблей на поясе и парой затейливо украшенных золотой насечкой пистолетов, заткнутый за широкий кушак.

— А этот что тут делает? — спросил он первым делом, увидел Жолкевского.

— Ты — холоп мой и сына моего, — тут же напустилась на Заруцкого Марина, даже с тронного кресла своего чуть привстала. — Отчего не ведёшь казаков в бой⁈ Лишь союзники должны для сына моего от царя Димитрия престол московский завоёвывать, так думаешь? Тогда король на него сына своего посадит, а меня отцу вернёт — вот какой будет судьба моя, ежели победу без нас одержат! Ну а тебя, пёс, на кол посадить велю! Как предателя и собацкого сына!

— Так ведь порубались мы уже ночью с врагом, государыня, — пытался оправдываться Заруцкий. — Крепко рубались. Теперь бы роздыху казакам надобно.

— А кто говорил, что не знают устали казаки в войне за дело правое? — снова подалась вперёд Марина и лицо её исказил неподдельный гнев. — Вот тебе мой приказ, хлоп Ивашка, бери всех казаков своих и веди, куда пан гетман прикажет идти. А не исполнишь его, так лучше уходи со своими казаками прочь. Не друг ты более мне сердешный, но предатель дела нашего и собацкий сын!

От такой резкой отповеди Заруцкий скривился, будто от зубной боли. Однако возразить женщине, которую сам называл государыней, ему было нечего.

— Всё исполню, государыня, — поклонился он. — Узнает сегодня лях, как казаки дерутся.

И Заруцкий вышел из шатра торопливым шагом, чтобы не встречаться взглядами с Жолкевским. Гетман же поблагодарил Марину и поспешил к войскам. Гусары уже застоялись, пора трубить атаку.

[1] Соучастники, сотоварищи, коллеги, партнёры (лат.)

Я снял шлем. Для сентября погода стояла удивительно тёплая, как раз такая, что нужна для хорошей битвы. Солнце давно взошло, ляхи выстроились, однако атаковать не спешили, упуская время. Ближе к полудню может основательно припечь и сражаться будет хоть и немного, но тяжелее. Жолкевский отлично понимал это, однако отчего-то медлил. Прямо как при Клушине. Там, как выяснилось, он ждал пушки, чего ждёт сейчас, я никак понять не мог. Однако вряд ли чего-то для нас хорошего.

— Чего медлят? — спросил ни к кому не обращаясь Делагарди. — Упускают лучшие часы для атаки.

— Видать, промеж себя договорить не могут, — ответил ему Хованский. — Похоже, не всё ладно в стане у Жигимонта Польского, вот и стоит его войско. Может, немецкие люди Вейера не желают в атаку идти.

— Им нет в этом нужды, — спокойно ответил Делагарди. — Как я вижу, атаковать собираются только гусары.

— Жолкевский не дурак, чтобы ошибки повторять, — покачал головой я. — Он явно задумал что-то, понять бы ещё что…

Однако так запросто читать замыслы врага я не умел, хотя молва мне подобный талант приписывала.

Когда же во вражеском стане запели рожки, и гусары двинулись вперёд медленным шагом, я почти вздохнул с облегчением. Началось. Ожидание на войне страшнее всего.

— Медленно как-то, — покачал головой Хованский, — как будто прикрывают кого-то собой.

— Тех, кто полезет крепостицы штурмовать, — ответил я, хотя это и так очевидно было.

— Жолкевскому удалось-таки согнуть панам гусарам спины, — усмехнулся в бороду Хованский.

Для нас это было скверно, однако не отдать дать уважения врагу я не мог. Ради тактики гетман смог не только собственную гордыню смирить, но и сумел надавить на гусар, чтобы те делали что велено, а не как вчера кидались в атаку, очертя голову. И вот теперь вся масса тяжёлой кавалерии направлялась к нам медленным, размеренным шагом, прикрывая пехоту, которая атакует крепостицы, не давая засевшим там стрельцам и наёмным мушкетёрам, прикрывать флаги нашей пехоте.

Однако на этом неприятные сюрпризы сегодняшнего дня не закончились. Как оказалось, Жолкевский разделил кавалерию на три неравных части, не став кидать в атаку всех.

— Эти гусары не дадут нам ударить во фланг и тыл пехоте, что на крепостицы полезет, — заметил я, указывая на оставшихся в тылу всадников.

Сейчас они с завистью поглядывали на ушедших вперёд товарищей, однако как только я выведу поместную конницу в поле, тут же обрушатся на неё всей мощью таранного удара. А после вчерашнего тяжёлого боя и ночного сражения дворяне и дети боярские этого просто не выдержат. Придётся стрельцам и мушкетёрам в крепостицах отбиваться самим. Вот только как долго они там продержатся без подмоги — ответ на этот вопрос я узнаю очень скоро.

Шведские и немецкие наёмники вместе с нашими солдатами нового строя выставили пики против кавалерии. Первый ряд опустился на колено, уперев заднюю часть пики в отставленную далеко назад правую стопу, выставив острие почти под сорок пять градусов, так чтобы оно смотрело прямо приближавшимся коням в грудь. Стоявшие позади подступили к первому ряду и опустили пики почти над самыми их головами, прикрывая от ударов сверху. Третий ряд подступил к первым двум, превратив построение в настоящего ежа, ощетинившегося деревом и железом. Страшен таранный удар гусарских хоругвей, однако встречаясь с таким вот «ежом» и он подчас разбивается, поделать с упёршейся в землю пехотой ничего не выходит даже у последних рыцарей Европы.

Когда гусары перешли на рысь в считанных сотнях шагов от строя пехоты, мы увидели-таки, кого они прикрывали. Плотными рядами по полю шагали воровские стрельцы Трубецкого и казаки Заруцкого. Не хватало только гайдуков, однако, видимо, вчера ночью им досталось слишком крепко, и сегодня они не спешили выходить в поле.

— Не хватило вчера казачкам Заруцкого, — усмехнулся Граня Бутурлин, — за добавкой пожаловали.

— Злы они после вчерашней ночи, — осадил его Валуев, — и хотят ещё крови пролить.

— Своей умоются, — отмахнулся Бутурлин. — Надо будет, снова пешими вместе со стрельцами да немецкими пищальниками встанем.

Об этом я подумывал, но отбросил идею. Сегодня все дворяне и дети боярские мне будут нужны в сёдлах. Может, они и уступают гусарам по всем статьям, однако всё равно как конница не так уж плохи, и использовать их надо рационально, а не так, как хочется или по воле слепого случая. Нет, драться сегодня будем в сёдлах, что я и сообщил Бутурлину.

— И вполне может быть, чтобы придётся проскакивать под самым носом у гусар, — добавил я.

— Лихое дело, — кивнул Граня и покосился на оставленных Жолкевским в резерве гусар. Схватываться с ними у него не было особого желания, и тут я его полностью поддерживал. Однако, уверен, что придётся — куда ж без этого.

Тут говорить стало тяжело. Открыли огонь пушки гуляй-города, к ним тут же присоединились затинные пищали и малые орудия из крепостиц. Да и мушкетёры со стрельцами не отстали, обрушив на фланги атакующей гусарии свинцовый шквал. Палили густо и быстро, плотными залпами. Пушкари и затинщики старались не отставать от стрельцов с немецкими и шведскими мушкетёрами, стреляя в скачущих гусар почти не целясь — на удачу. И частенько она сопутствовала нам. Тяжёлые снаряды затинных пищалей выбивали гусар из сёдел. Ядра ломали ноги коням, скача по земле, калечили гусар, оставляя порой от человека уродливую пародию с одной рукой и напрочь снесёнными грудью и головой. Страшнее всего то, что они ещё держались в сёдлах, скакали в плотном строю вместе с товарищами. А те старались не крутить головой, чтобы не заметить, что от соратника, а то и друга осталось нечто страшное.

И всё же гусары добрались до нашей пехоты — ударили в копья. Страшно и жестоко, стараясь расквитаться за весь страх перед обстрелом и гибель товарищей, не успевших даже пики для атаки опустить. С жутким грохотом и треском ломающегося дерева гусары врезались в ровные квадраты пехоты. И почти сразу в дело пошли длинные концежи. Гусары били сверху вниз, стараясь расшатать пехоту, заставить солдат нового строя, менее стойких нежели наёмники и шведы, побежать. Однако офицеры и унтера, стоявшие в их строю, срывали глотки, отбивались алебардами, не давая врагу проломить шатающийся, но державшийся каким-то чудом строй вчерашней посохи. Немцы и шведы ловко орудовали своими длинными пиками, стараясь выбить гусар из седла. С флангов поддавали жару мушкетёры, стрельцы и затинщики. Пушки до поры молчали — их время придёт, когда гусары пойдут на новый разгон для атаки.

Тем временем казаки Заруцкого и стрельцы Трубецкого принялись штурмовать крепостицы. В ход пошли сабли, короткие копья и бердыши. Огонь с флангов почти прекратился. Засевшие в крепостицах стрельцы и наёмные мушкетёры отбивались от лезущих через рогатки казаков и воровских стрельцов. Рубка шла такая же жестокая, как и ночью, вот только теперь враги отлично видели друг друга.

— Пора, — кивнул я Ляпунову. — Они достаточно втянулись в драку. Надо бить.

— Чтобы нас гусары стоптали? — указал мне на нависающие с флангов гусарских хоругви Прокопий Ляпунов. Лезть в драку рязанский воевода не спешил, однако и трусом показаться ему тоже не хотелось.

— А мы как татары, — усмехнулся я. — Налетим, порубим — и обратно под прикрытие пушек гуляй-города. Даже гусары сюда за нами не сунутся, понимают, что тут их только свинец да ядра ждут.

Я обернулся к тем дворянам и детям боярским, что взял под своё командование. Рязанскими людьми командовали Ляпуновы.

— Дворянство, — обратился я к своим людям, — вы были со мной при Клушине и под Смоленском. Я водил вас вчера в атаку. Сейчас надо порубить казаков да воровских стрельцов. Кто в Бога верует, за мной! Руби их в песи!

— Вали в хуззары! — подхватили дворяне и последовали за мной.

Ляпунову ничего не оставалось кроме как повести своих рязанцев на другой фланг.

Жолкевский указал на выезжающих быстрым галопом из-за гуляй-города московитских дворян.

— Александр, пан Дуниковский, — обратился он к командирам гусар, оставшихся в резерве, — вот ваша добыча, не упустите её.

И застоявшиеся, словно резвые кони, гусары ринулись в атаку. Теперь и для них нашлось дело.

Гусары рванули с места в карьер. Почти не шли шагом, сразу пустили коней резвой рысью, благо расстояние смешное. Могучие гусарские скакуны даже не заметят, как проскочат его. Опустились длинные копья, всадники готовились ударить, сломить, растоптать жалкую конницу московитов. Но как и вчера копейного удара не вышло. По сигналу дворяне и дети боярские бросили рубить стрельцов и пеших казаков и кинулись галопом обратно под защиту пушек и затинных пищалей гуляй-города. Соваться туда гусары не рискнули — ни Дуниковский, ни Балабан не были глупцами, чтобы кидаться на укрепление, которого коннице не взять. Даже лучшей в Европе.

Оба отряда вернулись на исходную позицию. Московиты же собрались и снова ринулись в атаку на пеших казаков и стрельцов. И во второй раз кинулись в драку гусары Дуниковского и Балабана, хотя и понимали — поместная конница не примет боя, уйдёт под защиту гуляй-города. Вот только бросать казаков и стрельцов нельзя. Если они не возьмут сегодня крепостицы, враг удержится в поле. А что будет завтра — Бог весть. Находившийся при дяде ротмистр Балабан знал насколько нестойка королевская армия. Сшитая на живую нитку она уже начинала разлезаться, словно латанный-перелатанный кунтуш. Вчера стрельцы вели себя на поле боя настолько пассивно, что их пришлось вернуть в лагерь. Сегодня казаков оказалось не выгнать в поле после ночной схватки, лишь самозванной московитской императрице удалось повлиять на их атамана. Венгерская пехота как и наёмники так и вовсе не показались на поле боя. И это на второй день битвы буквально под стенами вражеской столицы. Немыслимо! Но ведь завтра может быть ещё хуже…

Вот почему раз за разом гусары Балабана и Дуниковского кидались в атаку на наскакивавших на казаков и стрельцов московитских дворян и детей боярских. Несмотря на то, что никакого результата от их атак не было. Ни разу не удалось ни копья преломить, ни тем более концежи в дело пустить. Только зазря коней гоняли. И это вызвало ропот среди конфедератов, прежде служивших под началом Александра Зборовского.

— Хватит уже коням подковы сбивать, — решительно заявил командовавший ими Якоб Бобовский. — Этак кони пристанут раньше, чем мы в дело пойдём. А в настоящем деле на приставшем коне воевать скверно. Не пойдём мы с товарищами больше хлопьи спины прикрывать от московитских сабель. Коли вам угодно и дальше коней без толку морить, ваше право, паны братья, а нас от этого увольте.

— Если без вас атакуем, — заметил Балабан, — то на нас может разом вся конница московитов навалиться. Вместе с наёмниками. А нас одних мало для того, чтобы биться с ними всеми. Может и отобьёмся, да только с потерями. И всё потому, что ты, пан брат Якоб, конские ноги пожалел.

— И что же, — принялся спорить Бобовский, понимая, что если уступит без боя, конфедерация его не поймёт, — так и будем без толку скакать туда-сюда?

— Ровно до того момента, — ответил ему Балабан, — как наши горе-союзники возьмут передовые крепостицы московитов.

— А ну как не возьмут? — прищурился Бобовский.

— Дядюшка придумает что-нибудь, — уверенно заявил Балабан. — Он не хуже вражьего князя Скопина выдумывать горазд, главное, чтобы его послушались там. — Он указал на королевскую ставку.

И тут снова собравшиеся в кулак московиты обрушились на фланг и тыл казаков и стрельцов. Пришлось гусарам вновь атаковать без толку, бить конские ноги, хотя все знали — ни с кем им сейчас схватиться не придётся.

Жолкевский едва подзорную трубу не швырнул себе под ноги, видя, как московиты в очередной раз уходят от боя. Он понимал, что такие вот, воистину татарские, наскоки со временем окончательно расстроят ряды казаков и стрельцов. Те и так без особого успеха атакуют крепостицы, которые не сдаются, несмотря на успех ночной вылазки. Обтыкавшись свежими рогатками московиты и наёмники держались крепко и не давали врагу сбить себя с позиций.

— Нам нужны ландскнехты Вейера, ваше величество, — подступил к королю Жолкевский. — Нужно заплатить им, чтобы они вышли в поле и взяли для нас эти крепостицы.

— Быть может, удастся ограничиться венгерской пехотой? — поинтересовался Сапега.

Как канцлер, пускай и литовский, он отлично знал состояние королевской казны, и понимал, что выход на поле ландскнехтов проделает в ней основательную дыру.

— В самом начале ещё могли помочь и они, — жёстко ответил Жолкевский, — но теперь наши союзники на грани. Ещё две-три атаки московитской конницы, и они побегут. Тогда эти крепости придётся брать ещё большей кровью.

Король отлично видел, что без взятия этих проклятых передовых крепостей победы не будет. На них опирается оборона московитов, и пока крепостицы в руках врага, московиты и их союзники не отступят. Более того, наскоки поместной конницы придавали отваги и веры в победу даже московитским пикинерам, которые держались куда уверенней, чем вчера, отражая одну за другой атаки гусарии.

— Пан Вейер, — обратился к командиру наёмников король, — сколько там хотят ваши ландскнехты?

Староста пуцкий ответил. Король поморщился, однако велел ведавшему казной Сапеге выплатить всё до последнего дуката.

— Я купил их кровь и их сталь, — произнёс Сигизмунд, — и хочу, чтобы они к третьему часу по полудни обе фланговых крепостицы московитов пали.

— Я передам ваши слова их командирам, ваше величество, — поклонился Вейер и поспешил в лагерь наёмников с доброй вестью.

Раздавать жалование, конечно же, не стали, сберегли этот момент на после битвы, однако в лагерь ландскнехтов королевские гвардейцы из шведов, которым Сигизмунд доверял, привезли здоровенный, окованный сталью сундук. Депутаты от наёмников проверили его содержимое, и лишь после этого ландскнехты принялись строиться.

Появление на поле ландскнехтов изменило всё. Наскакивать на них поместной коннице не удалось бы. Наёмники просто выставят пики, не давая нам подобраться для удара. Да и кони уже подустали после стольких налётов на казаков и стрельцов. Хотя налетая на них поместные всадники отводили душу, рубили с седла, кое-кто пускал на скаку стрелы. Стрельцы с казаками отбивались, но не слишком успешно, и промешкай гусары хотя бы раз, нам удалось бы рассеять вражескую пехоту, погнать прочь с поля боя. Однако гусарами командовали вовсе не дураки, и они ни разу не дали нам развить успех. Каждый раз приходилось галопом удирать от них под прикрытие пушек и затинных пищалей гуляй-города.

— Славно мы их порубали, — картинным движением вытирая окровавленную саблю, выдал Прокопий Ляпунов. — Отведали сегодня воры нашей стали.

— Жаль только гусары не дали их с поля сбить, — посетовал его младший брат, — а так бы точно победа наша была.

— Вот подтянут сейчас они немцев Вейера, — мрачно выдал Хованский, — тут и закончатся наши крепости. Будем из гуляй-города обороняться.

— Так при Молодях, говорят, Воротынский да Хворостинин стотысячную орду татарскую остановили из гуляй-города, — пожал плечами Захарий Ляпунов. — А ляхов-то поменьше будет. Отобьёмся.

— Даст Бог отобьёмся, — кивнул Хованский, однако был он не весел, как и я.

На поле двумя ровными квадратами выходили ландскнехты. Разделившись на два почти равных по численности отряда, они медленным шагом направились прямо к нашим передовым крепостицам. С этого момента можно было засекать время до их падения. Я слишком хорошо помнил на что способны ландскнехты со своими длинными пиками.

Казаки со стрельцами откатились от наспех восстановленных стен крепостиц, и почти тут же на них обрушились ландскнехты. Прикрывая товарищей длинными пиками, они принялись палить из мушкетов, расстреливая засевших в крепостицах стрельцов с наёмными мушкетёрами. Воодушевлённые их атакой, казаки Заруцкого и воровские стрельцы Трубецкого атаковали снова. Казаки лезли через рогатки, надёжно прикрытые длинными пиками ландскнехтов. Стрельцы бы палили из пищалей вместе с вражескими мушкетёрами, не давая защитникам и головы поднять.

— Играйте отход, — велел я.

Нечего стрельцов и наёмников зазря гробить. Удержать крепостицы уже не получится, а положить там всех защитников без толку, очевидная глупость. Тем более что отступить они могут вполне нормально, из гуляй-города их прикроют.

А вот положение пехоты, что дралась с гусарами между этими крепостицами, теперь стало просто безнадёжным. Особенно когда по сигналу гетмана в бой пошли свежие хоругви. Те самые, что гоняли нас, когда мы били во фланг и тыл казакам Заруцкого и воровским стрельцам Трубецкого.

Шведы с немцами, а следом за ними и неровный квадрат солдат нового строя, начали отступать к гуляй-городу. Вот только без прикрытия с флангов, они оказались лёгкой добычей для гусар. Подкреплённые свежими хоругвями, те врубились в строй пехоты, орудуя длинными копьями и концежами. Пехота пока держалась, однако очень скоро солдаты нового строя не выдержат, и побегут. А значит, пора рисковать снова.

— Дворянство, в сёдла! — выкрикнул я, первым подавая пример. — Бьём во фланг гусарам!

Это был невероятный риск, однако обойтись без него я никак не мог. Все гусары втянулись в схватку, теперь некому нас остановить. Малое число панцирных казаков и союзной ляхам кавалерии, не в счёт. Даже если выйдут в поле, их легко остановят хаккапелиты, которых я держал в резерве.

— Делавиль! — вскинул я над головой палаш. — В атаку! На гусар!

И поместная конница вместе с наёмными кавалеристами ринулась в атаку. Самоубийственно рисковую, однако без неё нам не сегодня не победить.

Если вчера мы атаковали гусар после залпа, растерявшихся, понесших потери, то теперь пришлось встретиться со злыми, попробовавшими крови — и жаждущими ещё. И рубка сразу началась прежестокая. Концежи и сабли звенели о доспехи. Наёмники успели только один раз выстрелить из пистолетов в упор, и тут же пришлось кидаться в съёмный бой вместе с дворянами и детьми боярскими. Гусары приняли наш натиск и ответили на него. Мы рубились так же жестоко, как вчера. Так же безумно, как при Клушине. Даже под Смоленском не было такого безумия.

Я снова бил по головам и плечам, разбивал прочным эфесом палаша лица — наносники гусар не особо спасали от моего удара. Мой трофейный аргамак не уступал большинству гусарских, и не боялся их. Злобный, кусачий кровный жеребец сам наскакивал порой даже на более крупных вражеских коней, давая мне преимущество перед не привыкшими к такому сопротивлению гусарами.

Но в этот раз схватка была недолгой. Гусары устали после стольких атак на немецкую пехоту и солдат нового строя, и пускай и сумели сдержать нашу атаку, но сбить нас с поля у них не вышло. Мы разъехались спустя несколько минут отчаянно жестокой рубки, которая обошлась нам слишком дорого. Ляхам и не надо было добивать нас, это их командиры отлично понимали. Достаточно снова собраться для последнего удара. И вот его-то мы уже можем и не выдержать.

Вернувшись в гуляй-город, я первым делом велел Хованскому укреплять разбитую городьбу. Прежде через этот участок выходила и возвращалась пехота, да и кое-кто из дворян и детей боярских проскакивал здесь, чтобы поскорее соединиться с товарищами, отступавшими за гуляй-город. Теперь же настало время закрепиться в таборе и держать удар. Вот только две передовые крепостицы, куда тут же потянулись стрельцы Трубецкого и покатили малые пушки для обстрела гуляй-города, теперь сыграют с нами недобрую шутку. Конечно, Паулинов уже сосредоточил против них нашу артиллерию, обстреливая крепостицы, вот только стрельцов это не останавливало. Прямо под ураганным огнём с нашей стороны они оборудовали позиции для собственных пушек и вскоре открыли ответный огонь. Пока ещё не сосредоточенный и довольно вялый, но с каждым залпом он становился всё уверенней и точнее.

— Немцев притащили вместе с пушками, — заявил чёрный от порохового дыма Паулинов. Кафтан его дымился в нескольких местах, но он не обращал на это внимания. — Стрельцы-то вряд ли так ловко с пушками управились, да и ляхи не великие мастаки из них палить.

— Нам от этого не легче, — невесело усмехнулся я. — Ты сможешь подавить их?

— Не сразу, — потёр поросший седой щетиной подбородок Паулинов. Он носил только усы на голландский манер, отчего кое-кто из стрелецких сотенных голов и даже десятников посмеивались над ним, но ровно до первого боя, когда пушки Паулинова и Валуева собирали кровавый урожай и прикрывали дерущуюся пехоту. — Завтра к обеду, наверное, разобьём их, но не раньше.

Столько времени у нас просто не было, но я ничего говорить ему не стал. Смысла нет. Паулинов достаточно умный человек и сам всё отлично понимает.

Под гром канонады строились за крепостями гусары, готовясь атаковать гуляй-город. Посоха как могла укрепляла наш табор, однако в то, что массе вражеской кавалерии удастся проломить спешно выставленные рогатки, ни у кого сомнений не было. В двадцати шагах от пролома готовили вторую стену из загодя заготовленных брёвен и земли. Вот только и она вряд ли остановит гусар, когда они ворвутся в лагерь. Как только это произойдёт, сражение можно считать проигранным.

— Мы ещё успеваем в Москву отступить, — заявил Прокопий Ляпунов. — За её стенами обороняться удобней будет.

Были у него, конечно же, свои резоны, чтобы увести рязанских людей в столицу, и уверен они далеки от интересов моего царственного дядюшки. А потому драться нам надо здесь. Позиция крепкая и польские гусары ещё кровью умоются, прежде чем возьмут гуляй-город. Если вообще сумеют взять его. Всё это я высказал ему прямо в лицо.

Мы собрались на военный совет, хотя времени до атаки ляхов оставалось не так много. Валуев вместе с Делагарди приводили в порядок пехоту и расставляли её для отражения новой атаки врага за спешно возведёнными укреплениями на месте взорванной вчера ночью городьбы. Делать это им приходилось под огнём из крепостиц, однако солдаты нового строй и немецкие наёмники проявили удивительную стойкость и держались на позициях, несмотря на обстрел. Правда, перед тем как отправиться на передовую Делагарди снова напомнил мне, что сегодня — последний день, когда его шведы и наёмники сражаются на нашей стороне.

— У нас ещё есть шансы отстоять Москву здесь, — уверенно закончил я отповедь. — Уйдём за стены, ляхи сядут в осаду, примутся обстреливать город калёными ядрами, сожгут Земляной город, а может и Белому достанется. И что тогда? Москва — не Смоленск, Прокопий, полгода не продержится, а идти к ней на выручку некому, сам знаешь.

Ляпунов поджал губы, но ничего отвечать не стал. Ждал, что я скажу дальше.

— Нам надо выдержать натиск гусар, — решительно заявил я. — Сумеем отбиться сегодня, завтра им нас уже не одолеть. Паулинов говорит, что к завтрему подавит пушки в крепостицах, а значит оттуда гуляй-городу угрозы больше не будет. Обломают сегодня о нас ляхи свои зубы, и мы считай победили. Нет у Жигимонта сил на ещё один день битвы. Сами, господа воеводы, видели заминки в его войске.

— Так и от нас свеи да наёмники их уйдут завтра, — заявил Хованский. — Мало останется пехоты для обороны гуляй-города.

— Стрельцы из-за рогаток да городьбы воюют хорошо, — отмахнулся я. — И наряда у нас больше, чем у Жигимонта.

— А ежели снова ночью полезут со своими фашинами да петардами? — спросил князь Елецкий.

— Могут, — кивнул я. — Да только не видать сегодня было в поле венгерцев, да и казаки, сами же, господа воеводы, видали, без охоты из лагеря вышли. Нет сладу промеж врагов наших, и это нам на руку. Сегодня выстоим, а завтра всё войско жигимонтово посыпаться через это может. Потому сегодня надо стоять и умирать так, где стоишь. Всех это касается, и солдат нового строя, что из посохи вчерашней, и дворян да детей боярских и нас с вами, господа воеводы. Сегодня бой коснётся каждого, и каждый должен помнить, что стоит и умирает он не за царя в Кремле, но за Отечество.

На этом я распустил воевод, сам же, наскоро умывшись, вернулся почти к самым стенам гуляй-города. Остановился там, куда ядра из крепостиц точно не долетали, и принялся внимательно глядеть на то, как строится враг.

Гусары не торопились, готовясь к последней атаке. Жолкевский, я отчего-то был уверен, что командует вражеским войском именно он, не спешил, понимая, не хуже меня, что сейчас всё поставлено на карту. Как при Клушине. Солнце давно перевалило за полдень, и на новую атаку, если эта провалится, у ляхов уже не останется времени. И потому надо бить всем, что есть, да так сильно, чтобы мы уже не оправились. Вот и не торопится гетман, строит гусар, прикрывает фланги последними уцелевшими панцирными казаками да калужскими дворянами, оставшимися верными жене двух самозванцев. И этот таранный удар, нанесённый по всем правилам, будет страшен — в этом у меня никаких сомнений не было. Но нам надо выдержать его, отбить атаку, и тогда вражеская армия рассыплется как карточный домик, слишком уж непрочна она. Вот только и наше столь же шатко, и поражения сегодня моё войско вряд ли переживёт. Это будет второй Болхов на радость князю Дмитрию, который так вовремя перебежал к ляхам. Поэтому, как я сказал воеводам, надо стоять насмерть и умирать, где стоишь, иного выбора нет. И я очень надеюсь, что все в моём войске на это готовы, иначе сегодня нас ждёт просто чудовищное поражение, которого не переживёт ни мой царственный дядюшка, ни, вполне возможно, сама Россия. По крайней мере, та, которую я знаю, и какой служу сейчас, а что придёт ей на смену — бог весть.

Но я лично видеть этого не желаю и все силы приложу к тому, чтобы Сигизмунд сегодня победы не одержал. Иначе просто не умею, и это не память и эмоции князя Скопина — это моё, то, что заставило когда-то пойти по повестке о мобилизации в военкомат, не пытаясь уклониться, сбежать или дать взятку. И даже если сегодня мне суждено принять смерть за Отчизну, умру я с чистой совестью, зная, что сделал всё, что мог, и, наверное, даже немного больше.

Вот с такими мыслями глядел я на готовящихся к последней атаке гусар.

Вот уже в который раз наблюдал я атаку крылатых гусар, и могу повторить — это красиво. Страшно и красиво. Закованные в сталь всадники, последние рыцари Европы, шагали ровным строем. Длинные пики подняты, трепещут флажки, сверкают в лучах послеполуденного солнца наконечники. У многих за спинами трепещут крылья, кое у кого помятые, лишившиеся перьев, но с такого расстояния этого не разобрать. Панцирники вместе с конными казаками Заруцкого и калужскими дворянами и детьми боярскими прикрывают фланги. Конная атака организована по всем правилам — и нет от неё спасения.

Это уже не Клушин, когда мы успели запереться в укреплённом таборе. Это не Смоленск, где мне удалось загнать гусар в натуральный огневой мешок. Сегодня нам придётся принимать на себя удар тяжёлой кавалерии. И если выдержим его, заставим гусар отступить — победа будет за нами. А нет… Лучше бы мне тогда в землю лечь, после поражения жизнь моя, скорее всего, долго не продлиться, слишком уж ненавидят меня в польском стане, да и в нашем многие только и ждут моего падения.

Глядя на гусар, я пропустил кое-что важное, и на это мне указал Валуев, который по традиции командовал пушками вместе с Паулиновым.

— Замолчали, — высказался он, и я не сразу понял, что Валуев имел в виду.

Однако одного взгляда на крепостицы, теперь занятые воровскими стрельцами, было достаточно. Оттуда больше не летели в нашу сторону ядра, орудия, притащенные туда вместе с немецкими пушкарями, молчали.

— Порох вышел что ли? — предположил я.

— Может и вышел, — с сомнением покачал головой Валуев, — а может Трубецкой замыслил чего.

— Скоро узнаем, — кивнул я.

Они ехали в атаку как на праздник. Вот теперь, наконец-то, будет нанесён настоящий удар. Теперь врагу не сбежать, не спрятаться в гуляй-городе. Московитам придётся принимать удар на себя или бежать. И в том и в другом случае гусарские пики и концежи соберут кровавую жатву. Фланги прикрыты лёгкой кавалерией, за них можно не опасаться. Как при Клушине, когда московиты и наёмники ударили во фланг, не выйдет. Панцирники, конные казаки и калужские дворяне отразят первый натиск, а когда врагом займётся гусария от него только пух и перья полетят.

— Сомкнуть ряды! — выкрикнули команду ротмистры, и строй сбился плотно, колено к колену. — Шапки надвинь! — и те из гусар победнее, кому на шлем не хватило, плотнее нахлобучивают на голову шапки, чтобы не потерять её в бою, что было невероятным бесчестьем для гусара. — Вперёд! — и строй переходит на лёгкую рысь, значит, половина расстояния до врага пройдена. Ещё немного, всего несколько сотен быстрых конских шагов, и вот уже звучит команда. — Пики к бою! — И все разом пускают лошадей в галоп, а длинные пики нацеливаются на врага.

Московитов, засевших в гуляй-городе, повреждённом во время ночной вылазки, и кое-как залатанном после неё, уже хорошо видно, как и их союзников. Они стоят за рогатками, выставив пики, готовятся принять удар гусарии. Глупцы! Им не выдержать его. Вот прямо сейчас настоящий таран обрушится на московитскую пехоту и их союзников. Обрушится всей мощью сотен конских тел и длинных копий, закованных в сталь всадников, последних рыцарей Европы. Несокрушимой кавалерии, которой никто не может противостоять на поле боя.

Мимо занятых стрельцами крепостиц гусары пролетели на галопе, готовясь ударить по московитам со шведами. Никто даже взгляда туда не бросил — на что там глядеть? На московитов, что остались верны никчемному царьку. Да на них уже насмотрелись в Калуге, а после в походе. Вот такие же точно, в куцых жупанах да шапках, жмутся к своим рогаткам, трясутся от страха перед гусарией. Эти, в крепостицах, наверное, тоже зубами стучат, глядя как мимо несутся гусары и молятся о милости Господу, что гусары сегодня на их стороне, что пики и концежи им не грозят.

И очень зря не смотрели на крепостицы и засевших в них стрельцов Трубецкого, несущиеся мимо гусары. Потому что обрати кто из них внимание на крепостицы, он увидел бы, что около пушек не осталось наёмных канониров, все куда-то подевались, как корова языком слизала. Но главное пушки в крепостицах нацелены были не на гуляй-город — их жерла смотрели прямо на скачущих мимо ляхов и их союзников.

— Па-али! — раздалась команда, и сотни стрельцов, а вместе с ними десятки орудий, установленных в крепостицах, дали слитный залп.

Лишённых тяжёлой брони панцирников вместе с казаками и калужскими дворянами этим залпом просто смело. Сколько их погибло в первый миг и не сосчитать.

За первым последовали второй и третий залпы. Калужские стрельцы Трубецкого били умело, перезаряжали пищали быстро, не особо уступая в этой науке лучшим стрельцам Московского приказа. Пушки отставали, потому что заряжали их те же стрельцы, не особенно привычные к обращению с нарядом, даже малым. Не знали команд, а без них заряжать и стрелять из пушек было не так-то просто. Но справлялись как-то, и малые орудия палили по гусарам.

Увидев, как из крепостиц открыли ураганный огонь по атакующим гуляй-город гусарам и прикрывающим их с флангов панцирникам, конным казакам и калужским дворянам, я не успел отдать приказа поддержать огнём неожиданно переметнувшихся на нашу сторону стрельцов Трубецкого. Меня опередил Валуев, а вообще мне кажется Паулинов, который почуял неладное ещё раньше, первым велел навести все пушки на пространство перед разбитой в ночной вылазке городьбой нашего табора, и готовиться дать залп по атакующим гусарам. Валуев же, опередив меня, приказал всем затинщикам бежать к городьбе и палить по врагу.

Ляхи и их союзники, которых сейчас натурально истребляли, оказались в огненном мешке. Да ещё и покруче, чем под Смоленском, потому что палили по ним теперь не только с фронта, но и с флангов и тыла. Стрельцы били из пищалей, затинщики из своих тяжёлых пищалей, наёмники из мушкетов. Пули и ядра вышибали гусар из сёдел, ломали ноги коням, а кое-кого валили наземь прямо с лошадью. Что характерно, не поднимался ни человек, ни скакун.

— Дворянство! — выкрикнул я, первым кидаясь к своему аргамаку. — В сёдла! Делавиль, Горн! — обернулся я к командирам шведских и наёмных кавалеристов. — Вы хотели свою долю в трофеях? Скоро вы её получите.

Уже с седла я обратился к Делагарди, который строил пехоту для атаки.

— Верно мыслишь, Якоб, — кивнул я ему. — Бери под своё начало и солдат нового строя и поспешай за нами. Как гусары назад подадутся, мы всей кавалерией ударим по ним, и даст Бог погоним до самого королевского стана. А там уже без пехоты и стрельцов не обойдётся. Так что поспешайте за нами, ног не жалея.

— Не отстанем, — ответил явно воодушевившийся Делагарди.

Конечно, не отстанет, когда всадники Делавиля и полковника Горна будут трофеи между собой делить. Надо же и себе долю прихватить, и нет в этом ничего дурного. Денег от царя Василия не дождёшься, несмотря на все договоры, которые я подписывал, а царь одобрял. Так что наёмники спешили вознаградить себя сами, и хорошо, что за счёт ляхов, а не как после Тверского сражения, когда они брали всё, что хотели с русского населения. Тогда я ничего поделать не мог, сейчас же должен был не допустить повторения.

— Огарёв, — нашёл я взглядом стрелецкого голову, и жестом подозвал к себе. — Твоим стрельцам тоже поспешать надобно. Не отставать от солдат нового строя и свеев с немцами. Наряд брать только полковой, в таборе оставь раненных да две сотни резерва, а остальных выводи в поле. Надо добить ляхов, пока не опомнились.

— Всё исполню, — закивал Огарёв. — Добьём ляшскую гадину в её логове!

Я вернулся к выстроившимся для атаки дворянам и детям боярским. Кони наши хоть немного отдохнули, пока гусары готовились к атаке. Теперь неторопливость врага обернулась против него.

— Захар, Прокопий, Граня, Михаил, — обратился я сразу ко всем воеводам, — нам бить сейчас ляха. Бить крепко и гнать до самого лагеря. А там может и возьмём их короля!

Хованский уже велел посохе растаскивать рогатки, освобождая место для атаки поместной конницы. Нам же осталось дождаться, когда гусары обратятся в бегство, чтобы ринуться на них, сесть на загривок, прямо как вчера, только с куда более успешным результатом.

Гусары бросились прочь с поля боя, прежде чем поместная конница, которую я вёл, вышла из гуляй-города. Гибнуть под пулями и ядрами никто не хотел — толку в такой смерти нет, а потому надо как можно скорее бежать, спасать свою жизнь. Да не просто бежать, а как вчера перестроиться и ударить снова. Вот только этого-то я им позволить и не собирался. Потому-то и кинул в атаку всю поместную конницу, сам повёл вперёд дворян и детей боярских, потому и прямо приказал наёмникам и шведам Горна следовать за нами, поманил их богатой добычей. Сейчас нам важнее всего не дать гусарии собраться после того, как их расстреляли. Потому что сил у Сигизмунда ещё вполне достаточно, чтобы снова взять полуразрушенные крепостицы, посадить туда венгерских гайдуков, которые уж точно не изменят, и после нанести новый удар. Хотя бы и завтра. Однако этого удара мы точно не выдержим. А потому надо бить врага здесь и сейчас, бить так, чтобы уже не оправился, бить пока он слаб и разбит. И поместная конница вылетела из гуляй-города, обрушив свой гнев на отступавших гусар.

Я первым настиг врага, первым рубанул его через спину, с оттяжкой. Доспех там был послабей, чем на груди и плечах, и не выдержал удара. Гусар нырнул лицом вперёд, склонился почти к самой гриве своего коня. Что с ним было дальше, не знаю. Моя злой аргамак пронёс меня мимо, к следующей цели. Следующему врагу, которого я срубил, ударив в спину. Всадники поместной конницы нагоняли гусар и рубили их без жалости. Те отбивались саблями и концежами, побросав пики, однако собраться и дать нам отпор уже не могли. Потери в огневом мешке, из которого они вырвались, окончательно подорвали их боевой дух. Теперь гусары спасались, думая лишь о себе. Вырваться самому, спастись, отбиться, на остальное — плевать. И мы сидели у них на загривке, вцепившись зубами, рубили их, не давая собраться, дать отпор.

Как оказалось гусарские крылья отлично защищают от удара сзади, наверное, для этого их и крепят к седельной луке. Крылатых гусар не достать сзади мощным ударом по спине, крыло мешает, не даёт нанести прицельный удар. Приходится подъезжать сбоку, там, где враг уже может и отбиться. Меня это не останавливало, как и других дворян и детей боярских. Мы рубились на полном скаку с удирающими — лучше слова не подобрать — гусарами. Рубились отчаянно и жестоко, обменивались ударами. Многие гусары показали себя отменными рубаками, они ловко отбивались, даже гоня коней во весь опор. И заносчивость, беспечность, часто стоили ранений, а то и жизни иным дворянам и детям боярским. Наёмные рейтары предпочитали расстреливать гусар из пистолетов, подъезжая к ним почти в упор, но недостаточно близко, чтобы те сумели отмахнуться саблей или концежом. Пуля с такой убойной дистанции, даже пистолетная, часто выбивала гусара из седла или заставляла его упасть на шею своему коню. Быть может, многие из них оставались живы, но тем хуже для них — таких ждёт плен и долгое ожидание выкупа от семьи или обмена пленными по случаю перемирия.

Король снова швырнул под ноги подзорную трубу. Однако теперь не стал топтать её. Некогда. Бежать надо!

— Ваше величество, — подскочил к нему верный Новодворский, — вам следует покинуть лагерь. В этот раз мы можем не отбиться от московитов. Это не дерзкий рейд, как под Смоленском, это уже полноценная атака.

— Вейер! — выкрикнул король. — Велите своим ландскнехтам защищать лагерь! Московиты не должны ворваться сюда!

— Слушаюсь, ваше величество, — кивнул староста пуцкий, однако сделать это оказалось, куда проще нежели сделать.

Жолкевский вместе с Балабаном строил последних гусар — тех, кто не вышли в поле, а остались при королевской особе. Но их было мало, слишком мало, чтобы остановить сорвавшихся с цепи московитов.

Ещё какой-то час назад победа была почти в руках у короля и его верного гетмана, но теперь всё изменилось в одночасье. Предательство стрельцов Трубецкого изменило ход сражения. В считанные минуты погибли и были выведены из боя десятки гусар, а оставшиеся стремительно отступали (да что там себя жалеть — бежали!) к королевскому лагерю. Надежды на то, что они соберутся и отразят удар не было. У них на плечах висела вся московитская и союзная им шведская кавалерия, не давая им прийти в себя. И хуже того, через поле быстрым маршем шагала пехота. Все эти стрельцы, наёмники и даже московитские пикинеры. Они сумеют развить успех поместной конницы, и королевскому лагерю точно не устоять.

— Александр, ты должен прикрывать короля, — велел племяннику Жолкевский. — Даже ценой свой жизни. Спасти его величество твоя наиглавнейшая задача.

Напутствовав Балабана, который не особенно и нуждался в этом, гетман поспешил к королю.

— Ваше величество, скорее в седло, — обратился он к Сигизмунду. — Мой племянник со своими гусарами защитит вас. Поспешите, московиты скоро будут здесь!

— Благодарю вас, пан гетман, — кивнул ему Сигизмунд, и тут же ловко вскочил в седло поданного ему кровного жеребца. — Защищайте лагерь сколько можете, — велел на прощание король и окружённый гусарами Балабана поспешил покинуть лагерь.

— Как же, защищать, — сплюнул себе под ноги Жолкевский. — Было бы тут что защищать.

В лагере едва не разгорелся бой, которого король то ли не заметил, то ли предпочёл не обращать на него внимания. Оставшиеся здесь стрельцы Трубецкого заперлись в своей части стана и отстреливались от венгров, которых гетман отправил, чтобы покарать предателей. Казаки Заруцкого, у кого были кони, вскочили в седло, усадили в возок свою самозванную российскую императрицу, и были таковы. Безлошадных же попросту бросили на расправу полякам и тем же венграм. Казаки дорого продали свои жизни, даже сумели прорваться к занятой стрельцами части лагеря, однако те не пустили их к себе, и прямо у рогаток, которыми отгородились стрельцы, казаков перебили всех до последнего.

— Берите только самое ценное, — раздавал приказы слугам Жолкевский. — Бросайте остальное. Надо убираться отсюда следом за его величеством.

— Мои ландскнехты не будут стоять насмерть, — заметил подъехавший к нему Вейер, — если увидят, как панство удирает из лагеря.

— Вам я советую не отставать, пан Вейер, — усмехнулся Жолкевский. — Здесь уже всё проиграно, пора жизни свои спасать. А немцы пускай постоят, да поторгуются с Делагарди. Это займёт московитов на какое-то время.

Сам он поспешил к обозу, откуда, окружённый слугами и пахоликами, поспешил покинуть лагерь. Королевское войско перестал существовать.

Влетев в лагерь гусары обнаружили пустоту. Нечего оборонять, да и спастись тут не выйдет. Из московитской части лагеря, где засели оставшиеся стрельцы Трубецкого, по ним открыли огонь из пищалей и полковым пушек. Поэтому гусары буквально пролетели насквозь королевский стан и погнали коней дальше, прочь отсюда, прочь из проклятой Московии. Как бы хорошо всё ни начиналось, завершение кампании вышло хуже некуда.

Их не преследовали. Поместная конница и наёмники, ворвавшись в королевский стан, тут же взялись за самое интересное — за обоз. Удиравшие во все лопатки ляхи не успели взять с собой почти ничего, кроме заводных коней, и потому сегодня трофеи были очень богатые. Пехота хотя и отстала и конницы, однако вскоре тоже присоединилась к грабежу обоза, и каждый немецкий наёмник, солдат нового строя и стрелец вознаградил себя сам. Брали столько, сколько могли взять, трофеев хватало на всех. Конечно, кое-где из-за них вспыхивали короткие стычки, в основном между дворянами и наёмниками, однако их быстро гасили офицеры. Главным аргументом всегда было — тут всем хватит.

Несмотря на то, что я ворвался в королевский лагерь одним из первых, но к грабежу обоза, само собой, не присоединился. Не за трофеи воюю. Взяв с собой выборных дворян и Ляпуновых с Бутурлиными я первым делом направился к отгородившемуся от остального лагеря стану стрельцов князя Трубецкого.

Там меня ждала встреча не слишком неожиданная, однако всё равно неприятная. Вместе с Трубецким меня встречал князь Дмитрий Шуйский. И на лице его было написано такое торжество, что я внутри передёрнулся от неприязни.

— Привет тебе, Михаил, — первым заговорил князь Дмитрий. — Как видишь, спасли мы отчизну вместе с князем Трубецким. Без его стрельцов не победить тебе.

— И тебе привет, Дмитрий Иваныч, — ответил я со всем вежеством, на какое было способен сейчас. — Спасибо тебе и князю Трубецкому за стрельцов. Без них и правда нам бы туго пришлось нынче.

И ведь не поспоришь. Прав князь Дмитрий, во всём прав. Лишь предательство Трубецкого, который вовремя переметнулся на нашу сторону, спасло сражение. Без этого не было бы огневого мешка, где разметали гусар и почти уничтожили их союзников. Не было бы погони, которая стоила жизни многим ляхам. Не было бы взятого королевского лагеря. И не было бы ещё одного знатного пленника.

Ян Пётр Сапега так и не поднялся с кровати. Ранение оказалось тяжелее, нежели думали лекари, обещавшие его старшему кузену поставить Яна Петра на ноги. Ему готовили возок, однако не успели. Лев Сапега велел пахоликам на руках вынести младшего родича из шатра, но тот отказался.

— Я не могу сесть в седло, Лев, — покачал головой он, — а возок подготовить уже не успевают. Спасайся сам. Московиты, какие они ни были дикари, не станут убивать меня. Посижу в Москве, а там как мир будет, вернусь домой.

— Я выручу тебя при первой возможности, Ян, — положил ему руку на плечо Лев Сапега, и поспешил покинуть шатёр, да и сам королевский лагерь, который вот-вот станет добычей московитов.

А вскоре после этого в шатёр к Яну Петру вошёл сам московитский воевода, князь Скопин в сопровождении бояр, среди которых Ян Пётр узнал предателя Трубецкого.

Как подсказывала память князя Скопина, он сражался с Яном Петром Сапегой под Калязиным и при Александровской слободе. Однако видеть его мне пришлось впервые. И выглядел раненный польский магнат далеко не лучшим образом. Выстрел в упор от князя Ивана-Пуговки подорвал его здоровье, надолго загнав в постель, что и не дало Яну Петру возможности сбежать вместе с остальными офицерами. Он и сейчас лежал на походной койке в своём шатре. Слуги подложили ему под спину побольше подушек, чтобы он мог хотя бы полусидеть, сохраняя видимость достоинства.

— Я сдаюсь на вашу милость, — заявил первым делом Сапега, — пускай и не верю в неё.

— Ты служил самозванцу, — напустился на него князь Дмитрий, уверенно взявший на себя роль главнокомандующего в нашем войске, — и тебя бы в железа заковать, как дружка твоего Зборовского. Да помрёшь ещё. Посидишь с ним вместе, будет вам о чём поговорить.

— Если бы не предательство, — Сапега яростно сверкнул глазами на Трубецкого, — вам никогда не победить нашу армию. Но сегодня слепая удача была на вашей стороне, и мне ничего не поделать.

— С тобой обойдутся, как с вором, — решительно заявил князь Дмитрий. — По слабому твоему здоровью после ранения в железо не закуём, — повторил он, — но в Москве будешь сидеть взаперти, покуда царь судьбу твою не решит.

— Я склоняюсь перед силой, — ответил Сапега, мигом обесценив всю тираду князя Дмитрия. — Но отчего князь Трубецкой не в железах, он такой же вор, как и я, если с вашей стороны глядеть? Дважды предатель.

— Я перешёл на сторону царя, — надменно ответил ему князь вместо царского брата, — и спас Отечество от ваших посягательств. Теперь Жигимонт не скоро посмотрит в нашу сторону.

— Mutare latera tempore non tradere, sedpraevenire,[1] — усмехнулся Сапега.

— Ты нас своей воровской латынью не пугай, — вспылил князь Дмитрий, — а не то велю, несмотря на слабость здоровья твоего, заковать тебя в железа.

Сапега с той же усмешкой выставил вперёд руки, как будто подставляя из для кандалов. Понимая, что проигрывает ему по всем статьям князь Дмитрий поспешил покинуть шатёр, чтобы ещё сильнее честь свою не уронить. Провожал его издевательский смех Сапеги.

— В железа, — скрипел зубами князь Дмитрий. — В тяжкие железа сукина сына заковать! Будет знать, как потешаться, воровское семя.

— Тем ты, Дмитрий Иваныч, совсем честь нашу уронишь, — осадил его я. — Он ведь и правда слаб, коли помрёт, так ославят нас на весь мир. Не хуже Грозного.

Князь Дмитрий понимал это не хуже моего, однако его явно глодало, что моральная победа в их разговоре осталась за Сапегой. Не любил такого князь, совсем не любил.

— Нам надо в Москву скорее возвращаться, — напомнил ему я. — Весть о победе царю донести.

— Я с князем Трубецким поеду, — кивнул князь Дмитрий. — Ты же пока при войске оставайся, Михаил, тут тебе самое место.

— Ты мне сейчас не указ, Дмитрий Иваныч, — снова осадил его я. — Пока пред государем не предстанем да ты не оправдаешься, ты сам и князь Трубецкой, воры, которых я должен в железо заковать да пред государевы очи доставить.

Как-то так оказалось, что при этих словах моих вокруг нас оказались лишь воеводы Бутурлины и Ляпуновы да мои выборные дворяне. Стрельцы Трубецкого сидели в своём лагере и особо не высовывались оттуда.

— Потому, — продолжил я, понимая, что наживаю себе смертельного врага, — вместе мы на Москву поедем с сеунчем к государю, а там уж как он рассудит, так и будет.

— Не рано ли ты стал зубы показывать, Михаил? — глянул на меня князь Дмитрий. — Их же и повыбивать могут.

Ничего я ему отвечать не стал, просто вместе со своими выборными дворянами и воеводами отправился дальше, оставляя князя Дмитрия вместе с Трубецким, двух врагов, старого и только что нажитого, за спиной. Может и опасно это, да только не сейчас. Сейчас у меня и без них забот по горло.

[1]Вовремя поменять сторону, не предать, а предвидеть (лат.)